Страница:
Лейтенант Фаренгейт, побледневший, с остекленевшими глазами, вяло и неохотно отмахивался шпагой. Его оттеснили к стене, где ему был нанесен страшный удар прикладом мушкета по голове. Он рухнул на пол. Остальные англичане были перебиты.
Наутро дон Диего подводил итоги прошедшей ночи. Они были неутешительны. Он лишился глаза, и, хотя по уверениям всех врачей, которых нашли за ночь в близлежащих населенных пунктах, его жизни нанесенная травма не угрожала, радоваться не приходилось. Потерей номер два он считал Элен. Предательство племянника его ничуть не удивило: от любого из своих родственников, знакомых и подчиненных он ждал только плохого. Исчезновение пленницы держало его в состоянии неутихающей ярости. Он остался в дураках, а в сердце осталась отравленная заноза, от которой он не знал, как избавиться.
Гибель Фабрицио он потерей не считал. Поэтому третьей по счету и значению неприятностью был тот факт, что англичанам стало известно его убежище. «Мидлсбро» попытался проникнуть в гавань, но после перестрелки с батареями внешнего форта ушел от берегов Гаити. Было бы наивным считать, что губернатор Ямайки не предпримет никаких действий против похитителя дочери и пленителя сына. Да, сын сэра Фаренгейта был единственным приобретением дона Диего, и распорядиться им следовало с максимальной выгодой и быстротой.
Дон Диего поискал на своем столе письмо Лавинии, его там не оказалось, равно как и нигде в доме, но пирата это не смутило. Что мешает ему самому написать этой кровожадной девчонке? Экстравагантная богачка должна оплатить все потери Циклопа — после ранения в глаз он сам стал себя так мысленно называть. Он велел новому камердинеру — глупому, а вдобавок насмерть перепуганному мулату, привести к нему Троглио. Уже через десять минут лысая голова склонилась перед ним в услужливом поклоне.
— Что, сердишься на меня? — спросил грубовато дон Диего, поправляя на глазу еще непривычную повязку. У него было такое впечатление, что из глазницы вот-вот снова пойдет кровь.
— Мне не по чину сердиться на вас, — опять поклонился генуэзец, — что вы хотите мне сказать?
— Да ничего особенного, кроме того, что я принимаю ваше предложение.
Троглио удивился.
— Но…
— Никаких этих «но», я и без тебя знаю, что май негодяй племянничек увез мисс Элен. Но случай из чувства пропорции, видимо, подбросил мне вместо красавицы сестры красавца брата. Он, правда, без сознания до сих пор, но в нашем деле это скорее плюс, а не минус.
— Моя госпожа мне не поручала выкупать брата мисс Элен.
— Дурак! — дернулся дон Диего и тут же схватился за свою повязку. — Если все, что ты мне здесь плел, правда, то она будет рада брату не меньше, чем сестре. Ведь она в него влюблена.
— Это верно, — кивнул Троглио, он опять начал попадать под воздействие мощного обаяния дона Диего, — но не представляю, что она могла бы извлечь из факта обладания сэром Энтони, если он к ней холоден…
— Дурак, дурак и еще раз дурак! Во-первых, знаешь, почему? — Циклоп загнул заскорузлый палец. — Во-первых, потому, что «факт обладания» — это факт обладания, и извлечь из него можно очень и очень много, если только с умом подойти. Раз у тебя нет фантазии, верь мне на слово. «Факт обладания», — повторил испанец со вкусом.
— А во-вторых? — тихо спросил Троглио.
— А во-вторых, потому, что — раскинь своими лысыми мозгами! — не все ли нам равно, что будет воображать и выдумывать твоя черноволосая хозяйка, нам бы только получить с нее деньги.
Генуэзцу это разъяснение не показалось ослепительным по своей ясности, но он сделал вид, что его настигло озарение.
— Согласись, ничто ведь не мешает тебе поехать и предложить ей эту сделку от моего имени?
А в самом деле, подумал собеседник, конечно, это не совсем то, что нужно мисс Лавинии, но почему бы не попробовать? Во всяком случае, это лучше, чем ехать с. пустыми руками.
Дон Диего налил себе винца — он теперь усиленно налегал на него для восстановления потери крови.
— Соглашайся, соглашайся. Аргументы для хозяйки придумаешь по дороге. Ты парень хитрый, хоть и притворяешься идиотом. Я в долгу не останусь. Да что я говорю, ты и сам, если не будешь дураком, сумеешь погреть руки на этом деле. Только не пытайся перехитрить меня — повешу.
Троглио улыбнулся и поклонился.
— И поспеши, желательно тебе успеть раньше ямайской эскадры. Я дам тебе шлюп.
Глава 13
Глава 14
Наутро дон Диего подводил итоги прошедшей ночи. Они были неутешительны. Он лишился глаза, и, хотя по уверениям всех врачей, которых нашли за ночь в близлежащих населенных пунктах, его жизни нанесенная травма не угрожала, радоваться не приходилось. Потерей номер два он считал Элен. Предательство племянника его ничуть не удивило: от любого из своих родственников, знакомых и подчиненных он ждал только плохого. Исчезновение пленницы держало его в состоянии неутихающей ярости. Он остался в дураках, а в сердце осталась отравленная заноза, от которой он не знал, как избавиться.
Гибель Фабрицио он потерей не считал. Поэтому третьей по счету и значению неприятностью был тот факт, что англичанам стало известно его убежище. «Мидлсбро» попытался проникнуть в гавань, но после перестрелки с батареями внешнего форта ушел от берегов Гаити. Было бы наивным считать, что губернатор Ямайки не предпримет никаких действий против похитителя дочери и пленителя сына. Да, сын сэра Фаренгейта был единственным приобретением дона Диего, и распорядиться им следовало с максимальной выгодой и быстротой.
Дон Диего поискал на своем столе письмо Лавинии, его там не оказалось, равно как и нигде в доме, но пирата это не смутило. Что мешает ему самому написать этой кровожадной девчонке? Экстравагантная богачка должна оплатить все потери Циклопа — после ранения в глаз он сам стал себя так мысленно называть. Он велел новому камердинеру — глупому, а вдобавок насмерть перепуганному мулату, привести к нему Троглио. Уже через десять минут лысая голова склонилась перед ним в услужливом поклоне.
