Страница:
Нервная двухтысячная толпа приняла обращение к мировому сообществу следующего содержания: «Провести экспертизу и анализ ситуации в Чеченской Республике на основе международного права – с определением прав граждан ЧР на самооборону в случае бесправных действий военнослужащих и при отсутствии правовой защиты со стороны российского руководства».
И далее: «Обратиться к Президенту США Бушу как к руководителю государства, которое играет одну из ключевых ролей в мировой политике, с тем чтобы он призвал руководство России (Президента Путина)…» (Далее – по первому тексту.)
И еще: «Обратиться к главам „семерки“ на предстоящем саммите повлиять на Президента Путина…» (Далее – тоже по первому тексту.)
Но при чем тут Буш? Если перевести с официального на обычный, воззвание к американскому президенту и ведущим мировым лидерам стоит читать так: «Помогите выжить! Утихомирьте армию и Путина! Станьте третейскими судьями! Мы не знаем, что противопоставить военному беспределу! Объясните, остались ли у нас хоть какие-то права! Или мы должны смириться с тем, что мы – никто…» Это вопль отчаяния людей, загнанных в угол.
Однако обращение схода в Орджоникидзевской вызвало самую дурную реакцию в российском обществе: чеченцев в который раз обвинили в антироссийских настроениях, сепаратизме и желании оболгать Путина перед лицом мирового сообщества.
Почему мы глухи? И злы. Не оттого ли, что война совершенно перестала быть персонифицированной, превратившись в несколько говорящих генеральских голов на телеэкране?
Вот несколько характерных чеченских историй для размышления. Быть может, ваши сердца оттаят.
В толпе схода – знакомые лица. Вон женщина со строгим лицом и холодными глазами – типичная чеченка времен войны. Она из горного селения Махкеты в Веденском районе. У нее трагедия: 14-летнего сына «замочили в сортире». Натурально так «замочили», без всяких иносказаний – прямым попаданием снаряда в деревенскую «дырку», когда парень отправился по нужде. Дом этой женщины – почти на краю села, вот федералы и видели с постов, кто куда по двору идет. Поняли, зачем мальчик двинулся по тропинке в дальний угол огорода, – и пальнули. С одной стороны, в собственное удовольствие. С другой – непосредственно исполняя волю своего президента, – просил же Путин, главковерх, «мочить».
А в сторонке – отец, незамужняя взрослая дочь которого прошла через фильтрационный лагерь в Урус-Мартане, где… Ох, в этом случае лучше уж не вслух… Лишь один штрих заточения: ее заставляли ползать по ступенькам вниз-вверх на четвереньках, по-собачьи, держа в зубах ведро с говном…
Ни той матери из Махкетов, ни этому отцу из Урус-Мартана уже не до политических игр. Им наплевать на сепаратизм – они сами по себе, один на один со своим горем. Им и Масхадов, и Путин – до гроба враги. И если уж они просят на сходе: «Помогите!» – обращаясь к мировым державам, – им можно верить.
И еще одна картинка с выставки под названием «Чечня». 5 июня 2001 года, Грозный. Театральная площадь – такая тут есть, несмотря на руины, – были же когда-то
и театры. Люди вышли на митинг протеста. В руках у них лозунги: «Верните мою маму!» Это от детей, чья мама, будучи арестована при «зачистке», исчезла в неизвестном направлении. И еще: «Верните трупы наших детей!» Это уже от матерей, чьи дети при «зачистках» пропали с концами. Мимо митинга по дороге пыхтит парочка БТРов. На броне – федералы. Среднего возраста мужики, контрактники, наверное, не солдаты, веселые, пассионарные и крепкозубые. В масках, косынках, с автоматами и гранатометами, наставленными на толпу. Хохочут до судорог, откидываясь в экстазе назад, на броню, и поэтому видны эти ряды мощных зубных клыков сквозь прорези в масках. Тычут пальцами в обрезанных перчатках – все больше на «Верните мою маму!». И в довершение неприличными жестами демонстрируют, как же они собираются возвращать и чужих мам, и трупы чужих сыновей.
Рядом – офицер, старший группы. Ведет себя так же.
Понятно, все это детали – «неприличный жест», «замочили в сортире». Но именно по деталям мы узнаем жизнь – не по генеральным линиям. Мало того, что у вас отняли маму, а у мам – детей, забыв вернуть трупы, так над этой вашей болью еще и измываются?! Кто может это остановить? Путин? Министр обороны? Генпрокурор? Нет. Эти господа не приучены думать о деталях. Лишь Запад их большой поклонник. Поэтому к нему и апелляция – ради выживания.
…Мы знакомы уже несколько недель, и мне стыдно смотреть в глаза измученному чеченцу по имени Шомсу. Я почти ничем не могу ему помочь – палачи были умные и совсем не оставили следов.
Начиная с 8 января везде и всюду Шомсу ищет своего племянника Умара Аслахаджиева и его друзей – Нур-Магомеда Бамбатгириева и Турпал-Али Наибова. Все трое ехали в тот день на машине по селению Курчалой. Ранним утром там началась «зачистка». А в 10 утра «зачистили» и их – и с концами. До сих пор. Вместе с темно-зеленой «восьмеркой».
За минувшие полгода Шомсу прочесал всю Чечню – вдоль и поперек, и много раз. И не знает сегодня, что же еще ему сделать. И я не знаю и не понимаю элементарного: а «восьмерка», например, где? В чем она-то виновата, даже если у кого-то были основания предполагать виновность хозяев? И кто конкретно ее экспроприировал? А своровав, почему не ответил за преступление? И почему до сих пор не выдвинуты обвинения в адрес «зачищенных» и так и не отпущенных? Сколько времени еще потребуется государству, чтобы их написать? Полвека? Как это уже однажды было с «незаконно репрессированными»? И почему исключена возможность передать им в тюрьму – если они, конечно, в какой-то тюрьме – ну хотя бы письмо? И почему запрещено иметь адвокатов и осуществлять переписку? И какой вообще смысл в том, чтобы шумно, с участием множества серьезных господ нашей страны обсуждать с подачи генералов возможность введения публичной смертной казни для главарей боевиков, если бессудная смертная казнь для обычных чеченцев – уже факт?…
Вопросов – тьма, бездонная пропасть. И ни единого ответа. Или: если ответ все-таки следует, он как будто рассчитан на идиотов. Вот как это обычно бывает в Чечне: приходит родственник исчезнувшего к важному военному чину, от которого что-то зависит. Офицеры вокруг обычно услужливо подсказывают: «Да, тебе – к нему». А «тот» говорит:
– Я – Саша.
