Страница:
— Завидуй, — сказала она и повесила трубку.
Она не желала с ним разговаривать.
Именно сейчас.
На экране «Дима» продолжал пить сок «J7». Она невесело ему улыбнулась. «Это мой бывший муж, — вздохнула она. — Впрочем, ты с ним никогда не познакомишься. Потому что я этого не хочу».
Телефон снова зазвонил. Тоня почти наверняка уже знала, что это он, но все-таки в глубине души продолжала надеяться, что это — Шерри. Или Дима.
— Не вешай трубку, эй… Вообще-то я хочу с сыном пообщаться. Ты мне не нужна.
«Пьяный», — отметила про себя Тоня. Как обычно. Пьяный и злой на весь мир. Но больше всего — на Тоню. Не потому, что Тоня ему так ненавистна. А просто потому, что она слабая. И на нее можно свалить собственную ненависть.
А разве Тоня слабая?
Парень на экране, так похожий на Диму, подмигнул ей. Ты не слабая. Ты, может, и не сильная. Ты нормальная. И тебе до смерти надоели крысы в этом туннеле.
— Перетопчешься, — хмуро сказала Тоня.
И снова повесила трубку. Больше она ее брать не будет.
Телефон продолжал звонить. Звонки были злыми, тревожными, заставляющими Тоню сжиматься в комочек и лететь вниз, в пропасть. Как птицу. Вот она, Тоня-птица, вздумала полетать над озером в Ламерике. Посмотреть оттуда, с недосягаемой высоты, на белый дом. А для пули охотника, притаившегося в камышах, никакой недосягаемости нет.
И до Ламерика сказочного долетит.
Она уже не могла смотреть на этого парня в телевизоре. Нажала на кнопку, и экран потух. В доме повисла гнетущая тишина, и в этой тишине теперь была только Тоня и несмолкаемые звонки телефона. Она хотела выдернуть шнур из розетки. Это ведь было бы так просто. Но подумала — сейчас он смолкнет. И позвонит Шерри. Или Дима.
Он ведь сейчас смолкнет, этот чертов телефон, правда? Он и в самом деле смолк. Тоня перевела дух. «Ну вот и хорошо, — сказала она ему. — Даже у такого упертого придурка, как Леха, не хватило терпения. Это у нас с Пашкой было терпение все сносить. И унижения, и издевательства, и постоянное безденежье, и пьяную рожу его, и побои… А ему даже на злость терпения не хватает».
Настроение было испорчено. Почему-то она испытывала тревогу и за Шерри, и за Пашку, и за себя, и даже за Диму. Как будто над ними всеми нависла страшная, снеговая туча. И сейчас пойдет снег. Не обычный, а смертоносный. «Глупости, — подумала она. — У тебя нервы ни к черту. Все навалилось на тебя разом, кучей — и плохое, и хорошее, и ты не можешь понять, что с этим всем делать».
Она все-таки выпила на всякий случай ново-пассит, который, как ей было обещано, успокоит все страхи и уберет все тревоги. И села на диван, прикрыв глаза, пытаясь сейчас оказаться рядом с озером. Рядом с зеленым холмом. Рядом с белым домом. Услышать Пашкин смех и Димин голос. Ей сейчас так остро захотелось услышать его голос, что она чуть не расплакалась.
И тут телефон зазвонил снова.
Она взяла трубку. Времени уже прошло достаточно, чтобы этот гад успокоился.
— Слышь, сука, ты у меня дождешься, — услышала она снова его вкрадчивый, злой шепот. — Я ведь тебя на улице заловлю, поняла? И так тебе вмажу, что на этот раз ты живой не останешься…
Она снова бросила трубку. Рука потянулась к телефонному шнуру. Но — почему-то ей вспомнилось лицо Шерри — в тот момент, когда она говорила про открытую дверь. И Димин вопрос — а ты? Ты, Тоня, вошла бы в эту дверь?
Можно вечно прятаться. Можно трусить. Пока не станешь такой же крысой, как этот Леха. И — ничего ей этот трус не сделает. Не сможет сделать.
Когда телефон зазвонил снова, она сама взяла трубку, не раздумывая.
— Послушай, — заговорила она спокойно, — если ты не отвяжешься от меня, я тебя сама убью, ты понял? Мы без тебя — счастливы, скотина. Я хочу, чтобы ты это знал — с тобой никто счастлив никогда не будет, потому что ты крыса. И я люблю другого человека, понял, ты?
На другом конце провода молчали, слушая ее, и Тоня удивилась. А где же мат? Где угрозы? Или ей и в самом деле удалось на этот раз раздавить этого таракана?
— Это, конечно, замечательно, — услышала она в трубке Димин голос. — Но — можно поинтересоваться, кто же тот счастливец, к которому ты питаешь такие страстные чувства?
Это был небольшой, тонущий в мягком полумраке ресторанчик. Он находился в подвале. Шерри подумала, что тут уютно. А еще — вывеска.
Ресторанчик назывался «Ламерик».
Когда она увидела это название, даже замерла. Боясь обернуться. Она только смотрела, и в голове клубились мысли, откуда… она разве говорила с ним об этом… или это рука судьбы?
Она подумала — да, именно рука судьбы.
О, как ей понравилось внутри! Она почему-то сразу почувствовала себя там как дома. И ей даже показалось, что, выйдя отсюда, она поедет не в обшарпанном, грязном трамвае домой, а прямо окажется на берегу синего озера. Ла-ме-рик…
Андрей смотрел на нее и все больше и больше понимал Волка. Сам же Волк был счастлив. И молчал, точно боялся даже дыханием нарушить это волшебство, превращающее девочку из магазина в ирландскую принцессу, вступившую в собственные владения. В этих своих смешных черных очках, нелепом сарафанчике, Шерри теперь наполнилась изнутри мягким сиянием, совершенно ее преобразившим. Как будто невидимая рука стерла все случайные черты. Она сняла очки, потом смутилась и снова попыталась их надеть.
— Не надо, — попросил он.
— Но…
Он взял у нее эти чертовы очки. Ему хотелось видеть ее глаза. Он сказал это вслух — вырвалось… Потом он прикусил язык, сам испугавшись своей откровенности, и подумал: «Я-то не преобразился. Я выгляжу пошло. Как „папик“, соблазняющий юную красотку. Бог мой, какая нелепость…» Но Волк был с ним категорически не согласен.
Волк сказал это вместо него. «Я на любой костер готов взойти, лишь бы на меня смотрели твои глаза».
— Я хочу видеть твои глаза…
Она смутилась. Спросила:
— Да? — И тихо добавила: — В них же ничего такого нет… Они обычные.
— Это тебе так кажется, — сказал он. — Каждому человеку кажется, что он обычен. А потом оказывается, что это не так.
— Да, я знаю, — серьезно кивнула она. — Когда открывается дверь. И ты стоишь перед выбором — остаться ли тебе в туннеле, темном и полном жадных крыс, или шагнуть туда, в сияние, которое может тебя сжечь или ослепить.
