Полякова Светлана. Храни меня, любовь

   Ей даже стало нехорошо, тревожно, она перестала резать огурец — и остановилась, глядя на Тоню со смертельным ужасом.
   — Тонь, а этот Андрей, — наконец набралась она решимости, — он тебе кто?
   Тоня подняла на нее удивленные глаза.
   — Андрей? — переспросила она. — Какой Андрей?
   — Этот… в плаще.
   — В плаще? — снова не поняла ее Тоня. — В каком плаще?
   — В таком, — сообщила Шерри. — В синем. Он тебя спрашивал сегодня…
   — Меня? В синем плаще?
   Тоня выглядела озадаченной. Этим она Шерри немного успокоила — или и в самом деле она этого Андрея не знает, или ее Дима очень отвлек от Андрея.
   — Так ведь мы с ним так и познакомились… Он спрашивал про тебя.
   Тоня пожала плечами.
   Она уже хотела снова сказать, что не знает, но тут вспомнила. Синий плащ. И та коробочка духов… Правильно, она же потом подарила их Шерри! Как смешно. Сначала она подарила эти духи, а потом Шерри с ним познакомилась… Она засмеялась, но тут же осеклась. А вдруг он вспомнил про эти самые духи? И Шерри узнает, что…
   Но тут же успокоилась, прогнала эту мысль. Да зачем ему об этом говорить? Если он хотел понравиться Шерри и сделал это, судя по ее глазам мечтательным, вполне успешно, к чему ему портить впечатление рассказом о другой женщине, которую он одаривал духами?
   Да и что она, в самом деле, прицепилась к этой мысли?
   Она улыбнулась Шерри, поймав ее ответную улыбку, и удивилась тому, что в Шерриных глазах появилось что-то новое, незнакомое — пожалуй, Тоня назвала бы это «мерцающей загадкой». «Откуда в ней это, в Шерри? Может быть, было, да я этого не замечала? Или — спрятано было так глубоко, что и заметить-то сложно? Или — это живет в каждой женщине, дремлет до назначенного часа, а потом — раскрывается, как цветок по весне под действием солнечных лучей?»
   И вечер был странный, тихий, как будто ветер унес на крыльях все недоразумения, все несчастья нынешнего дня, оставив только золотистый свет лампы, тихую музыку в приемнике и аромат позапрошлого века…
   Тоне почему-то стало легко, и она невольно рассмеялась. Дима посмотрел на нее и тихо сказал:
   — А тебе говорили, что ты смеешься так, точно колокольчики звенят?
   Она кивнула:
   — Говорили, только немножко не так…
   — А кто бы ей сказал? — вступила в разговор Шерри. — Мы ведь общаемся-то с грубыми, неотесанными личностями все больше. У них комплименты знаете какие?
   И презрительно фыркнула. Но тут же вспомнила об Андрее и подумала — нет, не всегда…
   — А вы с такими не общайтесь, — посоветовал Дима. — Пусть друг с другом разговаривают, раз у них с русским языком плохо…
   — А куда от них денешься? Работодатели. Покупатели.
   Шерри чуть не добавила «содержатели», вспомнив про Бравина, но осеклась — Тоню-то это не касалось, а мало ли что мог этот Дима подумать?
   — Ну, когда вы с ними общаетесь, читайте про себя стихи, чтобы их глупостей не слышать, — рассмеялся Дима. — Очень помогает!
   Шерри представила себе эту картинку — как Бравин с ней разговаривает, в обычном своем стиле, продолжая при этом жевать бесконечную свою «орбитовую» жвачку без сахара, а она, Шерри, про себя повторяет, как мантру, «Наша Таня громко плачет», и ей захотелось самой и плакать и смеяться. Одно она поняла — Бравин теперь почему-то в ее жизнь не вписывался. Совсем. Рядом с Андреем. Рядом с Димой. Ну, не стоялось ему в этой компании, Бра-вину…
   А она, Шерри, нормально выглядела тут, даже со своим фингалом… Как будто от общения с Андреем она взяла да изменилась. Вроде немножко, а вот, нате вам…
   И ей почему-то так сильно захотелось, чтобы это все продолжалось — и Дима был с Тоней, и она была с Андреем, и чтобы все они были счастливы, счастливы, счастливы…
   Телефонный звонок заставил ее очнуться — она вздрогнула. Почему-то ей пришло в голову, что это — Бравин. Как не вовремя, подумалось ей. И она хотела уже крикнуть Тоне — не подходи, но Тоня, в глазах которой метнулась тревога, уже бросилась к телефону.
