Пономарева Тамара. Потаенная любовь Шукшина

   Фильм "Странные люди" снимался на Владимирской земле. Главные роли исполняли замечательные актеры - Евгений Лебедев, Всеволод Санаев, Сергей Никоненко. Таким составом, прихватив оператора Валерия Гинзбурга, гуляли в свободное от съемок время по древнерусскому городу Владимиру. Случайно зашли в магазин грампластинок, где продавался комплект с записями Шаляпина. Шукшин тут же купил его.
   В гостинице нашли проигрыватель. С ним Василий Макарович и отправился в свой номер. Там он услышал густой, насыщенный и завораживающий бас Федора Шаляпина, потрясший Шукшина своей мощью и раздольной силой:
   Жили двенадцать разбойников,
   Жил Кудеяр-атаман.
   Много разбойники пролили
   Крови честных христиан.
   Шаляпин с "Кудеяром-атаманом" органично вошел в картину.
   Кинофильм "Странные люди", как и предыдущие, построенный на нескольких новеллах, но более напряженный, со зрелым авторским видением, с раздумьями о сокровенном, выиграл от введенной в него народной песни в исполнении Федора Шаляпина.
   Шукшина беспокоили процессы, происходившие с его родным русским народом, он не хотел оказаться в положении Ивана не помнящего родства и всячески сопротивлялся этому в искусстве. Что присуще, кстати сказать, всем великим художникам разных стран и народов. Не могу не привести еще одного примера из Шукшина, касающегося русской народной песни:
   Спохватились, губим архитектурные памятники старины. Так давайте пожалеем (взвоем, охота сказать), что мы забываем! Мне по фильму "Ваш сын и брат" понадобилось набрать в сибирском селе, где мы снимали, человек десять-пятнадцать, которые бы спели старинную сибирскую песню "Глухой, неведомой тайгою". Мы должны были записать на магнитофон и потом в Москве в павильоне дать актерам послушать, чтобы у них получилось "похоже". Ассистенты бегали по всему селу и едва-едва набрали двенадцать человек, которые согласились спеть. (Почему-то им было неудобно). Спели с грехом пополам. Все оглядывались, улыбались смущенно и просили:
   - Может, мы какую-нибудь другую! "Мой костер в тумане светит"?
   Дали им выпить немного - раскачались. Но все равно, когда потом пошли домой, запели "Мой костер". Запевал местный счетовод, с дрожью в голосе, "красиво". Оглядывались. Ушли с убеждением, что я человек отсталый, не совсем понятно только, почему мне доверили такое ответственное дело снимать кино. Это - к вопросу, что мы забываем, и с какой легкостью! И даже вспоминать стыдимся".
   И далее опять же Василию Макаровичу принадлежат вот эти слова:
   Кстати, никак не могу понять, что значит "русская народная песня в обработке". Кто кого "обрабатывает"? Зачем? Или вот еще: современная, народная. Современная и - "Полюшко колхозное, мил на тракторе, а я на мотоцикле за ним". Бросьте вы! Обыкновенная плохая стилизация.
   Известен был в Сростках и на Алтае балалаечник Федя, существо кочевое, бездомное, но когда пальцы его рук касались трех струн, происходило чудо. Что-то щемяще-родное, грустное и чудное будили балалаечные наигрыши Феди.
   Федя Телецкий славился как чудаковатый парень, бродячий балалаечник. Ходил по селам, прикорнувшим у Чуйского тракта, веселил честной народ на свадьбах да на праздниках. Но денег за игру никогда не брал, от чистого сердца играл. Шукшин был в Федю просто влюблен. По-видимому, это было у них взаимно.
   Федю видели в кабинах у шоферов со своей неизменной балалайкой, то в придорожной забегаловке - столовой, то в каком-то радушном доме, открытом всем ветрам, где любят людей.
   Киногруппа будущего фильма "Печки-лавочки" разместилась в соседней со Сростками деревне. Шукшин с Федосеевой жили в учительской, остальные разместились по классам.
