Страница:
— Вы не имеете права лишать меня возможности беседовать с ними, — говорил Шахт начальнику тюрьмы полковнику Эндрюсу.
Самое любопытное состояло, однако, в том, что указанный «джентльмен» фон Папен как-то не оценил этих дружеских чувств соседа по скамье подсудимых. В своих показаниях Международному трибуналу он сообщил нечто такое, что очень мало вязалось с попытками Шахта представить себя противником прихода Гитлера к власти. Ему хорошо запомнились энергичные усилия Шахта, направленные на то, чтобы свалить с поста канцлера «джентльмена» Папена и поставить на его место гангстера Адольфа Гитлера.
Папен заявил на суде, что в решающие дни 1932 года Шахт вдруг явился к нему на квартиру и после некоторой не очень замысловатой мотивировочной части без обиняков сказал:
— Отдайте вашу должность Гитлеру, это единственный человек, который может спасти Германию.
В тот же самый период, а именно 12 ноября 1932 года, Шахт вместе с банкиром Шредером составляет от имени руководителей крупнейших монополий письмо президенту Гинденбургу, в котором тоже в весьма решительных тонах сформулировано требование о передаче власти Гитлеру. Кроме Шахта и Шредера письмо это подписали Крупп, Тиссен, Рейнгардт и другие крупные промышленники. И Шахт спешит сообщить Гитлеру о том, что у него «нет сомнений, что развитие событий может иметь только один исход — ваше канцлерство». Это свое послание он заканчивает следующими многозначительными словами:
«Кажется, наша попытка заполучить ряд подписей руководителей тяжелой промышленности не является напрасной, а я верю, что тяжелая промышленность по праву носит свое имя „тяжелая промышленность“, ибо она много значит!»
Все с большей тревогой слушает подсудимый, как обвинители цитируют такого рода документы, отнюдь не укрепляющие в глазах Международного трибунала столь желательную для него репутацию антигитлеровца. И конечно, он завидует политикам прошлого. Ведь тогда и речи не шло о том, чтобы кто-нибудь, кроме самого народа, расплачивался за войну своей кровью и благосостоянием. Случая не было такого, чтобы кто-нибудь совал свой нос в правительственные архивы, выяснял виновников агрессии и затем тащил их на плаху. Только перед богом и историей отвечали они в былые, хорошие времена. А вот здесь, в Нюрнберге, считают, что бог и история недостаточно современные инстанции и что существует более радикальный, а главное, более конкретный, более короткий способ — человеческий суд за бесчеловечные преступления.
Огорчала Шахта и та метаморфоза, которая произошла с людьми, среди которых он жил, работал и преуспевал. Кажется, все серьезные были люди — люди большого дела, ворочавшие миллиардами и тасовавшие целые правительства с той же легкостью и ловкостью, с какой шулер тасует колоду карт. Сколько доверительных разговоров вел он с ними, и у него никогда не было оснований упрекать их в нелояльности, а тем более в болтливости. Что же случилось с ними теперь — в Нюрнберге? Почему они сразу так обмякли и почему так ужасно обострилась у них память, когда их стали спрашивать о Шахте, его роли в создании гитлеровского режима? Ведь до мельчайших деталей все вдруг вспомнили!
Яльмар Шахт, конечно, не верит тому, что эти «джентльмены» перевоспитались, что у них проснулась совесть. От этой химеры они, слава богу, давно избавились. Суть в ином: вчерашние его друзья и единомышленники сегодня впервые реально встретились с грозным гневом народов, впервые явственно увидели финал своей преступной деятельности — веревочную петлю — и сочли несправедливым лезть в нее без доктора Шахта.
К сожалению, как показали послевоенные годы, этот испуг был преувеличен. Шок, как известно, не всегда кончается смертью. Но в этом шоковом состоянии как сами сатрапы Гитлера, так и те, кто привел их к власти, на многое раскрыли глаза народам.
Большую неприятность Шахту доставил, в частности, Георг фон Шницлер — один из наиболее влиятельных членов правления «ИГ Фарбениндустри». Он дал под присягой показания о секретном совещании у Геринга в конце февраля 1933 года. И на беду подсудимого, из всех участников этого совещания в памяти Шницлера лучше всех остальных запечатлелся как раз он, доктор Шахт. Шницлер отнюдь не забыл, что там были и Крупп фон Болен, и доктор Альберт Феглер, и Штейн. Но Шахт запомнился больше, ибо именно он «вел себя как хозяин», и по его предложению в течение нескольких минут было собрано свыше трех миллионов марок в избирательный фонд Гитлера.
Так Шахт дал старт Адольфу Гитлеру. И через две недели его неистовые усилия увенчались успехом: 5 марта, при помощи террора и подкупов, Гитлер победил на выборах. А 17 марта того же года был отмечен и доктор Яльмар Горацио Грили Шахт: его назначили президентом имперского банка.
«Только послушайте, как он лжет!..»
Самое любопытное состояло, однако, в том, что указанный «джентльмен» фон Папен как-то не оценил этих дружеских чувств соседа по скамье подсудимых. В своих показаниях Международному трибуналу он сообщил нечто такое, что очень мало вязалось с попытками Шахта представить себя противником прихода Гитлера к власти. Ему хорошо запомнились энергичные усилия Шахта, направленные на то, чтобы свалить с поста канцлера «джентльмена» Папена и поставить на его место гангстера Адольфа Гитлера.
Папен заявил на суде, что в решающие дни 1932 года Шахт вдруг явился к нему на квартиру и после некоторой не очень замысловатой мотивировочной части без обиняков сказал:
— Отдайте вашу должность Гитлеру, это единственный человек, который может спасти Германию.
В тот же самый период, а именно 12 ноября 1932 года, Шахт вместе с банкиром Шредером составляет от имени руководителей крупнейших монополий письмо президенту Гинденбургу, в котором тоже в весьма решительных тонах сформулировано требование о передаче власти Гитлеру. Кроме Шахта и Шредера письмо это подписали Крупп, Тиссен, Рейнгардт и другие крупные промышленники. И Шахт спешит сообщить Гитлеру о том, что у него «нет сомнений, что развитие событий может иметь только один исход — ваше канцлерство». Это свое послание он заканчивает следующими многозначительными словами:
«Кажется, наша попытка заполучить ряд подписей руководителей тяжелой промышленности не является напрасной, а я верю, что тяжелая промышленность по праву носит свое имя „тяжелая промышленность“, ибо она много значит!»