   — Она за Пашку беспокоится, — объяснила Диме Шерри.
   Он знал.
   Но — Тоня вдруг обернулась к Шерри и сказала:
   — Тебя. Мужской голос.

ГЛАВА 5

   «Право, смешно как, — думал он. — Взрослый человек. Я взрослый человек. А мои руки дрожат».
   Он опасливо обернулся на закрытую дверь ванной. Звук воды успокоил его. Она не услышит. Она там, и в конце концов, их ведь уже нет. Их. Двоих. Уже давно по одному…
   Он зашел в Анькину комнату.
   — Па, тише, — прошептала девочка. — Ты разбудишь Мишку…
   Она лежала, прижав к себе «новообретенное счастье», и сама старалась дышать как можно тише. Ее вера в существование у Мишки души была так трогательна и так заразительна, что он и сам старался ступать неслышно и сдержал дыхание, наклоняясь к дочке, чтобы поцеловать ее на ночь.
   — Спокойной ночи, — прошептал он. — И хороших снов.
   — А ее? — сонно спросила девочка, указывая на игрушку.
   Он поймал себя на том, что улыбается невольно, глядя на добродушную морду нового Анькиного друга. «Она держала его в руках».
   И — как она бросилась помогать им, смешная девочка с несчастным личиком, и — ему вдруг до боли стало обидно, что она — несчастна… «Я хотел бы сделать тебя счастливой, — подумал он. — Чтобы на дне твоих глаз плескалось не отчаяние и боль. Чтобы ты смотрела спокойно и уверенно, зная, что твоя жизнь — наполнена светом и любовью…»
   А Анька уже посапывала, прижимая к себе эту Мишку, еще хранившую воспоминание о ее прикосновениях. Он осторожно дотронулся до нее и закрыл глаза, пытаясь почувствовать ее легкие пальчики, и — ему показалось, что она на самом деле коснулась его руки.
   Маленькая девочка. Такая же, как Анька.
   Он вздохнул.
   Осторожно, стараясь не шуметь, вышел из комнаты. Посмотрел в сторону закрытой двери ванной — почти с ненавистью. «Если бы ты исчезла, — подумал он. — Просто исчезла. В конце концов, у тебя же есть любовник. Почему тебе не уйти к нему? Я же не хочу, чтобы ты умерла. Просто — чтобы ты ушла…»
   И тут же ему стало стыдно, потому что — даже ее смерть не огорчила бы его, он снова лицемерил сам с собой. И эта привычка лицемерить — тоже была от этой жизни, в ее убогом, жалком мирке.
   Он вспоминал сейчас все ее слова — такие старательно уверенные, схематичные, все ее интонации… И — невольно снова и снова попадал в сети ее незыблемой правоты.
   И рука снова потянулась к телефону. Так к соломинке тянется утопающий, усмехнулся он.
   Он помнил номер, который она дала. «Я сейчас у подружки живу, — сказала она. — Так получилось…»
   Он понял, что его догадки были правильными. Она несчастна. И ему захотелось взять в свои руки ее замерзшие ладошки и нежно коснуться губами — чтобы успокоить ее…
   Она ведь так была похожа на Аньку…
   Он долго слушал гудки, оглядываясь на дверь, как школьник, и больше всего боялся двух вещей. Что сейчас откроется эта чертова дверь. И появится Лора. И он не успеет услышать ее голос.
   И — второе, чего он боялся еще больше. Что, услышав ее голос, он ничего не скажет. Он повесит трубку…
   Потому что так ведь будет лучше. Для них всех. Так будет спокойнее. Каждый останется со своим несчастьем.