   - Паша,- сказал Чекалову Василий Макарович,- я тебя должен познакомить с Федей. Знаешь, у него есть такой материал, который надо непременно использовать в фильме "Печки-лавочки".
   На "Волге", закрепленной за киногруппой, отправился ассистент режиссера разыскивать бродячего балалаечника по соседним селам, деревням и трактам. Привезли ошеломленного и растерянного Федю Телецкого с почестями, "как секретаря горкома", скажет он потом, на "Волге" к школе, где встретил его улыбающийся Василий Макарович.
   Вечером вся киногруппа собралась, чтобы послушать алтайского балалаечника, худого, замурзанного, плохо одетого, но являющего собой несомненно большой талант, ибо творил Федя на своем инструменте чудеса. И повелось с первой встречи слушать "концерты" Феди Телецкого в школе ежедневно, как заканчивалось рабочее время. А балалайка то всхлипывала от сдерживаемого горя, то взрывалась разудалой плясовой, то задумчиво грустила о чем-то таинственном и грозном, заставляя окружающих думать о том, что духовное начало в русском человеке неистребимо.
   Оформили Федю по указанию Шукшина в группе как члена коллектива, с аванса одели и обули, а спать вот со всеми балалаечник наотрез отказался. Выбрал закуток перед учительской, где Шукшин с Федосеевой ночевали, и, как верный страж, спал только возле их двери: его неприкаянная душа, наконец, обрела сытое, пусть и временное, существование.
   Позже на другом интонационном материале Феди Телецкого родилась музыка для сцены встречи Егора Прокудина с матерью в фильме "Калина красная". Получился вальс, который очень нравился Василию Макаровичу. Он говорил, что в вальсе есть нечто созвучное с его собственной судьбой. Вальс - вздох послевоенного поколения, у которого отнята была половина жизни. И пронзительный свет исстрадавшейся русской души, в котором купается воспоминание о чем-то далеком и, несомненно, дорогом, сквозь вьюгу грустных, трагичных звуков.
   Финал фильма "Печки-лавочки" целиком состоит из мелодий, услышанных от народного самородка Феди Телецкого. Композитор и кинорежиссер вместе слушали балалаечника, выбрав из его репертуара одну народную мелодию. Она чем-то напоминала "Славное море - священный Байкал". Когда в первый раз слушали Федю Телецкого, Шукшин сказал Чекалову:
   - Ты схвати внутреннее зерно. Мне целиком мелодия не нужна, выбери только несколько фраз, на них и построй музыку.
   Таким образом и пришли к решению музыкального финала кинокартины "Печки-лавочки" - теплому и сердечному.
   Василий Макарович снял для фильма "Печки-лавочки" Федю Телецкого, но, к сожалению, эти кадры при монтаже не вошли в фильм. А память о народном самородке в киногруппе осталась.
   Позже я узнала, что погиб Федя в какой-то автомобильной катастрофе. Перепуганные шофера оставили его у дорожной канавы, боясь ответственности. Там Федю и нашли мертвым. И защемило сердце у многих, кто близко знал балалаечника.
   А как в картине "Калина красная" трагично и органично звучит старинная русская песня "Вечерний звон", когда оператор ведет камеру по серому строю заключенных. И навсегда в зрительную память впечатывается бритоголовый юный арестант, исполняющий ясные, солнечные стихи Есенина любимого поэта Шукшина. В каждом русском человеке неизменно присутствие Сергея Есенина - певца березовых лесов и бескрайних золотых полей. Как в осетинах - Коста Хетагурова, в украинцах - Тараса Шевченко, в сербах Бранко Радичевича, в испанцах - Гарсия Лорки, во французах - Бодлера и Рембо, в итальянцах - Данте.
   В Константинове мне рассказывали и другое. Воины, уходящие на фронт, продвигаясь по рязанской земле, обязательно заезжали на родину Есенина, заходили в его бревенчатую избу, чтобы отдать поклон поэту, набраться сил и духа перед сражением с врагом.