— Что, сердишься на меня? — спросил грубовато дон Диего, поправляя на глазу еще непривычную повязку. У него было такое впечатление, что из глазницы вот-вот снова пойдет кровь.
— Мне не по чину сердиться на вас, — опять поклонился генуэзец, — что вы хотите мне сказать?
— Да ничего особенного, кроме того, что я принимаю ваше предложение.
Троглио удивился.
— Но…
— Никаких этих «но», я и без тебя знаю, что май негодяй племянничек увез мисс Элен. Но случай из чувства пропорции, видимо, подбросил мне вместо красавицы сестры красавца брата. Он, правда, без сознания до сих пор, но в нашем деле это скорее плюс, а не минус.
— Моя госпожа мне не поручала выкупать брата мисс Элен.
— Дурак! — дернулся дон Диего и тут же схватился за свою повязку. — Если все, что ты мне здесь плел, правда, то она будет рада брату не меньше, чем сестре. Ведь она в него влюблена.
— Это верно, — кивнул Троглио, он опять начал попадать под воздействие мощного обаяния дона Диего, — но не представляю, что она могла бы извлечь из факта обладания сэром Энтони, если он к ней холоден…
— Дурак, дурак и еще раз дурак! Во-первых, знаешь, почему? — Циклоп загнул заскорузлый палец. — Во-первых, потому, что «факт обладания» — это факт обладания, и извлечь из него можно очень и очень много, если только с умом подойти. Раз у тебя нет фантазии, верь мне на слово. «Факт обладания», — повторил испанец со вкусом.
— А во-вторых? — тихо спросил Троглио.
— А во-вторых, потому, что — раскинь своими лысыми мозгами! — не все ли нам равно, что будет воображать и выдумывать твоя черноволосая хозяйка, нам бы только получить с нее деньги.
Генуэзцу это разъяснение не показалось ослепительным по своей ясности, но он сделал вид, что его настигло озарение.
— Согласись, ничто ведь не мешает тебе поехать и предложить ей эту сделку от моего имени?
А в самом деле, подумал собеседник, конечно, это не совсем то, что нужно мисс Лавинии, но почему бы не попробовать? Во всяком случае, это лучше, чем ехать с. пустыми руками.
Дон Диего налил себе винца — он теперь усиленно налегал на него для восстановления потери крови.
— Соглашайся, соглашайся. Аргументы для хозяйки придумаешь по дороге. Ты парень хитрый, хоть и притворяешься идиотом. Я в долгу не останусь. Да что я говорю, ты и сам, если не будешь дураком, сумеешь погреть руки на этом деле. Только не пытайся перехитрить меня — повешу.
Троглио улыбнулся и поклонился.
— И поспеши, желательно тебе успеть раньше ямайской эскадры. Я дам тебе шлюп.
Глава 13
ПОЧЕМУ МЕДЛИТ ГУБЕРНАТОР
Невозможно представить себе, что творилось в душе сэра Фаренгейта после того, как он выслушал доклад офицеров, приведших «Мидлсбро» в гавань Порт-Ройяла. Лишиться в течение месяца и сына и дочери! Логан и Кирк •протянули ему свои шпаги, требуя отставки, губернатор горько покачал головой в знак несогласия и отпустил их. Целыми днями он сидел перед своим столом, заваленным старыми испанскими картами, но вряд ли занимался их изучением. Никто не смел к нему приблизиться, только Бенджамен приносил ему время от времени чашку шоколада и набитую трубку, но разговаривать с ним не смел и он. Пару раз сэра Фаренгейта беспокоил своими визитами лорд Ленгли. Визиты эти носили в определенном смысле превентивный характер. Лондонский инспектор очень опасался, что губернатор под воздействием приступа ярости или отчаяния совершит что-нибудь предосудительное в государственном смысле. Нападет на Гаити или что-нибудь в этом роде. Но, как выяснилось, губернатор и не помышлял ни о чем подобном. Он день за днем просиживал в своем кресле и занимался старыми бумагами. Если занимался.
По городу бродили самые разные разговоры, все сходились в одном: понять поведение сэра Фаренгейта несложно. Главное, что оно не вызывало обычного уважения, как все предыдущие поступки этого человека. Губернаторство губернаторством, но любой нормальный человек обязан был что-то предпринять для спасения своих детей. Пусть и не бомбардировать Санто-Доминго, как требовали самые отчаянные головы, но хоть что-нибудь!
Мистер Фортескью, назначенный лордом Ленгли на пустовавшее уже больше года место вице-губернатора, по своей инициативе снесся с властями Гаити и даже написал дону Диего в Мохнатую Глотку.
Как и следовало ожидать, он получил не слишком обнадеживающие ответы. Из Санто-Доминго уведомили, что дон Диего де Амонтильядо и Вильякампа объявлен его католическим величеством вне закона и, стало быть, официальные власти никакой ответственности за его действия нести не могут. Более того, в письме выражалось сомнение, имеет ли вообще место факт базирования этого преступного дона Диего на территории острова. Из Мохнатой Глотки пришел ответ, странным образом подтверждающий заявление центральных гаитянских властей. Дона Диего действительно в гавани и ее окрестностях нет. Со всеми своими судами и людьми он убыл в неизвестном направлении. Сказать точнее местный гражданский правитель не брался.
С двумя этими ответами мистер Фортескью и явился к губернатору. Ему хотелось вступить в должность красиво, но пришлось вступать краснея. Сэр Фаренгейт успокоил его и выразил благодарность за предпринятые усилия.
— Не расстраивайтесь, я предполагал нечто подобное и только поэтому сидел, что называется, сложа руки. Вы, наверное, думаете, что я бесчувственное или безвольное существо, неспособное вступиться за свое потомство?
— Ну, не совсем так, — замялся вице-губернатор.
— Так, так, — усмехнулся сэр Фаренгейт, — не знаю, поверите ли вы мне на слово…
И мистер Фортескью и лорд Ленгли испуганно замахали руками. Все же в присутствии этого человека они невольно ощущали что-то вроде своей второсортности.
— Так вот, не надо думать, что я ничего не делаю.
Сэр Фаренгейт внимательно посмотрел на своих гостей, и оба они отвели взгляд.
