Полякова Светлана. Лестница на небеса

   — Ма, у меня правда все в порядке. — Мышка чмокнула ее в щеку. — Но сейчас я тебе ничего не расскажу. Просто я сама еще не очень хорошо понимаю… И еще — я очень хочу в ванну.
   Собственно, она не врала. Она и в самом деле хотела оказаться сейчас в одиночестве — и в воде…
   Ей ведь многое надо было обдумать и вспомнить!
   Пока вода набиралась, она сидела на краешке ванны, наблюдая, как бежит струя из крана. Она ни о чем не думала — просто успокаивалась, приводила в порядок чувства.
   Потом разделась — не удержавшись, посмотрела в зеркало, пытаясь найти в самой себе признаки женственности. Но тонкое, почти детское тело, маленькая грудь придавали ей сходство скорее с мальчишкой… «Все-таки я не в порядке», — подумала она, вспомнив физкультурную раздевалку и своих одноклассниц — сравнение было, увы, не в ее пользу… В отличие от нее они уже вполне сформировались, а она…
   По счастью, вода уже набралась, она налила пену и спряталась там, в воде, вся — только голова осталась видна, а это ее хрупкое тельце — да ну его…
   Мышка закрыла глаза, наслаждаясь теплой водой, и тут же попыталась вспомнить его прикосновение — такое же нежное, как прикосновение ветра, и почти невесомое… И тут же почувствовала его, почувствовала наяву… Она даже открыла глаза, испугавшись того, что воображаемое стало таким реальным, а еще она испугалась того странного ощущения, которое рождалось сейчас в ее теле, словно в ответ на его — воображаемое же! — прикосновение. Она села и долгое время боялась пошевелиться или снова закрыть глаза.
   — Нет, — сказала она, когда немного успокоилась, — я все-таки ненормальная…
   Она вышла из ванны, наскоро вытерлась и немного постояла, прислушиваясь к себе, но теперь все было как обычно.
   На минуту ей стало даже немного грустно — как будто и в чувствах своих она уже не хотела оставаться без него…
   Даже в мечтах ее, всегда теплых, будто солнечный свет, без него теперь было пасмурно и холодно.

Глава 3
«МОЖЕТ БЫТЬ…»

   Он проснулся от прикосновения солнечного луча к щеке. Открывать глаза не хотелось, поэтому некоторое время он продолжал лежать, наслаждаясь игрой воображения… Это она коснулась его щеки. И рядом с ним сейчас — она, эта странная девочка. Спит, уткнувшись в его плечо, а его руки пытаются спрятать ее, заслонить от мира.
   Он так живо представил ее спящую, что защемило сердце, переполненное нежностью и тревогой.
   Долго наслаждаться моментом ему не пришлось — девушка рядом с ним шевельнулась, открыла глаза и превратилась из Мышки в Ирину.
   — Доброе утро, — сказал он ей, пытаясь улыбнуться.
   То, что раньше было нормальным, теперь обернулось обманом. Ему стало стыдно и так жалко свою старую подружку…
   Она посмотрела ему в глаза спокойно, словно и не подозревала о невольной лжи, поселившейся теперь рядом с их отношениями.
   — Мы проспали? — спросила она.
   — Что мы можем проспать, кроме жизни? — вздохнул он.
   — Завтрак, например… Утренний кофе.
   — Нет, думаю, мы проснулись почти вовремя…
   Кинг встал — совсем не потому, что ему так уж сильно хотелось кофе. Просто чувство вины стало почти непереносимым.
   Он попытался убежать от нее, от себя самого и вообще — просто перейти в другое измерение, пусть это измерение похоже не на волшебный лес Мерлина, а на простую кухню.
