Страница:
Впрочем, депутаты, попавшие в столь непростой сегодня Малгобек, не растерялись – а это были эспээсов-цы Вера Лекарева, Андрей Вульф, Владимир Семенов, Владимир Коптев-Дворников, Александр Баранников – и прямо под проливным дождем поговорили с несколькими сотнями собравшихся людей.
– Мы бы могли, конечно, войти в дом культуры, устроив скандал, например, – рассказывает Вера Лека-рева. – Но мы чувствовали: в воздухе пахнет провокацией. На это и расчет, что сдадут нервы… Вокруг бродили какие-то странные люди с нехорошими лицами. И мы решили просто всех успокоить… Честно говоря, я бы лично никогда не проголосовала за депутата, которого так навязывают.
О том же своем ощущении – вот-вот что-то должно случиться как результат действий федерального чиновничества, поставившего республику на дыбы, – говорит сегодня в Ингушетии большинство. «Что-то» люди определяют так: провокация, управляемый взрыв негодования, резня, чуть крови пустят – и уже не остановить…
И вот, 19 апреля – очень плохой сигнал. Из Москвы, из МВД, прямо в подтверждение страхов, заполонивших Ингушетию, – секретная служебная спецтелеграмма. Вот она – беспрецедентная для прифронтовой полосы вообще, а для прифронтовой полосы, оказавшейся в нынешней конкретной ситуации, – тем более: «Назрань МВД Погорову Командируйте МВД России служебным вопросам сроком 10 суток полковника милиции Тамас-ханова ИА полковника вн/сл Ильясова М-С Э полковника милиции Гиреева ИХ полковника милиции Яры-жева ИС прибытие 22 апреля с.г. Грызлов».
В переводе со служебного на нормальный это надо читать следующим образом: четырех заместителей республиканского министра внутренних дел (Ахмеда Погорова) от имени министра БД России Бориса Грызлова отзывают в Москву как раз на самые сложные для Ингушетии 10 дней: последнюю неделю перед вторым туром, дни голосования и подсчета.
Такого никогда еще не случалось. Наоборот – для поддержания порядка, причем в любом регионе, всю милицейскую «верхушку» на выборы отзывали из отпусков, просили выйти с больничных… Ингушетию готовят к войне?
В маленькой республике, где все про всех знают, включая перечисленных полковников, – знают в том числе и то, за кого они могут повернуть подчиненных себе людей, спецтелеграмму восприняли обреченно: значит, все подтверждается, эти несколько сотен понаехавших отовсюду фээсбэшников, колесящих сегодня по ингушским дорогам почему-то в одинаковых «Тавриях», что-нибудь устроят, благо столько отчаявшихся беженцев. В МВД же остается только зязиковец Погоров, беспорядки будут спровоцированы, и Погоров «с беспорядками не справится»…
Зачем? Никто не сомневается: когда совсем не осталось шансов для победы генерала ФСБ, это нужно, чтобы официально провозгласить «невозможность проведения выборов» и необходимость «назначения» главы республики. Так и завершится спецоперация по возведению Зязикова на ингушский престол. Именно то, о чем уже два месяца назад открыто говорили людям чиновники ЮФО: «Что бы вы ни делали, будет Зязиков. Так решила Москва. Вариантов нет. Не изберете – все равно назначат».
Однако кто же он, этот человек, которым уже пугают ингушских детей? Как сообщил Алексей Любивой, его главный представитель: «Я запрещаю ему общаться с прессой».
Что ж, позиция. При которой ничего не остается, как поглядеть на окружение. Стан зязиковских активистов-агитаторов состоит из двух частей.
Во-первых, вышеупомянутые сотрудники ФСБ, прикомандированные в Ингушетию на предвыборное время из многих российских регионов, которые, не слишком скрываясь, в разговорах с людьми почему-то приравнивают «поражение Зязикова к плевку в сторону всей российской контрразведки».
Во-вторых, обиженные и несостоявшиеся при аушев-ском президентстве ингуши, большая часть которых давно и постоянно живет в Москве, поскольку в свое время не сработалась с Аушевым. Они заседают в главном предвыборном штабе Зязикова в Назрани на улице Осканова. Спрашиваю начальника штаба Салмана Наурбекова и заместителя начальника Харона Дзейтова:
– Чем хорош ваш кандидат? Расскажите.
– Главное, в отличие от всех, он – кристально чистый человек.
– Почему вы так считаете? Докажите.
– Потому что он – из кристально чистой службы. Извините, но все хорошо в меру…
…В мае Зязиков приведен к присяге. Через неделю в Ингушетию вошли войска. Через месяц началось насильственное перемещение беженцев в Чечню… Кремль хочет, чтобы война продолжалась. Значит, она и продолжается.
Мы – выжили! Опять!
Лондон. Май 2002. Интервью
– Мы бы могли, конечно, войти в дом культуры, устроив скандал, например, – рассказывает Вера Лека-рева. – Но мы чувствовали: в воздухе пахнет провокацией. На это и расчет, что сдадут нервы… Вокруг бродили какие-то странные люди с нехорошими лицами. И мы решили просто всех успокоить… Честно говоря, я бы лично никогда не проголосовала за депутата, которого так навязывают.
О том же своем ощущении – вот-вот что-то должно случиться как результат действий федерального чиновничества, поставившего республику на дыбы, – говорит сегодня в Ингушетии большинство. «Что-то» люди определяют так: провокация, управляемый взрыв негодования, резня, чуть крови пустят – и уже не остановить…
И вот, 19 апреля – очень плохой сигнал. Из Москвы, из МВД, прямо в подтверждение страхов, заполонивших Ингушетию, – секретная служебная спецтелеграмма. Вот она – беспрецедентная для прифронтовой полосы вообще, а для прифронтовой полосы, оказавшейся в нынешней конкретной ситуации, – тем более: «Назрань МВД Погорову Командируйте МВД России служебным вопросам сроком 10 суток полковника милиции Тамас-ханова ИА полковника вн/сл Ильясова М-С Э полковника милиции Гиреева ИХ полковника милиции Яры-жева ИС прибытие 22 апреля с.г. Грызлов».
В переводе со служебного на нормальный это надо читать следующим образом: четырех заместителей республиканского министра внутренних дел (Ахмеда Погорова) от имени министра БД России Бориса Грызлова отзывают в Москву как раз на самые сложные для Ингушетии 10 дней: последнюю неделю перед вторым туром, дни голосования и подсчета.
Такого никогда еще не случалось. Наоборот – для поддержания порядка, причем в любом регионе, всю милицейскую «верхушку» на выборы отзывали из отпусков, просили выйти с больничных… Ингушетию готовят к войне?