— А вам я, мистер Фортескью… прошу прощения, господин вице-губернатор, благодарен. Действия ваши нахожу естественными и невредными. Надеюсь, и в дальнейшей нашей службе между нами не будут возникать какие бы то ни было конфликты. Что же касается вас, лорд Ленгли, вас мне благодарить не за что, но мне понятен смысл ваших действий. Вы так торопливо назначили мне заместителя потому, что боялись, что в один прекрасный момент Ямайка вообще может оказаться без верховного начальника, если сэр Фаренгейт вдруг сойдет с ума от горя или кинется в драку очертя голову.
По лицу лорда Ленгли было очень заметно, как ему не нравится этот разговор.
— Я вполне мог бы счесть себя оскорбленным, — продолжал сэр Фаренгейт, — ведь вы со мной не посоветовались в вопросе, который касается меня впрямую. Но поскольку вы действовали во благо нашего острова, который является английской колонией, а стало быть, и самой Англии, я утихомирю свои амбиции и обиды.
Сэр Фаренгейт не лгал своим собеседникам, он действительно не бездействовал, сидя в своем кресле. Он занимался тем делом, которому большая часть рода человеческого предается крайне редко. Он думал. Отсутствие немедленных плодов этой деятельности не смущало его, ибо он знал, что иногда, чтобы их дождаться, не хватает целой жизни. Почему он занимался именно этим? Потому что в его положении это единственное, что имело смысл. Он вспоминал, сопоставлял. Воспроизводил в мельчайших деталях все события, произошедшие с момента появления «Тенерифе» в гавани Порт-Ройяла. Смерть Стернса, бал в Бриджфорде и другое, помельче. Потом он отправился мыслью в более отдаленное прошлое. К тому дню, когда непонятный изгиб настроения заставил его заехать в гости к Биверстокам. Тех двадцати пяти фунтов, которые Лавиния потребовала за свою лучшую подругу, он не забывал никогда. Через некоторое время из сложившейся в мозгу мозаики, из сложной совокупности всех этих фактов, наблюдений, деталей он сделал для себя один простой и однозначный вывод — Лавиния Биверсток причастна впрямую ко всему, что случилось с его детьми. Конечно, никакой судья не принял бы даже к первоначальному рассмотрению подобного обвинения в адрес Лавинии в том виде, в котором его оформил для себя губернатор. Да сэр Фаренгейт и не собирался предпринимать шагов подобного рода. Он решил, что если Элен и Энтони были ввергнуты в беду Лавинией, то и извлекать их оттуда надо, скорей всего, с ее помощью. Он решил установить за ней наблюдение. Он был уверен, что во всех событиях, которым суждено развернуться на острове в ближайшее время, она сыграет, несомненно, ключевую роль.
Разумеется, время от времени посещали губернатора и сомнения. Не смешно ли ему, человеку столько повидавшему на своем веку, имевшему дело с— такими гигантами корсарского мира, как Оллонэ и Морган, до такой степени всерьез относиться к козням какой-то девчонки, не достигшей полных двадцати лет? Пусть она богата, злопамятна, обладает слишком живым темпераментом и кое-какими умственными способностями — стоит ли это того, чтобы платить деньги полутора десяткам сыщиков, которым поручено следить за ее домом? Может быть, все-таки смешно приписывать ей убийство Джошуа Стернса, ведь последним, кто разговаривал с ним и потчевал лекарствами, был этот нелепый доктор Эберроуз. Старик сидел в тюрьме и категорически отказывался признать себя виновным. Но вот произошел случай, который избавил губернатора от всех и всяческих сомнений. Речь идет о неожиданной и совершенно небывалой по размерам драке, вдруг ни с того ни с сего вспыхнувшей на пристани Порт-Ройяла. Матросы двух голландских бригов, только что сошедшие на берег, были внезапно атакованы местными торговцами рыбой и припортовыми забулдыгами. Естественно, пришлось привлечь для усмирения этого бесчинства не только взвод морской полиции, но и два эскадрона драгун.
Выяснить причину ссоры так и не удалось, но в процессе разбирательства было установлено, что во время общей свалки были убиты пятеро из шести дежуривших там наблюдателей. Сэр Фаренгейт, проводивший расследование вместе с чиновниками из своей канцелярии, понял, что это неспроста. Кто-то выследил его шпиков. Правда, это было нетрудно сделать, все они не слишком скрывались и частенько вели себя просто вызывающе. Драка была организована — это очевидно. Но организована она была не только для борьбы с наблюдением. Тому, кто организовал драку, хотелось, чтобы в это время на молу и пристани было поменьше внимательных глаз.
Сэр Фаренгейт тут же велел узнать, какие именно суда швартовались в этот момент. Точно сказать никто не брался. В комендатуру порта соответствующие заявки часто не подавались капитанами прибывших судов целыми сутками. В этот день причалило около десятка судов. Два Уже упомянутых брига, три или четыре шлюпа и несколько рыбацких баркасов. Губернатор попробовал допрашивать всех подряд, но скоро понял, что тонет в потоке бессмысленных, а возможно, и лживых сведений.
Окончательным подтверждением губернаторских подозрений стала пьяная болтовня одного лесоруба в таверне «У Феликса» о том, что ему якобы заплатили, чтобы он ввязался в драку на пристани. Кто заплатил? Этот вопрос был немедленно задан протрезвевшему лесорубу. Он отвечал — какой-то джентльмен в шляпе с синим плюмажем. Джентльмена разыскать не удалось.
Сэр Фаренгейт должен был признаться себе: тот, кто проводил эту странную операцию в порту Порт-Ройяла, провел ее успешно. То, что он хотел незаметно доставить на берег, было доставлено на берег именно незаметно. Причем под самым носом у властей. Лавиния — он теперь не сомневался, что это она, — бросила ему вызов. И тогда он решил поговорить с нею напрямик. Интересно, как она себя поведет, когда он выложит, причем неожиданно, все, что он надумал за эти недели? В тот раз — в день разговора после исчезновения Элен — она держалась уверенно, но тогда у нее было время подготовиться, собраться с силами и доводами. Как она отреагирует на внезапный визит?
Губернатор велел подавать карету.
Через двадцать минут он уже подъезжал к дому Биверстоков. Он был собран, напряжен и по-стариковски элегантен. Он представлял себе этот разговор от начала до конца и проговорил его сам с собою несколько раз. Он был уверен, что никакая женщина, будь она десять раз Мария Медичи, не сумеет выдержать столь хитро задуманную атаку.
Его встретил дворецкий, человек добродетельный и недалекий. Он сообщил, что госпожа больна.
