Полякова Светлана. Храни меня, любовь

   В сумерках небольшой, белый храм показался ей сказочным, и нестерпимо захотелось туда войти. «Ведь Он может мне помочь, — подумала она. — Да, конечно, я, наверное, великая грешница, но Пашка-то еще никаких особых грехов совершить не успел… А значит, Он ему может помочь».
   Почему-то заходить туда ей было страшновато, и бабка, стоящая у ворот с протянутой рукой, показалась ей какой-то жуткой, похожей на ведьму. «Вратарница», — подумала Тоня с робостью и уважением.
   — Здравствуйте, — выдавила из себя Тоня улыбку, ощущая, как замирает сердце. Точно эта вратарница сейчас могла запретить Тоне войти в храм. Как апостол Петр не пускает таких, как Тоня, в рай.
   Бабка не ответила, продолжая протягивать алчущую ладонь, и Тоня наконец-то поняла, что это не вратарница, а нищая. Протянула бабке мелочь из кармана и, краснея от собственного незнания и глупости положения, поспешила войти внутрь. «Как будто — спрятаться хочу, — подумала она. — От этой бабки. От своих проблем. От мира этого, где мне так угнетающе не везет».
   Не везет…
   Это мягко сказано.
   Она несчастна.
   Именно так. НЕСЧАСТНА.
   Тоне захотелось спрятаться, убежать. Она совсем не хотела об этом думать, но кто-то словно бы написал это слово — огромными, горящими буквами-факелами.
   Ты, Тоня, несчастна, да…
   Как злая ухмылка повсюду.
   Даже здесь, в тишине храма, от этого знания не убежишь. Ты несчастна, Тоня. И твоя мать. И твой ребенок. Вы всегда будете торчать на отшибе жизни, стучаться во все двери, и ни одна дверь не откроется…
   Все двери заперты, Тоня, и незачем ждать милостыни. Лучше смириться. Осознать свое место. Свою норку…
   Да плевать, отмахнулась Тоня от этих мыслей, плевать. Пусть мы будем несчастны. Пусть отшиб этот самый…
   Пусть норка. Я ведь все это перенесу, лишь бы Пашка был здоров.
   Или даже пусть будет больным, только… живым будет. Мы что-нибудь придумаем потом. Мы найдем способ его вылечить.
   Мы…
   Она и сама не помнила, как оказалась перед этой иконой. А ничего уже вокруг и не было — только Его глаза, и жалость в этих глазах, и любовь, и сострадание к ней, маленькой Тоне.
   И еще были ее слезы, которые она не замечала. Она даже не знала, что плачет. Обнаружила это и удивилась…
   И еще она подумала — что ведь ни о чем не попросила еще, молчала, как глупая курица, и как же Он узнает, что ей надобно?
   И попыталась сформулировать свою просьбу — а ничего не выходило, только хор пел — «Господи, помилуй», и она, Тоня, тоже повторяла про себя: «Помилуй меня, Господи», а еще она смотрела в эти глаза, растворялась в них и плакала, сама не зная, что каждая ее слеза — и есть безмолвная молитва.
   — «Я — СВЕТ, а вы не видите Меня. Я — ПУТЬ, а вы не следуете за Мной. Я — ИСТИНА, а вы не верите Мне. Я — ЖИЗНЬ, а вы не ищете Меня. Я — УЧИТЕЛЬ, а вы не слушаете Меня. Я — ГОСПОДЬ, а вы не повинуетесь Мне. Я — ваш БОГ, а вы не молитесь Мне. Я — ваш лучший ДРУГ, а вы не любите Меня. ЕСЛИ ВЫ НЕСЧАСТНЫ, НЕ ВИНИТЕ МЕНЯ».
   Она удивленно обернулась. Слова за ее спиной прозвучали так внезапно, она даже подумала — это Он говорит с ней… Губы тихо прошептали:
   — Я не виню. Я все понимаю.
   Она где-то его видела, этого парня, но не могла вспомнить, где и когда.
   Он смотрел поверх ее головы, на икону, и Тоне даже показалось, что он говорит не с ней.
   И она показалась себе снова глупой и покраснела, пробормотав едва слышно:
   — Простите… Я думала, это вы говорите мне.
   — Это не я говорил, — сказал он. — Это говорил Он. Надпись на каменном кресте во Фландрии…
   Она кивнула. Она даже не знала, где эта Фландрия находится, но спрашивать не стала. И так она наверняка кажется этому симпатичному парню глупой курицей.
   Да что кажется — она и есть курица.
   Но где же она его уже видела?
   Она старалась смотреть на него украдкой, незаметно — потому что ей совсем не хотелось показаться еще и невоспитанной и надоедливой. И еще — ей очень не хотелось, чтобы он сейчас ушел. И вообще ушел. Она понимала, что это — случайная, мимолетная встреча, сейчас выйдут из храма и разойдутся в разные стороны жизни… Но почему-то Тоне хотелось еще немножко побыть рядом с ним, хоть немножко. «Он мог бы меня понять, — пришло ей в голову. — И мне хочется ему рассказать сейчас все, что творится в моей душе».
   И еще ей не хотелось выходить из храма. Она чувствовала себя защищенной. И даже появилась надежда, что у них с Пашкой все изменится. Все невзгоды отступят, а если и не отступят — они перенесут их легко, потому что… «Ты Друг, — подумала она, глядя в Его бесконечно теплые, грустные глаза. — С таким Другом все можно вынести. Теперь я это знаю. Прости, что я раньше не обращалась к Тебе за помощью. Прости…»
   Она бы так вечность целую стояла, смотря в Его глаза, и чтобы рядом с ней стоял этот парень, и вместе они постигали что-то странное, неведомое пока еще — но такое манящее, желанное, нужное им обоим.
   И Пашке тоже…
   Но служба уже закончилась, люди почти разошлись, только они остались в храме, да какая-то женщина в темном халате вышла с ведром с водой — Тоня еще подумала, ведро-то полное, к счастью, и тут же отругала себя — ну что за дурацкие мысли тут, в храме Божьем, ее посещают? Нет, Тоня — глупая курица, точно-точно…
   — Кажется, нам надо уходить, — сказал он.
   — Простите… Тоня подняла глаза.
   — Можно вашего мужа попросить нам помочь?
   Тоня хотела сказать этой женщине, что это не ее муж. Она даже не знает, как зовут этого молодого человека, но он опередил ее.
   — Конечно, можно, — улыбнулся он сначала подошедшей женщине, а потом Тоне.
   — Вон тот подсвечник помогите перенести. Очень тяжелый…
   — Не тяжелей одиночества, — сказал он.
   — С такой милой девушкой — одиночество? — рассмеялась женщина. — Вам Господь вон какую красавицу послал…
   Он ничего не сказал, мягко улыбнулся только. Тоня же отчего-то покраснела.
   Они отошли, и подсвечник в самом деле был тяжелый, Тоня это почти физически ощутила — да только нес его этот парень очень легко, как будто ему это и не стоило никаких усилий.
   Одиночество нести тяжелей.
   — Спаси вас Господь, — сказала женщина, когда они вернулись. — И… знаете что? — Она засмущалась, но йотом все-таки решилась продолжать. — Вот батюшка скажет, что я много болтаю снова, но… Я все-таки скажу. Я, когда вас увидела, подумала — какие вы оба красивые… И сразу видно, когда Господь пару благословляет — правда-правда… Вас — благословил. Значит, будете счастливыми. Даже в скорбях.
   И быстро, словно боясь, что ее увидят, перекрестила их.
   — Ангела-хранителя…
   Странное дело — но Тоне показалось, что и в самом деле стало светлее и спокойнее, и даже где-то послышался ей легкий шорох крыльев, и сама женщина — уж не добрая ли фея это была, из детской сказки?
   «Никогда ты, Тоня, не повзрослеешь… Так и состаришься глупеньким ребенком!»
   Ну и пусть, отмахнулась Тоня от рассудительного внутреннего голоса.
   И когда они вышли из церкви, замерла, ожидая страшной минуты. Сейчас они попрощаются. Сейчас он уйдет, и они больше никогда не увидятся.
   — Как же вас зовут, дар Божий? — спросил он, взяв се руку. Он смотрел на нее, а она прятала глаза, боясь, что он увидит в ее глазах ее панический ужас расставания — навечно.
   — Тоня, — едва слышно сказала она.
   Хотела прибавить: «А зачем вам мое имя, ведь все равно сейчас простимся, и каждый пойдет своей дорогой…» Но промолчала. А вдруг эти слова окажутся правдой?
   — А меня — Дмитрий. Дима. Вот и познакомились.
   — Да, — кивнула она.
   И они замолчали, продолжая стоять возле церковной ограды.
   И вдруг пошел снег. Медленными хлопьями он падал на землю, первый снег в этом году… И Тоня забыла про неловкость ситуации, она высоко задрала подбородок, пытаясь поймать губами снежинку — она ведь помнила из детства, что, если удастся поймать снежинку губами и загадать желание, оно непременно исполнится.
   А Дима засмеялся.
   — Снег, — сказал он. — Первый снег… Как рано…
   И оба знали, что этот снег скоро растает, потому что ему еще не пришло время, но почему-то жалость к первому снегу не могла омрачить тихой радости там, внутри сердца, как будто совершилось в их жизни очень важное чудо сейчас.
   И этот ранний снег был тому подтверждением.
 
   «Я бы хотела быть настоящей, но я только восковая кукла».
   Откуда эти строчки?
   Лора сидела, прислонясь к мягкой спинке стула, у стойки бара. Помешивала соломинкой коктейль и снова думала: «Меня занесло снегом, я восковая кукла…»
   А за окном и правда пошел снег. Ранний. Как предчувствие беды. Восковой кукле, занесенной первым снегом, ранним…
   Откуда эти дурацкие строчки? Почему они пришли ей в голову?
   «А, — отмахнулась она от своих мыслей. — Просто прочитала где-то… Может быть, у моего благоверного. Он горазд на такие глупости».
   Она зашла сюда отвлечься.
   Мысли в ее голове жили мрачные, неуютные, как эта глупость про восковую куклу.
   «Я бы хотела быть настоящей».
   Лора усмехнулась, тряхнула головой и отпила глоток.
   Потом поймала на себе пристальный взгляд, обернулась, пытаясь угадать в расплывчатой темноте знакомые черты — слишком пристальным был этот взгляд.
   Ей и в самом деле показалось, что она его где-то видела. Он смотрел на нее задумчиво, слегка откинув голову, и красноватый отблеск лампы делал его похожим на вампира. Что ее привлекало в нем? Она не знала. Загадочность потаенного зла? Но она сама придумала себе сказку про вампира. И что теперь? Это ни к чему ее не обязывает. Она просто развлекается, ей скучно. Они никогда не будут близки в реальности. Он — только фантазия. Ее фантазия. Ее игрушка на сегодня.
   Ее восковая кукла.
   Осмелев, она даже улыбнулась ему, и ей показалось, что уголки его губ слегка дрогнули — «сейчас она увидит два клыка», — но лицо осталось невозмутимым, он продолжал смотреть на нее. И это еще больше волновало — страшная сказочка, которую Лора придумывала себе сама. По коже пробежали сладкие мурашки, Лора невольно поежилась, превратившись на один миг в маленькую девочку, которая стоит на пороге темной комнаты, прочитав перед этим Эдгара По, и ей очень хочется войти внутрь и увидеть там привидение, только она-то знает, что никаких привидений нет, поэтому не решается…
   Чтобы не разочароваться.
   Чтобы не разрушить аромат магической тайны.
   Он продолжал рассматривать ее, иногда делая маленький глоток из своего высокого бокала — красная жидкость, невольно отметила Лора, и добавила еще — кровь, да, наверняка…
   Словно угадав ее мысли, он рассмеялся, приподнял бокал и кивнул ей. Выпил залпом.
   И Лоре стало страшно, она вдруг так испугалась, словно он и в самом деле был вампиром, а она — девочкой, которая осмелилась войти в комнату и на самом деле — увидела призрак…
   «Ерунда какая, — попыталась успокоиться Лора, но ничего не получилось. Только еще сильнее забилось сердце. — И вообще мне пора. Уже поздно».
   Пора, да, пора спасаться бегством, куколка… «Во-о-оско-вая куколка. А знаешь, что делают с восковыми куколками? В них втыкают булавки».
   Она резко поднялась и быстро пошла — побежала почти! — к выходу.
   Па ходу застегивая свою леопардовую куртку, легкую как пух. И почему-то не открывалась входная дверь — Лора вдруг почувствовала себя птицей, которая не может вылететь из ловушки, поставленной умелым охотником. Она даже хотела закричать — да откройте же эту дверь, пожалуйста!
   «Смешно, Лора, право, смешно! Что с тобой? Ты боишься придуманных тобой страшных сказок?»
   Это нервы, сказала она себе устало. Да, я просто открываю дверь не в ту сторону. Я…
   — Вы открываете дверь не в ту сторону, — услышала Лора мягкий голос, и она уже знала, чей это голос.
   Даже оборачиваться было не нужно.
   Она почувствовала, как страх растворяется во всех клеточках ее организма, превращаясь в покорность судьбе.
   И обернулась.
 
   Каждый раз, когда Дима выходил из «мест сохранения души», как он это называл, его раздавливала окружающая среда. «Я не был подготовлен к столкновению с окружающей средой». Эти строчки Диме очень подходили. Точно, открывшись в тепле, его душа еще не успевала спрятаться, а увидев и почувствовав красоту, уродство ослепляло глаза…
   Так было всегда, но не сейчас…
   Сейчас даже уродливые нагромождения грязного базара не трогали. Он просто не замечал этой серости.
   Он шел рядом с ней. И она хранила его. Она была частицей дыхания Красоты. Тихая, странная, как почти неслышная музыка. Как хрупкие крылья Ангела.
   Украдкой он посмотрел на ее профиль, боясь спугнуть ощущение Тишины. Она улыбалась слегка и тоже старалась не смотреть на него. «Она ведь тоже боится, что я исчезну», — догадался он и рассмеялся. Ему стало так легко, и там, внутри, в душе его теперь поселилось чувство тепла и свободы. «Девочка моя…»
   Уже — моя?
   Он отмахнулся от ехидного голоса внутри. Моя. Это моя девочка. Так бывает иногда — вдруг понимаешь, что это — твое. Данное тебе свыше сокровище, которое именно ты должен сберечь.
   Она обернулась и смотрела на него удивленно.
   Ее глаза…
   Он вспомнил.
   Он видел ее раньше, эту девочку.
   Древняя фреска, найденная в Намибии. Девочка, которая потом станет святой Анной. Пальчик, прижатый к губам. Распахнутые глаза, полные детского ожидания чуда и готовности стать святой.
   Еще ребенок…
   Он был потрясен этим сходством и невольно замер — потому что это открытие тоже было чудом, и мир, который казался ему еще день назад безнадежно тусклым, постаревшим настолько, что стали видны глубокие, грязные морщины… Этот самый мир, который был больным, старым, ворчливым стариком, как по мановению волшебной палочки, превратился в юную девочку с глубокими, как океан, глазами!
   Ее губы шевелились — едва-едва, и ему показалось, что она читает стихи. Он даже услышал их, эти стихотворные строчки.
   Услышал так явно, словно она произнесла их на самом деле — только голосок был другой, звенящий, как сотня колокольчиков в небесах…
   «Говорят, что глаза лучистые, говорят — в них небо и Бог… Светильник для тела есть око, и я знаю тело свое. Хочется знать, что не солгано. И хотелось бы быть святой, как большеглазая девочка, что закрыла вопрос рукой».
   Он не знал, откуда пришли эти строчки. Он помнил только, что очень давно прочитал их, и говорили, будто их написала юная монахиня-католичка. С чистой, как утреннее небо, душой. И — почему-то он представил ее, в черном платье, смотрящую в небо. На вершине зеленого холма. Ее лицо было похоже на личико его спутницы. Точно святая Анна растворила в их лицах свое сияние.
   Когда он впервые увидел фреску и услышал эти стихи, ему подумалось: как жаль, что — монахиня, потому что он мог бы безоглядно полюбить существо, которое так думает. Так чувствует.
   И словно кто-то услышал его мысли, его безмолвную молитву.
   Подарили ему это чудо.
   Эту большеглазую девочку.
   — Вы так на меня смотрите…
   Он хотел бы ей сказать, что не может смотреть иначе, потому что — как же еще и смотреть на ангела, спустившегося с неба?
   Но побоялся ее напугать и спросил:
   — Как?
   — Так, — ответила она. — Будто я по воде взялась разгуливать прямо перед вашим носом…
   «Я бы не удивился, — подумал он. — Я бы не удивился даже, если бы ты сейчас взлетела, как птица. Огорчился бы. Испугался, что ты не вернешься. Но — с чудом в руках нельзя бродить по дорогам этого мира. А ты — чудо. Сияющее. Впрочем, разве — чудо может ходить без защиты?»
   И он невольно обрадовался — да, именно так. Он должен стать защитой для Чуда.
   Все сразу сложилось — ему, возможно, выпало счастье быть ее оберегом.
   — Воды нет, — рассмеялся он.
   — А была бы? — спросила она, лукаво улыбаясь.
   — Пожалуй, я бы не удивлялся, — серьезно ответил он, но она не поверила его серьезности. И засмеялась.
   Точно сто колокольчиков зазвенели — и в ответ им зазвонил церковный колокол, и не было в том никакого чуда, просто закончилась служба, а в то же время — для него чудо все равно было.
   Потому что — было это в ответ. На его немой вопрос.
   В предсказание и — благословение…
   И ему показалось, что теперь все изменится, и он сам изменится тоже. Назло буддистским утверждениям о том, «что не изменить направления пути в земных пределах», он теперь понял — нет, можно. Можно изменить направление этого самого чертового пути, если путь был неправильным и вел не туда.
   Впрочем, петляя по жизненным закоулкам — разве он не вышел в конце концов к этой девочке с глазами святой Анны?
   Которой — невозможно было солгать даже в малом, ибо это было бы преступлением против самого Бога.
   «Солгать», — повторил он про себя. А сколько раз до этого он лгал другим и себе? Почему-то сразу вспомнилась Лора — его недавняя ложь, последняя… И тут же прибавилась эта ехидная приставка «ли», потому что — ведь сначала тоже была любовь, и Лора казалась пришелицей из другого мира, нежной, тонкой, осиянной внутренним светом.
   А потом — много позже, пришла и поселилась в их отношениях ложь.
   «У нее не было таких глаз, — сказал он себе. — Не было. У нее глаза привыкшие к лжи».
   Найдя такой довод для самооправдания, он слегка успокоился, позволяя себе погружаться в любовь, но внутри осталось маленькое это «ли», как серое облачко, предвещающее грядущую грозу.
   Последняя ли?
   Чтобы прогнать эту мысль, он даже мотнул головой, нахмурился — и тут же встретил ее удивленный и немного испуганный взгляд.
   — С вами все в порядке?
   — Голова немного болит, — рассмеялся он.
   Даже не осознав, что это тоже ложь. Пусть маленькая, но…
   «И любовь ложь, — произнес кто-то внутри, — поскольку это чувство — самообман…»
   Он даже вспомнил, когда и с кем они об этом говорили.
   Голос, несомненно, принадлежал Вере Анатольевне. Ложь, самообман… Да, на каком-то светском рауте. Сборище интеллектуальной элиты. Они говорили о творчестве и немного о любви. О том, что любой творец занимается обманом и самообманом. Фактически описываются чувства, о которых мечтается. Вряд ли наяву они так же сильны, как потом — в воплощении их посредством кисти или слова. «Представьте себе на минуту человека, испытывающего наяву, в реальности, такой накал страсти, как, скажем, у Шекспира, — рассуждал какой-то новомодный писатель. — Человек просто сойдет с ума или покончит с собой… Нормальный, средний человек вряд ли способен перенести подобное чувство». Он говорил очень много, долго, пространно, используя сложную терминологию, любуясь собой. Там была какая-то юная девочка, с первого курса ВГИКа, кажется. Ее привел с собой режиссер — тоже именитый, и девочка все время сидела молча, потрясенная и немного раздавленная количеством «живых памятников», еще не знающая, что в большинстве своем это — «голые короли». Но — будучи сама влюбленной в режиссера, она осмелилась тогда противоречить писателю. «А — любовь?» — спросила она очень тихо, почти и неслышно. Писатель приподнял брови, рассматривая ее с искренним недоумением, потом снисходительно улыбнулся, приготовился ответить ей, но его опередила Вера Анатольевна. «Любовь? — переспросила она. — Дорогая, ну это вообще — самообман…»
   Как странно, подумал Дима. Странно, что он вспомнил этот давний разговор именно сейчас. Ему показалось даже, что Вера Анатольевна нарочно проникла в его мысли, чтобы помешать ему.
   И ответ девочки он вспомнил тоже. «Для кого как», — сказала она тогда очень спокойно.
   Только теперь он понял, что у той девочки были такие же глаза.
   Глаза девочки, которой суждено было стать святой Анной.
   И он совершенно успокоился и сам повторил одними губами, неслышно: «Да, для кого как…»
 
   Для кого как, подумал он.
   — Па, ты меня слышишь?
   Анька держала его за руку, доверчиво глядя снизу вверх. Он покрепче сжал ее ладошку. Бедная девочка…
   Лора, Лора, что же ты делаешь?
   Звонок на мобильный и встревоженный голос молодой учительницы: «Ваша Анечка до сих пор здесь, я попробовала позвонить вам домой, но дома никого нет, что мне делать?»
   Дома. Никого. Нет.
   «Лора, — думал он, — мне наплевать, что ты ушла, но — мы же договаривались, что ты заберешь ребенка… Неужели это так трудно — просто забрать собственного ребенка из школы?»
   — Я приеду сейчас, — сказал он, чувствуя себя бесконечно виноватым. Перед этой юной учительницей, которой сейчас пришлось сидеть в школе из-за чужого ребенка. Перед Анькой, которая начинает уже чувствовать себя ненужной.
   Может быть, для кого-то Лора и являет собой «образец женщины», но — это для кого как… Он уже давно понял, что скрывается за этой красивой оболочкой.
   Надо разводиться, подумал он, и тут же понял, что это невозможно. Суд отнимет у него Аньку. Лора сделает трогательное лицо — о, она это умеет! И все… Аньки в его жизни не будет. И у Аньки жизнь станет другой. Лора прекрасно все просчитала — она ведь умеет думать рационально, черт бы ее побрал!
   Он никуда не денется. Он вынужден будет постоянно торчать рядом с этой куклой.
   И Анька.
   Они вдвоем…
   На улице было темно. Но Анька позвала прогуляться — он спросил ее зачем, она что-то пробормотала, но он и сам понял — ей не хотелось возвращаться домой.
   Ее, как и его, угнетал этот дом, устроенный по Лориным законам.
   — Ладно, — согласился он, — давай погуляем немножко… Потом поедем домой.
   Она благодарно улыбнулась. Ему даже показалось, что она вздохнула с облегчением, но — неужели его ребенку так плохо в доме?
   Нет, постарался убедить он себя. Ей просто хочется подышать воздухом. И сам усмехнулся — таким, беспомощным и глупым был этот довод.
   Они шли по улице, мимо ярких витрин, мешающих городу погрузиться в ночную темноту, и в конце концов им стало весело так идти, рассматривая в витринах игрушки — он бы купил Аньке этого огромного медведя, будь магазин еще открыт. Но ничего, он купит его завтра. Обязательно.
   У медведя были круглые, грустные глаза, а сам медведь был с коричневой, блестящей шерсткой и в лапках держал маленький барабанчик. Анька, влюбленная в медведей, возлюбила и этого — она молчала, но ее восхищенный взгляд свидетельствовал о том, что ее любовь сильная и вечная.
   Сердце защемило — ах, как бы ему хотелось именно сейчас сотворить для Аньки маленькое чудо, но магазин был закрыт.
   Тот самый магазин, где он незадолго перед этим покупал Лоре дурацкие духи.
   — Анют, я завтра тебе его куплю, — пообещал он дочери. — Сегодня магазин закрыт уже…
   Внутри магазина еще двигались фигуры, и Анька хотела возразить, что он не закрыт, там люди… Он понял без слов, по одному лишь взгляду — как уже давно понимал свою дочку.
   — Лапушка, это продавцы… Они собираются домой. Сдают кассу. А магазин закрыт. Завтра, моя хорошая…
   — А если его завтра не будет уже? — прошептала Анька с отчаянием.
   — Я его найду.
   — Такого?
   — Такого, — пообещал он. — Точь-в-точь…
   Она коротко вздохнула и снова посмотрела на медведя — как будто он был ее ребенком и она волновалась за него.
   — Знаешь, пап, ты другого уж не покупай, — сказала она. — Потому что он будет все равно не этот… А я буду любить этого, даже если… — она секунду молчала, смиряясь с возможностью потери, — если его купят.
   Он не знал, что ей ответить.
   Хотел сказать, что все равно — никто не даст именно этого мишку, с витрины. Но промолчал. Только сжал ее руку покрепче и предложил:
   — Хочешь, мы еще на него посмотрим?
   — Хочу, — благодарно кивнула она.
   И замерла снова у витрины.
   Он достал сигареты, закурил, наблюдая за фигурами за стеклом, по привычке наделяя мир там, внутри, загадочными, мистическими свойствами и придумывая на ходу сюжет.
   Двери открылись, вышла группа девушек. Они что-то оживленно обсуждали, потом весело прощались…
   Одна обернулась, всматриваясь в его лицо, и радостно крикнула:
   — Ой, здравствуйте!..
   Он ответил — из вежливости, стараясь вспомнить, кто она, и тут же улыбнулся — ну да, конечно… Та забавная девчонка из отдела косметики. Где-то внутри замер от восторга Волк.
   — Здравствуйте, — сказал он еще раз, почему-то смущаясь, и добавил: — Добрый вечер…
   Анька отвлеклась от созерцания медведя и теперь ревниво вцепилась в его руку, глядя на Шерри мрачно и испытующе.
   — Дочка? — спросила Шерри.
   — Да, дочка…
   — Как тебя зовут, дочка? — поинтересовалась Шерри, присаживаясь на корточки.
   — Анна, — вежливо ответила Анька, но тут же спряталась за широкую отцовскую спину.
   — А меня зовут Шерри, — сообщила она.
   — Вы американка? — поинтересовалась Анька.
   — Нет, я русская…
   — А чего вас тогда зовут по-собачьи?
   — Аня! — одернул ее он.
   — Да бросьте, — рассмеялась Шерри. — Дети говорят то, что думают! А я жутко не люблю свое имя. С детства. Правда, на собачью кличку похоже. Но — это пана придумал. «Я скажу тебе с последней прямотой, все лишь бредни, шерри-бренди, ангел мой…»
   Она засмеялась. А он удивился. Странно было слышать из ее уст стихи Мандельштама. Впрочем, , а чему удивляться? Если их теперь, стихи эти, включили в попсовый репертуар. Может, она и знать не знает ничего об авторе.
   — Вот собак я, кстати, люблю… Показать тебе мою любимую собаку?
   Анька кивнула. Теперь в ее настороженных глазах появилась теплота и интерес.
   Шерри потащила ее к витрине и показала огромного плюшевого сенбернара.