Он удивленно посмотрел на нее. Эти слова, сказанные так серьезно… Волк не ошибался. Он знал, что там, на дне ее души. Он видел лучше его. Впрочем, чему удивляться? Волк знал про туннель. И про крыс. И умел видеть в темноте, различая то, что скрыто от обычных, человеческих глаз.
И, повинуясь внезапному порыву честности, он начал ей рассказывать про него. Про Волка. Точно чувствуя себя обязанным это сделать.
Как она его слушала! Она впитывала в себя каждое его слово про Волка. Ее глаза были распахнуты и горели, рот приоткрылся… Он даже поймал себя на том, что начинает ее ревновать к Волку, и несколько раз пришлось напоминать себе, что Волк ведь — плод его воображения, часть его самого, а вовсе не самостоятельная единица. «Только вымысел». И точно услышал тихий голос, насмешливо отозвавшийся из самой глубины души. «Вымысел не есть обман».
Он сам знал это. И сейчас — разве этот самый вымысел, этот старый Волк, не шагнул в реальность, соприкоснувшись с ней, не стер тонкие грани, изменив тем самым и его жизнь тоже?
И она — эта девчонка, эта маленькая поклонница дешевого «мыла», не стала только что по чьей-то могущественной воле сказочной принцессой? Откуда нам вообще знать, кто живет внутри каждого из нас, заставляя иногда поднять глаза к небесам и смотреть туда, точно именно там — наш истинный дом?
Он рассказывал ей все, до того момента, где Волк должен был погибнуть. Вот тут он запнулся. «В мире и так много страшного и жестокого», — вспомнил он слова режиссера. И в первый раз вдруг очень остро ощутил, что, даже если Волк останется живым, все равно ничего не изменится. Катастрофы не исчезнут в этом мире. Реки будут выходить из берегов, прихватывая по возвращении несколько человеческих жизней. И людей будут брать в заложники. И тупая жестокость по-прежнему будет заявлять свои права на этот мир, но — некому будет заступиться за то единственное чувство, которое мешает пока еще этому миру стать добычей стервятников окончательно. За Любовь. Некому будет — потому что Волк, согласно веяниям времени и пожеланиям публики, станет простым обывателем. По вечерам он будет смотреть футбол или бокс и ждать, когда Девочка приготовит ему ужин. И только в темные ночи, когда луна становится полной, он будет задирать голову и жалобно выть, оплакивая свою Любовь, за которую ему не суждено отдать жизнь.
И…
— Будет ли она его любить? Такого, смирившегося, забывшего о свободе?
— Будет, — услышал он ее слова. И посмотрел на нее. — Она будет его любить, — тихо повторила она. — Потому что это так просто, как ты не понимаешь? Волк все равно отдаст ей свою жизнь. А она ему — свою. Это же и есть Любовь. И совсем ничего в нем не изменится, он все равно останется Волком, а ночами, когда ему захочется повыть, она просто будет садиться с ним рядом. Если у нее получится, она будет выть с ним вместе. А не получится — что ж, она помолчит с ним рядом, слушая его плач. И… Она не будет мешать ему оставаться Волком. Разве он мог бы ее полюбить, если бы она была серая и хотела бы заразить своей серостью и его тоже?
Почему ему показалось, что она только что сказала ему о том, что она любит его? Или — Волка любит?
Волк… Этот хитрец нежно лизнул ее руку, и она словно почувствовала это — улыбнулась так нежно, что защемило сердце.
За окном все еще шел дождь. И это было частицей счастья. Огромного счастья, от которого перехватывало дыхание…
— Понимаете, мой дорогой, в пьесе важней всего характер и диалог…
Вера Анатольевна остановилась на пороге. Слова застыли на ее губах. Лекция по сценарно-драматургическому искусству закончилась, едва успев начаться. Славный во всех отношениях молодой человек, сопровождающий ее, недоуменно посмотрел на нее, ожидая продолжения. Собственно, никакого продолжения ему не было нужно. Была нужна протекция. Молодой человек затем и пригласил Веру Анатольевну в этот маленький ресторан. Случайная встреча могла оказаться чрезвычайно полезной.
Но внезапная остановка «поучительной лекции» для Веры Анатольевны была сродни остановке дыхания. Она стояла побледневшая, глаза ее сузились, и он даже заинтересовался невольно — что же могло вызвать у нее такую злость.
Проследив за ее взглядом, в самой глубине полутемного зала, он увидел смешную пару. Он даже не сразу узнал Андрея Ильича Старцева — потому что для него Старцев был небожителем, предметом поклонения и зависти. Уж в чем, а в банальности он его никогда не смог бы упрекнуть. А теперь он стал свидетелем самой банальной сцены на свете. Старый хрыч обольщал молоденькую идиотку, да еще с синячищем на смазливой мордашке… Спутник Веры Анатольевны не сдержался и хмыкнул. «Мир все-таки примитивен», — подумалось ему. И он, привыкший записывать все свои мысли, на этот раз отметил, что эту простую истину даже записывать не надо. Она просто лежит на поверхности, протяни руку и возьми. Почему-то вспомнилось, как этот самый Старцев, прочитав его сценарий, задал ему при встрече вопрос: вы примитивист? И он тогда покраснел и весь вечер переживал, потому что отзыв был нелестный. «Но я просто рисую мир!» — «Вы записываете собственные впечатления о мире, — сухо ответил тогда Старцев. — Мир сложнее. Просто у вас такой узкий взгляд. Пытайтесь понять его. Пытайтесь увидеть глубину. Тогда вы можете стать писателем. А пока вы пытаетесь придать сложному черты собственного непонимания, вы станете не писателем, а одним из безмозглых вандалов, отрезающих крылья у птиц ради собственного благополучия».
Теперь «небожитель» пойман им с поличным. Он сам был примитивен. Экий хороший рассказ может получиться, подумал привычно спутник Веры Анатольевны. Про знаменитого сценариста, который учит искать в мире глубину, а сам обольщает молоденькую профурсетку.
Потом он снова посмотрел на Веру Анатольевну. Ее тоже стоило ввести персонажем, что-то она очень близко к сердцу принимает эту игривую ситуацию…
— Смотрите-ка, Старцев! — воскликнул он, умело разыгрывая удивление. — Подойдем?
Вера Анатольевна поступила совсем странно, схватила его за руку и потащила прочь из этого ресторанчика.
— Нет, — прошипела она. — Мне совсем не хочется сейчас с ним встречаться.
— Да что вы, Вера Анатольевна? — делано удивился он. — Из-за этой девчушки? Да полно вам, он же ее снял на вечер…
Вера Анатольевна хотела что-то сказать, но почему-то предпочла усмехнуться.
— Ну и не будем им мешать, — процедила она сквозь зубы. — Или вы расстроились, мой дорогой, что остаетесь без ресторана нынче?