Все с большей тревогой слушает подсудимый, как обвинители цитируют такого рода документы, отнюдь не укрепляющие в глазах Международного трибунала столь желательную для него репутацию антигитлеровца. И конечно, он завидует политикам прошлого. Ведь тогда и речи не шло о том, чтобы кто-нибудь, кроме самого народа, расплачивался за войну своей кровью и благосостоянием. Случая не было такого, чтобы кто-нибудь совал свой нос в правительственные архивы, выяснял виновников агрессии и затем тащил их на плаху. Только перед богом и историей отвечали они в былые, хорошие времена. А вот здесь, в Нюрнберге, считают, что бог и история недостаточно современные инстанции и что существует более радикальный, а главное, более конкретный, более короткий способ — человеческий суд за бесчеловечные преступления.
Огорчала Шахта и та метаморфоза, которая произошла с людьми, среди которых он жил, работал и преуспевал. Кажется, все серьезные были люди — люди большого дела, ворочавшие миллиардами и тасовавшие целые правительства с той же легкостью и ловкостью, с какой шулер тасует колоду карт. Сколько доверительных разговоров вел он с ними, и у него никогда не было оснований упрекать их в нелояльности, а тем более в болтливости. Что же случилось с ними теперь — в Нюрнберге? Почему они сразу так обмякли и почему так ужасно обострилась у них память, когда их стали спрашивать о Шахте, его роли в создании гитлеровского режима? Ведь до мельчайших деталей все вдруг вспомнили!
Яльмар Шахт, конечно, не верит тому, что эти «джентльмены» перевоспитались, что у них проснулась совесть. От этой химеры они, слава богу, давно избавились. Суть в ином: вчерашние его друзья и единомышленники сегодня впервые реально встретились с грозным гневом народов, впервые явственно увидели финал своей преступной деятельности — веревочную петлю — и сочли несправедливым лезть в нее без доктора Шахта.
К сожалению, как показали послевоенные годы, этот испуг был преувеличен. Шок, как известно, не всегда кончается смертью. Но в этом шоковом состоянии как сами сатрапы Гитлера, так и те, кто привел их к власти, на многое раскрыли глаза народам.
Большую неприятность Шахту доставил, в частности, Георг фон Шницлер — один из наиболее влиятельных членов правления «ИГ Фарбениндустри». Он дал под присягой показания о секретном совещании у Геринга в конце февраля 1933 года. И на беду подсудимого, из всех участников этого совещания в памяти Шницлера лучше всех остальных запечатлелся как раз он, доктор Шахт. Шницлер отнюдь не забыл, что там были и Крупп фон Болен, и доктор Альберт Феглер, и Штейн. Но Шахт запомнился больше, ибо именно он «вел себя как хозяин», и по его предложению в течение нескольких минут было собрано свыше трех миллионов марок в избирательный фонд Гитлера.
Так Шахт дал старт Адольфу Гитлеру. И через две недели его неистовые усилия увенчались успехом: 5 марта, при помощи террора и подкупов, Гитлер победил на выборах. А 17 марта того же года был отмечен и доктор Яльмар Горацио Грили Шахт: его назначили президентом имперского банка.
«Только послушайте, как он лжет!..»
Эти слова с раздражением были произнесены Германом Герингом 1 мая 1946 года, когда Шахта допрашивал адвокат доктор Дикс. На все вопросы Дикса его подзащитный отвечал с эпическим спокойствием и нарочитой уверенностью. Вряд ли надо говорить, что этот диалог был заранее согласован между ними.
Джексон и Александров — американский и советский обвинители, которым после адвоката предстояло провести перекрестный допрос подсудимого, — спокойно дожидались своей очереди. Лишь время от времени, когда адвокат или его подзащитный проявляли уж слишком оскорбительное отношение к исторической правде, они начинали листать лежавшие перед ними документы или просили кого-либо из аппарата обвинения поднести новые.
Шахт приступил к даче показаний по поводу его роли в осуществлении гитлеровской программы вооружения. Массой бесспорных документов подтверждено уже, что он был в гитлеровском правительстве решающим звеном, обеспечившим реализацию в короткие сроки гигантской программы вооружения. А это явилось главной предпосылкой для развертывания нацистами целой серии агрессивных войн.
Но подсудимый пытается начисто опровергнуть предъявленные обвинения. Если бы на минуту поверить всему, что говорил Шахт, то его не только судить не за что, а монумент ему воздвигнуть надо за самоотверженную борьбу против гитлеровского режима. Талейрана называли не просто лжецом, а отцом лжи. То было в начале XIX столетия. Через сто лет с полным основанием этот титул заработал доктор Шахт.
Прежде всего «финансовый чародей» поведал трибуналу причину своего вступления в гитлеровское правительство. Пусть не думают, что он не понимал всей деликатности положения. Но для него совершенно очевидно было и другое: если от этого и проигрывал кто-нибудь, то только Гитлер, а выигрывало все человечество.
— Гитлер своей политикой террора не давал возможности для образования какой-либо политической оппозиции, без которой не может жить ни одно правительство, — поясняет Шахт. — Была только одна-единственная группа людей, которая имела возможность критиковать, создать фактическую оппозицию и предотвратить проведение вредных и ошибочных мероприятий. И это как раз было само правительство. С сознанием этого я и вступил в него... Торможение и исправление неправильных мероприятий можно было производить только будучи членом правительства.