– Как? Просто Саша?
– Да, просто Саша.
И начинается кишкомотание. Этот «Саша» без фамилии, звания и должности пару месяцев кормит обещаниями: вот-вот, завтра найду, не их, так могильник…
– Ну а пока процесс идет, – намекает «Саша», – костюм за 200 долларов на рынке в Хасавюрте я присмотрел.
– Да-да, – понимает намек семья похищенного человека, – костюм, конечно, костюм… В субботу едем в Хасавюрт.
Только не подумайте, что тут иносказание – реальные обстоятельства описаны. Не раз, не два, не три слышанные от тех, кто прошел путем Шомсу.
Сказано – сделано, и в воскресенье у «Саши» уже обновка. Но «Саша» просит баню хорошую устроить, для души и для тела… Сами понимаете, не маленькие, что это такое. И устраивают. А «Саша», в благодарность, сообщает, что трое разыскиваемых мужчин и машина – на территории 33-й бригады внутренних войск. Вскоре все, конечно, оказывается чистым враньем – нет в 33-й ни тех несчастных, ни «восьмерки». Да и «Саша» сам, не попрощавшись с теми, кого цинично «доил» два месяца, пропадает, выжав из пострадавших семей все, что ему надо. «Саша» просто готовился уезжать из Чечни – у него подходил к концу срок «боевой» командировки и следовало прибарахлиться…
Главная мерзость этой истории в том, что она – типичная, современная, времен второй чеченской войны.
Кто утихомирит этих «Саш»? Их Верховный Главнокомандующий по фамилии Путин? Нет, желания такого не выказывал – он все больше награды раздает.
Значит, что? Опять с мольбой о помощи к Западу? Точно так…
А Шомсу продолжает… Еще не конец истории поиска. Он показывает якобы официальные ответы на свои запросы об исчезнувших. И это другая нынешняя разновидность деятельности офицеров по поиску пропавших при «зачистках» людей – лживые ответы, под которыми подписи якобы конкретных ответственных лиц. Но на поверку – анонимов. У офицеров в Чечне, как у нелегалов-разведчиков, – по два-три-четыре комплекта документов на разные фамилии. Они все никто,и спросить не с кого – пиши в ответах, что хочешь, не привлекут.
Право скрывать свое истинное имя, предоставленное военнослужащим, «чтобы боевики не отомстили семьям», постепенно стало одной из главных причин безобразий и преступлений, творимых военнослужащими в Чечне.
А как же сориентироваться Шомсу и ему подобным в этом потоке лжи? Как выйти на правовой путь? Да никак. У Шомсу на руках бумаги за подписью полковника милиции Олега Мельника (который, наверное, и не Мельник вовсе), подполковника Юрия Соловья (который, быть может, совсем не Соловей), а также полковника Смолянинова. Последний, с одной стороны, вроде бы Николай Александрович, но, с другой – живее откликается на кличку «Михалыч»… Помимо этой группы, есть еще и «Юрич» – человек, называвший себя заместителем начальника Курчалоевского райотдела ФСБ. Многонедельное его участие в деле поиска Аслахаджие-ва, Бамбатгириева и Наибова состояло также в активном вождении семей за нос да в том, что Юрич наконец посоветовал «не лезть» и смириться, поскольку тут якобы замешано ГРУ – Главное разведывательное управление. Да какое там Главное разведывательное, если племянник у Шомсу был совсем простой человек – крестьянин!
Но, посоветовав, Юрич укатил в родной Белгород. А может, и не в Белгород. А может, и не Юрич. А может, и сам отправил на тот свет тех, кого искал Шомсу, да теперь следы заметает.
Позорная свистопляска круговой лжи и порока, организованная людьми, называющими себя офицерами, полностью распоясавшимися в своем неуемном безнаказанном вранье и разъезжающимися по всей стране – по домам. «Чечня» как образ мыслей, чувств и конкретных действий гангренозной тканью расползается повсюду и превращается в общенациональную трагедию с поражением всех слоев общества. Мы дружно и вместе озвереваем.
И снова – пример. Спустя два года после начала второй чеченской войны, превратившейся, среди прочего, и в поле для разнузданного мародерства, выяснилось, что чеченцы вокруг обчищены, и те, кто привык этим заниматься, взялись за своих. Женя Журавлев – солдат
мотострелковой роты 3-й бригады особого назначения внутренних войск МВД (в/ч 3724), дислоцирующейся в поселке Дачное под Владикавказом. Отсюда Женя попал в Чечню, где на какой-то горе отсидел восемь месяцев безвылазно. Письма не шли ни туда, ни оттуда. Женина мама – Валентина Ивановна Журавлева, вдова и воспитательница детского садика в деревне Луговой Тугулым-ского района Свердловской области – безуспешно ждала от него весточки и проплакала все глаза, отправляя заказные.
Наконец пришло письмо: Женя, срок службы которого закончился еще в апреле, умолял приехать и забрать его из Владикавказа. Деревня собрала деньги, и Валентина Ивановна в сопровождении Жениной тети – железнодорожницы на пенсии Вассы Никандровны Зубаревой – оказалась в Дачном. А там…
Там – ужас. Сначала Женю вообще не предъявляли – офицеры явно что-то скрывали. Потом солдаты шепнули, что только вчера Женю привезли из Чечни – и прямо в госпиталь. Они же, вечером, тайно провели маму в палату. Женя лежал там с гниющими по колено ногами. Говорит: не мылись на горе несколько месяцев, и все в сапогах. Вот и результат.
Мать пошла к офицерам, умоляла отдать ей сына – долечит в деревне как-нибудь. А те: давай разделим его «боевые» деньги, за участие в «антитеррористической операции» – 50 на 50, и получай сына.
Женя категорически запретил Валентине Ивановне делиться. И… не смог уехать домой. Он еще долго был в Дачном, а рядом была Валентина Ивановна вместе с другими такими же мамами, которым офицеры не отдают сыновей, требуя делиться – в обмен на демобилизацию. Вассу Никандровну, тетю, все эти несчастные жертвы второй чеченской войны отрядили в Москву, и она пошла по инстанциям. И только тогда дело сдвинулось. Солдат отпустили по домам, но и офицеров не посадили.
Вот тебе и Чечня. Вот и привычка к мздоимству.