   Вот и Василий Макарович перед тем, как уйти от нас навсегда, встретился с Сергеем Есениным, пусть и символически.
   К будущему фильму Шукшина о Степане Разине Павел Владимирович Чекалов успел сделать несколько музыкальных набросков. Опять Шукшин искал в народном творчестве себе подспорье. В сценарии был эпизод, где казаки, сидя у костра ночью, начинают петь песню о нелегкой женской судьбе. Василий Макарович предложил использовать известную песню "Когда будешь большая":
   Когда будешь большая, отдадут тебя замуж,
   В деревню глухую да в землю чужую.
   Да мужики там все злые, топорами секутся,
   А там днем все дождь, да и днем все дождь.
   Тема уже была использована в фильмах у Марка Донского, у Леонида Лукова в фильме "Две жизни" и Станислава Ростоцкого. О чем Чекалов тут же и доложил Шукшину.
   Василий Макарович хитро усмехнулся и спел текст по-новому, с "повтором", дав услышать Павлу Владимировичу в ней "потенциальные полифонические возможности".
   Могу добавить, что последний вариант народной песни Василий Макарович услышал от меня на седьмом этаже по проезду Русанова, а не в кинематографических кулуарах. Помню, несколько раз уточнял текст, мелодические повторы, но для чего - я тогда не знала. Были очередные посиделки на нашей квартире, куда забрел Шукшин в антракте между письменным столом, на котором лежал очередной сценарий, и походом в продуктовый магазин по просьбе Лидии Николаевны. Зашел "на минутку", да задержался. Песня понравилась и люди были хорошие.
   Песня "моя" во многом отличалась от исполняемой ранее в фильмах:
   На улице дождик землю прибивает,
   Землю прибивает - брат сестру качает.
   Ой, люшеньки-люли! Ой, люшеньки-люли!
   Землю прибивает - брат сестру качает.
   Сестрица родная, расти поскорее,
   Расти поскорее, да будь поумнее.
   Ой, люшеньки-люли! Ой, люшеньки-люли!
   Расти поскорее, да будь поумнее.
   Вырастешь большая, отдадут тебя замуж,
   Отдадут тебя замуж, во чужу деревню.
   Ой, люшеньки-люли! Ой, люшеньки-люли!
   Отдадут тебя замуж, во чужу деревню.
   Отдадут тебя замуж во чужу деревню,
   Во чужу деревню, в семью несогласну...
   "Моя" песня щемяще напоминала, видимо, Шукшину его детство, сестру Талю, которую ему, как старшему, приходилось нянчить. В этом народном произведении была дорогая правда, близкая и родная, в которой отразилась, как в зеркале, судьба самого Василия Макаровича. И, наверное, главное в истории с данным вариантом песни - Василия Макаровича не прельстили "мужики злые", которые "топорами секутся". При многих жестокостях, которые происходили с его героями в жизни, мир его произведений отличался добротой и человечностью.
   Потом он пел ее даже вдвоем с композитором П. Чекаловым, получалось настоящее полифоническое двуголосие, как сообщал об этом при встречах со зрителем композитор. Надо сказать, что Шукшин исполнял народные песни неповторимо и задушевно.
   "Лично я считаю Шукшина в чем-то своим учителем, который мне заново открыл народное творчество, поэзию этих песен",- вспоминал позже Павел Чекалов.
   Шукшин был очень требователен в подборе музыкального материала к той или иной кинокартине. Когда готовился писать сценарий "Я пришел дать вам волю", предварительно познакомился со многими произведениями. Обратился даже к оратории Дмитрия Шостаковича, посвященной Разину. Прослушал ее внимательно, отыскивая что-то для себя важное, но тем не менее в конце концов вынес свое решение:
   - Нет, не то все это. Не подходит. Надо другое.
   К народному, живописному характеру нужно было соответствующее фольклорное оформление, далекое от симфонических фрагментов.