   Но дверь не открылась. Он услышал Лорины шаги. Она прошла мимо. И трубку наконец взяли. Чувствуя, как прерывается дыхание, он попросил позвать ее к телефону.
   А потом услышал ее голос.
   — Алло…
   Голос был напряженный, он понял, она кого-то боится. И даже подумал, что она боится его. Точно так же, как и он. Это вечный парадокс, усмехнулся про себя невесело, про него еще Александр Степанович Грин писал — все мы жаждем чуда, но — когда оно перед нами, на обломках серого дня, засияет, готовы спрятаться… Вот и держимся за серость дня, за наше вечное несчастье…
   — Алло, я вас слушаю, — повторила она.
   — Это Андрей, — сказал он тихо.
   Голос прозвучал глухо, и — как будто он признавал себя виноватым в чем-то, и — боялся…
   — Андрей? — переспросила она.
   «Ну да… Она ведь не обязана меня запомнить…»
   — Вы помогли мне сегодня. Мишку помните?
   — Да, конечно, помню. — Ее голос зазвучал по-другому. Она обрадовалась. И ее радость передалась ему, и стало так легко, что он улыбнулся.
   — Спасибо вам, — сказал он. — Анька заснула счастливая и наделила эту Мишку человеческими чертами…
   — Дети всегда такие, — рассмеялась она. — У моей подружки сын даже своей кровати говорит «спокойной ночи» и «доброе утро»…
   Она что-то рассказывала ему еще про сынишку своей подруги, а он стоял и улыбался, слушая ее голос. Она неправильно произносила некоторые слова — а ему и это нравилось, вот ведь какая странность.
   — Как хорошо, что вы позвонили…
   Он замер, пытаясь унять дыхание, ставшее отрывистым, похожим на дыхание Волка, когда тот волновался. «Как хорошо, что вы позвонили», — повторил про себя.
   Он был готов слушать ее вечность, растворяясь в звуках се голоса, и больше всего ему хотелось быть ей нужным.
   Именно ей. Именно — нужным. Необходимым как воздух. И оттого что это — невозможно, хотелось этого еще сильнее. Напротив телефона было зеркало — Лора старалась сделать так, чтобы эти зеркала были повсюду. А он ненавидел их. И сейчас это зеркало, безмолвный Лорин союзник, ее агент, усмехалось ему в лицо — с помощью его собственного отражения. Взгляни на себя, ты стар, ты обрюзг, ты выглядишь отвратительно… Неужели ты надеешься стать необходимым этой юной девочке, именно ты — а не твои чертовы деньги, не твое положение?
   Стало больно дышать. Ему хотелось положить трубку. Ничего не объясняя. Просто — положить трубку. Вернуться в строго ограниченный собственный круг бытия.
   Но он, собрав последние силы к сопротивлению, сказал:
   — Я хотел завтра пригласить вас куда-нибудь…
   Она молчала.
   — Я не настаиваю, — сказал он. — Я понимаю, что… — «Выгляжу смешно», — чуть не добавил он, но вовремя спохватился: — У вас могут быть другие планы…
   — Нет, у меня нет планов никаких, — сказала она. — Я с удовольствием. Я… Просто я растерялась. Немножко…
   И он понял — она говорит правду. Он назначил ей встречу, и она ойкнула — «там же дорого», а он рассмеялся. И когда уже повесил трубку, поймал себя на том, что ему хочется смеяться еще, и почему-то появилась незамысловатая песенка, внутри, неизвестно откуда…
   «Я же своей рукою сердце твое прикрою, можешь лететь и не бояться больше ничего…»
 
   Шерри положила трубку. Она улыбалась и — сама не могла понять чему. Она шла к телефону, уверенная, что это Бра-вин. И ей было… Нет, не хорошо. Ей было по-другому. Она прикусила губу, нахмурилась, пытаясь определить свое состояние. Ей было торжествующе… Вот как.
   Хорошо ей сейчас.