Рассказ одного молодого москвича, умолявшего сохранить его имя в тайне – из-за боязни мести. В выходные, в полночь, ехал он с друзьями на дискотеку. Милиционеры, с закатанными выше локтя рукавами, с бан-данами на бритых лбах, остановили машину и сказали: «Заберем девчонку-то». А «девчонка» – жена одного из ехавших, впервые после рождения первенца выбравшаяся вместе с молодым мужем потанцевать. «Заберем – и не отдадим», – орали «правоохранители». Друзья держали молодого мужа за руки и убеждали ментов: «Ей скоро кормить…» – «А нам что?»
А всего-то вины юной мамы – забыла дома паспорт. Значит, беспаспортная и не может предъявить прописку. Сговорились на 500 рублях – что муж заплатит за жену полтысячи, и тогда можно двигаться дальше.
Оказалось, патрульные недавно из чеченской командировки. Покинув «зону», заступили на «боевую» вахту в «мирной жизни». И для них любая мелочь – повод к репрессиям, без участия в которых воины-«чеченцы» чувствуют себя не в своей тарелке.
«Хорошо, что не застрелили, раз „чеченцы“, – парировали все, кому рассказывала эту историю. Серьезно так говорили, ничему не удивляясь – смирившись.
Спецмероприятие по имени «Чечня» совратило всю страну и продолжает ее дальнейшее озверение вперемешку с отуплением. Цена человеческой жизни и так была в России ниже всякого предела, а теперь и вовсе скатилась до тысячных долей. Именно поэтому прекращение войны – для всех нас жизни подобно. Мы все – как неспасенный «Курск» – на смертельной для нас глубине. Но так и нет приказа к спасению.
Год имени бабы Клавы
И далее: «Обратиться к Президенту США Бушу как к руководителю государства, которое играет одну из ключевых ролей в мировой политике, с тем чтобы он призвал руководство России (Президента Путина)…» (Далее – по первому тексту.)
И еще: «Обратиться к главам „семерки“ на предстоящем саммите повлиять на Президента Путина…» (Далее – тоже по первому тексту.)
Но при чем тут Буш? Если перевести с официального на обычный, воззвание к американскому президенту и ведущим мировым лидерам стоит читать так: «Помогите выжить! Утихомирьте армию и Путина! Станьте третейскими судьями! Мы не знаем, что противопоставить военному беспределу! Объясните, остались ли у нас хоть какие-то права! Или мы должны смириться с тем, что мы – никто…» Это вопль отчаяния людей, загнанных в угол.
Однако обращение схода в Орджоникидзевской вызвало самую дурную реакцию в российском обществе: чеченцев в который раз обвинили в антироссийских настроениях, сепаратизме и желании оболгать Путина перед лицом мирового сообщества.
Почему мы глухи? И злы. Не оттого ли, что война совершенно перестала быть персонифицированной, превратившись в несколько говорящих генеральских голов на телеэкране?
Вот несколько характерных чеченских историй для размышления. Быть может, ваши сердца оттаят.
В толпе схода – знакомые лица. Вон женщина со строгим лицом и холодными глазами – типичная чеченка времен войны. Она из горного селения Махкеты в Веденском районе. У нее трагедия: 14-летнего сына «замочили в сортире». Натурально так «замочили», без всяких иносказаний – прямым попаданием снаряда в деревенскую «дырку», когда парень отправился по нужде. Дом этой женщины – почти на краю села, вот федералы и видели с постов, кто куда по двору идет. Поняли, зачем мальчик двинулся по тропинке в дальний угол огорода, – и пальнули. С одной стороны, в собственное удовольствие. С другой – непосредственно исполняя волю своего президента, – просил же Путин, главковерх, «мочить».
А в сторонке – отец, незамужняя взрослая дочь которого прошла через фильтрационный лагерь в Урус-Мартане, где… Ох, в этом случае лучше уж не вслух… Лишь один штрих заточения: ее заставляли ползать по ступенькам вниз-вверх на четвереньках, по-собачьи, держа в зубах ведро с говном…
Ни той матери из Махкетов, ни этому отцу из Урус-Мартана уже не до политических игр. Им наплевать на сепаратизм – они сами по себе, один на один со своим горем. Им и Масхадов, и Путин – до гроба враги. И если уж они просят на сходе: «Помогите!» – обращаясь к мировым державам, – им можно верить.
И еще одна картинка с выставки под названием «Чечня». 5 июня 2001 года, Грозный. Театральная площадь – такая тут есть, несмотря на руины, – были же когда-то
и театры. Люди вышли на митинг протеста. В руках у них лозунги: «Верните мою маму!» Это от детей, чья мама, будучи арестована при «зачистке», исчезла в неизвестном направлении. И еще: «Верните трупы наших детей!» Это уже от матерей, чьи дети при «зачистках» пропали с концами. Мимо митинга по дороге пыхтит парочка БТРов. На броне – федералы. Среднего возраста мужики, контрактники, наверное, не солдаты, веселые, пассионарные и крепкозубые. В масках, косынках, с автоматами и гранатометами, наставленными на толпу. Хохочут до судорог, откидываясь в экстазе назад, на броню, и поэтому видны эти ряды мощных зубных клыков сквозь прорези в масках. Тычут пальцами в обрезанных перчатках – все больше на «Верните мою маму!». И в довершение неприличными жестами демонстрируют, как же они собираются возвращать и чужих мам, и трупы чужих сыновей.
Рядом – офицер, старший группы. Ведет себя так же.
Понятно, все это детали – «неприличный жест», «замочили в сортире». Но именно по деталям мы узнаем жизнь – не по генеральным линиям. Мало того, что у вас отняли маму, а у мам – детей, забыв вернуть трупы, так над этой вашей болью еще и измываются?! Кто может это остановить? Путин? Министр обороны? Генпрокурор? Нет. Эти господа не приучены думать о деталях. Лишь Запад их большой поклонник. Поэтому к нему и апелляция – ради выживания.
…Мы знакомы уже несколько недель, и мне стыдно смотреть в глаза измученному чеченцу по имени Шомсу. Я почти ничем не могу ему помочь – палачи были умные и совсем не оставили следов.
Начиная с 8 января везде и всюду Шомсу ищет своего племянника Умара Аслахаджиева и его друзей – Нур-Магомеда Бамбатгириева и Турпал-Али Наибова. Все трое ехали в тот день на машине по селению Курчалой. Ранним утром там началась «зачистка». А в 10 утра «зачистили» и их – и с концами. До сих пор. Вместе с темно-зеленой «восьмеркой».