   Если говорить о музыке и Шукшине, нельзя не вспомнить, как он огорчался, когда слышал неудачные обработки народных мелодий:
   Что за безобразие! Кто же так обрабатывает? Уж если беретесь, то хотя бы сделайте так, чтобы было ближе к истине и правде. А то выдают за обработку неизвестно что!
   "До третьих петухов" - литературный эксперимент В. М. Шукшина в новом жанре. И, конечно, в фольклорном произведении Василия Макаровича главный герой Иван отказывается выбросить из песни слово.
   - Это не надо,- сказал Горыныч.- Пропусти.
   - Как же? - не понял Иван.
   - Пропусти.
   - Горыныч, так нельзя! - заулыбался Иван.- Из песни слова не выкинешь.
   Горыныч молча смотрел на Ивана, опять воцарилась эта нехорошая тишина.
   - Но ведь без этого же нет песни! - занервничал Иван.- Ну? Песни-то нету!
   - Есть песня,- сказал Горыныч.
   - Да как же есть? Как же есть-то?
   - Есть песня. Даже лучше - лаконичнее.
   - Ну, ты смотри, что они делают! - Иван даже хлопнул в изумлении себя по ляжкам.- Что хотят, то и делают! Нет песни без этого, нет песни без этого, нет песни! Не буду петь лаконичнее. Все.
   Это уже из области редактирования песни, из которой "выбросишь слово" - и песня уже о другом. Потому что песня сквозь года и столетия проносит в себе кодировку времени, в котором создавалась - быт, культуру, историю, характер отношений между людьми и многое другое.
   Завершая рассказ о музыкальности Шукшина, знании архитектоники народного творчества (ведь он был плоть от плоти и кровь от крови родного народа), хочу повторить слова композитора Павла Владимировича Чекалова: "Все его творчество - это протяжная, глубокая песня".
   О человеке Василий Макарович говорил не менее музыкально: прожил как песню пропел. Своей он не успел допеть, заставив грустить по ней миллионы!
   Беспардонное, беспрецедентное наступление массовой культуры с универсальным техническим оснащением никогда не сможет вытеснить того, что народ пронес через века, передавая эти ценности новому поколению.
   Знаю, в Японии существует кафе, где прибывшего заморского гостя проверяют на народные национальные корни. Японцы, сохранившие свою самобытность, национальное достоинство, могут в этом кафе до конца спеть любую свою народную песню. Их спасла господствующая национальная религия синтоизма, дав возможность сохранить языческие мировоззрение и образ жизни. Каждый японец непременно пишет стихи, создает икебана, поклоняется природе, умеет восхищаться ее красотой и черпать из нее животворные силы, некогда присущие и нашим предкам. И даже воинственные и мужественные самураи выбрали своим символом ветку цветущей вишни...
   Знакомясь с многочисленными приезжими из-за рубежа, приглашают в это кафе, предлагают спеть свою народную песню. Многие их помнят. Приезжающие из России русские, именно они, по свидетельству японцев, ни одной из своих песен не допели до конца. Правда, приезжали туда, в основном, горожане. Да и национальный состав у нас - сто пятьдесят народов! За рубежом они все воспринимаются как русские. Естественно, из маргинального состава не все могут петь русские народные песни в подлинном качестве. Как говорится, слышал звон да не знаю, где он. Им ведь предлагалось спеть песни-то русские, а у них на слуху свои, тоже народные и, наверняка, прекрасные, да отнюдь не русские.
   "Где же ты раньше-то была?"
   Но жизнь шла своим чередом, являя двуликость Януса. Солнечная сторона сменялась сумерками ситуаций, где и звездность Шукшина была бессильна перед суровостью буден. По-прежнему он вынужден был в домашних тапках спускаться в лифте со своего поднебесного этажа на землю, чтоб пройти к соседствующей с домом телефонной будке - позвонить кому-то или куда-то. АТС, несмотря на разного рода ходатайства, начиная с директора Киностудии им. М. Горького, не ставила на квартире жизненно необходимого Василию Макаровичу телефона, хотя почти в каждой квартире дома по проезду Русанова, 35 они были.