— Да в общем-то, не стану скрывать, — умело разыграл он «вечно голодного молодого писателя». — Я не часто могу позволить себе роскошествовать…
На самом деле ему было плевать на этот ресторан. Одна лишь жажда «снедала его», как говорится. Он хотел известности. Остальное — придет потом. Но если сейчас они с Beрой Анатольевной разойдутся по домам, этот миг отодвинется. Он же не виноват, что так устроена жизнь. Чтобы пробраться на писательский Олимп, надо вылизать кучу морщинистых, или толстых, или нормальных, или еще каких-нибудь рук, надо гнуть перед ними спину, шляться по тусовкам бесконечным, а иначе… Иначе сдохнешь в неизвестности.
Даже будь ты гением, как Пушкин.
Все дело — в подобострастности.
Он был так счастлив, когда эта старая кочерга предложила ему договорить в ресторанчике, уже предвкушая тот момент, когда под действием его «простецкого» обаяния она пленится им и начнет помогать ему «ползти» на этот их олимп. А то ведь без помощи, пока до олимпу доползешь, он окажется той горой, на которую японцы свозят помирать своих престарелых родителей.
Кстати, почему она так занервничала? Неужели, усмехнулся он про себя, сердце Веры Анатольевны уже занято? И вот этим самым Старцевым, который сейчас внимательно, наклонив слегка голову стареющего льва, слушает, что поет ему юная птичка, попавшая в силки? Ему стало смешно. Вот такие нюансы, подумал он. Психология, мать вашу… Прав был старик Фрейд на все сто процентов. Наверное, сам, старея, открыл эти странные процессы в организме. И вычислил, что сие свойственно всем.
— Да пойдемте же, — позвала его нетерпеливо Вера Анатольевна. — Что вы вылупились на них, как баран на новые ворота? Хотите, чтобы он нас заметил?
— А что в этом такого? — Он даже невинно похлопал ресницами. — Можно было бы и подойти!
— Нет уж, увольте, — проговорила Вера Анатольевна, и он отметил про себя, что лицо у нее неприятное. Особенно в минуты раздражения.
— Хорошо-хорошо, я не настаиваю… Хотя так жаль лишаться вашего общества!
Он постарался сыграть искренне, убедительно, и, кажется, у него получилось. Вера Анатольевна посмотрела на него испытующе и подозрительно, но — поверив его наивному взору, даже вздохнула.
— Почему вы его лишаетесь? — смягчилась она. — Это не единственная забегаловка в этом месте. Чего-чего, а забегаловок тут полно…
Он кивнул. Да, ему тут хотелось остаться, посмотреть на эту комедию, но… Он же может потом сам придумать. Сюжет-то — вот он, простенький и незамысловатый.
Он бросил прощальный взгляд. Старцев теперь, словно услышав их, слегка обернулся. «Да не на льва он похож, — подумал спутник Веры Анатольевны. — Не на льва. На… волка. Одинокого, несчастного. Волка».
Даже жалость появилась на одну секунду, но потом — исчезла.
Не до жалости было…
Да и Вера Анатольевна вела себя странно. Ему показалось, что она убегает. «Как лань от охотника», — подумал он. И глупо хихикнул — таким смешным, право, показалось сравнение… Вера Анатольевна, спешащая прочь от этого «гнездилища разврата» гренадерскими шагами, с прямой оскорбленной спиной, остановилась.
— Что вы смеетесь? — поинтересовалась она.
Он замялся, ругая себя за неуместную веселость.
— Да вот подумал, как смешно выглядит старик, обольщающий девочку, — нашелся он. — Эти восхищенные девичьи глаза… Это, наверное, обретается с годами — умение использовать слово в личных целях. Но — почему он пленился этой пейзанкой? Неужели не нашел посимпатичнее?
И он снова засмеялся, на сей раз делано, ожидая, что Вера Анатольевна подхватит его смех. Но она молчала. Смотрела на него холодно и строго, как учительница, и молчала. Он стушевался — кажется, снова наболтал лишнего.
— Я хотел сказать…
Вы уже сказали все, что хотели, — перебила она его. — Молодые люди глупы. Они не знают, что время идет для всех. Нет избранных, для которых время останавливается на точке «золотого» тридцатилетнего возраста. А вы все равно любите. И хотите, чтобы вас любили. Несмотря на то что время… — Она рассмеялась невесело, подняла глаза к небу, словно ожидая нового дождя, и продолжила: — Это смешно, смешно — о да, время уходит, как вода… Так что, милый юноша, вы тоже станете седым. Не знаю, достигнете ли вы тех высот, которых достиг Старцев. Но — его возраст будет и вашим тоже. Тогда мы поговорим о смешном.
Он совсем запутался. Только что ему казалось, что Вера Анатольевна сама не расположена к Старцеву. И вот — нате вам, бросилась на его защиту. Или это — такая солидарность у них?
— Ладно, пойдемте, — сказала она. — И кстати, если сейчас нас увидит юный драматург, идущий мимо, знаете, что он может подумать? — Она засмеялась, как закашляла. Отрывисто и нервно. Потом наклонилась к нему близко-близко и прошептала: — Что Карасева обольщает самым пошлым образом юного пиита. А тот, ради грядущей славы, согласен на все. Даже прыгнуть к Карасевой, этой смешной старушке, в постель…
Она снова засмеялась, пристально наблюдая, как он, помимо воли, краснеет, точно стыдливая девица.
— Я пошутила, — сказала она. — Пойдемте. Никто так не подумает. К женщинам вообще принято относиться иначе. — Она погрустнела и добавила: — Женщины еще смешнее выглядят, позволяя себе такие вольности, как любовь в предпенсионном возрасте…
ГЛАВА 8
Она не желала с ним разговаривать.
Именно сейчас.
На экране «Дима» продолжал пить сок «J7». Она невесело ему улыбнулась. «Это мой бывший муж, — вздохнула она. — Впрочем, ты с ним никогда не познакомишься. Потому что я этого не хочу».
Телефон снова зазвонил. Тоня почти наверняка уже знала, что это он, но все-таки в глубине души продолжала надеяться, что это — Шерри. Или Дима.
— Не вешай трубку, эй… Вообще-то я хочу с сыном пообщаться. Ты мне не нужна.
«Пьяный», — отметила про себя Тоня. Как обычно. Пьяный и злой на весь мир. Но больше всего — на Тоню. Не потому, что Тоня ему так ненавистна. А просто потому, что она слабая. И на нее можно свалить собственную ненависть.
А разве Тоня слабая?
Парень на экране, так похожий на Диму, подмигнул ей. Ты не слабая. Ты, может, и не сильная. Ты нормальная. И тебе до смерти надоели крысы в этом туннеле.
— Перетопчешься, — хмуро сказала Тоня.
И снова повесила трубку. Больше она ее брать не будет.
