Полякова Светлана. Храни меня, любовь

   — Вот… Каждое утро я говорю ей: «Доброе утро, Веста». А уходя — непременно прощаюсь с ней…
   — А откуда ты знаешь, что это девочка? — спросила Анька.
   — Так видно… Она — нежно смотрит. Присмотрись повнимательнее…
   — Ага, правда! — обрадовалась Анька.
   — Вот. Мальчики так не умеют.
   — Значит, мой Мишка тоже девочка, — сказала Анька.
   — Мишка? А какая? Вот эта? — Она безошибочно показала на облюбованного Анькой медведя. — Конечно, девочка… Посмотри, как тебе улыбается…
   И засмеялась. А он тоже улыбнулся, так заразительно они смеялись, две маленькие девочки, рассматривающие игрушки за витриной.
   А Волк сидел рядом, не сводя со своей избранницы взора, полного нежности. «Что ты в ней нашел, интересно?» — «То, чего нельзя найти в твоих избранницах», — огрызнулся Волк.
   «Ну да, конечно. Ты же умный. Умеешь видеть в темноте». — «Умею, в отличие от тебя». — «И вот за эту девушку ты готов отдать жизнь?» Волк грустно усмехнулся: «Да. Знаешь ли, не хочется умирать во имя бездушной куклы. А ты все-таки не умеешь выбирать скакуна. Смотришь на телесную оболочку, как последний идиот, забывая про душу. Умирают за душу. Когда ты это, наконец, поймешь?»
   Андрей очнулся. Интересно, какая степень шизофрении, когда автор начинает болтать с собственным персонажем, подумал он, усмехаясь.
   — Анют, я завтра обязательно тебе куплю твою Мишку, — пообещал он дочери снова.
   — Завтра? — обернулась Шерри. — Завтра будет завтра… Да и не работаю я завтра, а кто ей достанет Мишку с витрины…
   Она задумалась на минуту, прикусив губу.
   — Денег нет? — тихо спросила она с понимающим видом. — Хотите, я вам взаймы дам? У меня на эту Миху наберется…
   — Да деньги есть, — рассмеялся он. — По — магазин-то уже закрыт…
   — А Ленка еще там, — сообщила Шерри, радостно улыбаясь. — Пошли, я с ней договорюсь… Ребенку радость, а Ленке практическая польза…
   Не дожидаясь ответа, она пошла назад и постучала.
   — Лень, открывай, это я…
   Коренастый охранник осмотрел их с плохо скрытым недовольством и поинтересовался:
   — Чего тебе?
   — Ленка из «игрушечного» еще не выходила?
   — Нет, кажись…
   — Ну вот. Мы к ней…
   И, не дожидаясь возражений, быстро потащила Аньку за собой, а Андрею уже не оставалось ничего иного, как идти за ними вверх но лестнице.
   Ленка оказалась и сама похожа на плюшевую игрушку — полненькая, с забавным, смешливым личиком и круглыми глазами.
   — Привет, — бросила Шерри, входя в Ленкино волшебное обиталище.
   — Виделись уже, — ответила Ленка. — Что случилось?
   — Мишку хотим. Срочно. Того, с витрины…
   — Шеррик, ты как всегда, — протянула Ленка. — Тебе все надо срочно…
   — Ну, давай тут до утра потусуемся, — согласилась кротко Шерри. — Если тебе моя срочность не нравится…
   — Так завтра же можно.
   — Не-а, завтра будет поздно… Ладно тебе, Ленка, ты все равно еще кассу снимаешь! Продай нам медведя с витрины. Нам очень этот медведь нужен. От него прямо жизнь зависит!
   Ленка тоскливо посмотрела на Шерри и поинтересовалась:
   — Типа от тебя все равно не отвяжешься?
   — Типа да, — кивнула Шерри, и они засмеялись.
   — Ладно.
   — Только именно того, который на витрине!
   — Понятное дело… Тебе именно самый пыльный медведь нужен, кто бы сомневался!
   — Не пыльный. Мне нужен Единственный Медведь, около которого мое сердце становится живым, — отозвалась Шерри.