   А тогда — ей казалось, что ей хорошо, но…
   Какая разница, махнула она рукой и рассмеялась снова. Можно называть то, что она испытывала сейчас, разными словами. Главное — что она испытывала…
   А потом она посмотрела в зеркало. Ну да. Фингал. И этот ночной клуб, весь из себя элитарный, куда ее только что пригласили…
   Она, как ни крути, больше подходит Бравину. С его, бравинской, отметиной. Его же, бравинского, превосходства. Он ее пометил, как корову. Тавро поставил… Что Шерри принадлежит ему. И никому больше принадлежать не будет.
   Шерри стало обидно. Сначала она подумала заплакать, а потом разозлилась. И топнула ногой.
   — Да плевала я на этот фингал, — пробормотала она. — И на этого придурка. Я замажу эту гадость. Или надену черные очки. Я же видела — эта богема вечно ходит в черных очках, даже ночью… У них такой стиль…
   Она стала на цыпочки и подняла руки. Как в детстве — чтобы почувствовать себя принцессой, она всегда делала это движение… Принцессы, которых она видела, были в балетах, а они всегда делали именно так… И с детства это движение ей помогало. В самые трудные моменты, когда реальность пыталась уверить ее, что Шерри никакая не принцесса, она поднимала плечики, потом руки и, встав на носочки, вздергивала подбородок. Реальность всегда была вынуждена отступить. И сейчас Шерри победила.
   Она почувствовала, как выпрямилась ее спина, а глаза поднялись к потолку, точно пытаясь там, через этот потолок, увидеть небо…
   И — в конце концов, какая разница, как она будет выглядеть?
   Он позвонил. Это уже чудо. Он позвонил — пусть в знак благодарности. В конце концов, может быть, послезавтра она станет снова самой собой. Но — ведь два дня она может побыть Принцессой. Она может обманывать себя. Ведь Шерри будет знать, что это был просто обман. И — когда часы пробьют двенадцать раз и карета снова превратится в тыкву, даже если ей сильно захочется плакать, она улыбнется. Она ведь будет готова к этому превращению… — Превратиться назад всегда успеется, — прошептала она. — И так нам в этой жизни мало праздников досталось. И легкомысленно подмигнула самой себе. Принцессе на два дня. Принцессе с фингалом. Принцессе с дурацкой кличкой Шерри. Принцессе из парфюмерного отдела в дурацком магазине. Но — это все ничего сейчас не значило.
   Потому что — если кто-то хочет побыть Принцессой, всего два дня, он имеет на это полное право!
   «Ой, я же не спросила его, можно ли мне отдать Весту Пашке», — вспомнила она. Посмотрела на улыбающуюся собачью морду. Ей очень хотелось порадовать еще одного малыша. И то, что она так эгоистично не попросила разрешения у него это сделать, больно укололо ее. Какая же она эгоистичная… По потом она вспомнила об их встрече. Она, конечно, спросит его об этом. Или так отдаст, без разрешения. Несмотря на то что эта собака ей теперь нравилась еще больше. Ведь это он ей ее подарил. Но — почему-то ей казалось, что, совершив добрый поступок в эту неделю Добра, она и сама будет непременно вознаграждена. Или — уже вознаграждена. И… Она совсем запуталась. И рассмеялась. Это, в конце концов, не важно. Важно то, что завтра она его еще раз увидит. Хотя бы — раз.
 
   — Что же она не идет так долго, — вырвалось у Тони. Дима заметил, что она напряжена и все время посматривает на дверь.
   — Разговаривает, — пожал он плечами.
   «Странно… Она беспокоится сейчас за подругу. Почти забыла о моем существовании. А меня это не угнетает. Мне просто хорошо и спокойно. И я с тоской думаю только об одном. Что мне пора уходить, наверное… А мне не хочется».
   Ему в самом деле не хотелось возвращаться домой. И это было странно. Обычно Дима стремился уйти пораньше, чтобы оказаться в привычной своей обстановке. Он даже без компьютера своего не мог долго обходиться. И вообще Дима был необщительный, это всегда отмечали его знакомые. Но сейчас он был согласен остаться тут в качестве собаки. Сторожевой. Или даже побыть рядом с ней этой отвратительной маленькой карманной собачонкой. Или стать вот этой, плюшевой. Лишь бы не уходить.