— Больна?
— Уже два дня.
— И тяжело? — спросил сэр Фаренгейт, едва удерживаясь от иронической улыбки.
Дворецкий выразил готовность сходить за врачом, который находится сейчас у постели мисс Лавинии. Явился доктор, мистер Шелтон, губернатор его прекрасно знал — он неоднократно помогал ему при подагрических приступах.
— Мистер Шелтон, я слышал, что мисс Лавиния больна.
— Да, — кивнул доктор, снимая очки с пухлой переносицы, — довольно зловредная лихорадка.
— Лихорадка?
— Да, милорд, и боюсь… — Доктор вздохнул. — Из породы тех, что так потерзали в свое время ваше семейство.
— И что…
— Нет, мне кажется, угрозы для жизни мисс Лавинии нет, но ближайшую неделю она должна будет провести в постели.
Сэр Фаренгейт кивнул.
— Если вы говорите, что это такая лихорадка, которая унесла мою жену и дочь, то, значит…
— Вот именно, лицо и руки мисс Лавинии покрыты довольно неприятной сыпью. Ей было бы трудно принять вас, но если дела государственного значения…
— Нет, нет, — сделал успокаивающий жест сэр Фаренгейт, — мое дело подождет неделю.
Когда губернатор возвращался домой в своей карете, ему стало немного стыдно за свои подозрения. Эта неожиданная лихорадка странным образом роднила его с Лавинией. Он слишком легко мог представить мучения, которые она испытывала. А может быть, он просто выбирает себе противника послабее, концентрируя свое внимание на этой больной девочке? Не подгоняет ли он свои выводы к той истории десятилетней давности с выкупом Элен? Не охотится ли он за тенями облаков, вместо того чтобы предпринимать какие-то реальные шаги для поиска Элен и Энтони? Нет, все-таки нет. Были и те сакраментальные двадцать пять фунтов, была и позавчерашняя драка на пристани. Нельзя освобождать кого бы то ни было от обоснованных подозрений на том лишь основании, что он имел несчастье заболеть лихорадкой.
«Поговорим через неделю», — решил губернатор.
По городу бродили самые разные разговоры, все сходились в одном: понять поведение сэра Фаренгейта несложно. Главное, что оно не вызывало обычного уважения, как все предыдущие поступки этого человека. Губернаторство губернаторством, но любой нормальный человек обязан был что-то предпринять для спасения своих детей. Пусть и не бомбардировать Санто-Доминго, как требовали самые отчаянные головы, но хоть что-нибудь!
Мистер Фортескью, назначенный лордом Ленгли на пустовавшее уже больше года место вице-губернатора, по своей инициативе снесся с властями Гаити и даже написал дону Диего в Мохнатую Глотку.
Как и следовало ожидать, он получил не слишком обнадеживающие ответы. Из Санто-Доминго уведомили, что дон Диего де Амонтильядо и Вильякампа объявлен его католическим величеством вне закона и, стало быть, официальные власти никакой ответственности за его действия нести не могут. Более того, в письме выражалось сомнение, имеет ли вообще место факт базирования этого преступного дона Диего на территории острова. Из Мохнатой Глотки пришел ответ, странным образом подтверждающий заявление центральных гаитянских властей. Дона Диего действительно в гавани и ее окрестностях нет. Со всеми своими судами и людьми он убыл в неизвестном направлении. Сказать точнее местный гражданский правитель не брался.
С двумя этими ответами мистер Фортескью и явился к губернатору. Ему хотелось вступить в должность красиво, но пришлось вступать краснея. Сэр Фаренгейт успокоил его и выразил благодарность за предпринятые усилия.
— Не расстраивайтесь, я предполагал нечто подобное и только поэтому сидел, что называется, сложа руки. Вы, наверное, думаете, что я бесчувственное или безвольное существо, неспособное вступиться за свое потомство?
— Ну, не совсем так, — замялся вице-губернатор.
— Так, так, — усмехнулся сэр Фаренгейт, — не знаю, поверите ли вы мне на слово…
И мистер Фортескью и лорд Ленгли испуганно замахали руками. Все же в присутствии этого человека они невольно ощущали что-то вроде своей второсортности.
— Так вот, не надо думать, что я ничего не делаю.
Сэр Фаренгейт внимательно посмотрел на своих гостей, и оба они отвели взгляд.
— А вам я, мистер Фортескью… прошу прощения, господин вице-губернатор, благодарен. Действия ваши нахожу естественными и невредными. Надеюсь, и в дальнейшей нашей службе между нами не будут возникать какие бы то ни было конфликты. Что же касается вас, лорд Ленгли, вас мне благодарить не за что, но мне понятен смысл ваших действий. Вы так торопливо назначили мне заместителя потому, что боялись, что в один прекрасный момент Ямайка вообще может оказаться без верховного начальника, если сэр Фаренгейт вдруг сойдет с ума от горя или кинется в драку очертя голову.
По лицу лорда Ленгли было очень заметно, как ему не нравится этот разговор.
— Я вполне мог бы счесть себя оскорбленным, — продолжал сэр Фаренгейт, — ведь вы со мной не посоветовались в вопросе, который касается меня впрямую. Но поскольку вы действовали во благо нашего острова, который является английской колонией, а стало быть, и самой Англии, я утихомирю свои амбиции и обиды.
Сэр Фаренгейт не лгал своим собеседникам, он действительно не бездействовал, сидя в своем кресле. Он занимался тем делом, которому большая часть рода человеческого предается крайне редко. Он думал. Отсутствие немедленных плодов этой деятельности не смущало его, ибо он знал, что иногда, чтобы их дождаться, не хватает целой жизни. Почему он занимался именно этим? Потому что в его положении это единственное, что имело смысл. Он вспоминал, сопоставлял. Воспроизводил в мельчайших деталях все события, произошедшие с момента появления «Тенерифе» в гавани Порт-Ройяла. Смерть Стернса, бал в Бриджфорде и другое, помельче. Потом он отправился мыслью в более отдаленное прошлое. К тому дню, когда непонятный изгиб настроения заставил его заехать в гости к Биверстокам. Тех двадцати пяти фунтов, которые Лавиния потребовала за свою лучшую подругу, он не забывал никогда. Через некоторое время из сложившейся в мозгу мозаики, из сложной совокупности всех этих фактов, наблюдений, деталей он сделал для себя один простой и однозначный вывод — Лавиния Биверсток причастна впрямую ко всему, что случилось с его детьми. Конечно, никакой судья не принял бы даже к первоначальному рассмотрению подобного обвинения в адрес Лавинии в том виде, в котором его оформил для себя губернатор. Да сэр Фаренгейт и не собирался предпринимать шагов подобного рода. Он решил, что если Элен и Энтони были ввергнуты в беду Лавинией, то и извлекать их оттуда надо, скорей всего, с ее помощью. Он решил установить за ней наблюдение. Он был уверен, что во всех событиях, которым суждено развернуться на острове в ближайшее время, она сыграет, несомненно, ключевую роль.