   — Поэтесса хренова, — рассмеялась Лена. — Сейчас принесу тебе вожделенного медведя.
   Она пошла уже к выходу, и вдруг Андрей понял, что он должен сделать. Сейчас.
   — Подождите! — крикнул он, выбегая вслед за Ленкой. — Там еще собака есть… Сенбернар. Она… Вы ее тоже…
   — Тоже с витрины? — удивленно приподняла Ленка брови. — Еще один любитель пропыленных животных?
   — Да.
   — Маньяки, ага, — рассмеялась Ленка. — Ладно… Мне не жалко.
   И пошла вниз, весело стуча каблучками.
   Андрей вернулся и замер на пороге, пораженный тем, что ему тепло. Так тепло, рядом с этими забавными девицами и с Анькой… Он блаженно улыбнулся, наблюдая, как Шерри и Анька восторженно рассматривают фарфоровых кукол, сложенных в коробках, и лица у обеих — светятся, как будто они увидели чудо. Он и дышать старался тише, лишь бы их не потревожить, двух маленьких девочек… Но они и не замечали его, погруженные в созерцание. Волк тоже его больше не замечал. Он свернулся у ног Шерри клубочком, как верный пес, закрыв глаза. «Если бы ты оставил меня с ней, если бы ты дал мне возможность находиться с ней рядом, защищать ее…»
   Он почувствовал себя виноватым перед Волком. «Не могу. Ты это знаешь. Не могу. Прости».
   Они тихо перешептывались — иногда подолгу задерживаясь взглядами у одной куклы, потом откладывали ее и брали новую.
   — Знаешь, — услышал он слова Шерри, — я вот когда думаю, какую куклу купить, обязательно встаю перед выбором и никого не беру… Их надо или всех, или никого!
   — Да, — согласилась Анька. — С мишкой не так…
   — Вот-вот, плюшевые игрушки разные, и — если уж кто тебе полюбился, так на всю жизнь!
   Дверь хлопнула, появилась Ленка.
   Вернее сказать, сначала-то появилась голова Мишки, потом улыбка собаки, а потом уже Ленка.
   — Вот ваши любимцы, — сказала она, складывая их на стол поверх кукол. — Забирайте.
   — А… собака-то…
   Шерри смотрела растерянно и, уже догадываясь о том, что собака отныне ее, — счастливо.
   — Собака — вам, — сказал Андрей улыбаясь.
   — Господи, зачем…
   Она смутилась и покраснела отчаянно, как тогда, когда он коснулся губами ее руки.
   — Так надо, — сказал он, тоже мучительно краснея и удивляясь этому, потому что — и сам не мог вспомнить, когда он так смущался последний раз.
   — Раз говорят, значит, и в самом деле — надо, — деловито сказала Ленка. — Нечего фордыбачиться! Чай, не белье тебе «Дикая орхидея» преподносят… А собака — это такой тихий, приличный подарок. Ду-у-ушевный.
   Она молчала, глядя то на собаку, то на него…
   — Спасибо, — тихо наконец шепнула Шерри и слегка коснулась губами его щеки.
   А он почему-то подумал, что нет на свете ничего чудеснее двух девочек с огромными плюшевыми игрушками… Одна — с Мишкой, а другая — с сенбернаром.
   И он — рядом с их детским, искренним счастьем. Сам — ставший маленькой частицей их радости.
   И — впустивший эту радость в свою душу, как — молитву… Как — надежду.
   Как Волка с любящим, нежным сердцем.
 
   «Что это со мной было?»
   Она и сама не понимала, почему пошла с этим типом.
   Она даже не удосужилась спросить, как его зовут. Как телка на веревочке… Молча. По неумолимому приказу его холодных глаз.
   Она и теперь поежилась, вспоминая его стальные глаза. Без цвета. Странные. Суженные… И там, внутри, — о, она была теперь готова поверить и в бесов, потому что там, у него в глазах, этот самый бес жил…
   Кто-то крикнул из машины похабные слова — она не сомневалась, что эти слова адресованы именно ей, и даже усмехнулась. Ну что ж… Она вела себя как шлюха. И она похожа на шлюху.