Трудно передать, что в этот момент происходило на скамье подсудимых, где сидело как раз то германское правительство, в которое Шахт вступил якобы для того, чтобы «тормозить» его деятельность. Подсудимые ерзали на своих местах, жестикулировали, переговаривались друг с другом. Особенно бурно реагировал первый ряд. И конечно, не потому, что Шахт особенно «тормозил» то, над чем в поте лица трудился каждый из них. Как раз в этом-то ни Геринг, ни Гесс, ни кто другой из подсудимых упрекнуть Шахта не могли. То, что «финансовый чародей» врет — врет нагло и с поистине олимпийским спокойствием, — тоже само по себе никого не удивляло: ложь давно была возведена в Германии в метод государственного управления. По-настоящему всех возмущала только попытка Шахта отделиться от своих коллег, представить себя тем, чем он никогда не был, — противником Гитлера с первого дня его правления.
Буря на скамье подсудимых была заметна простым глазом. Шахт, конечно, тоже не мог не чувствовать ее, но все это мало его трогало. Он твердо вел свою линию. Должность президента Рейхсбанка Гитлер предложил ему, оказывается, лишь для того, чтобы осуществить программу ликвидации безработицы. (Много лет спустя этот тезис был развит в мемуарах Шахта. Там он заявляет: «Эта задача проникла в мое сердце и заняла в нем первое место».) Вот только ради того, чтобы предоставить работу шести с половиной миллионам германских безработных, Шахт и согласился финансировать строительство автострад, новых военных заводов.
Как раз тут-то и не выдержал Геринг:
— Только послушайте, как он лжет! — довольно громко воскликнул бывший рейхсмаршал, обращаясь к другим подсудимым.
С Герингом немедленно солидаризировался Редер:
— Кто ему, Шахту, поверит!
Уж кому-кому, а Редеру-то больше других известно об усилиях президента Рейхсбанка по перевооружению вермахта.
Скамья подсудимых оказалась для Геринга слишком узкой аудиторией. Он стал перегибаться через барьер и переговариваться с защитниками. Как потом выяснилось, Геринг сказал одному из них:
— Шахт лжет! Я сам присутствовал, когда Гитлер заявил, что нам нужно еще много денег для вооружения, а Шахт поддержал фюрера: «Да, нам нужна большая армия, военно-морской флот и воздушные силы!»
Дал волю своим чувствам и Ганс Франк. Во время перерыва он намеренно громко, так, чтобы слышал «финансовый чародей», сказал:
— Господи, если бы Гитлер выиграл войну, то Шахт бегал бы вокруг него и кричал громко: «Хайль Гитлер!»
Наконец пришел черед обвинителей. У пульта — Роберт Джексон. Началась схватка. Нельзя сказать, что это была игра в одни ворота. Шахт не легкий противник. За его спиной огромный опыт прожженного политического дельца, исключительно способного финансиста и экономиста. Однако обвинители не пожалели времени на то, чтобы по-настоящему разобраться в сложных и порой намеренно запутанных экономических и финансовых вопросах. Это в конечном счете и решило исход трудного поединка.
Когда Джексон начал цитировать некоторые речи Шахта, вовсе не свидетельствовавшие о том, что перед Международным трибуналом сидит борец против гитлеризма, пожалуй, все подсудимые проявляли искренний интерес и даже сочувствие к усилиям обвинителя. В свое время они громко аплодировали Шахту, наблюдая, как он ловко манипулирует имперскими финансами. «Это настоящий немец», — с восторгом говорил о нем Геринг. Но теперь, в Нюрнберге, когда Шахт предпочел облачиться в тогу «борца против нацизма», поносил мертвых и живых лидеров «третьей империи», тот же Геринг, да и другие подсудимые готовы были аплодировать Джексону, который потрошил Шахта.
В тот же вечер доктор Джильберт совершал обычный обход своих пациентов. Камера за камерой открывалась перед ним, и подсудимые получали возможность побеседовать с тюремным психиатром. Много любопытного услышал от них Джильберт.
— Вы знаете, доктор, — сказал ему Бальдур фон Ширах, — когда Шахт говорит о том, каким противником национал-социализма он был, я только улыбаюсь и припоминаю отдельные сцены. Я вспоминаю, например, прием, устроенный в имперской канцелярии, на котором в числе других присутствовали моя жена и жена Шахта. И вы знаете, что украшало тогда платье фрау Шахт? Огромная бриллиантовая свастика... Это было так не к месту! Даже самые ярые нацисты не позволили бы своим женам явиться на прием с таким украшением. Нас всех это очень позабавило, и мы решили, что Шахт захотел в глазах фюрера прослыть сверхнацистом. Затем его жена подошла к Гитлеру и попросила его автограф. Совершенно очевидно, что это Шахт послал ее к фюреру, чтобы привлечь его внимание к новой демонстрации своей преданности нацизму...
Но Гитлер и без того благоволил к Шахту. Мы уже говорили, какие надежды связывал он с назначением этого человека на пост президента имперского банка. Шахт был своим человеком не только для германских монополистов, но и для делового мира Нью-Йорка. Именно он, по идее Гитлера, должен был «ввести нацистов в салоны», добиться для них повсеместного доверия и кредита, морального и финансового.
Сумма иностранной задолженности Германии на 28 февраля 1933 года, по официальным немецким данным, составляла 18967 миллионов марок, а вместе с иностранным капиталом, вложенным в германскую промышленность, — 23,3 миллиарда марок. Каждый год Германия должна была выплачивать 1 миллиард марок в погашение процентов по иностранным займам.
Шахт решает добиться не только прекращения уплаты этого огромного долга, но, более того, получения новых займов. Он ловко использует для этого свое положение члена правления банка международных расчетов и еще более ловко — антисоветские чувства западной финансовой олигархии.
Уже в мае 1933 года, когда нацисты только что пришли к власти, Шахт выезжает в Америку. Цель поездки — дальнейшее расширение связей между лидерами нацистской Германии и правящими кругами США. Шахт встречается с президентом, с министрами, с финансовыми тузами Уолл-стрита. С неподдельным энтузиазмом и без всякого чувства стыда он заверяет своих собеседников, что «нет более демократического правительства в мире, чем правительство Гитлера», что фашистский режим «является лучшей формой демократии». И Америка раскошеливается. Нацистская Германия действительно получает от нее новые займы.