Разумеется, время от времени посещали губернатора и сомнения. Не смешно ли ему, человеку столько повидавшему на своем веку, имевшему дело с— такими гигантами корсарского мира, как Оллонэ и Морган, до такой степени всерьез относиться к козням какой-то девчонки, не достигшей полных двадцати лет? Пусть она богата, злопамятна, обладает слишком живым темпераментом и кое-какими умственными способностями — стоит ли это того, чтобы платить деньги полутора десяткам сыщиков, которым поручено следить за ее домом? Может быть, все-таки смешно приписывать ей убийство Джошуа Стернса, ведь последним, кто разговаривал с ним и потчевал лекарствами, был этот нелепый доктор Эберроуз. Старик сидел в тюрьме и категорически отказывался признать себя виновным. Но вот произошел случай, который избавил губернатора от всех и всяческих сомнений. Речь идет о неожиданной и совершенно небывалой по размерам драке, вдруг ни с того ни с сего вспыхнувшей на пристани Порт-Ройяла. Матросы двух голландских бригов, только что сошедшие на берег, были внезапно атакованы местными торговцами рыбой и припортовыми забулдыгами. Естественно, пришлось привлечь для усмирения этого бесчинства не только взвод морской полиции, но и два эскадрона драгун.
Выяснить причину ссоры так и не удалось, но в процессе разбирательства было установлено, что во время общей свалки были убиты пятеро из шести дежуривших там наблюдателей. Сэр Фаренгейт, проводивший расследование вместе с чиновниками из своей канцелярии, понял, что это неспроста. Кто-то выследил его шпиков. Правда, это было нетрудно сделать, все они не слишком скрывались и частенько вели себя просто вызывающе. Драка была организована — это очевидно. Но организована она была не только для борьбы с наблюдением. Тому, кто организовал драку, хотелось, чтобы в это время на молу и пристани было поменьше внимательных глаз.
Сэр Фаренгейт тут же велел узнать, какие именно суда швартовались в этот момент. Точно сказать никто не брался. В комендатуру порта соответствующие заявки часто не подавались капитанами прибывших судов целыми сутками. В этот день причалило около десятка судов. Два Уже упомянутых брига, три или четыре шлюпа и несколько рыбацких баркасов. Губернатор попробовал допрашивать всех подряд, но скоро понял, что тонет в потоке бессмысленных, а возможно, и лживых сведений.
Окончательным подтверждением губернаторских подозрений стала пьяная болтовня одного лесоруба в таверне «У Феликса» о том, что ему якобы заплатили, чтобы он ввязался в драку на пристани. Кто заплатил? Этот вопрос был немедленно задан протрезвевшему лесорубу. Он отвечал — какой-то джентльмен в шляпе с синим плюмажем. Джентльмена разыскать не удалось.
Сэр Фаренгейт должен был признаться себе: тот, кто проводил эту странную операцию в порту Порт-Ройяла, провел ее успешно. То, что он хотел незаметно доставить на берег, было доставлено на берег именно незаметно. Причем под самым носом у властей. Лавиния — он теперь не сомневался, что это она, — бросила ему вызов. И тогда он решил поговорить с нею напрямик. Интересно, как она себя поведет, когда он выложит, причем неожиданно, все, что он надумал за эти недели? В тот раз — в день разговора после исчезновения Элен — она держалась уверенно, но тогда у нее было время подготовиться, собраться с силами и доводами. Как она отреагирует на внезапный визит?
Губернатор велел подавать карету.
Через двадцать минут он уже подъезжал к дому Биверстоков. Он был собран, напряжен и по-стариковски элегантен. Он представлял себе этот разговор от начала до конца и проговорил его сам с собою несколько раз. Он был уверен, что никакая женщина, будь она десять раз Мария Медичи, не сумеет выдержать столь хитро задуманную атаку.
Его встретил дворецкий, человек добродетельный и недалекий. Он сообщил, что госпожа больна.
— Больна?
— Уже два дня.
— И тяжело? — спросил сэр Фаренгейт, едва удерживаясь от иронической улыбки.
Дворецкий выразил готовность сходить за врачом, который находится сейчас у постели мисс Лавинии. Явился доктор, мистер Шелтон, губернатор его прекрасно знал — он неоднократно помогал ему при подагрических приступах.
— Мистер Шелтон, я слышал, что мисс Лавиния больна.
— Да, — кивнул доктор, снимая очки с пухлой переносицы, — довольно зловредная лихорадка.
— Лихорадка?
— Да, милорд, и боюсь… — Доктор вздохнул. — Из породы тех, что так потерзали в свое время ваше семейство.
— И что…
— Нет, мне кажется, угрозы для жизни мисс Лавинии нет, но ближайшую неделю она должна будет провести в постели.
Сэр Фаренгейт кивнул.
— Если вы говорите, что это такая лихорадка, которая унесла мою жену и дочь, то, значит…
— Вот именно, лицо и руки мисс Лавинии покрыты довольно неприятной сыпью. Ей было бы трудно принять вас, но если дела государственного значения…
— Нет, нет, — сделал успокаивающий жест сэр Фаренгейт, — мое дело подождет неделю.
Когда губернатор возвращался домой в своей карете, ему стало немного стыдно за свои подозрения. Эта неожиданная лихорадка странным образом роднила его с Лавинией. Он слишком легко мог представить мучения, которые она испытывала. А может быть, он просто выбирает себе противника послабее, концентрируя свое внимание на этой больной девочке? Не подгоняет ли он свои выводы к той истории десятилетней давности с выкупом Элен? Не охотится ли он за тенями облаков, вместо того чтобы предпринимать какие-то реальные шаги для поиска Элен и Энтони? Нет, все-таки нет. Были и те сакраментальные двадцать пять фунтов, была и позавчерашняя драка на пристани. Нельзя освобождать кого бы то ни было от обоснованных подозрений на том лишь основании, что он имел несчастье заболеть лихорадкой.