В маленькой республике, где все про всех знают, включая перечисленных полковников, – знают в том числе и то, за кого они могут повернуть подчиненных себе людей, спецтелеграмму восприняли обреченно: значит, все подтверждается, эти несколько сотен понаехавших отовсюду фээсбэшников, колесящих сегодня по ингушским дорогам почему-то в одинаковых «Тавриях», что-нибудь устроят, благо столько отчаявшихся беженцев. В МВД же остается только зязиковец Погоров, беспорядки будут спровоцированы, и Погоров «с беспорядками не справится»…
Зачем? Никто не сомневается: когда совсем не осталось шансов для победы генерала ФСБ, это нужно, чтобы официально провозгласить «невозможность проведения выборов» и необходимость «назначения» главы республики. Так и завершится спецоперация по возведению Зязикова на ингушский престол. Именно то, о чем уже два месяца назад открыто говорили людям чиновники ЮФО: «Что бы вы ни делали, будет Зязиков. Так решила Москва. Вариантов нет. Не изберете – все равно назначат».
Зязиков и зязиковщина
Однако кто же он, этот человек, которым уже пугают ингушских детей? Как сообщил Алексей Любивой, его главный представитель: «Я запрещаю ему общаться с прессой».
Что ж, позиция. При которой ничего не остается, как поглядеть на окружение. Стан зязиковских активистов-агитаторов состоит из двух частей.
Во-первых, вышеупомянутые сотрудники ФСБ, прикомандированные в Ингушетию на предвыборное время из многих российских регионов, которые, не слишком скрываясь, в разговорах с людьми почему-то приравнивают «поражение Зязикова к плевку в сторону всей российской контрразведки».
Во-вторых, обиженные и несостоявшиеся при аушев-ском президентстве ингуши, большая часть которых давно и постоянно живет в Москве, поскольку в свое время не сработалась с Аушевым. Они заседают в главном предвыборном штабе Зязикова в Назрани на улице Осканова. Спрашиваю начальника штаба Салмана Наурбекова и заместителя начальника Харона Дзейтова:
– Чем хорош ваш кандидат? Расскажите.
– Главное, в отличие от всех, он – кристально чистый человек.
– Почему вы так считаете? Докажите.
– Потому что он – из кристально чистой службы. Извините, но все хорошо в меру…
…В мае Зязиков приведен к присяге. Через неделю в Ингушетию вошли войска. Через месяц началось насильственное перемещение беженцев в Чечню… Кремль хочет, чтобы война продолжалась. Значит, она и продолжается.
Мы – выжили! Опять!
Во Владикавказе, на одной из центральных его улиц, есть кафе – обычное североосетинское кафе. Из дорогих – где повсюду полно зеркал и по стенам развешаны искусственные зеленые растения, изображающие домашний уют, где пекут отличные «три хлеба» и тебя обязательно употчуют до последующего самобичевания: зачем же я это сделал… Но не об этом сейчас.
…Мы летели на военном вертолете из пункта «А» в пункт «Б». Под нами медленно перемещалась ночная незаметная декабрьская бесснежно-грязная Чечня. Лишь горящие скважины да трассирующие «млечные дороги» – вот, собственно, и все. Остальное было тьмой, в которую сквозь прицел ночного видения привычно всматривался средних лет офицер сопровождения, свесив ноги в открытый люк и держа ручной пулемет готовым к употреблению.
В вертолете не поговоришь – шумно и уши заложены. Однако с соседом мы все-таки перемолвились, не видя друг друга, – при поздних перелетах огней внутри не зажигают, – и значит, поочередно, наугад и приблизительно, наклоняясь к предполагаемому уху другого, мы кричали.
– Откуда?
– Из Москвы.
– И я тоже.
– А в Москве – откуда?
– С Садового кольца.
– А я там работаю. Живу в Марьино.
– Далековато.
– Доволен: квартира большая.
– Вы кто?
– Я? Офицер. Кто же еще… А вы? От вас не пахнет камуфляжем.
– Я – журналист. Кто же еще… Почему мы так долго летим? Гудермес должен был быть через 20 минут…
Из кабины вышел командир. Оглядел темноту вертолетной утробы, где были все мы, его заложники на эти два часа, и продекламировал, натужно артикулируя, что-то на ухо офицеру сопровождения. Тот тут же закрыл люк, откинулся назад и стал разбирать свое оружие – судя по звукам.
Сосед по вертолету насторожился. Но как-то несерьезно… Куда меньше меня. Всем нам надо было в Гудермес, где каждого ждали заранее оговоренный ночлег и баня – очень важная штука по местным масштабам… А тут происходило непонятное: зачем это он складывает пулемет? Ведь до Гудермеса летают только под охраной? Да и огней под нами чем дальше, тем больше… Это была не Чечня.
Еще через двадцать минут стало совершенно ясно, что садимся не в Гудермесе, – там просто поле, именуемое военным аэродромом. Тут же под нами появилась настоящая цивилизованная взлетная полоса с ровным бетоном. Мы увидели гражданскую вышку диспетчерского пункта, всю освещенную, каких на войне просто не бывает.
– Это – не Чечня! – весело подытожил сосед и даже слегка щелкнул каблуками. В нем была очевидная перемена: раньше он говорил, будто камни перетаскивал, а сейчас – просто пел.
– А чему вы, собственно, радуетесь? Нас тут никто не ждет. Спать негде, есть нечего… Баня?…
Но сосед уже ничего не слышал: он забежал к пилотам. И выскочив оттуда через минуту, восхищенно прокричал только одно слово:
– Владикавказ!
Как кричали: «Победа!» – бравшие Берлин. И снова, задрав руки вверх:
– Владикавказ!
И выдал легкую чечетку посреди вертолета.
Наверное, в Гудермесе какие-то военные неприятности – обстрелы или еще что-то, и садиться там опасно, поэтому пилоты все перерешили. Конечно же, не спро-
сив пассажиров. На войне все время так: твои планы абсолютно никого не волнуют, и тебя ставят перед фактом, полностью их разрушая.
Но сосед уже громко смеялся, перекрывая гул мотора, приплясывал и потирал ладонь о ладонь, почему-то растопырив пальцы:
– Полковник Миронов. Разрешите представиться!
Он стоял в проходе, спокойно удерживая тело в равновесии и лишь одной рукой касаясь вертолетной обшивки. Просто чудо: откуда такая сила взялась? Ведь еще каких-нибудь пятнадцать минут назад он был таким же нормально-подавленным, как остальные, и его тело привычно швыряло в такт противозенитным маневрам вертолета. А тут – поди! – машина садится, и значит, ее трясет, будто в малярийной лихорадке, а полковник стоит себе посередине в позе вальяжного курсанта в увольнении: «правая нога чуть вперед, левая – опорная».