За минувшие полгода Шомсу прочесал всю Чечню – вдоль и поперек, и много раз. И не знает сегодня, что же еще ему сделать. И я не знаю и не понимаю элементарного: а «восьмерка», например, где? В чем она-то виновата, даже если у кого-то были основания предполагать виновность хозяев? И кто конкретно ее экспроприировал? А своровав, почему не ответил за преступление? И почему до сих пор не выдвинуты обвинения в адрес «зачищенных» и так и не отпущенных? Сколько времени еще потребуется государству, чтобы их написать? Полвека? Как это уже однажды было с «незаконно репрессированными»? И почему исключена возможность передать им в тюрьму – если они, конечно, в какой-то тюрьме – ну хотя бы письмо? И почему запрещено иметь адвокатов и осуществлять переписку? И какой вообще смысл в том, чтобы шумно, с участием множества серьезных господ нашей страны обсуждать с подачи генералов возможность введения публичной смертной казни для главарей боевиков, если бессудная смертная казнь для обычных чеченцев – уже факт?…
Вопросов – тьма, бездонная пропасть. И ни единого ответа. Или: если ответ все-таки следует, он как будто рассчитан на идиотов. Вот как это обычно бывает в Чечне: приходит родственник исчезнувшего к важному военному чину, от которого что-то зависит. Офицеры вокруг обычно услужливо подсказывают: «Да, тебе – к нему». А «тот» говорит:
– Я – Саша.
– Как? Просто Саша?
– Да, просто Саша.
И начинается кишкомотание. Этот «Саша» без фамилии, звания и должности пару месяцев кормит обещаниями: вот-вот, завтра найду, не их, так могильник…
– Ну а пока процесс идет, – намекает «Саша», – костюм за 200 долларов на рынке в Хасавюрте я присмотрел.
– Да-да, – понимает намек семья похищенного человека, – костюм, конечно, костюм… В субботу едем в Хасавюрт.
Только не подумайте, что тут иносказание – реальные обстоятельства описаны. Не раз, не два, не три слышанные от тех, кто прошел путем Шомсу.
Сказано – сделано, и в воскресенье у «Саши» уже обновка. Но «Саша» просит баню хорошую устроить, для души и для тела… Сами понимаете, не маленькие, что это такое. И устраивают. А «Саша», в благодарность, сообщает, что трое разыскиваемых мужчин и машина – на территории 33-й бригады внутренних войск. Вскоре все, конечно, оказывается чистым враньем – нет в 33-й ни тех несчастных, ни «восьмерки». Да и «Саша» сам, не попрощавшись с теми, кого цинично «доил» два месяца, пропадает, выжав из пострадавших семей все, что ему надо. «Саша» просто готовился уезжать из Чечни – у него подходил к концу срок «боевой» командировки и следовало прибарахлиться…
Главная мерзость этой истории в том, что она – типичная, современная, времен второй чеченской войны.
Кто утихомирит этих «Саш»? Их Верховный Главнокомандующий по фамилии Путин? Нет, желания такого не выказывал – он все больше награды раздает.
Значит, что? Опять с мольбой о помощи к Западу? Точно так…
А Шомсу продолжает… Еще не конец истории поиска. Он показывает якобы официальные ответы на свои запросы об исчезнувших. И это другая нынешняя разновидность деятельности офицеров по поиску пропавших при «зачистках» людей – лживые ответы, под которыми подписи якобы конкретных ответственных лиц. Но на поверку – анонимов. У офицеров в Чечне, как у нелегалов-разведчиков, – по два-три-четыре комплекта документов на разные фамилии. Они все никто,и спросить не с кого – пиши в ответах, что хочешь, не привлекут.
Право скрывать свое истинное имя, предоставленное военнослужащим, «чтобы боевики не отомстили семьям», постепенно стало одной из главных причин безобразий и преступлений, творимых военнослужащими в Чечне.
А как же сориентироваться Шомсу и ему подобным в этом потоке лжи? Как выйти на правовой путь? Да никак. У Шомсу на руках бумаги за подписью полковника милиции Олега Мельника (который, наверное, и не Мельник вовсе), подполковника Юрия Соловья (который, быть может, совсем не Соловей), а также полковника Смолянинова. Последний, с одной стороны, вроде бы Николай Александрович, но, с другой – живее откликается на кличку «Михалыч»… Помимо этой группы, есть еще и «Юрич» – человек, называвший себя заместителем начальника Курчалоевского райотдела ФСБ. Многонедельное его участие в деле поиска Аслахаджие-ва, Бамбатгириева и Наибова состояло также в активном вождении семей за нос да в том, что Юрич наконец посоветовал «не лезть» и смириться, поскольку тут якобы замешано ГРУ – Главное разведывательное управление. Да какое там Главное разведывательное, если племянник у Шомсу был совсем простой человек – крестьянин!
Но, посоветовав, Юрич укатил в родной Белгород. А может, и не в Белгород. А может, и не Юрич. А может, и сам отправил на тот свет тех, кого искал Шомсу, да теперь следы заметает.
Позорная свистопляска круговой лжи и порока, организованная людьми, называющими себя офицерами, полностью распоясавшимися в своем неуемном безнаказанном вранье и разъезжающимися по всей стране – по домам. «Чечня» как образ мыслей, чувств и конкретных действий гангренозной тканью расползается повсюду и превращается в общенациональную трагедию с поражением всех слоев общества. Мы дружно и вместе озвереваем.
И снова – пример. Спустя два года после начала второй чеченской войны, превратившейся, среди прочего, и в поле для разнузданного мародерства, выяснилось, что чеченцы вокруг обчищены, и те, кто привык этим заниматься, взялись за своих. Женя Журавлев – солдат
мотострелковой роты 3-й бригады особого назначения внутренних войск МВД (в/ч 3724), дислоцирующейся в поселке Дачное под Владикавказом. Отсюда Женя попал в Чечню, где на какой-то горе отсидел восемь месяцев безвылазно. Письма не шли ни туда, ни оттуда. Женина мама – Валентина Ивановна Журавлева, вдова и воспитательница детского садика в деревне Луговой Тугулым-ского района Свердловской области – безуспешно ждала от него весточки и проплакала все глаза, отправляя заказные.
Наконец пришло письмо: Женя, срок службы которого закончился еще в апреле, умолял приехать и забрать его из Владикавказа. Деревня собрала деньги, и Валентина Ивановна в сопровождении Жениной тети – железнодорожницы на пенсии Вассы Никандровны Зубаревой – оказалась в Дачном. А там…
Там – ужас. Сначала Женю вообще не предъявляли – офицеры явно что-то скрывали. Потом солдаты шепнули, что только вчера Женю привезли из Чечни – и прямо в госпиталь. Они же, вечером, тайно провели маму в палату. Женя лежал там с гниющими по колено ногами. Говорит: не мылись на горе несколько месяцев, и все в сапогах. Вот и результат.