«Поговорим через неделю», — решил губернатор.
Глава 14
ФЕЯ ПОДЗЕМЕЛЬЯ
Уважение сэра Фаренгейта к Лавинии выросло бы еще больше, когда бы он узнал, что в момент его визита в дом Биверстоков ее там не было уже в течение нескольких дней. Доктор Шелтон, давний и бездонный должник Лавинии, разыграл перед губернатором спектакль по составленному ею сценарию. Свалку в порту тоже, естественно, организовала она, чтобы отвлечь внимание от выгрузки с борта рыбацкого баркаса большого деревянного ящика, в котором был доставлен на Ямайку сын губернатора Энтони. Страшный удар, нанесенный ему во время схватки в доме дона Диего, поверг его на несколько дней в бессознательное состояние, когда же юноша из этого состояния вышел, то у него наступила, выражаясь научным языком, амнезия — полная потеря памяти. Разумеется, управляться с человеком, находящимся в подобном состоянии, было нетрудно. В ответ на предложение дона Диего Лавиния мгновенно ответила согласием. Энтони был отправлен на Ямайку; перед высадкой его усыпили, чтобы он не понял, куда его доставили, и чтобы очертания родных берегов не пробудили ненужных воспоминаний. После этого уложили в ящик с предварительно просверленными дырками. Пользуясь суматохой, ящик погрузили на телегу и, забросав хворостом, отвезли в Бриджфорд. Хитрость Лавинии заключалась в том, что для выгрузки ящика с Энтони она выбрала самое людное место на острове. Транспортировка его от любой другой точки на побережье не могла пройти незамеченной; люди губернатора рыскали повсюду, и только в порту их можно было незаметно нейтрализовать.
Почему Лавиния не захотела устроить свое свидание с Энтони на каком-нибудь другом острове? Очень скоро это станет понятно.
Уже через час ящик был выгружен во дворе бриджфордского дома и двумя наиболее доверенными слугами снесен в тайные катакомбы, сто лет назад вырытые первым Биверстоком под своим домом. Может быть, у этого человека были основания скрываться, может быть, эти подземелья нужны были ему для каких-то других целей — это осталось тайной. Говорили, что первый Биверсток был немного алхимиком, немного магом. Все может быть. Одно было неопровержимо — подземелье он вырыл огромное и, если так можно выразиться, прекрасно оборудованное. Жители Бриджфорда изрядно бы удивились, что все эти баснословные рассказы о жутких тайнах дома на окраине не такое уж преувеличение.
Лавиния, отлично осведомленная о секретах родового гнездышка, решила воспользоваться прадедушкиным наследством. Чтобы отвлечь внимание губернаторской полиции от того места, где она решила наконец выяснить отношения с предметом своей страсти, она велела всем слугам во главе с Троглио перебраться в Порт-Ройял. Ему одному была объяснена суть разыгрываемого представления. Троглио должен был следить за тем, чтобы слуги не проболтались о том, что госпожи в Порт-Ройяле нет. Разумеется, всем было щедро заплачено, и поэтому все старались и за страх, и за корысть. Таким образом сэр Фаренгейт, несмотря на всю свою природную проницательность и несмотря на два десятка людей, приставленных к дому Биверстоков в столице колонии, до самого последнего момента и не подозревал, что его просто-напросто обводят вокруг пальца.
Интересно, что в тот самый день, когда Энтони прибыл на Ямайку, Элен вышла на набережную Санта-Каталаны. В отличие от брата, находившегося в беспамятстве, она пребывала в тоскливом ужасе. Причиной подобного состояния были те изменения, которые произошли с доном Мануэлем за время, прошедшее с момента их бегства из логова Циклопа.
Начиналось все в высшей степени достойно. Дон Мануэль явился в рыцарственном ореоле в тот самый момент, когда девушке угрожала реальная и очень близкая опасность. Герой вырвал героиню из лап отвратительного сладострастного паука. Но вскоре после того, как они взошли на борт «Тенерифе», начали выясняться настораживающие вещи. Во-первых, оказалось, что на борту корабля нет Тилби. Элен попросила прислать ей ее камеристку в отведенную каюту. Дон Мануэль несколько смущенно улыбнулся и заявил, что не знает, почему, но девушка воспротивилась посадке на борт. Элен сразу поняла, что это неправда. Зная Тилби, она не представляла, что есть причина, из-за которой девушка решила бы расстаться с ней, со своей госпожой. Она не стала разоблачать эту наглую ложь, а просто потребовала повернуть корабль к берегу. Дон Мануэль указал на огни, высыпавшие на побережье.
— Это люди моего дяди, они не оценят вашего порыва. Я просто не имею права подвергать вас такому риску.
Несмотря на лживый тон, которым это было сказано, обстоятельства складывались столь очевидно не в пользу Элен, что она промолчала. Ей оставалось только молиться за Тилби.
На следующее утро выяснилось кое-что похуже — «Тенерифе» направляется отнюдь не к Ямайке, как считала Элен, а, наоборот, к Санта-Каталане. Выяснилось это за завтраком и так неожиданно, что девушка уронила в чашку с бульоном свою серебряную ложечку.
— Что вы сказали? — переспросила она дона Мануэля.
Тот, великолепно одетый, надушенный, в хорошо расчесанном парике, с аппетитом продолжал свою трапезу.
— Почему, мисс, вас так удивляет то, что я наконец решил попасть туда, куда я должен был попасть еще полтора месяца назад? Я как-никак нахожусь на службе.
Интонация его речи, пропитанная ироническим ядом, говорила о том, что разговаривать не о чем, но Элен все же попыталась выяснить отношения.
— Потому, что вы обещали мне, что, если я соглашусь уехать, вы отвезете меня домой.
— Обещал… — раздумчиво сказал дон Мануэль, поправляя локон своего парика. — Что есть обещание? Я, например, не обещал вам спасти вашего брата, а спас. И это, разумеется, не было оценено.
— Когда вы прекратите вспоминать об этом злосчастном эпизоде, — вспылила Элен, — это неблагородно! И потом, если бы вы не вмешались в это дело, Энтони был бы давно выкуплен у этого пиратишки и находился бы…
— В ваших объятиях?