Спустились по выброшенному трапу. Мы устало сползли, а полковник слетел и побежал по летному полю кругами, хохоча, подпрыгивая и вертя головой с черным кудрявым вихром над открытым лбом, изборожденным ранними глубокими морщинами. Шел теплый несильный дождик, и Миронов, оказавшийся на взлетно-посадочном свету крепко спаянным, даже круглым от натренированной мышечной массы человеком, вытянул руки вверх и принялся ловить губами эту воду с неба, переставшего быть страшным.
Миронов был заразителен. Офицеры, выгрузившиеся из вертолета, потихоньку освобождались от привычной для Чечни «замороженное™», когда человек боится и того, что слева, и того, что справа, сбоку и впереди, а того, что сзади, – панически. Офицеры уже шумели, обсуждая, где ночевать. Потекли анекдоты, подколы, громкий и тоже совсем не «чеченский» общий смех.
Миронов завопил:
– Все – в ресторан!
– Что отмечаем?
– Еще не поняла?… Значит, ты редко бываешь в Чечне! – Он сильно тряхнул меня за руку, требуя быть по-понятливее. – Мы будем отмечать одно – то, что мы – живы! Опять! Что и на этот раз выжили! Что мы сегодня – не на войне! Что я – жи-и-во-ой!… Что ты – жи-и-ва-я-я!!
Последний крик был уже со стороны. Полковник убегал от нас все устраивать и узнавать – где тут хороший ресторан, что там готовят, как туда добраться. Ночные служащие аэропорта с опаской посматривали из окон диспетчерской вышки на странную компашку, нежданно спустившуюся с кавказских небес: не пьяное ли сейчас начнется безобразие и не пора ли вызывать милицию.
Скоро Миронов вернулся. Легко подхватил сумки и рюкзаки и, чувствуя себя путеводной звездой в ночи, поволок за собой. «Жив!… Жи-вы!…» – хохотал он, передвигаясь очень быстро, но мы, зараженные полковником, уже успевали за ним. Мы тоже изменились, и все были так же невесомы, молоды и счастливы, как этот полковник, – мы зажглись от него и чувствовали, насколько пьяны радостью вновь полученной жизни. Потому что… И в вертолете, она, конечно, висела на волоске, как это повелось в Чечне, да и к ночевке в Гудермесе тоже надо было готовиться, как к обороне… А тут виды Владикавказа: густые полусонные акации, тихие чистые улочки, мягкие фонари и люди, медленно прогуливающиеся, несмотря на поздний вечер и нашу стойкую привычку прятаться по углам в это время наступления комендантского часа, – все это нас уже опьянило. Хотя никто еще не притронулся ни к вину, ни к водке.
…К девяти начался полный разгул, хотя бутылки так и стояли почти нетронутыми. Мы шалели от самих себя, в целости и сохранности сидящих в этом североосетинском кафе. Мы плели друг другу пьяную чушь, мы были семьей, даже не зная имен. Мы вместе сходили с ума, мы понимали друг о друге все – и мы не хотели завтра.
Но лидером среди нас все равно оставался Миронов. С аппетитом поглотив тьму местных деликатесов, полковник отправился танцевать. Одну за другой он приглашал женщин, которые оказались рядом, клялся каждой в вечной любви и дружбе, причем так, что слышали остальные, но сам он, конечно, на это не обращал никакого внимания – он жил мгновением, и все женщины
казались ему великолепными, и ни одну нельзя было отпустить без лучших слов, когда-либо придуманных человечеством.
Каждый танец Миронова заканчивался зажигательно. Он брал очередную партнершу на руки и неистово кружил и кружил, и еще раз кружил ее, прильнувшую к нему, по зеркальному залу дорогого кафе… Кружил, даже если музыка заканчивалась. Кружил, даже если партнерша выглядела не такой уж невесомой.
Этим вечером полковник не чувствовал ни тяжести, ни усталости, ни трудностей. Он парил, он сгорал от страсти сбежавшего с эшафота. «Мы живы! Понимаешь?» – шептал он мне на ухо, когда пришла моя очередь танцевать с ним. Шептал так, как другие раньше произносили лишь: «Я люблю тебя».
Оказалось, он не вылезал из Чечни уже больше года и если что и имел за эти отвратительные месяцы, так кратковременные случайные попадания в мир, наподобие нынешнего.
– Сколько раз ты возвращался живым?
– Сегодня – шестой. – Он поставил меня на пол. – Как ты считаешь, можно испытывать удачу в седьмой раз?
И не интересуясь ответом, потому что знал, что нельзя, – тут же громогласно возвестил начало следующей игры:
– Всем женщинам – цветы!
И подлетел к крошечной эстраде, и привычным резким движением, каким офицеры выхватывают пистолет в мгновение опасности, выдрал микрофон из рук растерявшегося ресторанного певца.
Это полковник хотел петь. И пел целый час. Сам себе. Для себя. Ничуть не заботясь ни о чем: ни о том, что его устали слушать, ни о том, что он редко попадает в ритм и музыкальную интонацию.
Этой ночью у него были только свой собственный ритм и своя мелодия. Закончил полковник логично – колыбельной. И потребовал коньяка.
– Куда тебе завтра?
– Решила – в Москву.
– Когда прилетишь снова?
– Недели через две.
– Не торопись, нехорошо сейчас.
– Знаю. Не буду. А ты куда?
– Утром – в Чечню. Вертолетчики сказали: погода будет.
– Удачи.
Мы знали друг друга часов пять. Может, шесть.
А говорили, словно роднее не бывает. Как спустя лет тридцать счастливого брака. Короткими фразами, и ничего не требовалось разжевывать, и все мы понимали с полуслова и полудвижения…
– Знаешь, я уже не могу сильно расстроиться от того, например, что нет денег.
– И я. Или что муж ушел…
– А твой муж ушел?
– Ушел.
– Ерунда.
– Ерунда.
Это уже глубокая ночь и не кафе. Мы говорим в холле одной владикавказской гостиницы, где не оказалось мест за те деньги, которые у нас остались.
– И когда ушел?
– В начале войны. Пил-гулял-прожигал, а потом ушел. Но это такие мелочи по сравнению…
– По сравнению с чем? – проверяет все-таки.
– Сам знаешь.
– Знаю. С жизнью и смертью.
– И я благодарна войне, на которую случайно попала и так же случайно застряла, потому что знаю теперь, как быть выше ерунды. Война – отвратительная вещь, но она вычистила меня от всего ненужного и отсекла лишнее. Мне ли быть не благодарной судьбе?