Мать пошла к офицерам, умоляла отдать ей сына – долечит в деревне как-нибудь. А те: давай разделим его «боевые» деньги, за участие в «антитеррористической операции» – 50 на 50, и получай сына.
Женя категорически запретил Валентине Ивановне делиться. И… не смог уехать домой. Он еще долго был в Дачном, а рядом была Валентина Ивановна вместе с другими такими же мамами, которым офицеры не отдают сыновей, требуя делиться – в обмен на демобилизацию. Вассу Никандровну, тетю, все эти несчастные жертвы второй чеченской войны отрядили в Москву, и она пошла по инстанциям. И только тогда дело сдвинулось. Солдат отпустили по домам, но и офицеров не посадили.
Вот тебе и Чечня. Вот и привычка к мздоимству.
Рассказ одного молодого москвича, умолявшего сохранить его имя в тайне – из-за боязни мести. В выходные, в полночь, ехал он с друзьями на дискотеку. Милиционеры, с закатанными выше локтя рукавами, с бан-данами на бритых лбах, остановили машину и сказали: «Заберем девчонку-то». А «девчонка» – жена одного из ехавших, впервые после рождения первенца выбравшаяся вместе с молодым мужем потанцевать. «Заберем – и не отдадим», – орали «правоохранители». Друзья держали молодого мужа за руки и убеждали ментов: «Ей скоро кормить…» – «А нам что?»
А всего-то вины юной мамы – забыла дома паспорт. Значит, беспаспортная и не может предъявить прописку. Сговорились на 500 рублях – что муж заплатит за жену полтысячи, и тогда можно двигаться дальше.
Оказалось, патрульные недавно из чеченской командировки. Покинув «зону», заступили на «боевую» вахту в «мирной жизни». И для них любая мелочь – повод к репрессиям, без участия в которых воины-«чеченцы» чувствуют себя не в своей тарелке.
«Хорошо, что не застрелили, раз „чеченцы“, – парировали все, кому рассказывала эту историю. Серьезно так говорили, ничему не удивляясь – смирившись.
Спецмероприятие по имени «Чечня» совратило всю страну и продолжает ее дальнейшее озверение вперемешку с отуплением. Цена человеческой жизни и так была в России ниже всякого предела, а теперь и вовсе скатилась до тысячных долей. Именно поэтому прекращение войны – для всех нас жизни подобно. Мы все – как неспасенный «Курск» – на смертельной для нас глубине. Но так и нет приказа к спасению.
Год имени бабы Клавы
Вторая чеченская – такая, какая она получилась, уже много раз убеждала: не верь, когда в мирной жизни тебе говорят: «Не суйся. Это не твое дело. Себе дороже будет…»
В Чечне всегда надо соваться. Потому что цена всему – жизнь. Сегодня – чужая. Завтра – твоя.
С одной стороны, история эта очень простая: 21 сентября 2001 года, ранним утром, бабу Клаву положили на носилки в Грозном и поздним вечером она уже была в Москве.
С другой – путешествие получилось не просто длинным и сложным, а выворачивающим наизнанку всю нашу сегодняшнюю жизнь. В нем переплелось все: и грозненские руины, так никем и не тронутые, где старикам уготовано добывать пропитание по законам военного времени, и «тоннель генерала Романова» (где в начале первой войны был тот взрыв, в самом центре чеченской столицы, рядом с которым жила бабушка, и значит, мины, снаряды и обстрелы были ее ежедневным «развлечением»), и группа господ, окончательно утративших облик человеческий, и люди, отдавшие все, что у них было, для спасения совершенно неизвестной им старушки, и генералы, завравшиеся до хронического косоглазия в угоду собственным амбициям, и полковники с капитанами, оказавшиеся на голову выше своих генералов, и наконец, вечное – любовь, ненависть, злоба, отчаяние и зависть…
Однако по порядку. Познакомились мы летом 2000-го. Обычная случайная встреча: на скамейке, чудом не сгоревшей, в растерзанном грозненском дворе, между проспектом Ленина и улицей Интернациональной, сидела очень немолодая женщина. И все было, как обычно: рядом со скамейкой зияла огромная воронка от бомбы, от развалин шел дурной запах всеобщего разложения, а в стороне, у люка с технической водой, в очереди терпеливо стояли люди – они черпали мутную жижу и несли ее по каморкам для чая. Клавдия Васильевна Ануфриева из общей картины выделялась одним: она ни к чему не проявляла никакого интереса. Она была полностью слепа – инвалид первой группы. И ничего не могла предпринять самостоятельно, даже разжиться этим грязным питьем. Слепота в Грозном, где повсюду тебя ждут мины-растяжки, и значит, любой поход в туалет (в руины – канализация разгромлена) может закончиться взрывом, – это быстрый предопределенный конец. Так мы и познакомились: Клавдия Васильевна сидела; я, ошарашенная, стояла рядом со скамейкой, стараясь сообразить, как поступить дальше – пройти мимо, и узнать вскоре, что Клавдия Васильевна подорвалась?… Но она ни на что не жаловалась, не плакалась, хотя давным-давно ничего не ела, кроме хлеба, и была в платье многомесячного беспрерывного ношения.
– Есть ли у вас родные где-нибудь в другом городе?
– У меня сын в Москве.
– Так почему же не едете к нему? Тотчас? Вам нельзя тут оставаться… – сказала я первую пришедшую на ум «мирную» глупость, будто не знала, что все, кто мог, давно уехали из этого проклятого войной города. Клавдия Васильевна тогда лишь на минутку смутилась – от какой-то семейной тайны, в которой и заключался, по-видимому, ответ на этот вопрос, но быстро собралась с мыслями и весело произнесла:
– Жду поезда. Вот пустят его, я и поеду в Москву. Сама. Чтобы никого не обременять.
– А телефон сына помните? Давайте позвоню ему, когда вернусь домой, расскажу, как вам тут…
Телефон продиктовала, но попросила подробности не описывать:
– Он будет волноваться, у него ответственная работа…
– А вы? О себе-то подумали?