   А то, что было там, в этом старом доме, с обшарпанными стенами, облупившимся потолком… Почему-то там на стене висел старый плакат Брюса Ли и еще какая-то красотка, застывшая в унизительно-порнографической позе, в которой потом так же покорно застыла и она, Лора, ловя себя на том, что ей нравится, когда ее унижают…
   Она достала пачку сигарет, закурила, пытаясь прийти в себя. «Пет, тебе это не нравилось, — постаралась она убедить себя. — Тебе это не может нравиться… Это было просто помутнение. Ты просто…»
   Она не докурила, бросила окурок в рыхлый снег, стараясь унять ярость и боль внутри себя.
   В конце концов, это было приключение, — мрачно усмехнулась она.
   Было дьявольски холодно, и Лора, запахнув шубку, переключилась на «насущные проблемы». Она представила, что сейчас ей скажет Андрей. Да, он скажет ей: ты забыла про Аньку, ты, как всегда, забыла про нее… А она ему не ответит. Просто…
   Она представила себе эту картину и поняла, что на этот раз ей будет трудно сохранять невозмутимо-презрительную мину, потому что она же шлюха, да, на этот раз — именно она… И ей стало страшно возвращаться домой, захотелось погрузиться в грех дальше, еще дальше и глубже, потому что — так ей было бы легче.
   Легче.
   Гораздо легче.
   Но — она собралась с силами. Остановила машину.
   И, оказавшись внутри, тихо заплакала, потому что ей подумалось — теперь все. Теперь их с Андреем жизни пришел конец. Как будто кто-то сказал: вы и раньше были больны раком, но теперь процесс уже не остановить. Вы сгнили.
   И где-то в глубине сознания родился вопрос — а как же теперь Анька?
   Ей захотелось спрятаться, глубоко-глубоко, забраться в узенькую щель — от реальности этой, от Аньки, от Андрея, от самой себя, и — от странного типа, с глазами-льдинами, и она поглубже зарылась в шубу, подумав — если бы могла, с головой бы спряталась, а машина уже несла ее к дому, где — неминуемая расплата за все ожидала ее, и она сказала себе: «В конце концов, это было в последний раз. Больше ведь не будет. И — я как-нибудь выкручусь, я придумаю что-нибудь…»
   Она даже немного успокоилась, потому что знала — ради Аньки Андрей поверит любой лжи, даже зная, что это ложь, а значит…
   «Ты всегда прикрываешься Анькой».
   Лора усмехнулась. Ее внутренний голос уже говорит с интонациями мужа. Раньше были интонации матери. А теперь… Получается, что Лоры нет. И никогда не было. Только отражения других людей в ней, Лоре, как в зеркале. Она и есть — зеркало, впитывающее в себя чужие черты и предлагающее их остальным как свои собственные.
   Боже, как глупо…
   — Что? — обернулся водитель.
   В машине кричала Земфира, но он расслышал ее голос. Или — голос ее мужа. Сейчас спросит: «А почему вы разговариваете с собой мужским голосом?» — усмехнулась Лора.
   А потом подумала еще, что и в самом деле начинает разговаривать с собой, потому что больше ей говорить не с кем.
   И никогда не было — с кем поговорить…
   И правильно, потому что с зеркалами разговаривают только психи.
   — Да ничего, это я о своем, — улыбнулась она водителю.
   — Вы расстроены или мне показалось?
   Даже участливый вопрос вызвал странную реакцию — горло сжало, и Лора поняла, что она сейчас расплачется. Даже голос предательски дрогнул, когда она ответила:
   — Нет, все в порядке…
   — Значит, показалось…
   Водила был пожилым, интеллигентным — наверное, подрабатывает, подумала она. К пенсии. Содержит семью.