Миронов молчит. Он согласен. Но о себе в ответ не распространяется. И незачем. Все понятно без слов. Мы – люди одной крови, нам влили ее на войне, и она бродит в нас, как гормоны, и слишком часто заводит нас в никуда, в темную комнату без дверей, и, когда в самый последний миг все-таки отпускает, мы понимаем, до чего же одиноки и обречены искать по миру себе подобных, которые знают о жизни то, что большинство не прочувствует никогда. Быть может, мы и хотели бы поделиться с остальными этой своей тайной, но мир, никто ничего не желает знать, никому нет до этого дела.
…Ранним утром Миронов провожал до трапа тех, кто улетал в Москву. И в нем ничто не напоминало того розовощекого черноволосого крепыша, что вечером чудил во владикавказском кафе. Миронов оказался человеком с сильной проседью, был сер лицом, печален, отвечал невпопад и, похоже, думал о плохом.
– Не нервничай, я позвоню тебе домой. Скажу, что все отлично. – Что я еще могла выдать, кроме привычных «чеченских» фраз, которые говорят все, кто улетает, всем, кто остается?
– Ну позвони… Все отлично… – повторял он, как магнитофон. – Старший сын – в Суворовском. Младшему – три года. Жена – молодая красавица. И что дальше?…
– Дальше – надо верить в удачу. Мы – никто без нее. Промолчал. Значит, не согласился: он очень хотел в
Москву. Подарить на память было совершенно нечего, а очень хотелось. Я стянула шарф и отдала полковнику. Но он даже не улыбнулся, верный «чеченской» хандре и интуиции.
В следующий раз мы встретились уже в подмосковном госпитале. Миронов позвонил и сообщил, что ранен.
– Тяжело ранен? – глупо переспросила я, потому что все знают: в подмосковные госпитали возят из Чечни только тяжелораненых.
– Обычно, – так же бессмысленно соврал он.
Я испугалась: мы перестали быть людьми одной крови? И надо говорить лишнее?
Но первое же, что выдал Миронов, приветственно помахивая рукой со своей скрипучей казенной койки, успокоило:
– На этой войне я возненавидел слово «никогда». Потому что «никогда» наступает тут же.
Это было именно то, о чем думала и я, поднимаясь в его палату. Значит, мы – прежние. Он знает, что я есть, а я знаю, что он есть. Слишком много для плохо знакомых людей? Нормально – даже для совершенно незнакомых, побывавших там, где мы побывали.
А дальше с удовольствием трепались, и его молодая жена, действительно очень красивая, ухаживающая за ним и внимательно сейчас следившая за капельницей, совершенно не понимала нас.
Например, что ему, Миронову, грандиозно повезло: его ведь ранило, а не убило, и значит, он жив.
– Ты понимаешь! Ведь и на этот раз – жив! – Полковник явно выздоравливал. Он по-владикавказски подпрыгивал на койке, забыв о боли. Был готов петь и плясать.
– Отлично! – отвечала я, и жена Миронова дурно на меня смотрела. – Представь, теперь у тебя будет очень длинный отпуск. У тебя накопились командировочные, тебе выплатят страховку… Ты будешь жить королем. А пока будешь гулять, глядишь, и война закончится. Обещаю! Я напишу кучу статей, больше, чем должна, – только для того, чтобы она, проклятая, закончилась и ты больше никогда туда не попал.
Конечно, чушь. Но почему бы не сказать, если он ждет. И я продолжала:
– И будешь воспитывать сыновей, и водить Вас, – это – жене, я, как могла, ласково улыбнулась ей, страстно ожидающей моего ухода, – в театр, и ездить в гости к матери. Да мало ли еще что можно сделать, когда ты здесь…
– Погоди-подожди, – остановил меня полковник. Это была его любимая присказка: если «погоди-подожди», значит, сейчас обязательно последует что-то очень важное для него. – Я правильно тебя понимаю? Чтобы я остался жив, ты будешь писать, но для этого ты должна продолжать ездить туда, и тогда ты можешь погибнуть?… Значит, ты хочешь, чтобы я здесь лежал и ждал этого «никогда»?
Бог миловал. Мы оказались удачливы – мы оба живы. Опять. Одно плохо: пока полковник выздоравливал, я писала неважно. Потому что за это время он-то успел
все: встать на ноги, окрепнуть, использовать все свои «военные» отпуска, съездить на курорт, наговориться и наиграться с сыновьями, побывать с женой в театре «больше десяти раз» (его слова)…
А я? Я очень подвела его. Война, окончание которой я пообещала Миронову, так и не завершилась. И он снова вернулся туда, где даже совсем зрелые люди выучивают истинный смысл слова «никогда». И теперь мы оба с ужасом ждали, когда же оно наступит и для нас, и боялись одного: что некому будет однажды заорать на весь владикавказский аэропорт: «Понимаешь, мы живы! И на этот раз!»
Так и случилось: теперь – некому. В декабре 2001 года полковник Миронов скончался от ран, несовместимых с жизнью.
…Мы летели на военном вертолете из пункта «А» в пункт «Б». Под нами медленно перемещалась ночная незаметная декабрьская бесснежно-грязная Чечня. Лишь горящие скважины да трассирующие «млечные дороги» – вот, собственно, и все. Остальное было тьмой, в которую сквозь прицел ночного видения привычно всматривался средних лет офицер сопровождения, свесив ноги в открытый люк и держа ручной пулемет готовым к употреблению.
В вертолете не поговоришь – шумно и уши заложены. Однако с соседом мы все-таки перемолвились, не видя друг друга, – при поздних перелетах огней внутри не зажигают, – и значит, поочередно, наугад и приблизительно, наклоняясь к предполагаемому уху другого, мы кричали.
– Откуда?
– Из Москвы.
– И я тоже.
– А в Москве – откуда?
– С Садового кольца.
– А я там работаю. Живу в Марьино.
– Далековато.
– Доволен: квартира большая.
– Вы кто?
– Я? Офицер. Кто же еще… А вы? От вас не пахнет камуфляжем.
– Я – журналист. Кто же еще… Почему мы так долго летим? Гудермес должен был быть через 20 минут…
Из кабины вышел командир. Оглядел темноту вертолетной утробы, где были все мы, его заложники на эти два часа, и продекламировал, натужно артикулируя, что-то на ухо офицеру сопровождения. Тот тут же закрыл люк, откинулся назад и стал разбирать свое оружие – судя по звукам.