   — Я принесу тебе кофе, — пообещал он Ирине и подумал: «Боже, я словно спасаюсь бегством, ложью и торопливыми обещаниями. Ищу более простую дорогу, минуя сложный путь правды…»
   Пока кипел чайник, он положил в турку четыре ложки арабики — остатка родительской помощи, потом залил кофе крутым кипятком и поставил на огонь. Впервые за долгие годы ему не понравился внешний вид кофе. И еще ему не нравилась эта кухня с нарисованными кирпичиками, не нравился вид из окна и вообще не нравился он сам. О, как было бы просто все переиначить, начав с кухни, хотя бы с нее, а потом приступить к самому главному — к самому себе!
   Рядом с Мышкой следовало бы оказаться принцу из сказки, а он-то принцем не был.
   «Да полноте, как можно сделать принца из бревна», — усмехнулся он, и, точно услышав его, кофе, сердито буркнув, вылился на плиту. Последняя капля сегодняшних горьких разочарований, подумал он. И вот ведь странность — помогло! Ушла эта тупая боль, оставив только недовольство самим собой, но от этого никуда не деться…
   — Кофе убежал, — мрачно констатировал он. — Ты в полном дерьме… Ты будешь пребывать там долго, возможно, до собственного отбытия в запредельность, тебе остается только смириться с этим… Как и с тем, что маленькая чистая девочка с распахнутыми глазами — не про вашу честь, стареющий бонвиван…
   Теперь ему стало совсем легко, поскольку нет ничего утешительнее, чем осознание своего положения, особенно безнадежного… Смирившись, понимаешь, что бывает и хуже…
   Он преспокойно вытер плиту и отправился в комнату, где его ждала женщина, такая же, как он сам… Понятная. Понимающая. И черт с ней, с любовью…
   «В мире присутствует простота, и — откройте ей ворота, — процитировал он кого-то, кого и сам не помнил. — Естественность превыше глубоких чувств…»
   Но, несмотря на все его ухищрения, в глубине души он был с этим уже не согласен.
   Или он не был с этим согласен всей душой?

* * *

   Неприятности начались сразу.
   Как раз в тот момент, когда Мышка, одеваясь в ненавистное пальто, обдумывала, не пройти ли ей мимо ненавистной школы, в дверь позвонили.
   — Боже, — выдохнула Мышка. — Это она…
   Открыв дверь, Мышка возненавидела себя за дар скверных предчувствий. На пороге и в самом деле стояла толстуха Галя.
   — Привет, — сказала она. — Я зашла за тобой, ничего?
   «Да полная гадость!» — хотела ответить Мышка. Теперь придется тащиться в чертову школу. Потом ведь надо соврать, что была больна. Галя настучит, как пить дать…
   — Ничего, — сказала она вместо этого. — Даже хорошо… Не так будет скучно…
   Она крикнула с порога «Пока, мама» и быстро, прежде чем Галя успела при матери задать вопрос, где, собственно, Мышка была вчера, выпихнула ее в подъезд и закрыла дверь. И вовремя — поскольку стоило двери хлопнуть, Галя поинтересовалась, где Мышка вчера была.
   — Живот болел, — буркнула та.
   — Зинаида вчера исходила желчью, — сообщила Галя.
   — В таких случаях рекомендовано обращаться к доктору, — фыркнула Мышка.
   — Она вчера целую лекцию нам прочла про то, что иногда чересчур развитое самомнение вредит здоровью… Что ты думаешь, будто самая умная, и поэтому читаешь учебник через темные очки, и скоро будет результат…
   — Плачевный… — засмеялась Мышка. — Ей неизвестно самое страшное! Я его вообще не читаю. Поскольку не хочу забивать голову всякой ерундой…
   — Ты бы все-таки вела себя поосторожнее, — посоветовала Галя. — Ты и в самом деле всех против себя восстанавливаешь… Надо это тебе?
   — Надо, — отрезала Мышка. — Чтобы самосохраниться…
   — Чего? — не поняла Галя. — Это ты так самосохраняешься?
   — Ага, — подтвердила свои слова Мышка насмешливой улыбкой.