— Если угодно! — с вызовом сказала Элен.
Испанец с трудом сдержал гнев.
— Это, мисс, было бы противоестественно.
— Вы не хуже меня знаете, что мы не являемся кровными родственниками. Только нелепое уважение к ни на чем не основанной условности ввергло нас в этот кошмар.
Дон Мануэль вернулся к своему завтраку.
— На условностях держится наш человеческий мир.
— Уж кому, как не мне, помнить об этом.
— А что касается кошмара, в который вы якобы ввергнуты, то мне кажется, вы превратно истолковываете происшедшее. Я, наоборот, вытащил вас из кошмара.
— Не хотите ли вы выставить себя моим спасителем? И брат вам обязан, и вот теперь сестра!
— Разумеется. Ведь вы отправились со мной по своей воле.
— Ложь!
— Да отчего же ложь?
— Да оттого, что вы меня увезли обманом.
Дон Мануэль скомкал свою салфетку и бросил на стол.
— Не будете же вы утверждать, что, если бы я открыл вам свои планы увезти вас на Санта-Каталану, вы тогда предпочли бы остаться в Мохнатой Глотке?
Элен молчала, с ненавистью глядя на своего «спасителя».
— Все зависит от того, что бы я сочла большим прегрешением перед Энтони: бежать с вами на подобных условиях или погибнуть там.
Лицо дона Мануэля исказилось, и он вышел, больше ничего не сказав.
Вот в таких «беседах» и проходило плавание к берегам острова, где правил отец капитана «Тенерифе». Как это иногда случается, даже полная неуступчивость женщины нисколько не охлаждает настойчивости мужчины. Если же мужчина от природы горяч, самоуверен да еще к тому же богат и знатен, то самый лютый холод, исторгаемый возлюбленной в его адрес, играет роль великолепного топлива для пылающего внутри у него костра.
«Да, — сказал себе дон Мануэль, — она действительно меня не любит». И сделал вывод: «Значит, надо заставить ее полюбить меня!» Будучи человеком неглупым, он понимал, что это совсем не просто, что это может занять немало времени, и, сидя у себя в каюте, занимался обдумыванием плана, при помощи которого можно было бы достигнуть столь фантастической цели.
Элен пребывала почти в полном отчаянии. Странным образом она вспоминала дни, проведенные в заточении в Мохнатой Глотке, почти как забавные. Громоподобность, дикость, зверская ревность дяди казались ей намного менее опасными, чем иезуитская обходительность и циничная рассудительность племянника. Завеса приличий приподнималась меж ними лишь изредка, и тогда Элен могла видеть оскал той ярости, что угрожала ей со стороны неутоленного самолюбия столичного щеголя.
Опасность стала ближе, опасность стала реальнее. Элен ощущала это всем своим существом. Она понимала, что дон Мануэль не остановится ни перед чем для того, чтобы потешить свое самолюбие. Положение усугублялось тем, что она не ощущала в себе прежних внутренних сил, которые позволяли ей легко парировать брутальные наскоки дона Диего. Поэтому Элен старалась не конфликтовать со своим элегантным тюремщиком по любому поводу, как это было в Мохнатой Глотке. И их совместные трапезы представляли собой не яростные перепалки, а почти молчаливое перетягивание невидимого психологического каната.
Племянник был и хитрей, и изощренней своего дяди, и поэтому словесные дуэли, если они возникали все же, были намного утомительней. Причем, что характерно, дон Мануэль не признавал права своей пленницы на одиночество. Как только у него возникало желание помучить ее, он без предупреждения заявлялся к ней в каюту с полным набором ехидства и ядовитых острот. И каждый раз Элен была готова к тому, что после испепеляющей словесной атаки он на нее набросится. Конечно, она собиралась сопротивляться, но заранее понимала, что всякое сопротивление будет безнадежным. Дон Мануэль найдет способ избежать печального опыта своего дяди. Элен чувствовала себя беззащитной, и ожидание того, когда это произойдет, изматывало ее не меньше, чем качка, потрепавшая «Тенерифе» в проливе Акадугу. Постепенно она начала удивляться тому, что мучитель так тянет.
Почему Лавиния не захотела устроить свое свидание с Энтони на каком-нибудь другом острове? Очень скоро это станет понятно.
Уже через час ящик был выгружен во дворе бриджфордского дома и двумя наиболее доверенными слугами снесен в тайные катакомбы, сто лет назад вырытые первым Биверстоком под своим домом. Может быть, у этого человека были основания скрываться, может быть, эти подземелья нужны были ему для каких-то других целей — это осталось тайной. Говорили, что первый Биверсток был немного алхимиком, немного магом. Все может быть. Одно было неопровержимо — подземелье он вырыл огромное и, если так можно выразиться, прекрасно оборудованное. Жители Бриджфорда изрядно бы удивились, что все эти баснословные рассказы о жутких тайнах дома на окраине не такое уж преувеличение.
Лавиния, отлично осведомленная о секретах родового гнездышка, решила воспользоваться прадедушкиным наследством. Чтобы отвлечь внимание губернаторской полиции от того места, где она решила наконец выяснить отношения с предметом своей страсти, она велела всем слугам во главе с Троглио перебраться в Порт-Ройял. Ему одному была объяснена суть разыгрываемого представления. Троглио должен был следить за тем, чтобы слуги не проболтались о том, что госпожи в Порт-Ройяле нет. Разумеется, всем было щедро заплачено, и поэтому все старались и за страх, и за корысть. Таким образом сэр Фаренгейт, несмотря на всю свою природную проницательность и несмотря на два десятка людей, приставленных к дому Биверстоков в столице колонии, до самого последнего момента и не подозревал, что его просто-напросто обводят вокруг пальца.
Интересно, что в тот самый день, когда Энтони прибыл на Ямайку, Элен вышла на набережную Санта-Каталаны. В отличие от брата, находившегося в беспамятстве, она пребывала в тоскливом ужасе. Причиной подобного состояния были те изменения, которые произошли с доном Мануэлем за время, прошедшее с момента их бегства из логова Циклопа.