Сосед по вертолету насторожился. Но как-то несерьезно… Куда меньше меня. Всем нам надо было в Гудермес, где каждого ждали заранее оговоренный ночлег и баня – очень важная штука по местным масштабам… А тут происходило непонятное: зачем это он складывает пулемет? Ведь до Гудермеса летают только под охраной? Да и огней под нами чем дальше, тем больше… Это была не Чечня.
Еще через двадцать минут стало совершенно ясно, что садимся не в Гудермесе, – там просто поле, именуемое военным аэродромом. Тут же под нами появилась настоящая цивилизованная взлетная полоса с ровным бетоном. Мы увидели гражданскую вышку диспетчерского пункта, всю освещенную, каких на войне просто не бывает.
– Это – не Чечня! – весело подытожил сосед и даже слегка щелкнул каблуками. В нем была очевидная перемена: раньше он говорил, будто камни перетаскивал, а сейчас – просто пел.
– А чему вы, собственно, радуетесь? Нас тут никто не ждет. Спать негде, есть нечего… Баня?…
Но сосед уже ничего не слышал: он забежал к пилотам. И выскочив оттуда через минуту, восхищенно прокричал только одно слово:
– Владикавказ!
Как кричали: «Победа!» – бравшие Берлин. И снова, задрав руки вверх:
– Владикавказ!
И выдал легкую чечетку посреди вертолета.
Наверное, в Гудермесе какие-то военные неприятности – обстрелы или еще что-то, и садиться там опасно, поэтому пилоты все перерешили. Конечно же, не спро-
сив пассажиров. На войне все время так: твои планы абсолютно никого не волнуют, и тебя ставят перед фактом, полностью их разрушая.
Но сосед уже громко смеялся, перекрывая гул мотора, приплясывал и потирал ладонь о ладонь, почему-то растопырив пальцы:
– Полковник Миронов. Разрешите представиться!
Он стоял в проходе, спокойно удерживая тело в равновесии и лишь одной рукой касаясь вертолетной обшивки. Просто чудо: откуда такая сила взялась? Ведь еще каких-нибудь пятнадцать минут назад он был таким же нормально-подавленным, как остальные, и его тело привычно швыряло в такт противозенитным маневрам вертолета. А тут – поди! – машина садится, и значит, ее трясет, будто в малярийной лихорадке, а полковник стоит себе посередине в позе вальяжного курсанта в увольнении: «правая нога чуть вперед, левая – опорная».
Спустились по выброшенному трапу. Мы устало сползли, а полковник слетел и побежал по летному полю кругами, хохоча, подпрыгивая и вертя головой с черным кудрявым вихром над открытым лбом, изборожденным ранними глубокими морщинами. Шел теплый несильный дождик, и Миронов, оказавшийся на взлетно-посадочном свету крепко спаянным, даже круглым от натренированной мышечной массы человеком, вытянул руки вверх и принялся ловить губами эту воду с неба, переставшего быть страшным.
Миронов был заразителен. Офицеры, выгрузившиеся из вертолета, потихоньку освобождались от привычной для Чечни «замороженное™», когда человек боится и того, что слева, и того, что справа, сбоку и впереди, а того, что сзади, – панически. Офицеры уже шумели, обсуждая, где ночевать. Потекли анекдоты, подколы, громкий и тоже совсем не «чеченский» общий смех.
Миронов завопил:
– Все – в ресторан!
– Что отмечаем?
– Еще не поняла?… Значит, ты редко бываешь в Чечне! – Он сильно тряхнул меня за руку, требуя быть по-понятливее. – Мы будем отмечать одно – то, что мы – живы! Опять! Что и на этот раз выжили! Что мы сегодня – не на войне! Что я – жи-и-во-ой!… Что ты – жи-и-ва-я-я!!
Последний крик был уже со стороны. Полковник убегал от нас все устраивать и узнавать – где тут хороший ресторан, что там готовят, как туда добраться. Ночные служащие аэропорта с опаской посматривали из окон диспетчерской вышки на странную компашку, нежданно спустившуюся с кавказских небес: не пьяное ли сейчас начнется безобразие и не пора ли вызывать милицию.
Скоро Миронов вернулся. Легко подхватил сумки и рюкзаки и, чувствуя себя путеводной звездой в ночи, поволок за собой. «Жив!… Жи-вы!…» – хохотал он, передвигаясь очень быстро, но мы, зараженные полковником, уже успевали за ним. Мы тоже изменились, и все были так же невесомы, молоды и счастливы, как этот полковник, – мы зажглись от него и чувствовали, насколько пьяны радостью вновь полученной жизни. Потому что… И в вертолете, она, конечно, висела на волоске, как это повелось в Чечне, да и к ночевке в Гудермесе тоже надо было готовиться, как к обороне… А тут виды Владикавказа: густые полусонные акации, тихие чистые улочки, мягкие фонари и люди, медленно прогуливающиеся, несмотря на поздний вечер и нашу стойкую привычку прятаться по углам в это время наступления комендантского часа, – все это нас уже опьянило. Хотя никто еще не притронулся ни к вину, ни к водке.
…К девяти начался полный разгул, хотя бутылки так и стояли почти нетронутыми. Мы шалели от самих себя, в целости и сохранности сидящих в этом североосетинском кафе. Мы плели друг другу пьяную чушь, мы были семьей, даже не зная имен. Мы вместе сходили с ума, мы понимали друг о друге все – и мы не хотели завтра.
Но лидером среди нас все равно оставался Миронов. С аппетитом поглотив тьму местных деликатесов, полковник отправился танцевать. Одну за другой он приглашал женщин, которые оказались рядом, клялся каждой в вечной любви и дружбе, причем так, что слышали остальные, но сам он, конечно, на это не обращал никакого внимания – он жил мгновением, и все женщины
казались ему великолепными, и ни одну нельзя было отпустить без лучших слов, когда-либо придуманных человечеством.
Каждый танец Миронова заканчивался зажигательно. Он брал очередную партнершу на руки и неистово кружил и кружил, и еще раз кружил ее, прильнувшую к нему, по зеркальному залу дорогого кафе… Кружил, даже если музыка заканчивалась. Кружил, даже если партнерша выглядела не такой уж невесомой.
Этим вечером полковник не чувствовал ни тяжести, ни усталости, ни трудностей. Он парил, он сгорал от страсти сбежавшего с эшафота. «Мы живы! Понимаешь?» – шептал он мне на ухо, когда пришла моя очередь танцевать с ним. Шептал так, как другие раньше произносили лишь: «Я люблю тебя».
Оказалось, он не вылезал из Чечни уже больше года и если что и имел за эти отвратительные месяцы, так кратковременные случайные попадания в мир, наподобие нынешнего.