Телефон продолжал звонить. Звонки были злыми, тревожными, заставляющими Тоню сжиматься в комочек и лететь вниз, в пропасть. Как птицу. Вот она, Тоня-птица, вздумала полетать над озером в Ламерике. Посмотреть оттуда, с недосягаемой высоты, на белый дом. А для пули охотника, притаившегося в камышах, никакой недосягаемости нет.
И до Ламерика сказочного долетит.
Она уже не могла смотреть на этого парня в телевизоре. Нажала на кнопку, и экран потух. В доме повисла гнетущая тишина, и в этой тишине теперь была только Тоня и несмолкаемые звонки телефона. Она хотела выдернуть шнур из розетки. Это ведь было бы так просто. Но подумала — сейчас он смолкнет. И позвонит Шерри. Или Дима.
Он ведь сейчас смолкнет, этот чертов телефон, правда? Он и в самом деле смолк. Тоня перевела дух. «Ну вот и хорошо, — сказала она ему. — Даже у такого упертого придурка, как Леха, не хватило терпения. Это у нас с Пашкой было терпение все сносить. И унижения, и издевательства, и постоянное безденежье, и пьяную рожу его, и побои… А ему даже на злость терпения не хватает».
Настроение было испорчено. Почему-то она испытывала тревогу и за Шерри, и за Пашку, и за себя, и даже за Диму. Как будто над ними всеми нависла страшная, снеговая туча. И сейчас пойдет снег. Не обычный, а смертоносный. «Глупости, — подумала она. — У тебя нервы ни к черту. Все навалилось на тебя разом, кучей — и плохое, и хорошее, и ты не можешь понять, что с этим всем делать».
Она все-таки выпила на всякий случай ново-пассит, который, как ей было обещано, успокоит все страхи и уберет все тревоги. И села на диван, прикрыв глаза, пытаясь сейчас оказаться рядом с озером. Рядом с зеленым холмом. Рядом с белым домом. Услышать Пашкин смех и Димин голос. Ей сейчас так остро захотелось услышать его голос, что она чуть не расплакалась.
И тут телефон зазвонил снова.
Она взяла трубку. Времени уже прошло достаточно, чтобы этот гад успокоился.
— Слышь, сука, ты у меня дождешься, — услышала она снова его вкрадчивый, злой шепот. — Я ведь тебя на улице заловлю, поняла? И так тебе вмажу, что на этот раз ты живой не останешься…
Она снова бросила трубку. Рука потянулась к телефонному шнуру. Но — почему-то ей вспомнилось лицо Шерри — в тот момент, когда она говорила про открытую дверь. И Димин вопрос — а ты? Ты, Тоня, вошла бы в эту дверь?
Можно вечно прятаться. Можно трусить. Пока не станешь такой же крысой, как этот Леха. И — ничего ей этот трус не сделает. Не сможет сделать.
Когда телефон зазвонил снова, она сама взяла трубку, не раздумывая.
— Послушай, — заговорила она спокойно, — если ты не отвяжешься от меня, я тебя сама убью, ты понял? Мы без тебя — счастливы, скотина. Я хочу, чтобы ты это знал — с тобой никто счастлив никогда не будет, потому что ты крыса. И я люблю другого человека, понял, ты?
На другом конце провода молчали, слушая ее, и Тоня удивилась. А где же мат? Где угрозы? Или ей и в самом деле удалось на этот раз раздавить этого таракана?
— Это, конечно, замечательно, — услышала она в трубке Димин голос. — Но — можно поинтересоваться, кто же тот счастливец, к которому ты питаешь такие страстные чувства?
Это был небольшой, тонущий в мягком полумраке ресторанчик. Он находился в подвале. Шерри подумала, что тут уютно. А еще — вывеска.
Ресторанчик назывался «Ламерик».
Когда она увидела это название, даже замерла. Боясь обернуться. Она только смотрела, и в голове клубились мысли, откуда… она разве говорила с ним об этом… или это рука судьбы?
Она подумала — да, именно рука судьбы.
О, как ей понравилось внутри! Она почему-то сразу почувствовала себя там как дома. И ей даже показалось, что, выйдя отсюда, она поедет не в обшарпанном, грязном трамвае домой, а прямо окажется на берегу синего озера. Ла-ме-рик…
Андрей смотрел на нее и все больше и больше понимал Волка. Сам же Волк был счастлив. И молчал, точно боялся даже дыханием нарушить это волшебство, превращающее девочку из магазина в ирландскую принцессу, вступившую в собственные владения. В этих своих смешных черных очках, нелепом сарафанчике, Шерри теперь наполнилась изнутри мягким сиянием, совершенно ее преобразившим. Как будто невидимая рука стерла все случайные черты. Она сняла очки, потом смутилась и снова попыталась их надеть.
— Не надо, — попросил он.
— Но…
Он взял у нее эти чертовы очки. Ему хотелось видеть ее глаза. Он сказал это вслух — вырвалось… Потом он прикусил язык, сам испугавшись своей откровенности, и подумал: «Я-то не преобразился. Я выгляжу пошло. Как „папик“, соблазняющий юную красотку. Бог мой, какая нелепость…» Но Волк был с ним категорически не согласен.
Волк сказал это вместо него. «Я на любой костер готов взойти, лишь бы на меня смотрели твои глаза».
— Я хочу видеть твои глаза…
Она смутилась. Спросила:
— Да? — И тихо добавила: — В них же ничего такого нет… Они обычные.
— Это тебе так кажется, — сказал он. — Каждому человеку кажется, что он обычен. А потом оказывается, что это не так.
— Да, я знаю, — серьезно кивнула она. — Когда открывается дверь. И ты стоишь перед выбором — остаться ли тебе в туннеле, темном и полном жадных крыс, или шагнуть туда, в сияние, которое может тебя сжечь или ослепить.
Он удивленно посмотрел на нее. Эти слова, сказанные так серьезно… Волк не ошибался. Он знал, что там, на дне ее души. Он видел лучше его. Впрочем, чему удивляться? Волк знал про туннель. И про крыс. И умел видеть в темноте, различая то, что скрыто от обычных, человеческих глаз.
И, повинуясь внезапному порыву честности, он начал ей рассказывать про него. Про Волка. Точно чувствуя себя обязанным это сделать.
Как она его слушала! Она впитывала в себя каждое его слово про Волка. Ее глаза были распахнуты и горели, рот приоткрылся… Он даже поймал себя на том, что начинает ее ревновать к Волку, и несколько раз пришлось напоминать себе, что Волк ведь — плод его воображения, часть его самого, а вовсе не самостоятельная единица. «Только вымысел». И точно услышал тихий голос, насмешливо отозвавшийся из самой глубины души. «Вымысел не есть обман».
Он сам знал это. И сейчас — разве этот самый вымысел, этот старый Волк, не шагнул в реальность, соприкоснувшись с ней, не стер тонкие грани, изменив тем самым и его жизнь тоже?