Начиналось все в высшей степени достойно. Дон Мануэль явился в рыцарственном ореоле в тот самый момент, когда девушке угрожала реальная и очень близкая опасность. Герой вырвал героиню из лап отвратительного сладострастного паука. Но вскоре после того, как они взошли на борт «Тенерифе», начали выясняться настораживающие вещи. Во-первых, оказалось, что на борту корабля нет Тилби. Элен попросила прислать ей ее камеристку в отведенную каюту. Дон Мануэль несколько смущенно улыбнулся и заявил, что не знает, почему, но девушка воспротивилась посадке на борт. Элен сразу поняла, что это неправда. Зная Тилби, она не представляла, что есть причина, из-за которой девушка решила бы расстаться с ней, со своей госпожой. Она не стала разоблачать эту наглую ложь, а просто потребовала повернуть корабль к берегу. Дон Мануэль указал на огни, высыпавшие на побережье.
— Это люди моего дяди, они не оценят вашего порыва. Я просто не имею права подвергать вас такому риску.
Несмотря на лживый тон, которым это было сказано, обстоятельства складывались столь очевидно не в пользу Элен, что она промолчала. Ей оставалось только молиться за Тилби.
На следующее утро выяснилось кое-что похуже — «Тенерифе» направляется отнюдь не к Ямайке, как считала Элен, а, наоборот, к Санта-Каталане. Выяснилось это за завтраком и так неожиданно, что девушка уронила в чашку с бульоном свою серебряную ложечку.
— Что вы сказали? — переспросила она дона Мануэля.
Тот, великолепно одетый, надушенный, в хорошо расчесанном парике, с аппетитом продолжал свою трапезу.
— Почему, мисс, вас так удивляет то, что я наконец решил попасть туда, куда я должен был попасть еще полтора месяца назад? Я как-никак нахожусь на службе.
Интонация его речи, пропитанная ироническим ядом, говорила о том, что разговаривать не о чем, но Элен все же попыталась выяснить отношения.
— Потому, что вы обещали мне, что, если я соглашусь уехать, вы отвезете меня домой.
— Обещал… — раздумчиво сказал дон Мануэль, поправляя локон своего парика. — Что есть обещание? Я, например, не обещал вам спасти вашего брата, а спас. И это, разумеется, не было оценено.
— Когда вы прекратите вспоминать об этом злосчастном эпизоде, — вспылила Элен, — это неблагородно! И потом, если бы вы не вмешались в это дело, Энтони был бы давно выкуплен у этого пиратишки и находился бы…
— В ваших объятиях?
— Если угодно! — с вызовом сказала Элен.
Испанец с трудом сдержал гнев.
— Это, мисс, было бы противоестественно.
— Вы не хуже меня знаете, что мы не являемся кровными родственниками. Только нелепое уважение к ни на чем не основанной условности ввергло нас в этот кошмар.
Дон Мануэль вернулся к своему завтраку.
— На условностях держится наш человеческий мир.
— Уж кому, как не мне, помнить об этом.
— А что касается кошмара, в который вы якобы ввергнуты, то мне кажется, вы превратно истолковываете происшедшее. Я, наоборот, вытащил вас из кошмара.
— Не хотите ли вы выставить себя моим спасителем? И брат вам обязан, и вот теперь сестра!
— Разумеется. Ведь вы отправились со мной по своей воле.
— Ложь!
— Да отчего же ложь?
— Да оттого, что вы меня увезли обманом.
Дон Мануэль скомкал свою салфетку и бросил на стол.
— Не будете же вы утверждать, что, если бы я открыл вам свои планы увезти вас на Санта-Каталану, вы тогда предпочли бы остаться в Мохнатой Глотке?
Элен молчала, с ненавистью глядя на своего «спасителя».
— Все зависит от того, что бы я сочла большим прегрешением перед Энтони: бежать с вами на подобных условиях или погибнуть там.
Лицо дона Мануэля исказилось, и он вышел, больше ничего не сказав.
Вот в таких «беседах» и проходило плавание к берегам острова, где правил отец капитана «Тенерифе». Как это иногда случается, даже полная неуступчивость женщины нисколько не охлаждает настойчивости мужчины. Если же мужчина от природы горяч, самоуверен да еще к тому же богат и знатен, то самый лютый холод, исторгаемый возлюбленной в его адрес, играет роль великолепного топлива для пылающего внутри у него костра.
«Да, — сказал себе дон Мануэль, — она действительно меня не любит». И сделал вывод: «Значит, надо заставить ее полюбить меня!» Будучи человеком неглупым, он понимал, что это совсем не просто, что это может занять немало времени, и, сидя у себя в каюте, занимался обдумыванием плана, при помощи которого можно было бы достигнуть столь фантастической цели.
Элен пребывала почти в полном отчаянии. Странным образом она вспоминала дни, проведенные в заточении в Мохнатой Глотке, почти как забавные. Громоподобность, дикость, зверская ревность дяди казались ей намного менее опасными, чем иезуитская обходительность и циничная рассудительность племянника. Завеса приличий приподнималась меж ними лишь изредка, и тогда Элен могла видеть оскал той ярости, что угрожала ей со стороны неутоленного самолюбия столичного щеголя.
Опасность стала ближе, опасность стала реальнее. Элен ощущала это всем своим существом. Она понимала, что дон Мануэль не остановится ни перед чем для того, чтобы потешить свое самолюбие. Положение усугублялось тем, что она не ощущала в себе прежних внутренних сил, которые позволяли ей легко парировать брутальные наскоки дона Диего. Поэтому Элен старалась не конфликтовать со своим элегантным тюремщиком по любому поводу, как это было в Мохнатой Глотке. И их совместные трапезы представляли собой не яростные перепалки, а почти молчаливое перетягивание невидимого психологического каната.
Племянник был и хитрей, и изощренней своего дяди, и поэтому словесные дуэли, если они возникали все же, были намного утомительней. Причем, что характерно, дон Мануэль не признавал права своей пленницы на одиночество. Как только у него возникало желание помучить ее, он без предупреждения заявлялся к ней в каюту с полным набором ехидства и ядовитых острот. И каждый раз Элен была готова к тому, что после испепеляющей словесной атаки он на нее набросится. Конечно, она собиралась сопротивляться, но заранее понимала, что всякое сопротивление будет безнадежным. Дон Мануэль найдет способ избежать печального опыта своего дяди. Элен чувствовала себя беззащитной, и ожидание того, когда это произойдет, изматывало ее не меньше, чем качка, потрепавшая «Тенерифе» в проливе Акадугу. Постепенно она начала удивляться тому, что мучитель так тянет.