– Сколько раз ты возвращался живым?
– Сегодня – шестой. – Он поставил меня на пол. – Как ты считаешь, можно испытывать удачу в седьмой раз?
И не интересуясь ответом, потому что знал, что нельзя, – тут же громогласно возвестил начало следующей игры:
– Всем женщинам – цветы!
И подлетел к крошечной эстраде, и привычным резким движением, каким офицеры выхватывают пистолет в мгновение опасности, выдрал микрофон из рук растерявшегося ресторанного певца.
Это полковник хотел петь. И пел целый час. Сам себе. Для себя. Ничуть не заботясь ни о чем: ни о том, что его устали слушать, ни о том, что он редко попадает в ритм и музыкальную интонацию.
Этой ночью у него были только свой собственный ритм и своя мелодия. Закончил полковник логично – колыбельной. И потребовал коньяка.
– Куда тебе завтра?
– Решила – в Москву.
– Когда прилетишь снова?
– Недели через две.
– Не торопись, нехорошо сейчас.
– Знаю. Не буду. А ты куда?
– Утром – в Чечню. Вертолетчики сказали: погода будет.
– Удачи.
Мы знали друг друга часов пять. Может, шесть.
А говорили, словно роднее не бывает. Как спустя лет тридцать счастливого брака. Короткими фразами, и ничего не требовалось разжевывать, и все мы понимали с полуслова и полудвижения…
– Знаешь, я уже не могу сильно расстроиться от того, например, что нет денег.
– И я. Или что муж ушел…
– А твой муж ушел?
– Ушел.
– Ерунда.
– Ерунда.
Это уже глубокая ночь и не кафе. Мы говорим в холле одной владикавказской гостиницы, где не оказалось мест за те деньги, которые у нас остались.
– И когда ушел?
– В начале войны. Пил-гулял-прожигал, а потом ушел. Но это такие мелочи по сравнению…
– По сравнению с чем? – проверяет все-таки.
– Сам знаешь.
– Знаю. С жизнью и смертью.
– И я благодарна войне, на которую случайно попала и так же случайно застряла, потому что знаю теперь, как быть выше ерунды. Война – отвратительная вещь, но она вычистила меня от всего ненужного и отсекла лишнее. Мне ли быть не благодарной судьбе?
Миронов молчит. Он согласен. Но о себе в ответ не распространяется. И незачем. Все понятно без слов. Мы – люди одной крови, нам влили ее на войне, и она бродит в нас, как гормоны, и слишком часто заводит нас в никуда, в темную комнату без дверей, и, когда в самый последний миг все-таки отпускает, мы понимаем, до чего же одиноки и обречены искать по миру себе подобных, которые знают о жизни то, что большинство не прочувствует никогда. Быть может, мы и хотели бы поделиться с остальными этой своей тайной, но мир, никто ничего не желает знать, никому нет до этого дела.
…Ранним утром Миронов провожал до трапа тех, кто улетал в Москву. И в нем ничто не напоминало того розовощекого черноволосого крепыша, что вечером чудил во владикавказском кафе. Миронов оказался человеком с сильной проседью, был сер лицом, печален, отвечал невпопад и, похоже, думал о плохом.
– Не нервничай, я позвоню тебе домой. Скажу, что все отлично. – Что я еще могла выдать, кроме привычных «чеченских» фраз, которые говорят все, кто улетает, всем, кто остается?
– Ну позвони… Все отлично… – повторял он, как магнитофон. – Старший сын – в Суворовском. Младшему – три года. Жена – молодая красавица. И что дальше?…
– Дальше – надо верить в удачу. Мы – никто без нее. Промолчал. Значит, не согласился: он очень хотел в
Москву. Подарить на память было совершенно нечего, а очень хотелось. Я стянула шарф и отдала полковнику. Но он даже не улыбнулся, верный «чеченской» хандре и интуиции.
В следующий раз мы встретились уже в подмосковном госпитале. Миронов позвонил и сообщил, что ранен.
– Тяжело ранен? – глупо переспросила я, потому что все знают: в подмосковные госпитали возят из Чечни только тяжелораненых.
– Обычно, – так же бессмысленно соврал он.
Я испугалась: мы перестали быть людьми одной крови? И надо говорить лишнее?
Но первое же, что выдал Миронов, приветственно помахивая рукой со своей скрипучей казенной койки, успокоило:
– На этой войне я возненавидел слово «никогда». Потому что «никогда» наступает тут же.
Это было именно то, о чем думала и я, поднимаясь в его палату. Значит, мы – прежние. Он знает, что я есть, а я знаю, что он есть. Слишком много для плохо знакомых людей? Нормально – даже для совершенно незнакомых, побывавших там, где мы побывали.
А дальше с удовольствием трепались, и его молодая жена, действительно очень красивая, ухаживающая за ним и внимательно сейчас следившая за капельницей, совершенно не понимала нас.
Например, что ему, Миронову, грандиозно повезло: его ведь ранило, а не убило, и значит, он жив.
– Ты понимаешь! Ведь и на этот раз – жив! – Полковник явно выздоравливал. Он по-владикавказски подпрыгивал на койке, забыв о боли. Был готов петь и плясать.
– Отлично! – отвечала я, и жена Миронова дурно на меня смотрела. – Представь, теперь у тебя будет очень длинный отпуск. У тебя накопились командировочные, тебе выплатят страховку… Ты будешь жить королем. А пока будешь гулять, глядишь, и война закончится. Обещаю! Я напишу кучу статей, больше, чем должна, – только для того, чтобы она, проклятая, закончилась и ты больше никогда туда не попал.
Конечно, чушь. Но почему бы не сказать, если он ждет. И я продолжала:
– И будешь воспитывать сыновей, и водить Вас, – это – жене, я, как могла, ласково улыбнулась ей, страстно ожидающей моего ухода, – в театр, и ездить в гости к матери. Да мало ли еще что можно сделать, когда ты здесь…
– Погоди-подожди, – остановил меня полковник. Это была его любимая присказка: если «погоди-подожди», значит, сейчас обязательно последует что-то очень важное для него. – Я правильно тебя понимаю? Чтобы я остался жив, ты будешь писать, но для этого ты должна продолжать ездить туда, и тогда ты можешь погибнуть?… Значит, ты хочешь, чтобы я здесь лежал и ждал этого «никогда»?