   Она даже представила себе его жену — интеллигентную, пожилую даму, с томиком Баратынского в руках. Или Тютчева. И чтобы на плечах у этой женщины была уютная, мягкая шаль, а в комнате — старое кресло с высокой спинкой, и круглый абажур с бахромой у лампы, и фарфоровый чайник, и…
   Стоп, приказала она себе. Сейчас ей захочется в этот дом. Ей захочется оказаться там и рассказать все про себя, зная, что они будут слушать, слушать, и даже дадут ей совет, и они увидят в ней живое существо, а не собственное отражение в зеркале. А она — как и положено зеркалу, украдет их черты, присвоит их, но — бог мой, какие же у них прекрасные черты, и, значит, Лора тоже наконец-то станет прекрасной…
   — Приехали, — сказал водитель, останавливая машину.
   «Приехали», — откликнулась эхом Лорина душа и съежилась от горя и невозможности простоты.
   Она кивнула молча, расплатилась и прошептала «спасибо», уже выходя.
   Ей очень хотелось обернуться, но она не стала этого делать.
   Чтобы он не увидел отчаяния в ее глазах. Отчаяния и — страха.
   Пусть лучше все видят Лору вот такой — высокомерной, сексуальной, с гордо поднятой головой, с холодным взглядом…
   Пусть. Раз она только зеркало, которое вобрало в себя такие отражения!
   И все же она остановилась возле ворот своего собственного дома (она усмехнулась — собственного, как же, она там только тень, и в этом доме нет ничего ее) и перевела дыхание. Перевела дыхание, усмехнулась про себя — ну, перед смертью не надышишься, все равно, — и толкнула калитку.
   Окна в доме были освещены. Андрей и Анька были дома. Она поняла, что все в порядке, с Анькой ничего не случилось, и ей стало немного спокойней. Там, в окне, когда подошла ближе, она увидела их обоих — размытые силуэты ее настоящей жизни или, наоборот, вымышленной жизни, она уже сама запуталась.
   Надо идти.
   Надо идти туда, Лора.
   «Мне страшно», — призналась она себе. И — тот, недобрый голос внутри ответил на ее мысль злым смехом — а с незнакомцем страшно не было? Или — это твоя темная душа, Лора, боится своих родных?
   Она выпрямилась — этот голос она ненавидела. Больше всего на свете. Он всегда сковывал ее, мешал свободно дышать, жить, быть самой собой.
   Ей хотелось сделать что-то назло, наперекор, и от этого — да, именно от этого! — Лора совершала иногда безумные, непонятные даже самой ей, поступки.
   Она усмехнулась, сказала себе: «А что, собственно, случилось?» — и пошла к двери. Она пыталась быть спокойной. Если сейчас ее встретит град упреков, она, Лора, найдет, что сказать в ответ.
   Она толкнула дверь — уже приготовившись к отпору, — а ее встретил только его усталый взгляд и крик Аньки: «Мама!»И сразу появился в горле предательский ком.
   — Привет, — тихо сказала она. — Дверь была открыта…
   — Мы тебя ждали, — сказал он. — Привет…
   Она погладила по голове Аньку, мягко отодвинула ее и, пробормотав, что устала и ей хочется под душ, а ужинать она не хочет, по крайней мере — пока, спаслась бегством в ванную.
   Пустив воду, долго сидела на краешке ванны, еще не плача. Только готовясь к истерике. Сейчас все происшедшее с ней казалось ей омерзительным и грязным. Руки случайного любовника. Его размеренный, спокойный голос. У-ни-же-ние…
   Оно тебя возбуждало, Лора, ведь так?
   Она дернулась. Внутренний голос не заглушишь ни громкой музыкой, ни шумом воды… Он будет просачиваться в мозг, подобно вору. Он будет говорить с ней, и она будет знать, что он говорит — правду…
   В этом и ужас.
   «А просто я привыкла к унижениям», — подумала она. Она к ним привыкла, черт бы всех побрал. Все только и делают, что ее унижают. Даже вежливый Андрей. Даже харизматичный Димочка.
   И она сама себя — тоже… Потому что вот так она устроена. Идет вместе со всеми… В общей струе.