   И дело было не в том, что теперь в его компьютере подобно вирусу поселилась эта странная особа, которая пишет ужасные вещи. И не в том, что его квартира сейчас кажется ему пустой и лишенной дыхания.
   Ему просто нравится смотреть на это лицо, вот в чем дело.
   Она уже покусывала от нетерпения губы, а он улыбается и говорит ей успокоительные глупости…
   — А если ей звонит этот придурок?
   — Какой?
   — Ее парень… Бравин. Знаешь, он просто из породы пиявок, этот Бравин!
   — Пиявки иногда полезны для здоровья…
   — Тогда как клоп… Клопы, надеюсь, не полезны?
   Он рассмеялся:
   — Пет, клопы вроде нет…
   — Тогда он клон. Он впивается в нее, изводит, терроризирует ее, потом находит другую и на время исчезает. А потом все снова… — Она вздохнула. — Обычно он исчезает на месяц. Дает ей отдохнуть. Но через месяц возвращается… Господи, неужели он раньше решил?
   — Она же не маленькая девочка, разберется…
   — Шерри? Да она же ребенок. Ей кажется, что одинокая женщина — это позорище.
   — Да никакое не позорище, — сказал Дима. — Сейчас все наоборот.
   — В ее окружении совсем даже не наоборот, — вздохнула Тоня. — О боже, скорей бы она уже, а?
   Она даже вскочила со стула, подошла к двери и вернулась.
   — Она смеется… Или это на самом деле Бравин и он ей уже навешал на уши лапши, или…
   Дверь открылась. Тоня сразу выпрямилась, придав лицу безмятежное выражение.
   Шерри стояла на пороге совершенно изменившаяся. Дима даже удивился, что так может измениться человек за столь короткий промежуток времени. Шеррины глаза сияли. Подбородок был слегка вздернут. И в самой Шерриной фигурке появилась плавная легкость и еще что-то неуловимое, точно Шерри и не шла, а танцевала.
   Она молча подошла к Тоне и поцеловала ее.
   Потом вдруг рассмеялась и закружилась по комнате. Как бабочка.
   — Та-а-а-ак, — протянула Тоня. — Бравин, да?
   Шерри ничего не ответила, только улыбнулась, продолжая выделывать свои танцевальные па, и Дима отметил, что она грациозна…
   — Шерри!
   — Да?
   — Это был Бравин?
   — Не-а…
   Она увеличила громкость, закружилась по комнате, подпевая: «И мы с тобой попали на прицел… Я же своей рукою сердце твое прикрою… Можешь лететь и не бояться больше ничего…»
   Слова были печальные, Диме они казались зловещими немного, не оставляющими надежды, потому что луна на небе ухмылялась, прямо как Вера Анатольевна или Лора, внимательно следя за собственным порядком на земле, где ни Дима, ни Тоня, ни Шерри не имели права вот так беспечно кружиться по комнате в счастливом танце. Но Шерри, казалось, не желала слышать дурных пророчеств. Она была похожа на птичку, летящую под облаками. Этой птичке сейчас было не до спрятавшихся в зарослях камыша охотников. Слишком ей было хорошо под лучами солнца. И — к чему думать о луне, когда солнце так близко?
   — А кто? Почему ты теперь скачешь по комнате, как слон?
   Она рассмеялась, даже не обидевшись на такое нелестное сравнение.
   — А слоны скачут по комнате? — лукаво переспросила она.
   — Когда сходят с ума, — мрачно сообщила Тоня. — Если это не Бравин довел тебя до экстатического состояния, то кто?
   Шерри наконец остановилась, сделала глубокий реверанс и села за стол.
   — Принц, — сообщила она. — Самый настоящий Принц. Как и положено Принцу, прекрасный. Па белом коне… Все как обещано. Мы будем счастливы теперь и навсегда… В течение…
   И тут она закусила губу, и личико ее стало мрачным. Словно луне удалось дотронуться до ее щеки холодной рукой. Но тут же она взмахнула рукой и налила себе вина, не дожидаясь Димы. Выпила залпом, как водку, и мрачно закончила мысль:
   — В течение двух дней… Строгий лимит счастья ведь только обостряет его восприятие, разве нет?