   Помню, как в гости к нам приехал детский писатель Юрий Качаев, с которым Шукшин оживленно разговаривал весь вечер. Видно было, что Василий Макарович отдыхал, а я настраивала гитару. Когда зазвучало
   И разыгрались же кони в поле...
   Шукшин смолк, сжался, словно готовился к прыжку, опустив голову, с удивлением вслушиваясь в то, что выдавали струны гитары и мой голос. Закончила, глядя на Василия Макаровича вопросительно и напряженно, ожидая, что он скажет.
   - Повтори! - Не то приказ, не то просьба.
   Я повторила, воодушевленная шукшинским желанием. А Василий Макарович вдруг сказал:
   - А слова-то мои! Возьму я твою песню в фильм о Стеньке. Ты мне запиши ее на магнитофонную ленту.
   И посмотрел тепло в мою сторону. Его лучистые, "ссекающие" глаза светились вселенской добротой и радостью.
   В разговоре выяснилось, что появились строки стихотворения "И разыгрались же кони в поле" у Василия Макаровича в юношеском возрасте. Человеческая природа как бы предвидела его неурядицы, неуспокоенность души.
   Некогда Артюр Рембо, семнадцатилетний поэт, приехав из глухой провинции Франции в Париж, успел уже написать знаменитое, давшее ему мировую славу, стихотворение "Пьяный корабль", предсказав им провидчески Парижскую коммуну и собственную страшную судьбу.
   - У меня, между прочим, еще кое-что есть.
   И Шукшин начал читать стихотворение о пахаре, его сохе, русской земле, что-то былинное, исконное, несомненно шукшинское, неповторимое и яркое.
   - Оно нравилось даже Белле Ахмадулиной!
   И улыбнулся широко, озорно и заговорщицки.
   Поддаваясь его настроению, струны моей гитары начали невольно выводить старинную сибирскую плясовую. А Шукшин вдруг выскользнул на середину комнаты, надел кепку, сдвинул ее залихватски на ухо, вставил один палец в карман, а остальные оттопырил с вывертом, присвистнул по-разбойничьи, в глазах его сверкнула молния, и пошел по кругу, вскинув другую руку, как крыло, над головой, ногами выделывая немыслимые выкрутасы. Примерно такие же я видела во время пляски братьев Заволокиных на семидесятилетии поэта Виктора Бокова. Поэт пригласил их из Новосибирска, чтоб порадовать искушенную московскую публику явлением новой яркой индивидуальности и даровитости сибирского края.
   Посещая не однажды родину Василия Макаровича, братья Заволокины издали сборник "Частушки родины Шукшина". Именно так пел частушки в Сростках некогда сам Шукшин, так плясал сейчас разудало, огненно, высекая каблуками веселые, сумасшедшие искры. Ему было хорошо, это видели все. И этим "хорошо" он желал поделиться с окружающими. Здесь были свои. Здесь некого было стесняться. Здесь его знали и понимали. Среди таких людей он вырос.
   В краткую минуту передышки я сказала, что написала "Колыбельную" для его дочери Ольги. Лицо Василия Макаровича просветлело, стало мягким и добрым:
   - Ну-ка, спой!
   ...Спи, чужая дочка. Завтра под окошко
   Олененок голубой тайно прибежит.
   Уведет тебя он звездною дорожкой,
   А метель веселая след припорошит.
   Оленька-Оленька,
   Наш цветочек аленький,
   Медвеженыш белый,
   Девочка тайги,
   Я целую бережно
   Хохолок твой маленький,
   Баю-бай, дюймовочка,
   Сказка леса, спи.