   Она стояла под душем долго, освобождая тело от воспоминаний о холодных и липких руках. Освобождая себя. «Раньше мне часто снилось, будто я птица и летаю», — почему-то пришла ей в голову мысль. И тут же вспомнилась реклама детского йогурта — «ты растешь», а бабка оттуда была похожа на ее бабулю… И ей как тогда, в детстве, захотелось закричать: я не расту, я именно летаю! Но даже в детстве надо было расти. Никаких полетов. Ведь они где-то вычитали, что от фантазий ребенок дезориентируется в реальности. Потом. Когда вырастает. Поэтому Лора не имела права летать. Даже в детстве. «Да, я расту. Я не летаю. Я расту. Но, знаете ли, я почему-то перестала летать сразу, как только мне это запретили. Как только нашли объяснение. Видишь, мама, видишь, бабушка, какая я послушная девочка?» И Лора рассмеялась — или заплакала? Она не знала. Капельки воды, в конце концов, или слезы катятся по твоему лицу — какая разница?
 
   Он дотронулся до ее запястья и тут же испуганно отдернул руку. А Тоня поймала себя на том, что от этого мгновенного прикосновения ей стало тепло, и совсем не хотелось ей, чтобы он вот так свою руку убирал.
   Ну, не самой же его за руку хватать?
   Тоня не могла понять, что с ней происходит. Почему она вот так, запросто, рассказывает этому человеку всю свою жизнь. И про Пашку тоже рассказывает и плачет вдруг, точно он ей самый близкий на свете, этот странный Дима.
   А еще, когда она заплакала, он снова взял ее за руку, и Тоне пришло в голову — а если он подумает сейчас, что она нарочно, потому что ей ведь хотелось, чтобы он держал ее за руку, медленно и нежно поглаживая пальцы? И Тоня отдернула руку.
   — Я не стал бы верить врачам, — сказал он и, как ей показалось, покраснел. «Наверное, потому, что я руку отдернула», — подумала она.
   — Почему? — спросила она, просто чтобы что-то спросить — врачам она и сама не верила, после смерти отца.
   — Потому что они иногда перестраховываются.
   Она хотела закричать: так нельзя, я же испугалась, и мама… Но подумала, что это выйдет глупо, по-детски, и удержалась.
   — Надо просто найти хорошего детского пульмонолога и показать малыша ему, — сказал он. — Я попытаюсь что-нибудь придумать. В конце концов, наверняка у моих знакомых есть кто-нибудь…
   Она даже не знала, за что она больше благодарна — за то, что он принимает такое участие в судьбе ее сына, или — за то, что сказанная только что фраза обещала продолжение их знакомства. Робко подняла глаза и зажмурилась — таким ослепительным и добрым показался ей его взгляд.
   Он тихо засмеялся:
   — Вы — сами еще такой ребенок, Топя…
   Она хотела сказать ему, что вовсе нет, но почему-то ей на самом деле захотелось быть ребенком, и рядом с ним она могла себе это позволить — быть ребенком…
   И засмеялась.
   — Кстати, мы уже второй час бродим вокруг вашего дома…
   Она и не заметила. А сейчас испугалась — ей казалось, что прошли несколько мгновений — они вышли из храма, и он предложил ее проводить, неужели — уже так долго? И покраснела мучительно — снова ее фантазии, она же наверняка отвлекает его дурацкими своими историями от важных дел.
   — Простите, — едва слышно прошептала она.
   — За что? — рассмеялся он.
   — За то, что я вас… — Она судорожно вздохнула-всхлипнула и, окончательно смутившись, добавила: — Отвлекаю…
   — Вы? Меня? — Он снова рассмеялся. — А мне кажется, это я вас отвлекаю…
   Он остановился и взял ее руки в свои — крепко и на сей раз совсем не случайно.
   — Я… Мы уже будто сто лет знакомы, правда?
   — Правда, — едва слышно повторила она кротким эхом.
   — Давайте уж на «ты», а то мне все время кажется, что из-за этого холодного «вы» все закончится быстро и неминуемо.
   «Как смерть», — подумала Тоня.
   — Давай… те, — кивнула она.