   Они шли уже рядом с его домом. Только по другой стороне улицы, а мимо, разделяя их, ехали машины, и Мышке больше всего сейчас хотелось послать всех подальше, развернуться и пойти туда, в дом, где теперь живет ее сердце…
   Но смелости ей не хватило. Да и уже высился мрачным видением памятник Феликсу Эдмундовичу, поскольку школа почему-то решила носить его имя… Может, поэтому Мышке и казалось, что идет она не в школу — в колонию исправительно-трудовую.
   Они подошли к школьному подъезду.
   — Кажется, успели, — с облегчением выдохнула Галя. — Первый урок у Зинаиды. Так что готовься…
   «Я никогда не смогу быть готова к общению с монстрами», — грустно подумала Мышка, с тоской оглядываясь назад — туда, где сейчас проснулся он. «Что ты делаешь сейчас, милый? — мысленно спросила она. — Пьешь кофе и думаешь о ком-то? Уж конечно, не обо мне…»
   И, оторвавшись с неимоверным трудом от созерцания благословенного дома, она ступила в «мрачный каземат»…
   Экое странное чувство, думал он, рассматривая грязные кофейные разводы на дне чашки.
   «Точно я стою перед мутным стеклом и боюсь протереть его, чтобы увидеть солнце. И ведь сколько раз я смеялся этой жизни в лицо — такими глупыми казались мне установленные правила, а теперь я и сам не могу переступить их…
   И в самом деле — я должен запретить себе думать о ней, повинуясь так называемому здравому смыслу… Поскольку она ребенок, а я — старик», — вздохнул он. И в самом деле он себя таковым чувствовал, особенно рядом с ней…
   — Ну, вот и все, — вздохнул он. — Слов не осталось. И помочь я ничем самому себе не могу…
   И он в отчаянии грохнул чашку об пол, словно пытался так избавиться от острой, внезапно нахлынувшей боли.
   — Боже, как я ненавижу этот ваш чертов здравый смысл, — прошептал он. Как близка была сейчас возможность разбить наконец это его одиночество — и как невозможно было его разбить!
   Даже думать о ней он не имел права. Мысли приближали ее, а он должен был, напротив, отдалить ее от себя. На безопасное расстояние.
   Пытаясь немного отойти, успокоиться, он включил музыку.
   Но голос Джима Моррисона не давал ему забыться — напоминал о Мышке. Точно она взяла да и вошла в каждый обертон его голоса, в каждый музыкальный звук… Она жила там и смотрела из-под длинной челки странным хмурым взглядом, так не сочетающимся с ангельской голубизной ее глаз…
   — Если Ты не хотел, чтобы мы были вместе, зная, что это невозможно, зачем сделал так, чтобы мы столкнулись? — шепотом спросил он. — Хотел, чтобы я окончательно загнулся, поняв, что в этом мире таким, как я, нет места?
   Поднявшись, поскольку музыка не помогала, он подошел к окну. Погода сменилась. Теперь на улице шел дождь, и мир стал серым, но, как ни странно, картина эта успокоила его. Даже лозунг, висевший на доме напротив, на этот раз его не раздражал. За спиной по-прежнему пел Джим, а лозунг, упавший наполовину от ветра, оставил ему только начало бессмертной фразы. «Вперед, к победе…»
   И в принципе, подумал он, глядя на людей, бредущих по улице «вперед», им ведь на самом деле все равно куда. К какой победе. К пирровой ли или к этой их, коммунистической… Им все равно. Главное — это победа. Борьба.
   Во всяком случае, глядя на эту самую серую реальность, он не думал о Мышке. Ей там места не было.
   Так и не пристроив Мышку в эту бесконечную процессию «борцов», он нашел ей место на большом белом облаке и немного успокоился.

* * *

   За окном моросил дождь. Такой же мерный, как голос Зинаиды, подумала Мышка, на секунду возвратившись из заоблачных высот и ухватив кончик учительской фразы. Скучной, как и книга, о которой в данный момент шла речь.
   «Просто приду к нему и скажу: „Я люблю тебя“, — решила она. — В конце-то концов, если я не могу без него жить, почему должна это скрывать?»