Молча пожала плечами… И я знала, о чем это молчание. Подобный разговор был не первый в том Грозном. Десятки стариков, для которых жизнь в разрушенном городе казалась абсолютно противопоказанной, по мере
того как я перед ними появлялась, цепляясь за меня, как за соломинку, диктовали мне телефоны и адреса своих родственников в надежде, что весточка дойдет и те наконец кинутся им на помощь и заберут из чертова ада в их города, где не стреляют. Впрочем, надежды оправдывались редко: Грозный – это место обитания забытых стариков. Каждая командировка в Чечню – и ты должен, вернувшись, слать телеграммы по вновь записанным адресам. Одного содержания: «Имярек! Ваша тетя (дядя, сестра, мама…) жива и находится в Грозном. Условия ее (его) жизни крайне тяжелы. Просьба срочно связаться с…» В результате у меня теперь есть «своя» карта России: карта пустых сердец. И я знаю, где живут люди, бросившие своих близких в тяжелейшей беде, и никто уже не посмеет сказать, что карта эта не написана кровью и человеческими жизнями, – многие из стариков, которые еще были живы в Грозном после штурма 2000 года, позже скончались, ничего не дождавшись, или схватили случайную пулю в многочисленных перестрелках.
Бабе Клаве повезло. Ее единственный московский сын хотя и отказывался забирать ее к себе, постоянно передавал ей в Грозный деньги. Через меня. Однажды это было так. Мои друзья-журналисты и я летом 2000-го собрали гуманитарный груз для Грозненского дома престарелых, обитатели которого, полностью забытые властью, сидели там без еды, вещей и лекарств. Сын Клавдии Васильевны, поняв, что я скоро буду в Грозном, попросил взять с собой 4 тысячи рублей для нее. Я объяснила: постараюсь передать, но не обещаю, так как гарантии, что удастся попасть именно в ту часть Грозного, где находится Клавдия Васильевна, никакой, – ехать предстоит вместе с военными, а они панически боятся и маршруты менять, и остановок в городе.
Но когда колонна с пятью тоннами продуктов, одежды и медикаментов въехала в Грозный, я поняла, что судьба благосклонна ко мне и мы вскоре обязательно проедем мимо двора, где находится Клавдия Васильевна. Рядом, в кабине грузовика, сидел молодой худенький капитан, старший колонны – значит, тот, который принимает окончательное решение, двигаться ей дальше или
остановиться. Разговорились – объяснила все, что знала, про стариков Грозного, показала конверт с деньгами, рассказала о московском сыне. И капитан оказался человеком. Подумав какое-то время, он приказал водителю сделать остановку и пошел в нужный двор вместе со мной. Сказав: «Я сам буду охранять».
Клавдия Васильевна лежала на кровати – плохо себя чувствовала – посреди многомесячной грязи никогда не убираемой полуразрушенной комнаты, где есть три с половиной стены, а в четвертой – проем от артиллерийского снаряда, завешенный тряпьем… Как тут в дождь? Баба Клава уже по шагам узнала меня: «Анечка? Ты?» Хотя к этому времени мы не виделись месяца три, никак не меньше, да и само знакомство наше было шапочным. Но Клавдия Васильевна так ждала весточки от сына и так связывала эту весточку со мной…
Капитан присел на единственный стул у двери, молча слушая наш разговор.
– Как там мой Валера?
– Все нормально.
– Не тяжело ли ему было послать эти деньги?
– Вам тяжелее.
– А вы ему лишнего не наговорили обо мне?
Мы пробыли у Клавдии Васильевны минут десять, первой встала я – капитан даже не торопил. Я заметила – он плачет и не спешит на свет, где нас ждут его бравые товарищи по оружию.
«Спасибо, – сказал капитан, когда мы вышли, – что взяли меня с собой. Мы же не видим всего этого. Мы же не знаем. Мы сюда не ходим». Это была правда. Для военных война не персонифицирована. Они стреляют по руинам, а кто конкретно сидит в тех руинах – им думать не полагается.
Слез этого 25-летнего тогда человека я не забываю. Никогда. Война такая получилась: федералы не плакали по гражданским. Но еще и потому, что капитан потом стал жертвой всей этой истории и заплатил службой за собственное добросердечие.
Итак, не успела доехать до Москвы – «телега» из Министерства обороны. Донос то бишь. Сигнал в Генеральную прокуратуру. Оказывается, я имела злой умысел – «намеренно подвергла опасности жизни российских военнослужащих», действием, выразившимся в том, что «заставила остановиться колонну» и пошла куда-то «по своим личным делам»… Вот так. В том грузовике, оказывается, среди офицеров был контрразведчик, он-то и начирикал фальшивку…
Я дала все требуемые объяснения, и те, кому их дала, поняли – и про бабушку, и про деньги, и про ее сына – и отстали. Меньше повезло капитану: его уволили. За Клавдию Васильевну. За ее жизнь – на привезенные нами деньги она довольно долго прилично жила. За его слезы.
Но военным неймется. И поэтому дальше – цитата из мемуаров генерала Геннадия Трошева, получившего на войне Героя России, но так и не разучившегося лгать:
«В августе 2000 года Политковская сопровождала гуманитарный груз для дома престарелых в Грозном. Военные выделили охрану, сформировали колонну, вынуждены были задействовать людей, оторвав солдат от выполнения прямых обязанностей в зоне боевых действий. Ведь любое продвижение колонны по городу далеко не безопасно. Но Анна Политковская, похоже, об этом даже не думала. По пути следования требовала неоправданныхостановок для решения своих личных проблем(выделено мной – А.П.),чем подвергала риску сопровождавших ее солдат и офицеров. Она остановила колонну и, приказав военным ждать, растворилась в городском квартале. Около часа солдаты и офицеры торчали на улице, как в тире, представляя собой отличную мишень для боевиков. Командир извелся. Всего одной фанаты какого-нибудь от-морозка хватило бы для трагедии. Именно об этом он и сказал в конце концов вернувшейся Политковской. Журналистка закатила истерику и стала оскорблять военных, насколько злобы хватило. Вот бы послушали ее родители и близкие солдат и офицеров! Глаза бы заплевали Политковской».
Это – слова мужчины? Государственного мужа? Когда ложь смачно смешана с правдой? «Глаза бы заплевали»… И под всем – подпись генерала. Неистребимое стремление наговорить гадостей за спиной – типичная гарнизонная местечковость. Обременил ли себя генерал Трошев проверкой фактов? Нет. Поговорил с тем командиром, который «извелся»? Нет. Подумал хотя бы о Клавдии Васильевне Ануфриевой, в мамы и ему годящейся? Нет.
Потому что такая там вышла война, и принцип ее один: лес рубят – щепки летят, не человек живет – а «имеется человеческий материал», не бабушка – а отходы «антитеррористической операции». Рисковать жизнью ради судьбы 75-летней старухи нельзя, потому что бессмысленно, – за это не получишь ордена…
Прошло время, и снова был Грозный, и в конверте – опять деньги от сына. Но Клавдия Васильевна уже лежала на кровати, застеленной вонючим тряпьем, и постанывала: «Слабею я, Аня, вывези меня отсюда…» Ее муж дядя Леша, пьяница, дал бабушке снотворное, сказала соседка, и она стала редко откликаться на зовы внешнего мира. Мы виделись всего пятый или шестой раз в жизни, но пройти мимо было уже невозможно. Пройти – означало очень простые и ясные вещи: смерть.