   И окончательно смутилась. «Веду я себя глупо», — рассердилась она на себя. Даже глаза поднять боится… Девочка-школьница.
   А поднять глаза она все-таки не рискнула, вспоминая свое ослепление несколько мгновений назад.
   Он же стоял, не выпуская ее ладошки, и смотрел на нее — она почему-то догадалась, что он улыбается.
   — А «те» — это что? — поинтересовался он. — Приставка такая? Или слово?
   Она не удержалась и хихикнула. «Ну в самом деле, — укоризненно подумала она, — и ведешь ты себя, Тоня, как маленькая и глупейшая девица…»
   — Давай, — поправилась она.
   — Что давай? — переспросил он.
   Она все-таки подняла глаза — он смеялся, и так у него это получалось — славно и мягко, и еще она вдруг поняла, что он тоже сейчас ведет себя как мальчишка, точно они оба впали в детство, забывая, что уже взрослые, и им хорошо… И ничего в этом нет постыдного или смешного, все нормально…
   В конце концов, на них смотрит только луна да темное небо над ними, а больше ведь никто и не видит…
   «Ну разве что Шерри из окна», — подумала Тоня и испугалась — она же про все забыла сейчас, и про Пашку своего, и про маму, и про бедную Шерри… Разве ей может быть так хорошо? Разве она имеет на это право?
   И эта мысль была как удар кнута… Точно она только что парила на мягком, теплом облаке высоко-высоко в небе, а потом явилась Реальность с кнутом, и теперь она, Тоня, летит на землю, зная, что удар от соприкосновения с твердой земной поверхностью неминуем.
   Хоть закрывай голову, хоть не закрывай…
   Он угадал перемену ее настроения — улыбка исчезла, а глаза стали как у собаки, которую сейчас выгонит любимый хозяин.
   — Что-то случилось?
   — Нет, — помотала она головой. — Просто…
   « Просто я не имею права на счастье», — хотелось признаться ей, как признаются в тяжком грехе.
   — Просто мне пора, — вздохнула она.
   — Но еще рано, — возразил он. — Еще очень рано… Тебя кто-нибудь ждет?
   — Да, — тихо сказала она.
   И испугалась, что он подумает, будто ее ждет какой-нибудь муж или любовник, тут же добавила:
   — Шерри… Моя подруга. Она там одна…
   Она даже рассказала ему про Шерри, совсем немного, но он почему-то стоял нахмурившись.
   «Он же думает, что я просто хочу от него избавиться», — догадалась Тоня. И рассмеялась, снова позволив себе несколько мгновений счастья…
   — Знаешь что? — предложила она, уже не в силах сопротивляться этому странному чувству радости внутри. — Давай поднимемся… Я сварю тебе кофе. Может, еще осталось вино — мы ведь на брудершафт не выпили… А ты познакомишься с Шерри. Она славная, ты сам увидишь.
   «В конце концов, завтра ведь все вернется на круги своя, — подумала Тоня, когда они уже вошли в подъезд. — Все вернется. А сегодня просто такой день… День утешения. Назовем его так… Если с человеком случаются одни неприятности, имеет же он право на один-единственный утешительный день?»
 
   Шерри так летела домой, точно на крыльях, так торопилась рассказать Тоне обо всем — и расстояние преодолела, не заметив даже, и по лестнице взлетела как птица, только вот Тони дома не оказалось…
   Шерри долго звонила, потом открыла дверь ключом, предусмотрительно выданным ей хозяйкой квартиры. Сначала она хотела позвонить Тониной маме, подумав, что Тоня еще там, но остановила себя — ни к чему это, вдруг Тоня уже ушла и мать волноваться за нее будет. Шерри и сама стала волноваться, но успокоилась мгновенно — Тоня, в конце концов, взрослая девушка. Мало ли какие у нее могут быть дела?