Бог миловал. Мы оказались удачливы – мы оба живы. Опять. Одно плохо: пока полковник выздоравливал, я писала неважно. Потому что за это время он-то успел
все: встать на ноги, окрепнуть, использовать все свои «военные» отпуска, съездить на курорт, наговориться и наиграться с сыновьями, побывать с женой в театре «больше десяти раз» (его слова)…
А я? Я очень подвела его. Война, окончание которой я пообещала Миронову, так и не завершилась. И он снова вернулся туда, где даже совсем зрелые люди выучивают истинный смысл слова «никогда». И теперь мы оба с ужасом ждали, когда же оно наступит и для нас, и боялись одного: что некому будет однажды заорать на весь владикавказский аэропорт: «Понимаешь, мы живы! И на этот раз!»
Так и случилось: теперь – некому. В декабре 2001 года полковник Миронов скончался от ран, несовместимых с жизнью.
Лондон. Май 2002. Интервью
…
Итак, пора обратно в Лондон (см. стр. 9). На интервью с Ахмедом Закаевым–
спецпредставителем Аслана Масхадова.
– Было очень много разговоров о так называемых мирных переговорах Закаев-Казанцев – переговорах между вами и полномочным представителем президента Путина в Южном федеральном округе генералом Виктором Казанцевым. Все писали, включая мировое сообщество: мол, дело мира в Чечне сдвинулось с мертвой точки. Однако финал был как-то размыт. Чем же все-таки эти переговоры закончились?
– Ничем. Встреча состоялась 18 ноября 2001 года как результат заявления Путина от 24 сентября о сдаче оружия. И заявление, и встреча в большей степени носили пропагандистский характер, направленный на Европу и Буша, – это ведь было после «11 сентября». Изначально ничего особенного мы и не ждали от этого. Но для нас было принципиально важным встретиться и еще раз попытаться поговорить. Однако диалога не получилось. Потому что Виктор Германович – не самостоятельный политик, который может принимать решения. В последующем, как мне показалось, он даже не сумел довести наверх, Путину, те наши предложения, которые были сделаны. Ну, а с его стороны вообще не было никаких предложений. Кроме – «сдавайтесь, присоединяйтесь, и мы будем жить дружно».
– Надо понимать, это было предложение об амнистии боевикам?
– Никакой амнистии. И речи об этом не было. Просто: «Хватит. Навоевались. Надо объединиться».
– Чем Казанцев это мотивировал 18 ноября 2001 года?
– Тезисом о единой и неделимой России. Больше ничем. Мы три часа с ним проговорили, но предложений, хоть каких-то, которых мы ждали, так и не последовало. Ни одного, направленного на то, чтобы завершить этот конфликт. У нас же, напротив, были предложения, которые могли бы способствовать прекращению боевых действий и, в дальнейшем, нормализации обстановки в Чечне.
– А сейчас еще можно реализовать ваши предложения? Время не упущено?
– Конечно.
– Так какие же они? Скажите.
– Первое: немедленное прекращение всех боевых действий со всех сторон. Второе: создание двухсторонней рабочей группы для ведения переговоров. Или государственных комиссий, или правительственных – на «их» выбор. Третье: немедленное прекращение «зачисток», которые ни к чему, кроме дальнейшего взаимного отчуждения, не ведут. Четвертое: возобновление сотрудничества с Масхадовым, конечно.
– В качестве кого?
– В качестве субъекта переговоров. Безусловно, первого лица на них. Я сказал тогда Казанцеву, что у нас есть формула, которая позволяла бы России говорить о целостности государства…
– Без Чечни? Какая же это формула?
– Ну, это тоже предмет переговоров. Но она действительно есть.
– Вы передали Казанцеву ваши предложения и на бумаге? Или только устно?
– На бумаге, конечно. Но по тому, что он вообще ничего не записывал, я понял, что ведется запись. Он сказал: «Я все это доведу до президента». Я спросил его: «Вы теперь знаете, что для нас приемлемо. Будет ли это приемлемо для Путина? Ваше мнение?» Он ответил: «Уверен, на 99 процентов – „да“, и встреча будет иметь развитие. Но на 100 процентов, конечно, решение будет принимать президент».
– И?…
– И ничего. На этом все закончилось. Потом продолжались контакты на уровне наших помощников, заместителей. По телефону. Но мы с ним больше не разговаривали даже по телефону.
– Почему?
– Потому что события дальше стали развиваться так, что с нашей стороны продолжать диалог было бы аморально, невозможно – «зачистки» не только не прекратились, но ужесточились намного. И мы не делали попыток встретиться – и они… Хотя, чтобы возобновить мирные переговоры, технически проблем нет.
– Вы были тогда с Казанцевым один на один?
– Да. В международной зоне аэропорта «Шереметьево». Вылетал я в Москву, безусловно, не один. Мы летели на частном самолете вместе с лидером Турецкой либерально-демократической партии. Он являлся гарантом моей безопасности. О нашей миссии было официально поставлено в известность турецкое посольство в Москве.
– В каком виде на сегодняшний день существует мирный процесс?
– Нету его. Никакого мирного диалога. Война продолжается. Моя точка зрения состоит в том, что сегодня в российском руководстве нет человека, который может взять на себя ответственность и прекратить войну. Ни Путин, ни премьер-министр… Никто.
– Почему?
– Убежден, они абсолютно не контролируют ситуацию в Чечне. Военные диктуют России стиль поведения сегодня. Существенная разница между Ельциным и Путиным состоит в том, что Ельцин, при всех его проблемах, имел очень низкий рейтинг, но высокий авторитет – а у Путина вроде бы есть высокий рейтинг, но нет авторитета. Решение же об окончании войны требует авторитета, потому что только авторитет дает право на проявление политической воли.
– В апреле в Ингушетии, граничащей с Чечней и все годы войны являющейся прифронтовой территорией, прошли президентские выборы. Как известно, бывший президент Руслан Аушев, симпатизирующий Масхадо-
ву, добровольно ушел в отставку, не имея сил дальше сопротивляться давлению Кремля. В результате на апрельских выборах победил ставленник администрации президента Путина генерал ФСБ Мурат Зязиков. На ваш взгляд, как может повлиять победа Зязикова на ход второй чеченской войны? Как она может изменить политику вашей – масхадовской стороны?
– На наше дело это никак не повлияет. Я думаю о том, что это значит для самой Ингушетии, где сотрудник ФСБ был фактически назначен президентом Путиным. Думаю, в Ингушетии готовится «вторая Чечня». Военным нужно расширение военной зоны, поскольку все, что можно было выбить из Чечни, они выбили, все, что можно было вывезти, – вывезли. Война в самой Чечне, если сравнить нынешнюю ситуацию с той, что была в 1999-2000 годах, очень непопулярна в военной среде. Дальше «вариться» на этой территории невозможно – должно быть развитие, потому что военные не хотят упускать свои лидирующие позиции в стране. А сохранить их они могут, только создавая новые локальные войны и конфликты. Для такого государства, как Россия, которое еще не отказалось от имперских традиций и еще не сформировалось как правовое государство, – России, такой, какая она есть, необходим враг. Для внешнего врага сил не хватает, а внутреннего всегда можно назначить. Сначала назначили чеченцев, теперь очередь за ингушами, которые якобы лояльны к чеченцам.