   Василий Макарович слушал с удивлением, даже брови чуть приподнялись, в конце покрутил головой и ударил кулаком по коленке:
   - Где ж ты раньше-то была? Я б эту "Колыбельную" мог в "Странных людях" или в "Печках-лавочках" применить. Но все равно хорошо. Запиши мне вместе с той, на мои слова которая. Впереди - целая жизнь.
   Не записала я ничего. Не спешила, ибо уверовала в магию шукшинских слов: "Впереди - целая жизнь".
   "Ты тут поспи, а я немного посижу..."
   Шукшин ушел к себе, прихватив Юрия Качаева. Жены с детьми не было дома: они находились на даче в Подмосковье.
   На другой день Юрий пришел к нам утром и рассказал о том, что с ним произошло в доме Шукшина.
   Они долго говорили с Василием Макаровичем о разных насущных литературных делах. Притомившийся Качаев спросил:
   - А ночевать здесь можно?
   Шукшин указал ему "ложе", на котором Юрий должен был "почивать" до зари, сказав напоследок:
   - Ты тут поспи, а я немного посижу.
   Качаев сразу, словно провалившись в пропасть, заснул.
   Вскоре ему начал сниться пожар. Будто бы он находится внутри горящего дома, выйти не может, мечется по комнатам, задыхается от густого, едкого дыма. Очнулся, охнул. Комната тонула в непроходимом дыму. А в углу за столом благодаря настольной лампе чуть проглядывалась фигура Василия Макаровича, склонившегося над рукописью.
   Качаев бросился к окну, распахнул створки, жадно вдыхая свежий воздух. Рассвет чуть брезжил. Услышал виноватый голос Шукшина:
   - Прости, брат. Я тут со своим Стенькой разбирался, да и забыл про тебя.
   Про себя - тоже. Пепельница с головой тонула в окурках. Чуть поодаль белели смятые пачки "Беломорканала" и "Шипки".
   Так было и на съемках фильма "Они сражались за Родину". Если Василий Макарович "не в кадре", вынимает записную книжку и за карандаш или ручку. В гриме, в копоти, сидит и пишет, пишет. А по соседству проносятся лязгающие гусеницами танки, пикируют самолеты, раздаются выстрелы, грохот взрывов, устраиваемых пиротехниками. Он словно боялся не успеть чего-то доделать. Особенно последние два года. Интенсивно печатался, снимался, не бывал дома по полгода. С того момента, как триумфально прошла по стране его кинокартина "Калина красная".
   Василий Макарович, вопреки советам врачей не курить и не пить кофе, дымил по-страшному и не обходился без кофе. А для его изношенного сердца это все было вредно.
   Я знала трех знаменитых сибирских курильщиков - Василия Шукшина, Василия Федорова, Владимира Чивилихина. Вела исподволь борьбу с "табачным змием", но...
   "В России сотни Шаляпиных..."
   Шукшина постоянно осаждали "орды" так называемых друзей, которым он не смел отказать в гостеприимстве. Эти "друзья" не щадили его здоровья, времени, авторитета. Писать Василий Макарович вынужден был по ночам. А утром - съемки, министерства, Госкино, издательства, киностудии.
   "Друзья" занимали гостиную, жена и дети - спальню. Что оставалось Шукшину? Писал, как правило, на кухне.
   Когда ночью просыпался кто-то из гостей и входил к Василию Макаровичу, он, не глядя, показывал рукой на холодильник: мол, бери, что хочешь, только не мешай работать.
   Особенно много липло к Шукшину во время гонораров. Но когда кончались деньги, все исчезали. И в часы трудные этих "друзей" рядом тоже не бывало. В такие минуты не однажды с губ Шукшина срывалось:
   - Как трудно в городе! Какие ненадежные здесь люди. Как тяжело открытому человеку в этом жестоком мире.
   Многое к этому времени Василий Макарович успел переосмыслить, придя к определенным выводам: приехав в город, кроме приобретений, он многое потерял. И потому Шукшин спешит предупредить сельского жителя, что город не только полон соблазнов, но и подлинных разочарований:
   Я мог бы долго говорить, что те мальчики и девочки, на которых он с тайной завистью смотрит из зрительного зала,- их таких в жизни нет. Это плохое кино. Но я не буду. Он сам не дурак, он понимает, что не так уж славно, легко, красиво у молодых в городе, но....