   А если он ответит: «Нет, милая. Я люблю другую»?
   От такого предположения у Мышки внутри все похолодело. Она тут же увидела перед собой Ирину — такую красивую, женственную, в отличие от самой Мышки. Неуклюжей Мышки. Нескладной Мышки. Ни-ка-кой Мышки!
   — Краснова, можно поинтересоваться, зачем ты пришла на урок?
   В голосе Зинаиды холодная сталь насмешки смешивалась с откровенным неприятием Мышкиной персоны. Этакая «нон грата», усмехнулась она про себя. И почему-то ей надоело быть приличной девочкой. Надоело так, что сдерживаться она уже не могла.
   Она подняла глаза. Зинаида устремила на нее ледяной, замораживающий взгляд через маленькие стекла очков. Она буравила ее взглядом так, что Мышка всерьез испугалась, что еще минута — и она проникнет в ее душу и наведет там По-рядок!
   — Не знаю, — тихо, но внятно произнесла Мышка, встречая этот убийственный взгляд спокойно.
   Сначала Зинаида растерялась.
   — Как это — не знаешь? — спросила она немного растерянно, еще надеясь, что ей принесут извинения.
   — Просто не знаю, и все, — улыбнулась Мышка. — Поскольку это время, так бездарно потраченное на изучение опусов плохого писателя, я могла бы потратить с большим толком… Понимаете, Зинаида Александровна, я ведь никогда в будущем не стану его читать. И я не понимаю, почему сейчас должна тратить столько времени…
   Она не договорила. Лицо Зинаиды налилось краской, точно ее вот-вот хватит апоплексический удар, и она прокричала пронзительно:
   — Выйди немедленно из класса! Вон отсюда! Вон! Вон!
   Мышка сначала даже растерялась — отчего, право, Зинаида так раскричалась, неужели она, Мышка, не имеет права высказать собственное мнение? Но ведь язык-то бедный, предложения односложные, а все искания сводятся к этой тупой установке — погибнуть за миф, который не стоит выеденного яйца? Разве это обязательное условие успеха — лицемерие?
   Она вздохнула и поднялась с места. Может быть, и к лучшему… Может быть, ее выгонят из школы…
   Что с ней будет потом?
   Сейчас это не важно.
   Чувствуя себя «ниспровергательницей святынь», она шла к выходу, стараясь держать спину прямо. Она чувствовала, как все смотрят ей вслед. На одну секунду ей даже стало страшно — захотелось остановиться и попросить прощения. Поставить все на свои места… Если бы Мышка была уверена, что все так и должно быть, она так бы и сделала. Но…
   — Жребий брошен, Рубикон перейден, — пробормотала она себе под нос. — Похоже, я только что объявила войну… И чем эта война кончится — Бог весть!
   Она шла по улице, не замечая дождя, быстро, словно боялась передумать. «Нет уж, — сказала она себе. — Раз мне хватило храбрости объявить войну, так уж сказать ему, что я его…»
   И тут же запнулась. Чем ближе она подходила к его дому, тем слабее становилась ее решимость, вот и теперь — слово затрепетало и спряталось, как живое, боясь встретиться с адресатом.
   Поднявшись по ступенькам, она на секунду замерла, попыталась вытащить это слово наружу, несмотря на сопротивление. А вдруг он скажет: «Я тебя не люблю…» И все кончится! Мысль, что тогда она его больше никогда не увидит, была непереносимой…
   Может быть, все-таки лучше промолчать?
   Она нажала на черную кнопку звонка, твердо решив отдаться на волю провидения.
   Дверь открылась.
   Он стоял с веником и совком в руках. Но вот же, сказала она себе, он ведь обычный. Может быть, от окружающих его вообще отличает только длина волос…
   — Привет, — сказал он. — Проходи…
   Она прошла вслед за ним на кухню.
   — Чашка разбилась, — пояснил он, сметая с пола веником осколки.