– Было очень много разговоров о так называемых мирных переговорах Закаев-Казанцев – переговорах между вами и полномочным представителем президента Путина в Южном федеральном округе генералом Виктором Казанцевым. Все писали, включая мировое сообщество: мол, дело мира в Чечне сдвинулось с мертвой точки. Однако финал был как-то размыт. Чем же все-таки эти переговоры закончились?
– Ничем. Встреча состоялась 18 ноября 2001 года как результат заявления Путина от 24 сентября о сдаче оружия. И заявление, и встреча в большей степени носили пропагандистский характер, направленный на Европу и Буша, – это ведь было после «11 сентября». Изначально ничего особенного мы и не ждали от этого. Но для нас было принципиально важным встретиться и еще раз попытаться поговорить. Однако диалога не получилось. Потому что Виктор Германович – не самостоятельный политик, который может принимать решения. В последующем, как мне показалось, он даже не сумел довести наверх, Путину, те наши предложения, которые были сделаны. Ну, а с его стороны вообще не было никаких предложений. Кроме – «сдавайтесь, присоединяйтесь, и мы будем жить дружно».
– Надо понимать, это было предложение об амнистии боевикам?
– Никакой амнистии. И речи об этом не было. Просто: «Хватит. Навоевались. Надо объединиться».
– Чем Казанцев это мотивировал 18 ноября 2001 года?
– Тезисом о единой и неделимой России. Больше ничем. Мы три часа с ним проговорили, но предложений, хоть каких-то, которых мы ждали, так и не последовало. Ни одного, направленного на то, чтобы завершить этот конфликт. У нас же, напротив, были предложения, которые могли бы способствовать прекращению боевых действий и, в дальнейшем, нормализации обстановки в Чечне.
– А сейчас еще можно реализовать ваши предложения? Время не упущено?
– Конечно.
– Так какие же они? Скажите.
– Первое: немедленное прекращение всех боевых действий со всех сторон. Второе: создание двухсторонней рабочей группы для ведения переговоров. Или государственных комиссий, или правительственных – на «их» выбор. Третье: немедленное прекращение «зачисток», которые ни к чему, кроме дальнейшего взаимного отчуждения, не ведут. Четвертое: возобновление сотрудничества с Масхадовым, конечно.
– В качестве кого?
– В качестве субъекта переговоров. Безусловно, первого лица на них. Я сказал тогда Казанцеву, что у нас есть формула, которая позволяла бы России говорить о целостности государства…
– Без Чечни? Какая же это формула?
– Ну, это тоже предмет переговоров. Но она действительно есть.
– Вы передали Казанцеву ваши предложения и на бумаге? Или только устно?
– На бумаге, конечно. Но по тому, что он вообще ничего не записывал, я понял, что ведется запись. Он сказал: «Я все это доведу до президента». Я спросил его: «Вы теперь знаете, что для нас приемлемо. Будет ли это приемлемо для Путина? Ваше мнение?» Он ответил: «Уверен, на 99 процентов – „да“, и встреча будет иметь развитие. Но на 100 процентов, конечно, решение будет принимать президент».
– И?…
– И ничего. На этом все закончилось. Потом продолжались контакты на уровне наших помощников, заместителей. По телефону. Но мы с ним больше не разговаривали даже по телефону.
– Почему?
– Потому что события дальше стали развиваться так, что с нашей стороны продолжать диалог было бы аморально, невозможно – «зачистки» не только не прекратились, но ужесточились намного. И мы не делали попыток встретиться – и они… Хотя, чтобы возобновить мирные переговоры, технически проблем нет.
– Вы были тогда с Казанцевым один на один?
– Да. В международной зоне аэропорта «Шереметьево». Вылетал я в Москву, безусловно, не один. Мы летели на частном самолете вместе с лидером Турецкой либерально-демократической партии. Он являлся гарантом моей безопасности. О нашей миссии было официально поставлено в известность турецкое посольство в Москве.
– В каком виде на сегодняшний день существует мирный процесс?
– Нету его. Никакого мирного диалога. Война продолжается. Моя точка зрения состоит в том, что сегодня в российском руководстве нет человека, который может взять на себя ответственность и прекратить войну. Ни Путин, ни премьер-министр… Никто.
– Почему?
– Убежден, они абсолютно не контролируют ситуацию в Чечне. Военные диктуют России стиль поведения сегодня. Существенная разница между Ельциным и Путиным состоит в том, что Ельцин, при всех его проблемах, имел очень низкий рейтинг, но высокий авторитет – а у Путина вроде бы есть высокий рейтинг, но нет авторитета. Решение же об окончании войны требует авторитета, потому что только авторитет дает право на проявление политической воли.
– В апреле в Ингушетии, граничащей с Чечней и все годы войны являющейся прифронтовой территорией, прошли президентские выборы. Как известно, бывший президент Руслан Аушев, симпатизирующий Масхадо-
ву, добровольно ушел в отставку, не имея сил дальше сопротивляться давлению Кремля. В результате на апрельских выборах победил ставленник администрации президента Путина генерал ФСБ Мурат Зязиков. На ваш взгляд, как может повлиять победа Зязикова на ход второй чеченской войны? Как она может изменить политику вашей – масхадовской стороны?
– На наше дело это никак не повлияет. Я думаю о том, что это значит для самой Ингушетии, где сотрудник ФСБ был фактически назначен президентом Путиным. Думаю, в Ингушетии готовится «вторая Чечня». Военным нужно расширение военной зоны, поскольку все, что можно было выбить из Чечни, они выбили, все, что можно было вывезти, – вывезли. Война в самой Чечне, если сравнить нынешнюю ситуацию с той, что была в 1999-2000 годах, очень непопулярна в военной среде. Дальше «вариться» на этой территории невозможно – должно быть развитие, потому что военные не хотят упускать свои лидирующие позиции в стране. А сохранить их они могут, только создавая новые локальные войны и конфликты. Для такого государства, как Россия, которое еще не отказалось от имперских традиций и еще не сформировалось как правовое государство, – России, такой, какая она есть, необходим враг. Для внешнего врага сил не хватает, а внутреннего всегда можно назначить. Сначала назначили чеченцев, теперь очередь за ингушами, которые якобы лояльны к чеченцам.