   И — заплакала…
   Тоня испугалась. Как ребенок, подумалось ей.
   — Шурка, ты чего?
   Она вскочила, подошла к ней и обняла за хрупкие плечи. «У нее и плечики как у Пашки, острые…»
   — Шурка, кончай… Мы твоего Бравина сюда не пустим! Не бойся…
   Дима смотрел на них и улыбался слегка — как будто понимал то, что Тоне оставалось пока непонятным. Тоня даже рассердилась на него — разве он не видит, что человеку плохо? Сидит себе и улыбается… Все-таки они высокомерные люди, эти, из богемы-то.
   — Шур, ну не плачь. Пожалуйста! То как слон скачешь, то рыдать начинаешь. Что с тобой?
   А подружка подняла на нее такие счастливые глаза, что Тоня этого огромного счастья — испугалась еще больше, чем слез.
   — Тонь, я дура, да?
   Тоня хотела сказать — ага, дура, еще какая. Влюбчивая. И глупая.
   Но смутилась. И тоже почему-то шепотом ответила:
   — Нет, ты как мой Пашка. Ребенок. И — я хочу знать, что происходит.
   — Она просто боится войти в дверь, — сказал Дима. — Как ты не понимаешь?
   — Я и тебя сейчас не понимаю, — нахмурилась Тоня. — В какую дверь?
   — В открытую. Сейчас перед ней открылась тайная дверь.
   Он встал и подошел к окну. Тоня невольно задохнулась от странного чувства — этот человек у окна, кажущийся при слабом освещении только тенью, — он будет принадлежать ей, да? Даже Шерри отошла на задний план, потому что — эти длинные ресницы, эта полуулыбка на его губах, все это — о, как ей хотелось забрать это себе, спрятать, завладеть этим всем богатством!
   — Человек идет в темноте и начинает к этому привыкать, — говорил он. — Настолько привыкает, что уже начинает чувствовать себя счастливым даже. И не мыслит уже себя в другом мире. Тем более, что этот туннель, эта темная дорога кажется бесконечной. И вдруг он видит эту дверь. Он понимает, что ее надо открыть. Оттуда же просачиваются лучи света. И его жизнь, она непременно изменится, когда он эту дверь откроет. Но — вот в чем дело… Даже зная, что все изменится к лучшему, хотя бы потому, что он узнает, как выглядит солнце, он боится. И еще он боится того, что, открывшись на минуту, эта дверь захлопнется. Он, узнавший, как выглядит свет, снова останется в темноте. Но — теперь темнота станет мучительной.
   Они обе слушали его как завороженные. Особенно Шерри. Стараясь не дышать, она впитывала каждое его слово. «Это ведь именно так. Это то, чего я больше всего боюсь. Почувствовать его рядом — и снова оказаться потом в темноте Бравина. Но что же делать?»
   — Что делать? — вырвалось у нее отчаянно, криком.
   Она и сама испугалась собственных эмоций.
   — Я… я все это понимаю, — сказала она уже тихо. — Но — что делать?
   — А ты как думаешь?
   Он подошел к ней и ласково посмотрел ей в глаза.
   — Понимаешь, я могу сказать только, что сделал бы я. А ты? — И, переведя взгляд на Тоню, повторил свой вопрос уже ей: — А ты?
   Тоня пожала плечами. Ей почему-то было страшно отвечать на этот вопрос именно ему. Как будто от ее ответа сейчас зависело что-то очень важное. Вся ее жизнь. Как будто эта самая дверь уже оказалась перед ней и надо было решаться.
   И она поняла — это на самом деле страшно. Ведь то, к чему ты сознательно приучала себя, — все это исчезнет. Начнешь ощущать снова темноту, как несчастье.
   Она даже закрыла глаза. Чтобы снова привыкнуть к темноте? Да, да, пусть так. Пусть лучше так!