Июнь 1933 года. Шахт — член германской делегации на международной экономической конференции в Лондоне. Он объединяет свои усилия с Альфредом Розенбергом. Оба они принимают участие в разработке так называемого «меморандума Гугенберга», при помощи которого пугают Европу «опасностью большевизма» и таким путем выторговывают возможность перевооружиться Германии. Тогда же в Лондоне Шахт встречается с директором английского банка Монтегю Норманом. В результате подписывается соглашение, по которому Германия получает взаймы от Англии почти миллиард фунтов стерлингов.
Одновременно «финансовый чародей», пользуясь благосклонностью западных банков, сначала сокращает, а потом и вовсе прекращает платежи по старым займам.
В августе 1934 года Шахт назначается имперским министром экономики. 21 мая 1935 года, учитывая большие успехи Шахта на постах президента имперского банка и министра экономики, Гитлер возводит его в ранг генерального уполномоченного по вопросам военной экономики. Специальным декретом Шахту были предоставлены неограниченные полномочия. Ему подчинен теперь ряд других министерств и вменено в обязанность «поставить все экономические силы на службу войне».
С чисто немецким педантизмом Шахт разрабатывал до мельчайших подробностей систему эксплуатации германской экономики в военное время, начиная с использования промышленных предприятий, сырьевых ресурсов, рабочей силы и кончая распределением восьмидесяти миллионов продуктовых карточек. Под его руководством разрабатываются экономические планы производства двухсот важнейших видов военных материалов.
Шахт не жалеет средств на строительство военных заводов. Доля национального дохода, ассигнованного на военные приготовления, повышается с шести процентов в 1933 году до тридцати четырех в 1938 году. И генеральный уполномоченный по вопросам военной экономики лучше всех знает, что делается это за счет усиливающейся эксплуатации трудящихся.
3 мая 1935 года в секретном меморандуме Гитлеру Шахт писал, что успешное и быстрое осуществление программы вооружения «является основной проблемой немецкой политики, и потому все остальное должно быть подчинено только этой цели». Для покрытия расходов на финансирование вооружений предпринимается усиленный выпуск бумажных денег. Ничтоже сумняшеся, Шахт бросает «в общий котел» на перевооружение вермахта даже находящиеся в Рейхсбанке вклады иностранцев, и притом похваляется: «Таким образом, вооружение частично финансируется за счет вкладов наших политических противников».
Шахт устанавливает систему специальных лицензий, регулирующих импорт: валюта должна использоваться только для ввоза стратегического сырья. Импорт тоже подчиняется задачам подготовки войны.
Экономический диктатор третьего рейха выжимал все, что только можно было выжать из германской экономики для финансирования гигантской программы вооружений. И тем не менее средств явно не хватало. Но Шахт — человек железной последовательности. Для него важна цель, а в выборе средств он не очень щепетилен. Это перед лицом Международного трибунала он рекламировал себя как противника антисемитизма, а в свое время черпал деньги даже и из этого мутного источника. Шахт, конечно, не выкрикивал вместе с Штрейхером на площадях германских городов антисемитские лозунги, но скрупулезно подсчитывал «доходы» имперского банка от «аризации» еврейской собственности и хвалил Геринга за удачную мысль наложить на еврейское население штраф в миллиард марок.
Еще и еще раз Шахт клянется, что он не антисемит. Многие годы сам вступал в крупные сделки с еврейскими банкирами и на собственном опыте убежден, что «евреи обманывают не больше, чем христиане». Все это, может быть, и так. Но факты остаются фактами: когда в первые годы нацистского правления обнаружилась возможность пополнить сейфы Рейхсбанка за счет ограбления евреев, Шахт не проявил колебаний. Больше того, как человек огромных масштабов, он не мог примириться с ремесленным подходом к этому делу. Надо «аризировать» еврейскую собственность не только внутри Германии, но попытаться залезть в карман и к зарубежным родственникам немецких евреев. Тем более что в этих карманах можно найти круглую сумму в валюте, столь необходимой Шахту для выполнения программы вооружений. Шахт предлагает созвать в Лондоне международное совещание и продиктовать там условия, на которых германское правительство согласно выпустить за пределы страны еврейское население. В основе этих условий лежала самая бессовестная торговая сделка: хочешь покинуть «третью империю» — гони иностранную валюту!
И как сообщал тогда Геринг имперскому совету обороны, в результате такого рода манипуляций «убежденного противника антисемитизма» критическое положение казны, вызванное перевооружением, было облегчено. На «аризации» Шахт заработал несколько миллиардов марок.
25 сентября 1935 года Яльмар Шахт встречается со специальным представителем президента Рузвельта С. Фуллером. Речь идет опять о политике форсированного вооружения Германии.
Фуллер замечает:
— Вы не можете продолжать до бесконечности делать оружие, если оно не будет находить применение.
Ответ Шахта был столь же краток, сколь и многозначителен:
— Совершенно верно.
Шахт хорошо знал, что целью внешней политики нацистской Германии являлась война. А изощрялся он в поисках средств для финансирования вооружений потому, что был твердо убежден: победоносные агрессивные войны в конечном счете станут гигантским источником дополнительных доходов и для германских монополий и для правительства «третьей империи». Такая установка была его стратегической линией и в вопросах финансов, и в вопросах всей экономики. Вот почему Шахт так смело шел по пути денежной и кредитной эмиссий. Он считал, что победная война все вернет с лихвой. Надежда на это окрыляла его при осуществлении самых рискованных финансовых операций, вплоть до так называемой «МЕФО». Под таким непонятным поначалу словом скрывалось грандиозное мошенничество, в котором участвовал весь государственный аппарат.
Система «МЕФО» действовала следующим образом. Счета многочисленных фирм, изготовлявших вооружение и боеприпасы акцептовались компанией с ограниченной ответственностью «Металлургише Форшунгсгезельшафт» (откуда и происходит сокращение «МЕФО»). Эта компания фактически не располагала никакими капиталами и была попросту фиктивной организацией. Счета за вооружение она оплачивала только долгосрочными векселями, получившими название «МЕФО-вексель». Но ее фальшивки принимались к оплате всеми германскими банками, так как они гарантировались государством в лице Рейхсбанка. Секретность всей этой авантюры обеспечивалась тем, что данные о «МЕФО-векселях» никогда не фигурировали ни в публиковавшихся отчетах Рейхсбанка, ни в цифрах бюджета.