   Но что-то ведь все-таки есть! Есть, но совсем другое. Есть труд, все тот же труд, раздумья, жажда много знать, постижение истинной красоты, радость, боль, наслаждение от общения с искусством.
   Но неискушенного человека всегда манило за горизонт - посмотреть на неведомые земли, моря и разноликих людей, свои возможности испытать, чтоб постигнуть в конце жизни, что самое главное - оно рядом.
   А вот настоящие-то друзья не афишировали себя. Невидимые, незнаемые, небольшая горстка в стольном городе, они бескорыстно любили Шукшина, не требуя ничего взамен. Ведь добро только тогда добро, когда его делают бескорыстно. К ним Василий шел безбоязненно и всегда находил душевный прием и сочувствие. В любое время дня и ночи. Где пригреют, там и дом. Как кутенок, утыкался носом в это тепло, зная, здесь его не предадут. В исключительный миг отогревающейся души любил верных людей до разрыва сердца, до самозабвения, мог о них говорить часами.
   Неустроенный, неприхотливый, с четырнадцати лет знавший, что такое тяжелый труд, Василий от простой мелочи - незначительного внимания к себе приходил в волнение.
   Заболел радикулитом. Мучился от болей, пронзающих спину. Люся Пшеничная, которая хлопотала некогда об утверждении Шукшина на картину "Тихий Дон", видя его страдания, взяла и сшила байковый стеженый пояс. Стесняясь своего поступка, передала незаметно Василию. Когда Шукшин развернул сверток, Земеля увидела смятение и беспомощность на лице друга, глаза, которые медленно заплывали крупными слезами. И молодая женщина вдруг поняла, что Василий мало видел добра в жизни, что и теплом человеческим тоже обделен. Благодарные слезы в глазах Шукшина она помнит до сих пор.
   Он знал про Люсино неудачное замужество, при встрече обязательно останавливался, какая бы величина не шла с ним рядом:
   - Ну как, Земеля, дела? Как жизнь?
   Садились где-нибудь в сторонке от слишком любопытных глаз, чтоб поговорить, согреть друг друга хотя бы словом. Людмила Андреевна Пшеничная готова была служить этому человеку даже на расстоянии, только бы знать жив, здоров, цел и невредим.
   Василий всегда помнил доброту и верность этой женщины, уважал ее честность и дружеское, почти сестринское, расположение к себе. Ни разу Земеля не воспользовалась знакомством с Шукшиным в корыстных целях. Несколько раз Василий Макарович приглашал Людмилу Андреевну поработать с ним на очередной кинокартине, но всякий раз получал решительный отказ.
   Другие не терялись. И давно сделали карьеру. У Люси были свои жизненные принципы. Они стоили уважения Шукшина. А это уже немало.
   Был случай, подчеркивающий особо великое доверие Василия Макаровича к Людмиле Андреевне. Шукшин примчался к ней на квартиру перед отъездом, получив уже паспорт для выезда за рубеж, чтоб передать деньги:
   - Для матери. Отправлять некогда. Приеду из командировки, отвезу.
   Что-то в это время у них с женой немного разладились отношения, была какая-то семейная ссора.
   А мать присылала в Москву алтайские целебные травы, будучи в гостях, распаривала и прикладывала их к усталому телу сына. Но он предпочитал наезжать к ней в Сростки, где Мария Сергеевна готовила отвары для больного его сердца и желудка, продлевала как могла, жизнь родного дитяти, который за недолгие, казалось, годы успел износить себя до основания. И надо было видеть, каким беспомощно-трогательным становился рядом с Марией Сергеевной Шукшин, выполняя все просьбы и пожелания матери. А они были неприхотливы и только на пользу дорогому сыночку.