Однако хотеть не значит сделать, вывезти кого-то из Грозного – это настоящая операция. Почти военная. Ее надо разрабатывать, проводить разведку и подготовительные мероприятия и лишь тогда что-то предпринимать. Причем один тут в поле не воин – бабушку можно вывезти, лишь объединив усилия очень многих самоотверженных людей, думающих, как ты.
Возглавил операцию от начала до конца полковник Шарпуддин Шарипович Лорсанов – начальник отдела МВД Чечни. Он купил бабушке билет на самолет – между прочим, это очень дорого, и ни разу более чем за год, прошедший с нашего знакомства, родные бабы Клавы в Москве даже не попытались сделать то же самое. Это он, Шарпуддин, нашел милиционеров в грозненских райотделах, чтобы день за днем они помогали то со «скорой», то с врачами, то с переговорами в Грозненском доме престарелых, куда бабушку забрали на несколько суток, помыли, подкормили, последили за состоянием перед непростой для нее поездкой…
В Чечне всегда надо соваться. Потому что цена всему – жизнь. Сегодня – чужая. Завтра – твоя.
С одной стороны, история эта очень простая: 21 сентября 2001 года, ранним утром, бабу Клаву положили на носилки в Грозном и поздним вечером она уже была в Москве.
С другой – путешествие получилось не просто длинным и сложным, а выворачивающим наизнанку всю нашу сегодняшнюю жизнь. В нем переплелось все: и грозненские руины, так никем и не тронутые, где старикам уготовано добывать пропитание по законам военного времени, и «тоннель генерала Романова» (где в начале первой войны был тот взрыв, в самом центре чеченской столицы, рядом с которым жила бабушка, и значит, мины, снаряды и обстрелы были ее ежедневным «развлечением»), и группа господ, окончательно утративших облик человеческий, и люди, отдавшие все, что у них было, для спасения совершенно неизвестной им старушки, и генералы, завравшиеся до хронического косоглазия в угоду собственным амбициям, и полковники с капитанами, оказавшиеся на голову выше своих генералов, и наконец, вечное – любовь, ненависть, злоба, отчаяние и зависть…
Однако по порядку. Познакомились мы летом 2000-го. Обычная случайная встреча: на скамейке, чудом не сгоревшей, в растерзанном грозненском дворе, между проспектом Ленина и улицей Интернациональной, сидела очень немолодая женщина. И все было, как обычно: рядом со скамейкой зияла огромная воронка от бомбы, от развалин шел дурной запах всеобщего разложения, а в стороне, у люка с технической водой, в очереди терпеливо стояли люди – они черпали мутную жижу и несли ее по каморкам для чая. Клавдия Васильевна Ануфриева из общей картины выделялась одним: она ни к чему не проявляла никакого интереса. Она была полностью слепа – инвалид первой группы. И ничего не могла предпринять самостоятельно, даже разжиться этим грязным питьем. Слепота в Грозном, где повсюду тебя ждут мины-растяжки, и значит, любой поход в туалет (в руины – канализация разгромлена) может закончиться взрывом, – это быстрый предопределенный конец. Так мы и познакомились: Клавдия Васильевна сидела; я, ошарашенная, стояла рядом со скамейкой, стараясь сообразить, как поступить дальше – пройти мимо, и узнать вскоре, что Клавдия Васильевна подорвалась?… Но она ни на что не жаловалась, не плакалась, хотя давным-давно ничего не ела, кроме хлеба, и была в платье многомесячного беспрерывного ношения.
– Есть ли у вас родные где-нибудь в другом городе?
– У меня сын в Москве.
– Так почему же не едете к нему? Тотчас? Вам нельзя тут оставаться… – сказала я первую пришедшую на ум «мирную» глупость, будто не знала, что все, кто мог, давно уехали из этого проклятого войной города. Клавдия Васильевна тогда лишь на минутку смутилась – от какой-то семейной тайны, в которой и заключался, по-видимому, ответ на этот вопрос, но быстро собралась с мыслями и весело произнесла:
– Жду поезда. Вот пустят его, я и поеду в Москву. Сама. Чтобы никого не обременять.
– А телефон сына помните? Давайте позвоню ему, когда вернусь домой, расскажу, как вам тут…
Телефон продиктовала, но попросила подробности не описывать:
– Он будет волноваться, у него ответственная работа…
– А вы? О себе-то подумали?
Молча пожала плечами… И я знала, о чем это молчание. Подобный разговор был не первый в том Грозном. Десятки стариков, для которых жизнь в разрушенном городе казалась абсолютно противопоказанной, по мере
того как я перед ними появлялась, цепляясь за меня, как за соломинку, диктовали мне телефоны и адреса своих родственников в надежде, что весточка дойдет и те наконец кинутся им на помощь и заберут из чертова ада в их города, где не стреляют. Впрочем, надежды оправдывались редко: Грозный – это место обитания забытых стариков. Каждая командировка в Чечню – и ты должен, вернувшись, слать телеграммы по вновь записанным адресам. Одного содержания: «Имярек! Ваша тетя (дядя, сестра, мама…) жива и находится в Грозном. Условия ее (его) жизни крайне тяжелы. Просьба срочно связаться с…» В результате у меня теперь есть «своя» карта России: карта пустых сердец. И я знаю, где живут люди, бросившие своих близких в тяжелейшей беде, и никто уже не посмеет сказать, что карта эта не написана кровью и человеческими жизнями, – многие из стариков, которые еще были живы в Грозном после штурма 2000 года, позже скончались, ничего не дождавшись, или схватили случайную пулю в многочисленных перестрелках.
Бабе Клаве повезло. Ее единственный московский сын хотя и отказывался забирать ее к себе, постоянно передавал ей в Грозный деньги. Через меня. Однажды это было так. Мои друзья-журналисты и я летом 2000-го собрали гуманитарный груз для Грозненского дома престарелых, обитатели которого, полностью забытые властью, сидели там без еды, вещей и лекарств. Сын Клавдии Васильевны, поняв, что я скоро буду в Грозном, попросил взять с собой 4 тысячи рублей для нее. Я объяснила: постараюсь передать, но не обещаю, так как гарантии, что удастся попасть именно в ту часть Грозного, где находится Клавдия Васильевна, никакой, – ехать предстоит вместе с военными, а они панически боятся и маршруты менять, и остановок в городе.