Система «МЕФО» просуществовала до 1 апреля 1938 года. К этому времени было выдано долгосрочных векселей на двенадцать миллиардов рейхсмарок. Такая масса ценных бумаг, находившихся в обращении, но не имевших реального покрытия, грозила страшной финансовой катастрофой. Достаточно было частным банкам в силу каких-либо причин представить «МЕФО-векселя» к оплате, и рейхсбанк оказался бы банкротом. Однако Шахт не терял присутствия духа.
При нормальных обстоятельствах срок оплаты государством векселей «МЕФО» истекал в 1942 году. А к этому времени «финансовый чародей», хорошо осведомленный об агрессивных планах гитлеровского правительства, рассчитывал пополнить оскудевшую германскую казну за счет ограбления других стран.
Означало ли это обман векселеполучателей? Да, конечно. Но Шахт исходил из того, что общие, широко понимаемые интересы монополий требовали форсирования войны, а ради этого отдельные капиталисты могли принести временные жертвы.
В конце ноября 1938 года Шахт с гордостью заявил:
— Быть может, в мирное время ни один эмиссионный банк не проводил бы такой смелой политики, как Рейхсбанк после захвата нацистами власти. Однако при помощи этой кредитной политики Германия создала непревзойденную военную машину, а эта военная машина, в свою очередь, сделала возможным достижение целей нашей политики.
Заслуги Шахта в вооружении «третьей империи» были соответствующим образом отмечены. «Militarwoche-Blatt» еще в январе 1937 года писала:
«Вооруженные силы Германии сегодня с благодарностью произносят имя доктора Шахта, как одного из тех, кто совершил незабываемые подвиги для развития германских вооруженных сил в соответствии с указаниями фюрера и рейхсканцлера. Вооруженные силы обязаны величайшим способностям и мастерству доктора Шахта тем, что, несмотря на финансовые трудности, они в соответствии с планом сумели из армии численностью 100000 человек вырасти до нынешних размеров».
И тогда же Гитлер наградил «финансового чародея» золотым значком нацистской партии. А тот в свою очередь не остался в долгу: 21 апреля 1937 года Шахт произнес речь по случаю дня рождения Гитлера, призывая немцев «с любовью и уважением вспомнить человека, которому германский народ более четырех лет тому назад вручил свою судьбу и который завоевал душу германского народа».
На Нюрнбергском процессе все это вспомнили Шахту. Но и он своими показаниями причинял подчас немало неприятностей обвинителям и судьям, представлявшим западные державы. Шахт не забыл тех услуг, какие были оказаны ему некоторыми из их соотечественников в осуществлении перевооружения Германии.
Шахт сердит. Шахт обижен на правительства этих стран, допустившие под давлением ряда обстоятельств арест его и предание суду. Время от времени в состоянии раздражения Шахт раскрывает подлинную сущность политики западных держав в отношении гитлеровской Германии.
— Я должен сказать, — заявляет он, — что когда началось вооружение Германии, то другие страны не предприняли ничего против этого. Нарушение Версальского договора Германией было воспринято совершенно спокойно: ограничились лишь нотой протеста, но не сделали ни малейшего шага, чтобы снова поставить вопрос о разоружении... В Германию были посланы военные миссии, чтобы наблюдать за процессом вооружения, посещались военные заводы Германии. Делалось все, но только не для того, чтобы воспрепятствовать вооружению.
Затем подсудимый пустился в воспоминания о встречах с видными представителями Запада, которые выражали полное удовлетворение ходом событий в Германии. Его излияния по этому поводу прерывает главный американский обвинитель Джексон:
— Господа судьи, я не могу понять, каким образом тот факт, что видные иностранцы могли быть обмануты режимом, который подсудимый старался рекламировать... может оправдать действия самого подсудимого или помочь ему...
Здесь немало правды. Яльмар Шахт действительно очень старательно рекламировал Гитлера. И не только рекламировал, но и помог ему захватить власть. Что же касается «видных иностранцев», которые, как выразился Джексон, «были обмануты режимом», то справедливость требует сказать: никто так страстно не хотел быть «обманутым» в Мюнхене, как Чемберлен, Боннэ и их заокеанские режиссеры.
Не случайно экономический диктатор гитлеровской Германии проявил такую раздражительность, когда американский обвинитель занялся выяснением его роли в расчленении и разграблении Чехословакии. Шахта возмущает сама мысль о том, что англичане и американцы пытаются выдать себя за защитников этой страны, ее национальных богатств, интересов ее народа. Уж он-то хорошо помнит, как западные державы за несколько дней до Мюнхена предъявили ноты Чехословакии с требованием капитулировать перед Гитлером.
И поэтому, когда Джексон с полным основанием напомнил, как Шахт сразу же после захвата Чехословакии Гитлером конфисковал все ценности чехословацкого банка, тот с неменьшим основанием парировал удар:
Джексон и Александров — американский и советский обвинители, которым после адвоката предстояло провести перекрестный допрос подсудимого, — спокойно дожидались своей очереди. Лишь время от времени, когда адвокат или его подзащитный проявляли уж слишком оскорбительное отношение к исторической правде, они начинали листать лежавшие перед ними документы или просили кого-либо из аппарата обвинения поднести новые.
Шахт приступил к даче показаний по поводу его роли в осуществлении гитлеровской программы вооружения. Массой бесспорных документов подтверждено уже, что он был в гитлеровском правительстве решающим звеном, обеспечившим реализацию в короткие сроки гигантской программы вооружения. А это явилось главной предпосылкой для развертывания нацистами целой серии агрессивных войн.
Но подсудимый пытается начисто опровергнуть предъявленные обвинения. Если бы на минуту поверить всему, что говорил Шахт, то его не только судить не за что, а монумент ему воздвигнуть надо за самоотверженную борьбу против гитлеровского режима. Талейрана называли не просто лжецом, а отцом лжи. То было в начале XIX столетия. Через сто лет с полным основанием этот титул заработал доктор Шахт.