И она — эта девчонка, эта маленькая поклонница дешевого «мыла», не стала только что по чьей-то могущественной воле сказочной принцессой? Откуда нам вообще знать, кто живет внутри каждого из нас, заставляя иногда поднять глаза к небесам и смотреть туда, точно именно там — наш истинный дом?
Он рассказывал ей все, до того момента, где Волк должен был погибнуть. Вот тут он запнулся. «В мире и так много страшного и жестокого», — вспомнил он слова режиссера. И в первый раз вдруг очень остро ощутил, что, даже если Волк останется живым, все равно ничего не изменится. Катастрофы не исчезнут в этом мире. Реки будут выходить из берегов, прихватывая по возвращении несколько человеческих жизней. И людей будут брать в заложники. И тупая жестокость по-прежнему будет заявлять свои права на этот мир, но — некому будет заступиться за то единственное чувство, которое мешает пока еще этому миру стать добычей стервятников окончательно. За Любовь. Некому будет — потому что Волк, согласно веяниям времени и пожеланиям публики, станет простым обывателем. По вечерам он будет смотреть футбол или бокс и ждать, когда Девочка приготовит ему ужин. И только в темные ночи, когда луна становится полной, он будет задирать голову и жалобно выть, оплакивая свою Любовь, за которую ему не суждено отдать жизнь.
И…
— Будет ли она его любить? Такого, смирившегося, забывшего о свободе?
— Будет, — услышал он ее слова. И посмотрел на нее. — Она будет его любить, — тихо повторила она. — Потому что это так просто, как ты не понимаешь? Волк все равно отдаст ей свою жизнь. А она ему — свою. Это же и есть Любовь. И совсем ничего в нем не изменится, он все равно останется Волком, а ночами, когда ему захочется повыть, она просто будет садиться с ним рядом. Если у нее получится, она будет выть с ним вместе. А не получится — что ж, она помолчит с ним рядом, слушая его плач. И… Она не будет мешать ему оставаться Волком. Разве он мог бы ее полюбить, если бы она была серая и хотела бы заразить своей серостью и его тоже?
Почему ему показалось, что она только что сказала ему о том, что она любит его? Или — Волка любит?
Волк… Этот хитрец нежно лизнул ее руку, и она словно почувствовала это — улыбнулась так нежно, что защемило сердце.
За окном все еще шел дождь. И это было частицей счастья. Огромного счастья, от которого перехватывало дыхание…
— Понимаете, мой дорогой, в пьесе важней всего характер и диалог…
Вера Анатольевна остановилась на пороге. Слова застыли на ее губах. Лекция по сценарно-драматургическому искусству закончилась, едва успев начаться. Славный во всех отношениях молодой человек, сопровождающий ее, недоуменно посмотрел на нее, ожидая продолжения. Собственно, никакого продолжения ему не было нужно. Была нужна протекция. Молодой человек затем и пригласил Веру Анатольевну в этот маленький ресторан. Случайная встреча могла оказаться чрезвычайно полезной.
Но внезапная остановка «поучительной лекции» для Веры Анатольевны была сродни остановке дыхания. Она стояла побледневшая, глаза ее сузились, и он даже заинтересовался невольно — что же могло вызвать у нее такую злость.
Проследив за ее взглядом, в самой глубине полутемного зала, он увидел смешную пару. Он даже не сразу узнал Андрея Ильича Старцева — потому что для него Старцев был небожителем, предметом поклонения и зависти. Уж в чем, а в банальности он его никогда не смог бы упрекнуть. А теперь он стал свидетелем самой банальной сцены на свете. Старый хрыч обольщал молоденькую идиотку, да еще с синячищем на смазливой мордашке… Спутник Веры Анатольевны не сдержался и хмыкнул. «Мир все-таки примитивен», — подумалось ему. И он, привыкший записывать все свои мысли, на этот раз отметил, что эту простую истину даже записывать не надо. Она просто лежит на поверхности, протяни руку и возьми. Почему-то вспомнилось, как этот самый Старцев, прочитав его сценарий, задал ему при встрече вопрос: вы примитивист? И он тогда покраснел и весь вечер переживал, потому что отзыв был нелестный. «Но я просто рисую мир!» — «Вы записываете собственные впечатления о мире, — сухо ответил тогда Старцев. — Мир сложнее. Просто у вас такой узкий взгляд. Пытайтесь понять его. Пытайтесь увидеть глубину. Тогда вы можете стать писателем. А пока вы пытаетесь придать сложному черты собственного непонимания, вы станете не писателем, а одним из безмозглых вандалов, отрезающих крылья у птиц ради собственного благополучия».
Теперь «небожитель» пойман им с поличным. Он сам был примитивен. Экий хороший рассказ может получиться, подумал привычно спутник Веры Анатольевны. Про знаменитого сценариста, который учит искать в мире глубину, а сам обольщает молоденькую профурсетку.
Потом он снова посмотрел на Веру Анатольевну. Ее тоже стоило ввести персонажем, что-то она очень близко к сердцу принимает эту игривую ситуацию…
— Смотрите-ка, Старцев! — воскликнул он, умело разыгрывая удивление. — Подойдем?
Вера Анатольевна поступила совсем странно, схватила его за руку и потащила прочь из этого ресторанчика.
— Нет, — прошипела она. — Мне совсем не хочется сейчас с ним встречаться.
— Да что вы, Вера Анатольевна? — делано удивился он. — Из-за этой девчушки? Да полно вам, он же ее снял на вечер…
Вера Анатольевна хотела что-то сказать, но почему-то предпочла усмехнуться.
— Ну и не будем им мешать, — процедила она сквозь зубы. — Или вы расстроились, мой дорогой, что остаетесь без ресторана нынче?
— Да в общем-то, не стану скрывать, — умело разыграл он «вечно голодного молодого писателя». — Я не часто могу позволить себе роскошествовать…
На самом деле ему было плевать на этот ресторан. Одна лишь жажда «снедала его», как говорится. Он хотел известности. Остальное — придет потом. Но если сейчас они с Beрой Анатольевной разойдутся по домам, этот миг отодвинется. Он же не виноват, что так устроена жизнь. Чтобы пробраться на писательский Олимп, надо вылизать кучу морщинистых, или толстых, или нормальных, или еще каких-нибудь рук, надо гнуть перед ними спину, шляться по тусовкам бесконечным, а иначе… Иначе сдохнешь в неизвестности.
Даже будь ты гением, как Пушкин.
Все дело — в подобострастности.
Он был так счастлив, когда эта старая кочерга предложила ему договорить в ресторанчике, уже предвкушая тот момент, когда под действием его «простецкого» обаяния она пленится им и начнет помогать ему «ползти» на этот их олимп. А то ведь без помощи, пока до олимпу доползешь, он окажется той горой, на которую японцы свозят помирать своих престарелых родителей.