   — Даже если придется заплатить жизнью? — услышала она тихий и серьезный голос Шерри.
   — Возможно.
   Тоня открыла глаза. Зачем он так? Она испугалась этих слов. Так боятся — пророчества, и почему-то ей показалось, что сегодняшний их разговор — на самом деле и является этим самым откровением, как будто кто-то там, наверху, решает их судьбу.
   Всех троих.
   И эта серьезная решимость Шерри — она никогда ее такой не видела, свою легкомысленную подружку. Тоня отметила, что она даже изменилась сейчас — точно у Шерри два крыла появились. И сама она стала похожа на ангела.
   Шерри сидела на диване, прижимая к себе огромную плюшевую собаку, и смотрела вдаль так серьезно и печально, как будто и в самом деле сейчас решала для себя что-то очень важное. Потом подняла глаза и посмотрела сначала на Тоню, а потом на Диму.
   — Да, — кивнула Шерри. — Я открою. Даже если и так. Потому что — может, и в самом деле лучше умереть. Чем жить в этом туннеле. Как крыса…
 
   Он стоял, глядя в темное окно, и улыбался. И почему-то ему казалось, что он улыбается ей в ответ. А она — там, в этой мгле ночной, кружится в легком танце, как маленький светлячок. Как фея Динь, про которую они с Анькой недавно читали. И сам он — не старый идиот, а вечно юный Питер Пэн. И он никогда не состарится рядом с ней, а так и будет вечным мальчишкой.
   «Да чем она меня взяла, эта девочка, с несчастными и в то же время дерзкими и веселыми глазами? — думал он. — Что я в ней увидел? Я — искушенный в женской красоте, почему вдруг остановился рядом с ней?»
   Он мог бы понять себя, если бы влюбился в ее подружку, с точеным профилем и личиком Мадонны. Но — Шерри, маленькая Шерри, обычная мордашка, каких миллионы… Или — нет?
   «Она даже говорит неправильно…» Пускай! Она говорит прелестно… «Она растолстеет со временем. Они все толстеют». И пускай. Он даже рассмеялся. Пускай она растолстеет рядом с ним. Ей это наверняка пойдет.
   Он был готов сейчас все бросить и уйти туда, в ночь, чтобы найти там своего светлячка с легкими крылышками. Все, кроме Аньки. Аньку он заберет с собой. И в его жизни все изменится. Он будет просыпаться от звонкого смеха на кухне и пить кофе в обществе двух самых замечательных девчонок на свете. Они купят себе другой дом. Там будет много травы, и по утрам они будут бегать босиком и касаться ступнями росы… И рядом будет река. Тихая и величественная. Они уедут из этого огромного города в маленький, отдаленный, похожий на деревню, с тихой, замедленной жизнью, потому что — их жизнь будет слишком счастливой, чтобы ее торопить…
   Он увидел это так явно, что счастье показалось возможным, реальным, и ему так хотелось, чтобы эта сказка стала реальной — до боли…
   Когда за спиной скрипнула дверь, он зажмурился и вцепился в оконную раму — точно там, за ней, еще оставался волшебный мир и по влажной траве бегали две девочки, но сейчас их смех становился все глуше, и сами они таяли в ночном воздухе, там, за окном…
   — Чайник горячий?
   «Я убил бы тебя…»
   — Горячий, да…
   Она подошла к нему, встала рядом. «Я убил бы тебя, если б хватило сил…»
   — Дикая все-таки привычка — пить кофе на ночь, — сказала она. — Я знаю, что потом не удастся заснуть.
   Он пожал плечами. Отвечать ей не хотелось. И разговаривать с ней тоже. «Ты соткана из порока, и красота твоя отвращает…»
   О, как ей подходили эти строчки! «Отвратительная красота». И его жизнь — где голос тел заглушает голос душ, где души уже давно молчат, потому что им, душам, нечего сказать друг другу! «Мы задыхаемся в этой жизни, в этом убогом мирке, который кажется окружающим нас счастьем, боже ты мой, как же смешно — ведь нам завидуют!»