Прежде всего «финансовый чародей» поведал трибуналу причину своего вступления в гитлеровское правительство. Пусть не думают, что он не понимал всей деликатности положения. Но для него совершенно очевидно было и другое: если от этого и проигрывал кто-нибудь, то только Гитлер, а выигрывало все человечество.
— Гитлер своей политикой террора не давал возможности для образования какой-либо политической оппозиции, без которой не может жить ни одно правительство, — поясняет Шахт. — Была только одна-единственная группа людей, которая имела возможность критиковать, создать фактическую оппозицию и предотвратить проведение вредных и ошибочных мероприятий. И это как раз было само правительство. С сознанием этого я и вступил в него... Торможение и исправление неправильных мероприятий можно было производить только будучи членом правительства.
Трудно передать, что в этот момент происходило на скамье подсудимых, где сидело как раз то германское правительство, в которое Шахт вступил якобы для того, чтобы «тормозить» его деятельность. Подсудимые ерзали на своих местах, жестикулировали, переговаривались друг с другом. Особенно бурно реагировал первый ряд. И конечно, не потому, что Шахт особенно «тормозил» то, над чем в поте лица трудился каждый из них. Как раз в этом-то ни Геринг, ни Гесс, ни кто другой из подсудимых упрекнуть Шахта не могли. То, что «финансовый чародей» врет — врет нагло и с поистине олимпийским спокойствием, — тоже само по себе никого не удивляло: ложь давно была возведена в Германии в метод государственного управления. По-настоящему всех возмущала только попытка Шахта отделиться от своих коллег, представить себя тем, чем он никогда не был, — противником Гитлера с первого дня его правления.
Буря на скамье подсудимых была заметна простым глазом. Шахт, конечно, тоже не мог не чувствовать ее, но все это мало его трогало. Он твердо вел свою линию. Должность президента Рейхсбанка Гитлер предложил ему, оказывается, лишь для того, чтобы осуществить программу ликвидации безработицы. (Много лет спустя этот тезис был развит в мемуарах Шахта. Там он заявляет: «Эта задача проникла в мое сердце и заняла в нем первое место».) Вот только ради того, чтобы предоставить работу шести с половиной миллионам германских безработных, Шахт и согласился финансировать строительство автострад, новых военных заводов.
Как раз тут-то и не выдержал Геринг:
— Только послушайте, как он лжет! — довольно громко воскликнул бывший рейхсмаршал, обращаясь к другим подсудимым.
С Герингом немедленно солидаризировался Редер:
— Кто ему, Шахту, поверит!
Уж кому-кому, а Редеру-то больше других известно об усилиях президента Рейхсбанка по перевооружению вермахта.
Скамья подсудимых оказалась для Геринга слишком узкой аудиторией. Он стал перегибаться через барьер и переговариваться с защитниками. Как потом выяснилось, Геринг сказал одному из них:
— Шахт лжет! Я сам присутствовал, когда Гитлер заявил, что нам нужно еще много денег для вооружения, а Шахт поддержал фюрера: «Да, нам нужна большая армия, военно-морской флот и воздушные силы!»
Дал волю своим чувствам и Ганс Франк. Во время перерыва он намеренно громко, так, чтобы слышал «финансовый чародей», сказал:
— Господи, если бы Гитлер выиграл войну, то Шахт бегал бы вокруг него и кричал громко: «Хайль Гитлер!»
Наконец пришел черед обвинителей. У пульта — Роберт Джексон. Началась схватка. Нельзя сказать, что это была игра в одни ворота. Шахт не легкий противник. За его спиной огромный опыт прожженного политического дельца, исключительно способного финансиста и экономиста. Однако обвинители не пожалели времени на то, чтобы по-настоящему разобраться в сложных и порой намеренно запутанных экономических и финансовых вопросах. Это в конечном счете и решило исход трудного поединка.
Когда Джексон начал цитировать некоторые речи Шахта, вовсе не свидетельствовавшие о том, что перед Международным трибуналом сидит борец против гитлеризма, пожалуй, все подсудимые проявляли искренний интерес и даже сочувствие к усилиям обвинителя. В свое время они громко аплодировали Шахту, наблюдая, как он ловко манипулирует имперскими финансами. «Это настоящий немец», — с восторгом говорил о нем Геринг. Но теперь, в Нюрнберге, когда Шахт предпочел облачиться в тогу «борца против нацизма», поносил мертвых и живых лидеров «третьей империи», тот же Геринг, да и другие подсудимые готовы были аплодировать Джексону, который потрошил Шахта.
В тот же вечер доктор Джильберт совершал обычный обход своих пациентов. Камера за камерой открывалась перед ним, и подсудимые получали возможность побеседовать с тюремным психиатром. Много любопытного услышал от них Джильберт.
— Вы знаете, доктор, — сказал ему Бальдур фон Ширах, — когда Шахт говорит о том, каким противником национал-социализма он был, я только улыбаюсь и припоминаю отдельные сцены. Я вспоминаю, например, прием, устроенный в имперской канцелярии, на котором в числе других присутствовали моя жена и жена Шахта. И вы знаете, что украшало тогда платье фрау Шахт? Огромная бриллиантовая свастика... Это было так не к месту! Даже самые ярые нацисты не позволили бы своим женам явиться на прием с таким украшением. Нас всех это очень позабавило, и мы решили, что Шахт захотел в глазах фюрера прослыть сверхнацистом. Затем его жена подошла к Гитлеру и попросила его автограф. Совершенно очевидно, что это Шахт послал ее к фюреру, чтобы привлечь его внимание к новой демонстрации своей преданности нацизму...
Но Гитлер и без того благоволил к Шахту. Мы уже говорили, какие надежды связывал он с назначением этого человека на пост президента имперского банка. Шахт был своим человеком не только для германских монополистов, но и для делового мира Нью-Йорка. Именно он, по идее Гитлера, должен был «ввести нацистов в салоны», добиться для них повсеместного доверия и кредита, морального и финансового.