   Она ничего не ответила, все еще набираясь решимости. И наконец выпалила:
   — Я люблю тебя…
   Ей казалось, что она это крикнула. Так громко, что не услышать было невозможно.
   Но он продолжал сметать эти дурацкие осколки.
   «Может быть, мне просто показалось, что я кричу, — подумала она. — На самом деле я это едва слышно прошептала, и он ничего не расслышал?»
   — Я тебя люблю, — повторила она уже намного громче.
   — Не кричи, — сказал он. — Я не глухой. Я тебя прекрасно слышал и в первый раз…
   Он продолжал подметать. Она видела только его спину.
   — Тогда какого черта? — прошептала она почти в отчаянии, потому что такой реакции, то есть полного отсутствия какой-либо реакции вообще, она даже не могла предположить.
   Он сел напротив и устало посмотрел на нее:
   — Что мне надо, по-твоему, теперь делать?
   — Не знаю, — призналась она.
   — Я тоже не знаю, — вздохнул он. — Мне как-то и в голову ничего не приходит…
   «Наверное, это и есть ответ, — подумала Мышка. — По доброте душевной он не может сказать мне правду. Просто не может сказать — извини, моя радость, но я люблю другую женщину…»
   Мышка встала и пошла к двери. Теперь все на самом деле кончилось, подумала она, все еще надеясь, что сейчас свершится чудо, он встанет, побежит за ней, обнимет и прижмет к себе, а она просто спрячется у него в руках от этого мира, которому объявила войну, и рядом с ним станет сильнее и непременно эту войну выиграет…
   Но ничего не случилось. Она открыла дверь, на минуту замерла на пороге и окончательно поняла — теперь все. Кончилось…
   Отчаяние захлестнуло ее, а еще — немного злости на саму себя и на него, и она хлопнула дверью со всего размаха. По лестнице она неслась вниз со скоростью ветра, размазывая по щекам противные детские слезы, и где-то далеко-далеко торжествующе ревел этот чертов поезд.
   Точно кто-то неведомый, скрытый от Мышкиных глаз сотней других лиц, торжествовал свою первую победу.

* * *

   «Ты скотина!»
   Кинг поднял глаза к потолку — к этому грязно-белому суррогату неба. Усмехнулся невесело: «Я же сделал все по правилам. Я же все сделал по их чертовым правилам — так почему же чувствую себя так гнусно? Почему мне кажется, что я… ну да, именно так. Я совершил преступление».
   Перед его глазами возник Мышкин образ. Сжатые пальчики, такие хрупкие и тонкие, глаза, в которых сверкнула боль вместо слез. Так по-взрослому…
   — Я же не хотел, — пробормотал он. — Я не хотел причинить ей боль…
   Но причинил, и нечего делать вид, что поступил хорошо и правильно…
   Он вскочил, потому что больше не мог терпеть, как наполняется собственной виной, и ему казалось, что, если он начнет двигаться, это закончится, как прекратится этот стук в самой середине груди: ты сам все разрушил!
   Теперь он отчетливо понял: когда люди не знают, как исправить то, что совершили, они мечутся по комнате, точно звери в клетке. И собственно, чем же твоя роковая ошибка хуже этой клетки? Кто вообще сказал, что физическая клетка лучше духовной?
   «Да пошли вы! — огрызнулся он, поймав себя на том, что мысли и тут оказываются сильнее чувств. — Мне надоело быть бродячим философом. Мне надоело искать смысл там, где его нет… Я больше не хочу».
   Он вдруг понял: это можно исправить, сейчас, немедленно, стоит только протянуть руку и снять телефонную трубку.
   Он сделал шаг и — остановился, глядя на эту самую трубку, вдруг осознав, что ему страшно. Все изменится, да? Задал себе этот вопрос — и не ответил на него, потому что и так ясно — все изменится…
   И главное — не только у него. У нее…
   А кто может поручиться, что в лучшую сторону?