Кстати, почему она так занервничала? Неужели, усмехнулся он про себя, сердце Веры Анатольевны уже занято? И вот этим самым Старцевым, который сейчас внимательно, наклонив слегка голову стареющего льва, слушает, что поет ему юная птичка, попавшая в силки? Ему стало смешно. Вот такие нюансы, подумал он. Психология, мать вашу… Прав был старик Фрейд на все сто процентов. Наверное, сам, старея, открыл эти странные процессы в организме. И вычислил, что сие свойственно всем.
— Да пойдемте же, — позвала его нетерпеливо Вера Анатольевна. — Что вы вылупились на них, как баран на новые ворота? Хотите, чтобы он нас заметил?
— А что в этом такого? — Он даже невинно похлопал ресницами. — Можно было бы и подойти!
— Нет уж, увольте, — проговорила Вера Анатольевна, и он отметил про себя, что лицо у нее неприятное. Особенно в минуты раздражения.
— Хорошо-хорошо, я не настаиваю… Хотя так жаль лишаться вашего общества!
Он постарался сыграть искренне, убедительно, и, кажется, у него получилось. Вера Анатольевна посмотрела на него испытующе и подозрительно, но — поверив его наивному взору, даже вздохнула.
— Почему вы его лишаетесь? — смягчилась она. — Это не единственная забегаловка в этом месте. Чего-чего, а забегаловок тут полно…
Он кивнул. Да, ему тут хотелось остаться, посмотреть на эту комедию, но… Он же может потом сам придумать. Сюжет-то — вот он, простенький и незамысловатый.
Он бросил прощальный взгляд. Старцев теперь, словно услышав их, слегка обернулся. «Да не на льва он похож, — подумал спутник Веры Анатольевны. — Не на льва. На… волка. Одинокого, несчастного. Волка».
Даже жалость появилась на одну секунду, но потом — исчезла.
Не до жалости было…
Да и Вера Анатольевна вела себя странно. Ему показалось, что она убегает. «Как лань от охотника», — подумал он. И глупо хихикнул — таким смешным, право, показалось сравнение… Вера Анатольевна, спешащая прочь от этого «гнездилища разврата» гренадерскими шагами, с прямой оскорбленной спиной, остановилась.
— Что вы смеетесь? — поинтересовалась она.
Он замялся, ругая себя за неуместную веселость.
— Да вот подумал, как смешно выглядит старик, обольщающий девочку, — нашелся он. — Эти восхищенные девичьи глаза… Это, наверное, обретается с годами — умение использовать слово в личных целях. Но — почему он пленился этой пейзанкой? Неужели не нашел посимпатичнее?
И он снова засмеялся, на сей раз делано, ожидая, что Вера Анатольевна подхватит его смех. Но она молчала. Смотрела на него холодно и строго, как учительница, и молчала. Он стушевался — кажется, снова наболтал лишнего.
— Я хотел сказать…
Вы уже сказали все, что хотели, — перебила она его. — Молодые люди глупы. Они не знают, что время идет для всех. Нет избранных, для которых время останавливается на точке «золотого» тридцатилетнего возраста. А вы все равно любите. И хотите, чтобы вас любили. Несмотря на то что время… — Она рассмеялась невесело, подняла глаза к небу, словно ожидая нового дождя, и продолжила: — Это смешно, смешно — о да, время уходит, как вода… Так что, милый юноша, вы тоже станете седым. Не знаю, достигнете ли вы тех высот, которых достиг Старцев. Но — его возраст будет и вашим тоже. Тогда мы поговорим о смешном.
Он совсем запутался. Только что ему казалось, что Вера Анатольевна сама не расположена к Старцеву. И вот — нате вам, бросилась на его защиту. Или это — такая солидарность у них?
— Ладно, пойдемте, — сказала она. — И кстати, если сейчас нас увидит юный драматург, идущий мимо, знаете, что он может подумать? — Она засмеялась, как закашляла. Отрывисто и нервно. Потом наклонилась к нему близко-близко и прошептала: — Что Карасева обольщает самым пошлым образом юного пиита. А тот, ради грядущей славы, согласен на все. Даже прыгнуть к Карасевой, этой смешной старушке, в постель…
Она снова засмеялась, пристально наблюдая, как он, помимо воли, краснеет, точно стыдливая девица.
— Я пошутила, — сказала она. — Пойдемте. Никто так не подумает. К женщинам вообще принято относиться иначе. — Она погрустнела и добавила: — Женщины еще смешнее выглядят, позволяя себе такие вольности, как любовь в предпенсионном возрасте…
ГЛАВА 8
«И нет ни печали, ни сна…»
Он хотел остановить время. «Что ты мчишься, такое неумолимое…» Оно и в самом деле мчалось. А ему казалось — расставание подобно смерти. И Волк внутри напряженно смотрел вдаль, точно видел, как двигаются огромные стрелки Вечности, забирая в свои владения этот вечер.
Дождь кончился. Когда они вышли, было уже совсем темно, и луна выглядывала из черной тучи, закрывавшей полнеба. «Черная луна», — подумал он, и сердце сжалось. Его не покидало чувство тревоги. Он знал — так с ним бывает всегда, когда он подходит близко к счастью. И сейчас он просто знает, что потеря неизбежна. Сейчас она повернется к нему и скажет: ну вот и все… Спасибо. А потом, протянув ему руку на прощанье, даст возможность дотронуться хотя бы до руки сухими от волнения губами. Он ее, конечно, проводит до дома. И останется совершенно один в Вечности, ощущая, как уходит время. Его время. Осталось несколько минут. И все закончится. Только — Волк останется. Если не уйдет от него с этой девочкой-птицей.
Она остановилась и робко посмотрела на него. «Ну, говори же, — обратился он к ней мысленно. — Говори. До свиданья. Мы непременно еще встретимся. Вы знаете, где я работаю». Он проговорил за нее мысленный диалог, и ему стало легче. В конце концов, у каждого из них своя жизнь. И никто не обязан ее менять.
В конце концов, «не изменить направленья пути в земных пределах».
— Вы, наверное, ужас как спешите? — услышал он ее голосок.
— Нет, — сказал он.
«Глупенькая, как я могу спешить… От тебя? Зная, что, может быть, никогда больше не повторится в моей жизни этого вечера?»
— Тогда… Тогда…
Она отчаянно смутилась, и это вызвало в нем новую волну нежности.
— Знаете, — наконец решилась она. — Я хотела посмотреть в последний раз на реку. Понимаете? Скоро зима, и она покроется льдом. И я ее не увижу…
Почему-то ему стало холодно. Он прекрасно понимал, что она имеет в виду. Зиму. Но откуда-то донеслись слова: «Он уснул, подобно Нилу-реке пред холодной зимой…»
«Это просто моя вечная тревога, — постарался убедить он себя. — Когда мне кажется, что именно сейчас, именно в данный момент я нашел то, что искал, вполне естественно, что я смертельно боюсь потерять это. И жизнь, в которой отныне присутствует смысл, может оборваться именно в этот момент».