Но когда колонна с пятью тоннами продуктов, одежды и медикаментов въехала в Грозный, я поняла, что судьба благосклонна ко мне и мы вскоре обязательно проедем мимо двора, где находится Клавдия Васильевна. Рядом, в кабине грузовика, сидел молодой худенький капитан, старший колонны – значит, тот, который принимает окончательное решение, двигаться ей дальше или
остановиться. Разговорились – объяснила все, что знала, про стариков Грозного, показала конверт с деньгами, рассказала о московском сыне. И капитан оказался человеком. Подумав какое-то время, он приказал водителю сделать остановку и пошел в нужный двор вместе со мной. Сказав: «Я сам буду охранять».
Клавдия Васильевна лежала на кровати – плохо себя чувствовала – посреди многомесячной грязи никогда не убираемой полуразрушенной комнаты, где есть три с половиной стены, а в четвертой – проем от артиллерийского снаряда, завешенный тряпьем… Как тут в дождь? Баба Клава уже по шагам узнала меня: «Анечка? Ты?» Хотя к этому времени мы не виделись месяца три, никак не меньше, да и само знакомство наше было шапочным. Но Клавдия Васильевна так ждала весточки от сына и так связывала эту весточку со мной…
Капитан присел на единственный стул у двери, молча слушая наш разговор.
– Как там мой Валера?
– Все нормально.
– Не тяжело ли ему было послать эти деньги?
– Вам тяжелее.
– А вы ему лишнего не наговорили обо мне?
Мы пробыли у Клавдии Васильевны минут десять, первой встала я – капитан даже не торопил. Я заметила – он плачет и не спешит на свет, где нас ждут его бравые товарищи по оружию.
«Спасибо, – сказал капитан, когда мы вышли, – что взяли меня с собой. Мы же не видим всего этого. Мы же не знаем. Мы сюда не ходим». Это была правда. Для военных война не персонифицирована. Они стреляют по руинам, а кто конкретно сидит в тех руинах – им думать не полагается.
Слез этого 25-летнего тогда человека я не забываю. Никогда. Война такая получилась: федералы не плакали по гражданским. Но еще и потому, что капитан потом стал жертвой всей этой истории и заплатил службой за собственное добросердечие.
Итак, не успела доехать до Москвы – «телега» из Министерства обороны. Донос то бишь. Сигнал в Генеральную прокуратуру. Оказывается, я имела злой умысел – «намеренно подвергла опасности жизни российских военнослужащих», действием, выразившимся в том, что «заставила остановиться колонну» и пошла куда-то «по своим личным делам»… Вот так. В том грузовике, оказывается, среди офицеров был контрразведчик, он-то и начирикал фальшивку…
Я дала все требуемые объяснения, и те, кому их дала, поняли – и про бабушку, и про деньги, и про ее сына – и отстали. Меньше повезло капитану: его уволили. За Клавдию Васильевну. За ее жизнь – на привезенные нами деньги она довольно долго прилично жила. За его слезы.
Но военным неймется. И поэтому дальше – цитата из мемуаров генерала Геннадия Трошева, получившего на войне Героя России, но так и не разучившегося лгать:
«В августе 2000 года Политковская сопровождала гуманитарный груз для дома престарелых в Грозном. Военные выделили охрану, сформировали колонну, вынуждены были задействовать людей, оторвав солдат от выполнения прямых обязанностей в зоне боевых действий. Ведь любое продвижение колонны по городу далеко не безопасно. Но Анна Политковская, похоже, об этом даже не думала. По пути следования требовала неоправданныхостановок для решения своих личных проблем(выделено мной – А.П.),чем подвергала риску сопровождавших ее солдат и офицеров. Она остановила колонну и, приказав военным ждать, растворилась в городском квартале. Около часа солдаты и офицеры торчали на улице, как в тире, представляя собой отличную мишень для боевиков. Командир извелся. Всего одной фанаты какого-нибудь от-морозка хватило бы для трагедии. Именно об этом он и сказал в конце концов вернувшейся Политковской. Журналистка закатила истерику и стала оскорблять военных, насколько злобы хватило. Вот бы послушали ее родители и близкие солдат и офицеров! Глаза бы заплевали Политковской».
Это – слова мужчины? Государственного мужа? Когда ложь смачно смешана с правдой? «Глаза бы заплевали»… И под всем – подпись генерала. Неистребимое стремление наговорить гадостей за спиной – типичная гарнизонная местечковость. Обременил ли себя генерал Трошев проверкой фактов? Нет. Поговорил с тем командиром, который «извелся»? Нет. Подумал хотя бы о Клавдии Васильевне Ануфриевой, в мамы и ему годящейся? Нет.
Потому что такая там вышла война, и принцип ее один: лес рубят – щепки летят, не человек живет – а «имеется человеческий материал», не бабушка – а отходы «антитеррористической операции». Рисковать жизнью ради судьбы 75-летней старухи нельзя, потому что бессмысленно, – за это не получишь ордена…
Прошло время, и снова был Грозный, и в конверте – опять деньги от сына. Но Клавдия Васильевна уже лежала на кровати, застеленной вонючим тряпьем, и постанывала: «Слабею я, Аня, вывези меня отсюда…» Ее муж дядя Леша, пьяница, дал бабушке снотворное, сказала соседка, и она стала редко откликаться на зовы внешнего мира. Мы виделись всего пятый или шестой раз в жизни, но пройти мимо было уже невозможно. Пройти – означало очень простые и ясные вещи: смерть.
Однако хотеть не значит сделать, вывезти кого-то из Грозного – это настоящая операция. Почти военная. Ее надо разрабатывать, проводить разведку и подготовительные мероприятия и лишь тогда что-то предпринимать. Причем один тут в поле не воин – бабушку можно вывезти, лишь объединив усилия очень многих самоотверженных людей, думающих, как ты.
Возглавил операцию от начала до конца полковник Шарпуддин Шарипович Лорсанов – начальник отдела МВД Чечни. Он купил бабушке билет на самолет – между прочим, это очень дорого, и ни разу более чем за год, прошедший с нашего знакомства, родные бабы Клавы в Москве даже не попытались сделать то же самое. Это он, Шарпуддин, нашел милиционеров в грозненских райотделах, чтобы день за днем они помогали то со «скорой», то с врачами, то с переговорами в Грозненском доме престарелых, куда бабушку забрали на несколько суток, помыли, подкормили, последили за состоянием перед непростой для нее поездкой…