Сумма иностранной задолженности Германии на 28 февраля 1933 года, по официальным немецким данным, составляла 18967 миллионов марок, а вместе с иностранным капиталом, вложенным в германскую промышленность, — 23,3 миллиарда марок. Каждый год Германия должна была выплачивать 1 миллиард марок в погашение процентов по иностранным займам.
Шахт решает добиться не только прекращения уплаты этого огромного долга, но, более того, получения новых займов. Он ловко использует для этого свое положение члена правления банка международных расчетов и еще более ловко — антисоветские чувства западной финансовой олигархии.
Уже в мае 1933 года, когда нацисты только что пришли к власти, Шахт выезжает в Америку. Цель поездки — дальнейшее расширение связей между лидерами нацистской Германии и правящими кругами США. Шахт встречается с президентом, с министрами, с финансовыми тузами Уолл-стрита. С неподдельным энтузиазмом и без всякого чувства стыда он заверяет своих собеседников, что «нет более демократического правительства в мире, чем правительство Гитлера», что фашистский режим «является лучшей формой демократии». И Америка раскошеливается. Нацистская Германия действительно получает от нее новые займы.
Июнь 1933 года. Шахт — член германской делегации на международной экономической конференции в Лондоне. Он объединяет свои усилия с Альфредом Розенбергом. Оба они принимают участие в разработке так называемого «меморандума Гугенберга», при помощи которого пугают Европу «опасностью большевизма» и таким путем выторговывают возможность перевооружиться Германии. Тогда же в Лондоне Шахт встречается с директором английского банка Монтегю Норманом. В результате подписывается соглашение, по которому Германия получает взаймы от Англии почти миллиард фунтов стерлингов.
Одновременно «финансовый чародей», пользуясь благосклонностью западных банков, сначала сокращает, а потом и вовсе прекращает платежи по старым займам.
В августе 1934 года Шахт назначается имперским министром экономики. 21 мая 1935 года, учитывая большие успехи Шахта на постах президента имперского банка и министра экономики, Гитлер возводит его в ранг генерального уполномоченного по вопросам военной экономики. Специальным декретом Шахту были предоставлены неограниченные полномочия. Ему подчинен теперь ряд других министерств и вменено в обязанность «поставить все экономические силы на службу войне».
С чисто немецким педантизмом Шахт разрабатывал до мельчайших подробностей систему эксплуатации германской экономики в военное время, начиная с использования промышленных предприятий, сырьевых ресурсов, рабочей силы и кончая распределением восьмидесяти миллионов продуктовых карточек. Под его руководством разрабатываются экономические планы производства двухсот важнейших видов военных материалов.
Шахт не жалеет средств на строительство военных заводов. Доля национального дохода, ассигнованного на военные приготовления, повышается с шести процентов в 1933 году до тридцати четырех в 1938 году. И генеральный уполномоченный по вопросам военной экономики лучше всех знает, что делается это за счет усиливающейся эксплуатации трудящихся.
3 мая 1935 года в секретном меморандуме Гитлеру Шахт писал, что успешное и быстрое осуществление программы вооружения «является основной проблемой немецкой политики, и потому все остальное должно быть подчинено только этой цели». Для покрытия расходов на финансирование вооружений предпринимается усиленный выпуск бумажных денег. Ничтоже сумняшеся, Шахт бросает «в общий котел» на перевооружение вермахта даже находящиеся в Рейхсбанке вклады иностранцев, и притом похваляется: «Таким образом, вооружение частично финансируется за счет вкладов наших политических противников».
Шахт устанавливает систему специальных лицензий, регулирующих импорт: валюта должна использоваться только для ввоза стратегического сырья. Импорт тоже подчиняется задачам подготовки войны.
Экономический диктатор третьего рейха выжимал все, что только можно было выжать из германской экономики для финансирования гигантской программы вооружений. И тем не менее средств явно не хватало. Но Шахт — человек железной последовательности. Для него важна цель, а в выборе средств он не очень щепетилен. Это перед лицом Международного трибунала он рекламировал себя как противника антисемитизма, а в свое время черпал деньги даже и из этого мутного источника. Шахт, конечно, не выкрикивал вместе с Штрейхером на площадях германских городов антисемитские лозунги, но скрупулезно подсчитывал «доходы» имперского банка от «аризации» еврейской собственности и хвалил Геринга за удачную мысль наложить на еврейское население штраф в миллиард марок.
Еще и еще раз Шахт клянется, что он не антисемит. Многие годы сам вступал в крупные сделки с еврейскими банкирами и на собственном опыте убежден, что «евреи обманывают не больше, чем христиане». Все это, может быть, и так. Но факты остаются фактами: когда в первые годы нацистского правления обнаружилась возможность пополнить сейфы Рейхсбанка за счет ограбления евреев, Шахт не проявил колебаний. Больше того, как человек огромных масштабов, он не мог примириться с ремесленным подходом к этому делу. Надо «аризировать» еврейскую собственность не только внутри Германии, но попытаться залезть в карман и к зарубежным родственникам немецких евреев. Тем более что в этих карманах можно найти круглую сумму в валюте, столь необходимой Шахту для выполнения программы вооружений. Шахт предлагает созвать в Лондоне международное совещание и продиктовать там условия, на которых германское правительство согласно выпустить за пределы страны еврейское население. В основе этих условий лежала самая бессовестная торговая сделка: хочешь покинуть «третью империю» — гони иностранную валюту!
И как сообщал тогда Геринг имперскому совету обороны, в результате такого рода манипуляций «убежденного противника антисемитизма» критическое положение казны, вызванное перевооружением, было облегчено. На «аризации» Шахт заработал несколько миллиардов марок.
25 сентября 1935 года Яльмар Шахт встречается со специальным представителем президента Рузвельта С. Фуллером. Речь идет опять о политике форсированного вооружения Германии.
Фуллер замечает:
— Вы не можете продолжать до бесконечности делать оружие, если оно не будет находить применение.
Ответ Шахта был столь же краток, сколь и многозначителен:
— Совершенно верно.