   Чтобы не скучать, Шерри включила телевизор, посидела немного, тупо наблюдая, как Розита целуется с Педро, и почему-то ей впервые стало скучно наблюдать за ними. А ее жизнь показалась ей куда интереснее бразильского сериала. И этот Андрей с маленькой дочкой, и то, как Шерри им медведицу добывала — ах, Шерри и сейчас улыбнулась и прикрыла глаза, так здорово было ей вспоминать все это! И в осеннем воздухе вдруг отчетливо запахло весенней свежестью, такими милыми были эти воспоминания…
   Она переключилась на другой канал, там шли местные новости. Показывали школьников, и серьезная девчушка, чем-то похожая на Анечку, рассказывала, что у них сейчас в школе проходит неделя Добра. Шерри почему-то стало еще веселее — потому что, сама того не зная, она тоже в эту неделю Добра включилась, и надо было продолжать.
   Она поднялась, потянулась и принялась за «продолжение добрых дел». Сначала она убралась в квартире — чисто-чисто, сама даже удивилась, что получилось все так замечательно. Потом приготовила ужин, с надеждой, что к завершающему моменту появится и Тоня. И за ужином Шерри ей все расскажет. И как ей руку поцеловали, и про мишку, и про неделю Добра. Подумав, она достала бутылку кагора, стоящую в холодильнике, и красиво сервировала стол.
   А Тони все не было…
   Шерри уже разволновалась не на шутку — стрелки на часах неумолимо двигались к девяти вечера, Тоня никогда так не задерживалась.
   Шерри хотела все-таки позвонить ее матери — вдруг она осталась ночевать, и сделала уже шаг к телефону, но услышала, как в дверном замке поворачивается ключ и дверь открывается, а еще она услышала тихий, приглушенный Тонин смех.
   Она вышла в коридор и застыла.
   Тоня пришла не одна! Вместе с ней на пороге стоял светловолосый высокий парень и отчаянно смущенно глядел на Шерри. Она даже догадалась без труда, что ему очень хочется понравиться ей, как будто от Шерри зависела его дальнейшая судьба, разрешит ли она ему остаться рядом с подружкой…
   — Знакомьтесь, — сказала Тоня, — это Дмитрий. А это — Шерри…
   «Да ладно, — снисходительно подумала Шерри, — ты мне нравишься… Конечно, у меня на этот вечер были другие планы, но… Я всегда успею рассказать Тоне о сегодняшнем удивительном дне. В конце концов — неделя Добра же…»
   И она широко и приветливо улыбнулась, сказала, что ей очень приятно с ним познакомиться, и она словно чувствовала — достала бутылочку вина, так что — сейчас они будут ужинать…
   — И пить на брудершафт, — тихо добавила Тоня, глядя на своего спутника новыми, счастливыми глазами, и оба почему-то тихонечко засмеялись.
   «Вот так дела, — подумала Шерри. — Похоже, Антонина-то моя влюбилась…»
   И еще подумала, что она сама тоже хотела бы влюбиться, и даже знает в кого…
   В Андрея.
   И не было в ее голове ни одной мысли о Бравине.
   Потом, когда уже они с Тоней оказались на кухне, предоставив Диме украшать стол, она тихо призналась в этом Тоне.
   — Знаешь, а я почему-то сегодня только вспомнила про Бравина…
   — Да о нем и вспоминать не стоит, — улыбнулась ей Тоня, не переставая тереть морковь для салата. — Урод он.
   Ага, урод, — кивнула Шерри. И засмеялась, вспомнив, как смешон этот Бравин с его важной физиономией. И ведь ничего собой не представляет… А Андрей — совсем другой. Простой он, улыбчивый и смущается все время. Она оглянулась на собаку, сидящую на диване. И снова тихо и счастливо засмеялась.
   И этот Дима Тонин — видно же, что он из этих, из элиты, кажется. Шерри слово забыла, там другое было, кажется, в каком-то фильме она слышала. А, вот — богема…
   Видно ведь, что Дима этот из богемы — а тоже улыбается так хорошо и смущается… А Тоне спасибо надо сказать — если бы не она, Шерри никогда бы с Андреем не познакомилась… И тут Шерри подумала — он ведь искал Тоню. А если у них с Тоней чувство зарождалось и она туда теперь бестактно влезла, растоптав это самое чувство грязными сапожищами?