Эти мысли о смерти, усмехнулся он невесело, почему-то всегда появляются в тот момент, когда — любишь. А он — любит?
Ему стало немного страшно. До этого мига он не думал об этом. Просто — принимал происходящее с ним как дар Божий. Маленький. Может быть, последний…
Но ведь любовь — это порыв, это страсть, а тут — что-то другое. Он украдкой посмотрел на нее. Это просто нежность к птице. Замерзшей, маленькой птице. Летящей одиноко… Просто — желание согреть ее немного в ладонях и заставить сердце биться в такт ее сердцу. Чтобы — почувствовать себя живым…
Или — это и есть любовь?
Она так обрадовалась, когда он согласился, и теперь они шли по улице, ведущей к реке. Они молчали, но почему-то ему казалось, что на самом деле они разговаривают. Просто души всегда разговаривают молча. Приглядываются друг к другу. Опять фантазии, одернул он сам себя. Посмотри на себя. Разве не видно, что ты уже из другого мира? Из мира, где «седой сон» уже близок. А она — наполнена жизнью. Она же птица. Она рвется под облака. Глупо думать, что она относится к тебе серьезнее, чем к случайному спутнику, который согласился прогуляться с ней к реке, чтобы ей не было страшно.
«Глупо, но… Очень хочется!»
— Знаете, — сказала она, — а мне всегда бывает тяжело привыкать к смене времен года. Потом ничего. Но… Я непоседливая, наверное. Мне надо, чтобы все было понятно сразу. Если зима — то зима. А вот это межвременье — слишком зыбкое. Это плохо, да?
— Почему? — удивился он. — Нормальная реакция.
— Я просто думаю, что никогда не стану взрослой. Я пытаюсь, но — у меня не получается. И от этого все мои несчастья…
— А они есть? — спросил он.
— Ну…
Она замялась. Ей не хотелось говорить ему о своих глупых несчастьях. Зачем? Надо было сказать о Бравине. Теперь она начинала понимать, что Бравин был тоже глупой попыткой выглядеть взрослой. А она убеждала саму себя, что это любовь. Просто она не знала тогда, как она, эта любовь, выглядит. Она смотрела, как это у них, у «взрослых». И постаралась слепить себе нечто подобное. А сейчас она узнала. Любовь как теплая волна. Нежность. К этому человеку. Когда хотелось его слушать. Когда важнее всего было — видеть его, всегда, или — просто знать, что ты его вот-вот увидишь… И самое главное — ей было совершенно наплевать, что про нее скажут. И что подумают. Потому что ничего важнее их двоих сейчас попросту не было.
«И может быть, это единственный вечер, — рассудила она. — Зачем я ему нужна? Рядом с ним — наверняка красивые, холеные женщины. Как говорит Фарид — ухоженные… А я? Сверчок на длинных ножках. Страшила. И ко всему — глупая. Права была Тонька — мне надо было умные книги читать, а не сериалы всякие смотреть… А сейчас даже говорить с ним боюсь. Чтобы дурой колхозной не казаться».
Они уже добрели до набережной, не обращая внимания на холод и непрекращающийся дождь.
А там…
Шерри остановилась, замерев от этой красоты. От свободы…
Река была похожа на море. Тут, возле каменной ротонды, не было видно берегов. И над этим величественным, гордым спокойствием сияла в черных облаках луна. Шерри даже показалось, что луна на нее смотрит. Вполне целенаправленно и — по-человечески. С нескрываемым любопытством. Спрашивая: «Ну, как ты, Шерри? Все еще стучишься в открытую дверь? Ты посмотри, Шерри, дверь-то открыта. Входи. Помнишь, ты уверяла нас всех, что готова к этому? Что и жизнь отдать не жаль?»
— Не жаль, — едва слышно прошептала Шерри. — Только где же она открыта? Разве что-то уже произошло?
Луна усмехнулась и промолчала на сей раз. Шерри и сама поняла уже, что надо самой увидеть открытую дверь. Надо непременно самой. Без подсказок.
Она обернулась. Он стоял и смотрел на нее так, что у Шерри заколотилось сердце. С такой нежностью, что и в темноте было видно это нежное сияние его глаз. Так на Шерри не смотрела даже мать. Она все еще боялась поверить в то, что это ей предназначен этот взгляд, этот свет, эта нежность… Она так боялась, что поспешно отвернулась, но… Уже не было сил жить без этого, и она снова обернулась. А он все еще смотрел на нее, и ей нестерпимо захотелось броситься к нему.
Потому что эта самая дверь, оказывается, была совсем не на небе, а тут, на земле. В его глазах.
Она замерла, впервые ощущая страх и в то же время нестерпимое желание броситься к нему и — раствориться в его руках. Он стоял, словно ждал от нее этого, и ей показалось, что ему тоже этого хочется, но он боится, точно так же… И он тоже смотрел на луну, она это видела, и что-то шептал…
— Что… вы говорите? — спросила она, робко подходя к нему ближе.
Он посмотрел прямо ей в глаза и проговорил уже громче:
— Можешь лететь и не бояться больше ничего… Она улыбнулась. Потом тихо спросила:
— Правда?
Он кивнул. Глаза были серьезными и напряженными. Точно он ждал от нее чего-то. «Моего шага в открытую дверь», — догадалась она. И вдруг, порывисто, стараясь не обдумывать именно этот свой шаг, она подошла к нему совсем близко, стараясь забрать в свои глаза всю нежность — из его. Ее руки взметнулись как крылья и обвили его шею, продолжая смотреть ему прямо в глаза. Ей было очень страшно — вдруг ему не нравится то, что она сейчас делает? Вдруг он не прижмет ее к груди и она не почувствует его рук на своей спине?
Он хотел остановить время. «Что ты мчишься, такое неумолимое…» Оно и в самом деле мчалось. А ему казалось — расставание подобно смерти. И Волк внутри напряженно смотрел вдаль, точно видел, как двигаются огромные стрелки Вечности, забирая в свои владения этот вечер.
Дождь кончился. Когда они вышли, было уже совсем темно, и луна выглядывала из черной тучи, закрывавшей полнеба. «Черная луна», — подумал он, и сердце сжалось. Его не покидало чувство тревоги. Он знал — так с ним бывает всегда, когда он подходит близко к счастью. И сейчас он просто знает, что потеря неизбежна. Сейчас она повернется к нему и скажет: ну вот и все… Спасибо. А потом, протянув ему руку на прощанье, даст возможность дотронуться хотя бы до руки сухими от волнения губами. Он ее, конечно, проводит до дома. И останется совершенно один в Вечности, ощущая, как уходит время. Его время. Осталось несколько минут. И все закончится. Только — Волк останется. Если не уйдет от него с этой девочкой-птицей.