   Он снова увидел ее — как будто в тот первый день, когда они встретились. Она сидела, сжавшись в комок, и с этой своей вызывающей сигаретой выглядела одиноким бунтарем, отчаянно страшащимся собственного бунтарства, и все-таки продолжавшим разрушать понемногу чертовы устои. Пока — этой дурацкой сигаретой.
   И ее такое простое — «я люблю тебя»… В глазах потемнело. Он ничем не отличается от других. Вместо того чтобы понять ее, и — самое главное! — принять с ее щенячьим нонконформизмом, он оттолкнул ее.
   Просто пнул под ребра… «Слышу, я не глухой… Что ты прикажешь мне теперь делать?»
   А в самом деле — что?!
   Он снова рванулся к телефону, еще не зная, что ей скажет. И хотя голос внутри шептал: «Скажи правду», он боялся. Потому что потом отступления не будет. Невозможно будет спрятаться…
   В тот самый момент, когда его рука коснулась трубки, телефон зазвонил.
   Звонок был внезапен, как выстрел. Кинг невольно отдернул руку — на секунду его посетила кретинская мысль, что это она, она сама. Не выдержала. Позвонила. Он поднял трубку.
   С замиранием сердца выдохнул «алло» и тут же был оглушен знакомым голосом:
   — Почему не звонишь?
   Таким начальственным рыком на всем белом свете мог разговаривать только один человек.
   — А почему я должен тебе звонить? — поинтересовался Кинг, проклиная себя за то, что тут же съежился внутри, превращаясь снова в того типа, каким его видел отец. То есть в нечто непонятное, слабое, неготовое к жизни и вообще больное головой…
   На другом конце провода его нахальным ответом остались недовольны — Кинг невольно усмехнулся, потому что знал это недовольное дыхание. За свои двадцать шесть лет он уже научился узнавать это дыхание, слава богу, и когда наконец уехал сюда, даже не зная толком, почему ему пришло в голову отправиться именно сюда, он долгое время наслаждался свободой. Просто наслаждался. Тем, что никто не станет так дышать по его поводу.
   — Хотя бы потому, что…
   «Если бы ты сейчас сказал, что волнуешься!»
   — Мать волнуется.
   — Она вчера звонила, — усмехнулся невесело Кинг. — А позавчера ей звонил я.
   — Ну да… Ты устроился на работу?
   — Нет.
   — Ты что, сошел с ума?
   — Иногда я работаю. Мне хватает на жизнь. Но на восьмичасовую каторгу я не пойду.
   — И кем ты работаешь?
   — Когда как… Иногда грузчиком…
   Он сказал это с мстительной радостью. Каково тебе, мой папочка? Мой папочка, самых честных правил, мажор высшего разряда? Твой сын позорит твои благородные седины…
   — Надо было кончать МГУ, — фыркнул отец, — чтобы работать грузчиком…
   — А что в этом плохого? Помнится, ты в каком-то интервью говорил, что рабочий класс двигатель… Не помню, правда, чего.
   Глупо опять говорить друг другу гадости по телефону. Глупо вообще говорить с ним, ведь надо думать о Мышке.
   — Стае…
   В его голосе на сей раз прозвучало что-то человеческое.
   — Что?
   — Так, ничего… Ты все-таки звони иногда. У тебя нормально с деньгами?
   — Нормально. Не волнуйтесь.
   — Тебе легко говорить… В твоем возрасте люди…
   — Я все знаю. Давай не будем о всех людях. Может быть, я просто урод. Но я такое дерево…
   — Опять цитаты, — вздохнул отец. — Ты не можешь всю жизнь оставаться Питером Пэном.
   — Увы, не могу. А жаль…
   Повесив трубку, он вдруг подумал — его отец такая же жертва этой чертовой окружающей среды, как и он. И удивился, потому что впервые ему стало жаль этого властного человека. Потому что — как знать? — не сидел ли там, внутри у Николая Александровича Ковалева, простой и добрый человек, нормальный, искренний, умеющий говорить не лозунгами, а простыми словами?