Шахт хорошо знал, что целью внешней политики нацистской Германии являлась война. А изощрялся он в поисках средств для финансирования вооружений потому, что был твердо убежден: победоносные агрессивные войны в конечном счете станут гигантским источником дополнительных доходов и для германских монополий и для правительства «третьей империи». Такая установка была его стратегической линией и в вопросах финансов, и в вопросах всей экономики. Вот почему Шахт так смело шел по пути денежной и кредитной эмиссий. Он считал, что победная война все вернет с лихвой. Надежда на это окрыляла его при осуществлении самых рискованных финансовых операций, вплоть до так называемой «МЕФО». Под таким непонятным поначалу словом скрывалось грандиозное мошенничество, в котором участвовал весь государственный аппарат.
Система «МЕФО» действовала следующим образом. Счета многочисленных фирм, изготовлявших вооружение и боеприпасы акцептовались компанией с ограниченной ответственностью «Металлургише Форшунгсгезельшафт» (откуда и происходит сокращение «МЕФО»). Эта компания фактически не располагала никакими капиталами и была попросту фиктивной организацией. Счета за вооружение она оплачивала только долгосрочными векселями, получившими название «МЕФО-вексель». Но ее фальшивки принимались к оплате всеми германскими банками, так как они гарантировались государством в лице Рейхсбанка. Секретность всей этой авантюры обеспечивалась тем, что данные о «МЕФО-векселях» никогда не фигурировали ни в публиковавшихся отчетах Рейхсбанка, ни в цифрах бюджета.
Система «МЕФО» просуществовала до 1 апреля 1938 года. К этому времени было выдано долгосрочных векселей на двенадцать миллиардов рейхсмарок. Такая масса ценных бумаг, находившихся в обращении, но не имевших реального покрытия, грозила страшной финансовой катастрофой. Достаточно было частным банкам в силу каких-либо причин представить «МЕФО-векселя» к оплате, и рейхсбанк оказался бы банкротом. Однако Шахт не терял присутствия духа.
При нормальных обстоятельствах срок оплаты государством векселей «МЕФО» истекал в 1942 году. А к этому времени «финансовый чародей», хорошо осведомленный об агрессивных планах гитлеровского правительства, рассчитывал пополнить оскудевшую германскую казну за счет ограбления других стран.
Означало ли это обман векселеполучателей? Да, конечно. Но Шахт исходил из того, что общие, широко понимаемые интересы монополий требовали форсирования войны, а ради этого отдельные капиталисты могли принести временные жертвы.
В конце ноября 1938 года Шахт с гордостью заявил:
— Быть может, в мирное время ни один эмиссионный банк не проводил бы такой смелой политики, как Рейхсбанк после захвата нацистами власти. Однако при помощи этой кредитной политики Германия создала непревзойденную военную машину, а эта военная машина, в свою очередь, сделала возможным достижение целей нашей политики.
Заслуги Шахта в вооружении «третьей империи» были соответствующим образом отмечены. «Militarwoche-Blatt» еще в январе 1937 года писала:
«Вооруженные силы Германии сегодня с благодарностью произносят имя доктора Шахта, как одного из тех, кто совершил незабываемые подвиги для развития германских вооруженных сил в соответствии с указаниями фюрера и рейхсканцлера. Вооруженные силы обязаны величайшим способностям и мастерству доктора Шахта тем, что, несмотря на финансовые трудности, они в соответствии с планом сумели из армии численностью 100000 человек вырасти до нынешних размеров».
И тогда же Гитлер наградил «финансового чародея» золотым значком нацистской партии. А тот в свою очередь не остался в долгу: 21 апреля 1937 года Шахт произнес речь по случаю дня рождения Гитлера, призывая немцев «с любовью и уважением вспомнить человека, которому германский народ более четырех лет тому назад вручил свою судьбу и который завоевал душу германского народа».
На Нюрнбергском процессе все это вспомнили Шахту. Но и он своими показаниями причинял подчас немало неприятностей обвинителям и судьям, представлявшим западные державы. Шахт не забыл тех услуг, какие были оказаны ему некоторыми из их соотечественников в осуществлении перевооружения Германии.
Шахт сердит. Шахт обижен на правительства этих стран, допустившие под давлением ряда обстоятельств арест его и предание суду. Время от времени в состоянии раздражения Шахт раскрывает подлинную сущность политики западных держав в отношении гитлеровской Германии.
— Я должен сказать, — заявляет он, — что когда началось вооружение Германии, то другие страны не предприняли ничего против этого. Нарушение Версальского договора Германией было воспринято совершенно спокойно: ограничились лишь нотой протеста, но не сделали ни малейшего шага, чтобы снова поставить вопрос о разоружении... В Германию были посланы военные миссии, чтобы наблюдать за процессом вооружения, посещались военные заводы Германии. Делалось все, но только не для того, чтобы воспрепятствовать вооружению.
Затем подсудимый пустился в воспоминания о встречах с видными представителями Запада, которые выражали полное удовлетворение ходом событий в Германии. Его излияния по этому поводу прерывает главный американский обвинитель Джексон:
— Господа судьи, я не могу понять, каким образом тот факт, что видные иностранцы могли быть обмануты режимом, который подсудимый старался рекламировать... может оправдать действия самого подсудимого или помочь ему...
Здесь немало правды. Яльмар Шахт действительно очень старательно рекламировал Гитлера. И не только рекламировал, но и помог ему захватить власть. Что же касается «видных иностранцев», которые, как выразился Джексон, «были обмануты режимом», то справедливость требует сказать: никто так страстно не хотел быть «обманутым» в Мюнхене, как Чемберлен, Боннэ и их заокеанские режиссеры.
Не случайно экономический диктатор гитлеровской Германии проявил такую раздражительность, когда американский обвинитель занялся выяснением его роли в расчленении и разграблении Чехословакии. Шахта возмущает сама мысль о том, что англичане и американцы пытаются выдать себя за защитников этой страны, ее национальных богатств, интересов ее народа. Уж он-то хорошо помнит, как западные державы за несколько дней до Мюнхена предъявили ноты Чехословакии с требованием капитулировать перед Гитлером.
И поэтому, когда Джексон с полным основанием напомнил, как Шахт сразу же после захвата Чехословакии Гитлером конфисковал все ценности чехословацкого банка, тот с неменьшим основанием парировал удар: