Полякова Светлана. Храни меня, любовь

   Он вздрогнул и прижал ее к себе так крепко, словно хотел, чтобы она там, у него на груди, в его сердце, растворилась…
   — Ламерик, — выдохнула Шерри, счастливо улыбаясь. Теперь ей и в самом деле было совсем не страшно. Она шагнула в эту дверь — и ничего не произошло. Кроме бесконечного счастья…
   — Почему Ламерик? — тихо, улыбаясь, спросил он и нежно погладил ее по голове.
   — Ламерик — это символ недостижимого счастья, — пояснила Шерри. — Не отпускай меня, пожалуйста… Я могу снова испугаться.
   — Чего? — рассмеялся он, послушно обнимая ее.
   — Не знаю… Я трусиха. Я всегда нахожу чего бояться.
   — Теперь не надо… Я что-нибудь придумаю, чтобы быть с тобой рядом, — пообещал он. — И Ламерик твой вполне достижимое счастье…
   — Правда? — вскинула она на него огромные, счастливые глаза.
   — Правда, — кивнул он.
   Он понял, как продлить их счастье. Он возьмет два билета. И они поживут в этом Ламерике, раз ей так туда хочется. В конце концов, это материально, а материальное выполнимо.
   Он вдруг представил себе, как им будет там хорошо — на берегу озера, и так захотел оказаться в Ламерике немедленно, прямо сейчас, вместе с Шерри…
   И все еще боялся поверить, что она в его руках, она подошла сама и в ее глазах — весь свет мира…
   — Дай сигареты, — попросил Бравин.
   Ничего нет глупее, чем трахаться в машине. Зина приподнялась, потянулась за сигаретами. Бравин почему-то испытал глухое раздражение, глядя па ее полную руку. И на высокую прическу.
   — Глупо как-то… Не лето, а мы как уроды бомжующие…
   — А ты что хочешь? У меня родители, — огрызнулась она.
   — Можно было ко мне…
   — Спасибо. Чтобы твоя истеричка ворвалась внезапно. И устроила разнос.
   В принципе, все вышло спонтанно. Бравин не смог с собой справиться. И в машине было тепло.
   — Вон тем хуже, — хихикнула Зина. — Смотри, стоят, обжимаются… И пойти бедолагам некуда. Старый хрен, отсюда видно. Дома, наверно, супруга. А у девки и хаты нет…
   Бравин приподнялся, закуривая, и увидел парочку, вызвавшую такой интерес у Зины.
   Они стояли возле ротонды. Освещенные слабым светом луны. Отсюда было плохо видно бесплатное шоу, и Бравин тихо выматерился. Обычно такие типы имеют возможность снимать хату для удовлетворения потребностей. А тут было что-то не то. Как они стояли, точно дождя не было. И вообще — как будто их тут не было.
   — Пугануть их, что ли? — с ленивой, плохо скрытой злостью проговорил Бравин.
   Он и сам не знал, чем его так разозлила эта парочка.
   — Да пускай себе, — рассмеялась Зина. — Нам-то до них дела-а-а… — Она потянулась и сладко зевнула. — Домой надо, — деловито сказала она. И стала одеваться.
   Бравин кивнул.
   Да. Надо домой.
   Там, возле ротонды, мужчина взял лицо девушки в ладони и что-то говорил ей. Бравина разозлил этот жест — лица девицы он не видел, но почему-то ужасно хотелось раздавить эту пару. Как будто они делали что-то, оскорбляющее лично его. Ему недоступное…
   Ехать надо было в обратную сторону, и, когда Зина поняла, что они едут в сторону ротонды, она нахмурилась и выкрикнула:
   — Куда тебя несет? У нас времени нет! Меня отец убьет…
   Но Бравин словно не слышал ее. Он осветил две фигурки у ротонды фарами и коротко, зло гуднул. Девица обернулась.
   — Вот это номер, — пробормотала Зина. — Смотри, кто это!
   Он сам узнал уже.
   Ее лицо, с ослепшими от света фар и счастья глазами. Она продолжала улыбаться и не спешила даже освободиться от рук своего спутника, точно ее совершенно не волновало, что творится вокруг нее. Более того, она и Бравину улыбнулась приветливо, не зная, что именно он за рулем этой бесцеремонной машины.
   Он мог остановиться. Выйти и дать им обоим по хорошей порции тумаков. Посмотреть, как они оба превращаются в комки грязи. Унизить их — обоих…
   Но рядом была Зина.
   Она, словно угадав его намерения, гут же принялась ворчать, что ее точно убьет панаша, и спросила с плохо скрываемой злостью, неужели его все еще заботит Шерри.
   — Пет, — буркнул он, проезжая мимо парочки. — С какой стати меня должна заботить эта шлюха?
   «И она свое всегда успеет получить… Чтобы узнать, кто хозяин».
   Эти мысли его немного успокоили. Но, оставшись один, он долго сидел, уставившись в одну точку. Потом налил себе водки. И мрачно пробормотал:
   — Я научу эту суку…
 
   — Муж, — ответила Тоня на Димин вопрос.
   Дима удивился тому, как глухо ударило сердце. Он испугался.
   — Муж? — переспросил он по возможности беспечно. — Так ты замужем?
   — Ага, была, — рассмеялась Тоня невесело. — Приобретала дурной опыт в жизни. Теперь вот иногда в нем просыпаются знойные чувства. Ко мне и к Пашке.
   У Димы отлегло от сердца. «Была», — повторил он про себя. Ну мало ли где неразумные, юные леди шатаются по молодости?
   — А теперь как? Мужей не прячешь в шкафу, как скелеты?
   — В шкафу я прячу только ребенка, — честно призналась Тоня. — С мужьями на будущие двадцать лет завязано. Слишком много неприятных впечатлений…
   — Ну вот, — протянул Дима. — А если я захочу быть твоим мужем?
   На другом конце замолчали. Он слушал ее дыхание, пытаясь угадать, что она сейчас испытывает. Потом подумал, что она наверняка решила, что он пошутил.
   — Я серьезно, — сказал он.
   И сам испугался своей решимости. Сейчас она скажет ему: дурак, и повесит трубку.
   — Дурак, — сказала она и засмеялась. Но трубку не повесила.
   — Почему?
   — Потому что, — понятно объяснила она и снова засмеялась.
   — Я сейчас приеду, — то ли пообещал, то ли попросил он.
   — Ночью? — удивилась Тоня.
   — Я же дурак…
   — Л, ну если так…
   Она снова тихо засмеялась, и он подумал — какой у нее удивительный смех все-таки… Даже не видя ее — можно представить себе, как она выглядит. Смех удивительно ей подходит. Эти рассыпавшиеся колокольчики…
   — Шерри до сих пор нет, — сказала она, обрывая волшебство смеха. — Я волнуюсь.
   — Она на работе задержалась?
   — Нет. Она сегодня встречается с ним…
   Дима не знал, кто этот «он». Но спрашивать не стал. Просто вспомнил почему-то про их разговор про открытую дверь. И ляпнул:
   — Она вошла в дверь.
   — И не знает теперь, как оттуда выйти, — вздохнула Тоня.
   — А зачем? Если ей там хорошо?
   — А если — нет?
   Он хотел возразить, что тогда она бы уже пришла вся в слезах. Но вместо этого снова сказал:
   — Я сейчас приеду. Дождемся твоей потерявшейся подружки. И будем решать, что нам с тобой делать. Потому что так дальше продолжаться не может.
   Раньше чем она успела опомниться и возразить что-нибудь, он повесил трубку. Оделся и вышел на улицу.
   Дождь кончился. Только небо было все равно затянуто тучами, сквозь которые смотрела луна.
   — Подглядываешь? — поинтересовался Дима. — Что ж тебе еще делать?
   Было уже поздно, на улице почти никого. Один раз на бешеной скорости пронеслась машина, чуть не облив Диму грязью. Он подумал, что люди бывают такими злыми, когда узнают нехитрую истину, что мир принадлежит не им, а Богу. И что они только думали, что им удастся подчинить Его себе. Или — вычеркнуть из мира, который они почитали своей собственностью.
   Он сам не знал, почему так подумал. Ему в данный момент было до того хорошо, что, если бы даже его облили грязью с ног до головы, ему было бы наплевать. Он даже пожалел бы этого человека — понимая, что тому просто недоступно это самое счастье. И не будет доступно. Потому что — Дима теперь знал это на все сто процентов, счастье могло быть только принято как величайший дар из рук Бога. Остальное — только подделка.
   Он вспомнил, как сам довольствовался раньше этими подделками, пытаясь внушить себе, что это — настоящее… Сколько раз, господи! И — наконец он нашел то, что было настоящим. И теперь не позволит себе это потерять. Никогда.
   — Никто не может отнять у человека то, что дал Бог…
   Он шел и молился. Слова сами складывались в молитву.
   «Да исправится молитва моя, яко кадило пред Тобою…»
   Он был готов принести любую жертву.
   За то, чтобы наконец-то научиться дышать. Научиться жить. И — научиться быть счастливым…
 
   Анька уже спала. Одеяло сползло на пол, рядом валялись «Муми-тролли», а Анька обнимала свою огромную Мишку. И улыбалась во сне чему-то своему. Или их с Мишкой сны перемешались?
   Лора поправила одеяло, подняла упавшую книгу. Включила ночник с плавающими рыбками — Анька боялась темноты. Осторожно закрыла дверь в комнату. Вышла в кухню. Андрей даже не позвонил. Она могла бы сама набрать его номер, но почему-то ей было страшно. Как будто совсем не хотелось знать, что сейчас с ним происходит.
   — Да, я боюсь, — шепотом призналась она себе. — Боюсь.
   Сейчас ей был так нужен этот мир, именно этот. Наверное, когда появляется угроза все потерять, это самое «все» становится необходимым как воздух. Раньше, пока казалось, что это — принадлежит тебе и не может никуда деться, казалось — вот оковы, мешающие тебе двигаться. А теперь…
   — Я сама мешала себе двигаться. Только сама. Глупая и самоуверенная Лора. В один момент теряющая все. Даже саму себя.
   Ей впервые было грустно по-настоящему. Без примесей злобы, обиды, недовольства. Просто — грустно.
   «Значит, на самом деле что-то происходит».
   Она вспомнила почему-то давешнее гадание. Ну что ж… Смерть. Ее смерть — кто знает, может, это был бы наилучший выход для них всех?
   «Гуд-бай, Америка, оу», — пел по радио Бутусов.
   — «Где я не буду никогда», — подпела Лора. А потом они спели всю песню вдвоем, и Лоре стало казаться, что все хорошо, хотя она знала — это не так.
   У нее все очень плохо.
   Сейчас придет Андрей. И скажет ей, что он любит другую женщину.
   Потом, увидев ее слезы, поинтересуется, почему она плачет. Ведь он ей уже давно не нужен. Она станет свободной наконец, зачем же эти слезы?
   И даже если она закричит, что любит только его, он ей не поверит. И правильно сделает. Она бы сама себе не поверила.
   — Но беда в том, что так оно и есть, — пробормотала она, глядя в черное окно. В темное, покрытое тучами небо, где притаилась вуайеристка-луна. Луна, конечно, подглядывала за ней, Лорой, и усмехалась.
   — Ай да Лора, — прошептала Лора, вытирая тыльной стороной ладони неизвестно откуда появившиеся слезы. — Умница Лора. Кра-а-а-асавица… Вот такая вот вся Лора. — И сердито добавила: — Аж саму от себя тошнит…
   Она попыталась прийти в себя. Нашла очень много трезвых, нужных, полезных доводов. Она очень честно пыталась это сделать.
   Даже успокоила себя почти — ведь это она просто себе напридумывала. Ничего и нет на самом деле. Все в порядке. Он действительно устал просто от ее вывертов. И решил преподать ей урок. Она все поняла. Она будет ласковой, нежной, смиренной. Она научится его любить.
   Все изменится.
   «Дай мне шанс, пожалуйста…»
   Она снова запнулась, как всегда, в молитве, на имени адресата. Вместо «Господа» всегда она вставляла «небо». Или «судьба». Так ей было проще. Спокойнее. Так она привыкла.
   И сегодня она хотела сказать так же — но почему-то оборвала себя. Лучше уж и не называть вообще. Он ведь поймет?
   За окном царила темнота и одиночество, . Теперь она знала — это слово состоит из двух корней. Одна. И — ночь… Одна в ночи. Это она, Лора. Одна. В вечной ночи теперь будет блуждать.
   — Снова твои фантазии, — пробормотала она. — Ты слишком много придумываешь глупостей. Всегда.
   «Но как справиться с собой?»
   Скорей бы он пришел… Первый раз в жизни Лора очень хотела, чтобы ее муж пришел домой. И помог ей справиться с дурными мыслями.
   Первый раз в жизни…
   Но почему-то ей вспомнились строчки стихотворения о жене Мольера:
 
   В мужьях держала гения она,
   Вполне пренебрегая им.
   Теперь в постель легла с другим -
   Хоть и не гений он, но малый не из робких.
 
   Строчки больно ударили, в глазах стало темно. Странное дело, когда она читала историю Арманды Мольер и по привычке ставила себя на ее место, Арманда вызывала у нее сочувствие. А теперь — нет. Презрительную жалость — как и к самой себе.
   — Он же придет, ничего не случится, — прошептала она. — Он придет. Все будет как было.
   Или — снисхождения не будет?
 
   — Какая странная ночь, — сказала Шерри.
   — Странная, — согласился Андрей, — Потому что в эту ночь все находят свой Ламерик.
   — Не все, — покачала головой Шерри. Ее взгляд стал грустным. — Некоторые ничего не находят. И кричат от боли. Почему-то именно сегодня это ощущается очень сильно.
   — Потому что мы…
   Он не договорил, боясь произнести это вслух, сделать драгоценную мысль ложью и перестать верить ей. А Шерри не боялась.
   — Счастливы? — спросила она улыбаясь.
   В ее устах изреченное не стало ложью. Он тихо засмеялся и повторил за ней: да, счастливы. И — пусть это только ночь, единственная, от этого счастье еще острее, и — такое же невыносимое, как боль.
   Впрочем, почему одна ночь?
   «Потому что ты сам еще не знаешь, как сможешь встроить это счастье, посланное тебе, в размеренный порядок своей жизни. Ты этого еще не знаешь. Твоя жизнь уже не принадлежит тебе. Если бы ты встретил эту девочку раньше…»
   Ты бы тогда не обратил на нее внимания, сказал ему Волк. Это ведь он, Волк, нашел ее. А Волк появился только недавно. И хотел только одного — быть с ней рядом. И сделать то, что он должен был сделать, чтобы стать бессмертным.
   — Когда я была маленькая, осенью кидала монетку в реку, — сказала она. — Чтобы лето вернулось. Мне казалось, что, если я этого не сделаю, оно заблудится. Как будто лето ищет эти мои копеечки как опознавательный знак в реке… — Она засмеялась. — И знаете что?
   — Знаешь, — мягко поправил он, нежно касаясь ее руки. — Иначе я чувствую себя невыносимо старым. Рухлядью. Ветошью. Говори мне «ты»…
   Она отчаянно смутилась и одними губами повторила «ты», а потом рассмеялась. И продолжала:
   — Однажды я не смогла бросить монетки. Я заболела, и мама не пустила меня гулять. И я так долго болела, что река успела покрыться льдом. Всю зиму и всю весну я боялась, что лета не будет из-за меня. А оно все равно наступило! И… Я не знаю, чего было во мне тогда больше. Счастья, что оно все-таки наступило, или детской обиды, что от меня в этом мире ничего не зависит… Смешная я была, правда?
   — Все дети забавные, — кивнул он. — Наверное, это непросто — открывать для себя закон земного бытия… Анька тоже задает странные, философские вопросы.
   Он вспомнил об Аньке, и сердце заболело, кольнуло тревогой.
   А что будет с ней? Неужели ей придется расплачиваться за его счастье?
   И ему стало страшно. Он теперь больше всего на свете любил двух этих женщин, маленьких, странных, смешных, похожих на птиц, запутавшихся в силках. Обе они — такие похожие — были ему бесконечно дороги. И вот он понял, что не сможет не ударить одну из них…
   «Что же мы наделали, Волк?»
   Что я делаю? Все стало казаться ему сейчас таким эгоистичным, таким мелким. И самое страшное было в том, что выхода он не видел.
   И сам себе был смешон — нашелся, право, романтичный юноша, бросившийся в омут с головой… Ведь он взрослый. У него ребенок. Этот ребенок любит его и никогда не будет счастлив, оставшись с Лорой… А Шерри? Разве он может обманывать ее?
   — Что-то случилось? — спросила она, точно угадав его мысли.
   Он хотел рассказать ей о всех своих сомнениях, но не смог. «Я могу подарить ей хотя бы Ламерик», — подумал он. Сделать ее немножко счастливее.
   — Мне просто пришла в голову одна неплохая идея, — улыбнулся он, прекрасно понимая, что эта улыбка не вышла веселой. — Почему бы нам с тобой не поехать на пару недель в этот твой Ламерик?
   Она остановилась. Обернулась, точно пытаясь понять, правду он говорит или смеется над ней. Ламерик… Вместе с ним. Разве такое — возможно? Разве случается это? Она даже зажмурилась на секунду, не больше, чтобы увидеть — синее озеро, так близко, как наяву, и белые чайки над ним, и зеленый холм, но самое главное — рядом с Шерри был Андрей. Они сидели с ним на берегу озера. И на ее плечах был его пиджак…
   Она не сомневалась — этого не может быть. Такого не бывает. Но — все равно…
   — Так ты поедешь со мной?
   Она кивнула. И вдруг так защемило сердце, что Шерри с трудом удержалась от крика боли — и почему-то пришло в голову, что «непременно, наверняка, вот сами увидите, не будет никакого Ламерика, а будет — беда…».
 
   Оказавшись перед ее дверью, Дима остановился. «Что я делаю? — Он едва усмехнулся. — Стою перед закрытой дверью. Не решаюсь ее открыть». Да, ему было страшно. Он и не думал, что это вот так — как в омут головой. Все изменится. Назад пути не будет, иначе — если остается возможность отступления — дверь не та…
   И вдруг — в самом-то деле — он ошибается?
   Ошибается? Но у нее — лицо святой Анны. Он не ошибается. Эта дверь — та самая.
   Рука потянулась к звонку.
   И в этот Момент дверь открылась.
   Она смотрела на него немного испуганно.
   Он хотел сказать «здравствуй» и даже попробовал улыбнуться ей, но она смотрела серьезно и словно чего-то ждала.
   Он ничего не сказал. Просто притянул ее к себе. Крепко-крепко обнял, поцеловал ее глаза. Она коротко вздохнула и спрятала у него на груди лицо.
   Они стояли на пороге, и он понял — что надо войти. Дверь-то открыта.
   Или они уже сделали шаг?
   — Я… люблю тебя, — прошептал он. — Я не знаю, почему так получилось. Но если я не останусь с тобой, моя жизнь будет бессмысленной и глупой. Зачем она мне — такая?
   Она ничего не отвечала, молча плакала. Он испугался.
   — Почему ты плачешь? Я сказал что-то не так?
   Она покачала головой и прошептала:
   — Нет. Это защитная реакция организма. Он просто успел привыкнуть к несчастьям. И теперь начинает привыкать к счастью…
   На несколько минут им обоим показалось, что они и на самом деле только что открыли эту дверь и сильный ветер почти сбил с ног, а за дверью оказалось бескрайнее небо… Им стало страшно. И Тоня еще сильнее прижалась к нему, уже боясь потерять. И зная по собственному жизненному опыту, что наверняка потеряет.
   — Какая жалость, — вырвалось у нее вслух.
   Он удивленно посмотрел на нее.
   — Жалость? — переспросил он. — Ты о чем-то сожалеешь в такой торжественный момент?
   Она засмеялась.
   — Момент, конечно, весьма торжественный, — согласилась она.
   — Да вот именно, что со мной, например, такое случается не часто… Я объясняюсь в любви далеко не каждой девушке…
   — Через одну? — лукаво посмотрела на него Тоня.
   — Через пять…
   — Я шестая?
   «Сейчас мы смеемся, а через неделю… Или через месяц. Или — не важно когда, но произойдет это непременно. Я ведь невезучая, да?»
   Она сама не знала, кому задавала этот вопрос, и даже смирилась с тем, что ответа не получит. И ей действительно было страшно привыкать к его рукам, и к нему, и к счастью — потому что пусть уж лучше не будет ничего, чем — все, обреченное на потерю…
 
   «Ламерик»…
   Шерри пробовала это слово на вкус, заменяя им другое. Впрочем, ей оба слова нравились, а еще ей нравилось произносить его имя. Она и не знала никогда, что это имя такое прекрасное, такое оригинальное, такое… Она засмеялась. Первые лучи солнца пробивались сквозь завесу утренних сумерек, и улицы еще были почти пустынными, и еще очень хотелось спать. Потому что, когда Шерри заснет, она снова увидит его — и все-все повторится, а еще перед сном можно помечтать о Ламерике.
   «Это… правда?» — «Да». — «Все-все правда?»
   Она засмеялась. Это — правда. Кто вообще сказал, что в ее жизни будут только серые дни? Кто все решил за нее, отведя именно ей самое скромное место?
   В ее, Шерриной, жизни теперь все будет по-другому. Она научится любить, и она еще многому научится!
   Она увидела перед собой плакат, на котором белокурая красотка с идеальными зубами что-то рекламировала, и показала этой самодовольной дуре язык.
   — Вот так, — сообщила она ей. — Ты думаешь, все на свете принадлежит тебе и таким, как ты? А вот и нет… Нам тоже находится место в уголочке неба, поняла?
   Ей показалось, что рекламная красотка презрительно скривилась, но Шерри это мало волновало. В конце концов, может, ей Шеррино счастье кажется глупым? Наверное, для этой девицы счастье — нацепить на себя шмотье из бутика да увешаться с ног до головы драгоценностями…
   Шерри ее даже жалко стало.
   — Знаешь, — доверительно прошептала она. — Я раньше тоже была такая же дура. В твоей жизни тоже все изменится. И ты узнаешь, как здорово стоять возле подъезда рано утром и разговаривать с рекламным плакатом… И думать об одном человеке, с которым вы поедете в сказочное место, вдвоем, и… Ладно, мне пора. Наверное, я вообще сейчас выгляжу как идиотка. Пока…
   Она взбежала по ступенькам и остановилась перед дверью. Нашла ключ, чтобы не разбудить Тоню. Открыла дверь. На цыпочках прошла в комнату и достала свою сумку, в которой хранились документы.
   Надо было как можно скорее найти паспорт. Без него Ламерик откладывался. А Шерри совсем не помнила, куда его задевала, этот дурацкий паспорт.
   В квартире было тихо и сонно. На столике стояли две чашки, в одной на дне остался недопитый кофе. Шерри многозначительно хмыкнула и покосилась на дверь спальни. Дверь была плотно закрыта.
   «Спи-и-ит», — с легкой завистью подумала Шерри и тихонько засмеялась. На одно мгновение она представила себе, как было бы сладко сейчас нежиться в кровати, под мягким и теплым одеялом… Она даже легонько зевнула, но тут же встряхнулась — в конце концов, как любила говаривать ее мама, в гробу отоспишься, Шерри… Сейчас не до сна. Где же этот чертов паспорт?
   Она перерыла сумку — чего там только не было! И какие-то бестолковые бумаги, и счета, даже чеки из супермаркета, только паспорта вот не оказалось! Шерри запихнула всю гору ненужных бумаг назад и села, нахмурившись.
   — Надо же быть такой бестолковой и легкомысленной, — посетовала она шепотом. — Кажется, я его потеряла. Или оставила у Бравина в квартире.
   Второй вариант ей нравился больше. По крайней мере, она сможет его там найти. Ключ-то у нее есть. Выберет время, когда Бравина не будет дома. Но — если она все-таки его потеряла? Ламерик откладывается, да?
   Она стукнула кулачком по коленке.
   — Нет уж, дудки…
   Она снова вскочила и закружила по квартире в бессмысленных, хаотичных поисках.
   — Ты чего? — услышала она тихий голос Тони.
   Та стояла на пороге спальни, в халатике, с распущенными волосами. Мягкая, сонная и счастливая.
   — Паспорт потерялся, — сообщила Шерри. — А он мне жизненно необходим именно сейчас… Ты не видела его?
   Тоня задумалась. Она попыталась вспомнить, видела ли она вообще этот паспорт, и не смогла… Беспомощно развела руками:
   — Нет, Шурка, я не помню… Может, он у тебя в сумке лежит?
   — Не-а, ничего там не лежит, кроме хлама ненужного, — вздохнула Шерри. — Похоже, в порыве чувств и экзальтации я забыла его у Бравина… Придется тащиться туда. Заодно и вещи заберу…
   — Хочешь, я с тобой съезжу? — предложила Тоня. — Вдвоем веселее…
   — Вот еще, придумала, — усмехнулась Шерри. — Нет, Тонь. Спасибо тебе… Но…
   Она и в самом деле была ей благодарна, только все Шерри сейчас должна была сделать сама. И послать Бравина навсегда в края, откуда нет возврата к Шерри. И выдержать взрыв его эмоций. Только так она, Шерри, перестанет быть глупой девочкой. Вырастет и станет достойной и Ламерика, и Андрея… И Волка, про которого он ей рассказывал.
   — А где ты была всю ночь? — поинтересовалась Тоня, потягиваясь. — Давай рассказывай…
   — А с кем ты тут пила кофе на ночь, прекрасно, сознавая, что это вредно? — передразнила Шерри.
   Тоня рассмеялась.
   — Я же в пределах квартиры, — показала она ей язык.
   — А мне вот было мало квартиры. Мне надо было неограниченное пространство, — парировала Шерри.
   Ей очень хотелось рассказать все Тоне — и про луну над ночной рекой, и про Андрея, который ведет себя иногда как мальчишка, и про то, как они забрались на парапет и там изображали парочку волков, и про то, что у Андрея очень сильные и нежные руки, а еще — про Волка, который помог ему найти ее, Шерри, и почувствовал ее… Но это было так длинно, а ей надо поехать к Бравину…
   Она потом все расскажет. Когда вернется.
   Она вдруг почему-то очень сильно ощутила любовь. К Тоне. К этой квартирке, такой нелепой и бедной. К огромному шкафу, пережившему уже стольких хозяев и потому надменному. К пятну на потолке. К дивану, на котором сидела собака, подаренная ей Андреем. И — все это было из-за него, Андрея, вся эта любовь… Просто ее было так много, и она была такая огромная, что не помещалась в Шерри.
   — Слушай, Тонь, я же хотела эту собаку подарить Пашке! — вспомнила она.
   Она бросилась к собаке — радуясь тому, что может отдать часть нежности тому, кто заслуживал ее более всех. Схватила, чмокнула в черный мягкий нос, прижалась к плюшевой шерстке щекой. И протянула Тоне:
   — Вот…
   — Зачем? — прошептала Тоня. — Это же твоя… Шерри помотала головой:
   — Нет. У меня теперь так много есть, Тонь. У меня… Она уже хотела начать ей рассказывать — и про Андрея, и про Ламерик, и про то, что теперь ее жизнь изменилась самым волшебным образом, но, подумав, замолчала.