Она остановилась и робко посмотрела на него. «Ну, говори же, — обратился он к ней мысленно. — Говори. До свиданья. Мы непременно еще встретимся. Вы знаете, где я работаю». Он проговорил за нее мысленный диалог, и ему стало легче. В конце концов, у каждого из них своя жизнь. И никто не обязан ее менять.
В конце концов, «не изменить направленья пути в земных пределах».
— Вы, наверное, ужас как спешите? — услышал он ее голосок.
— Нет, — сказал он.
«Глупенькая, как я могу спешить… От тебя? Зная, что, может быть, никогда больше не повторится в моей жизни этого вечера?»
— Тогда… Тогда…
Она отчаянно смутилась, и это вызвало в нем новую волну нежности.
— Знаете, — наконец решилась она. — Я хотела посмотреть в последний раз на реку. Понимаете? Скоро зима, и она покроется льдом. И я ее не увижу…
Почему-то ему стало холодно. Он прекрасно понимал, что она имеет в виду. Зиму. Но откуда-то донеслись слова: «Он уснул, подобно Нилу-реке пред холодной зимой…»
«Это просто моя вечная тревога, — постарался убедить он себя. — Когда мне кажется, что именно сейчас, именно в данный момент я нашел то, что искал, вполне естественно, что я смертельно боюсь потерять это. И жизнь, в которой отныне присутствует смысл, может оборваться именно в этот момент».
Эти мысли о смерти, усмехнулся он невесело, почему-то всегда появляются в тот момент, когда — любишь. А он — любит?
Ему стало немного страшно. До этого мига он не думал об этом. Просто — принимал происходящее с ним как дар Божий. Маленький. Может быть, последний…
Но ведь любовь — это порыв, это страсть, а тут — что-то другое. Он украдкой посмотрел на нее. Это просто нежность к птице. Замерзшей, маленькой птице. Летящей одиноко… Просто — желание согреть ее немного в ладонях и заставить сердце биться в такт ее сердцу. Чтобы — почувствовать себя живым…
Или — это и есть любовь?
Она так обрадовалась, когда он согласился, и теперь они шли по улице, ведущей к реке. Они молчали, но почему-то ему казалось, что на самом деле они разговаривают. Просто души всегда разговаривают молча. Приглядываются друг к другу. Опять фантазии, одернул он сам себя. Посмотри на себя. Разве не видно, что ты уже из другого мира? Из мира, где «седой сон» уже близок. А она — наполнена жизнью. Она же птица. Она рвется под облака. Глупо думать, что она относится к тебе серьезнее, чем к случайному спутнику, который согласился прогуляться с ней к реке, чтобы ей не было страшно.
«Глупо, но… Очень хочется!»
— Знаете, — сказала она, — а мне всегда бывает тяжело привыкать к смене времен года. Потом ничего. Но… Я непоседливая, наверное. Мне надо, чтобы все было понятно сразу. Если зима — то зима. А вот это межвременье — слишком зыбкое. Это плохо, да?
— Почему? — удивился он. — Нормальная реакция.
— Я просто думаю, что никогда не стану взрослой. Я пытаюсь, но — у меня не получается. И от этого все мои несчастья…
— А они есть? — спросил он.
— Ну…
Она замялась. Ей не хотелось говорить ему о своих глупых несчастьях. Зачем? Надо было сказать о Бравине. Теперь она начинала понимать, что Бравин был тоже глупой попыткой выглядеть взрослой. А она убеждала саму себя, что это любовь. Просто она не знала тогда, как она, эта любовь, выглядит. Она смотрела, как это у них, у «взрослых». И постаралась слепить себе нечто подобное. А сейчас она узнала. Любовь как теплая волна. Нежность. К этому человеку. Когда хотелось его слушать. Когда важнее всего было — видеть его, всегда, или — просто знать, что ты его вот-вот увидишь… И самое главное — ей было совершенно наплевать, что про нее скажут. И что подумают. Потому что ничего важнее их двоих сейчас попросту не было.
«И может быть, это единственный вечер, — рассудила она. — Зачем я ему нужна? Рядом с ним — наверняка красивые, холеные женщины. Как говорит Фарид — ухоженные… А я? Сверчок на длинных ножках. Страшила. И ко всему — глупая. Права была Тонька — мне надо было умные книги читать, а не сериалы всякие смотреть… А сейчас даже говорить с ним боюсь. Чтобы дурой колхозной не казаться».
Они уже добрели до набережной, не обращая внимания на холод и непрекращающийся дождь.
А там…
Шерри остановилась, замерев от этой красоты. От свободы…
Река была похожа на море. Тут, возле каменной ротонды, не было видно берегов. И над этим величественным, гордым спокойствием сияла в черных облаках луна. Шерри даже показалось, что луна на нее смотрит. Вполне целенаправленно и — по-человечески. С нескрываемым любопытством. Спрашивая: «Ну, как ты, Шерри? Все еще стучишься в открытую дверь? Ты посмотри, Шерри, дверь-то открыта. Входи. Помнишь, ты уверяла нас всех, что готова к этому? Что и жизнь отдать не жаль?»
— Не жаль, — едва слышно прошептала Шерри. — Только где же она открыта? Разве что-то уже произошло?
Луна усмехнулась и промолчала на сей раз. Шерри и сама поняла уже, что надо самой увидеть открытую дверь. Надо непременно самой. Без подсказок.
Она обернулась. Он стоял и смотрел на нее так, что у Шерри заколотилось сердце. С такой нежностью, что и в темноте было видно это нежное сияние его глаз. Так на Шерри не смотрела даже мать. Она все еще боялась поверить в то, что это ей предназначен этот взгляд, этот свет, эта нежность… Она так боялась, что поспешно отвернулась, но… Уже не было сил жить без этого, и она снова обернулась. А он все еще смотрел на нее, и ей нестерпимо захотелось броситься к нему.
Потому что эта самая дверь, оказывается, была совсем не на небе, а тут, на земле. В его глазах.
Она замерла, впервые ощущая страх и в то же время нестерпимое желание броситься к нему и — раствориться в его руках. Он стоял, словно ждал от нее этого, и ей показалось, что ему тоже этого хочется, но он боится, точно так же… И он тоже смотрел на луну, она это видела, и что-то шептал…
— Что… вы говорите? — спросила она, робко подходя к нему ближе.
Он посмотрел прямо ей в глаза и проговорил уже громче:
— Можешь лететь и не бояться больше ничего… Она улыбнулась. Потом тихо спросила:
— Правда?
Он кивнул. Глаза были серьезными и напряженными. Точно он ждал от нее чего-то. «Моего шага в открытую дверь», — догадалась она. И вдруг, порывисто, стараясь не обдумывать именно этот свой шаг, она подошла к нему совсем близко, стараясь забрать в свои глаза всю нежность — из его. Ее руки взметнулись как крылья и обвили его шею, продолжая смотреть ему прямо в глаза. Ей было очень страшно — вдруг ему не нравится то, что она сейчас делает? Вдруг он не прижмет ее к груди и она не почувствует его рук на своей спине?