   «Как же я все это ненавижу», — подумал он, глядя в окно, словно пытаясь найти там небо. Но неба не было. Только огромная стена темно-серого цвета, закрывающая от него не только небо, но и Бога…
   Да разве за этой стеной увидишь ее, лестницу, ведущую на небеса?

* * *

   «Может быть, жизнь и не кончилась…»
   Мышка поднималась по ступенькам, нагнув голову. Ей казалось, что теперь она уже не сможет никогда поднять плечи. Такие они стали тяжелые, будто на них обрушился весь этот мир.
   Она не кончилась, просто… остановилась. Потому что, если нет никакого смысла двигаться дальше, движение будет хаотичным и бессмысленным. Тогда зачем?
   Принимать участие в «броуновском движении молекул» Мышке не хотелось.
   Она услышала за своей спиной смех и машинально обернулась. На нее смотрели сузившиеся глаза этой девицы — она даже не знала, как ее зовут. Просто часто видела, но сейчас остолбенела, почти забыв все, о чем только что думала. Эта девица ее ненавидела. Мышке даже захотелось подойти и спросить почему. Ведь они даже никогда не разговаривали… Но она вспомнила про хаотичность движения и поняла — ненависть тоже хаотична. И ненавидят ее просто так. Потому что она, Мышка, есть на белом свете.
   Девица была страшная — коренастая, с плохой кожей и узкими глазами непонятного цвета. Да и кавалеры ее тоже были страшными. Одного из них, Костика, знала вся школа — его отец был каким-то мелким партийным чинушей, что, впрочем, не мешало Костику постоянно напоминать всем о величии его папика. С Костиком никто не рисковал связываться. Сам Костик был сморщенный, как усохший пенек. Галка как-то с ужасом в голосе сказала, что он колется. Оттого и похож на компрачикоса из банки алхимика. Третий в этой компании был Мышке совсем неизвестен. Он просто стоял, не смеялся, а смотрел на Мышку — пристально, сквозь нехороший прищур, периодически выпуская в воздух клубы дыма. Был он невысокого роста, в темной куртке, и впечатлительной Мышке тут же пришло в голову сравнение с бесом, который собирался искушать святого Антония. Стоит, гад, и примеривается…
   Он что-то тихо спросил у девицы — ах да, вспомнила Мышка, кажется, ее зовут Лена.
   Девица вытаращилась на него и неожиданно визгливо расхохоталась.
   — Да она убогая, — услышала Мышка. — Ты чего, Витек, охренел?
   Мышка невольно вздрогнула, тем самым показав, что обидные слова, произнесенные нарочито громко, достигли ее ушей.
   Витек же сделал шаг в ее сторону. Она попыталась успокоиться, чтобы не убыстрять шаг, и даже умудрилась справиться с неприятным ощущением собственной трусливости. Он приближался.
   Мышка не видела, что он приближается, но чувствовала это. Ей очень хотелось побежать, но она понимала — именно этого от нее добиваются. Именно этого от нее ждут. Именно этому будут рады.
   «Не дождетесь!» — нахмурилась она.
   — Краснова, как хорошо, что я тебя встретила! На ловца и зверь бежит! Привет, Леночка, почему не на уроке? Краснова, пойдем быстрее, не засыхай!
   Рука легла на ее плечо и потащила внутрь, в школу. Вздох облегчения чуть не вырвался из Мышкиной груди. Она даже не успела понять, зачем понадобилась местной «комсомольской богине» Тане, но была ей благодарна.
   А Таня уже заглянула в ее класс, моментально отпросила Мышку с урока и, теперь быстро цокая каблуками фирменных туфель, поднималась на самый верхний этаж, стопроцентно уверенная, что Мышка покорно плетется сзади.
   Оказавшись в комнате, она наконец посмотрела на Мышку.
   — Так, — сказала она без лишних предисловий. — Ты пишешь стихи.
   — Откуда вы знаете?
   — Сорока на хвосте принесла, — хмыкнула Таня. — Новая директриса… Ты, кстати, в курсе, что у нас новая директриса?