Попов Михаил Михайлович. Белая рабыня

   — Так есть же! — попыталась возразить надзирательница, указывая на блеклое стеклышко размером с ладошку, стоявшее на туалетном столике.
   — Зеркало! — затопала ногами уже совершенно голая Элен. — Большое, в полный рост, немедленно!
   Ее истошный приказ был выполнен. Очутившись в лохани, Элен потребовала у надзирательницы, все более напоминавшей обычную служанку:
   — Потри мне спину!
   Этот банный прием, вывезенный ею со своей северной родины, она сумела привить в своем ямайском быту. Когда Сабина выполнила это совершенно, на ее взгляд, дикое пожелание англичанки, она получила новый приказ:
   — Ступай к дону Мануэлю и скажи, что я желаю переодеться, мне надоела эта ветошь. — Она бросила комком мыльной пены в свое старое платье.
   Расчет у нее был верный — на какие бы иезуитские психологические приемы ни был бы способен этот кастилец, он не может перестать быть дворянином. А настоящий дворянин не может не считать, что женщина определенного круга должна быть одета определенным образом. То есть одета хорошо. Расчет оправдался: принесли несколько великолепных платьев.
   После ванны Элен потребовала, обращаясь к Сабине:
   — Расчеши мне волосы, ты… — и добавила для пущей внятности словечко из своего детства: -… дурында!
   Трудно сказать, что именно заставило Сабину повиноваться, — наверное, все же не это древнерусское слово, — но работу свою она выполнила великолепно.
   После этого волосы были высушены, уложены. К «ланитам» и полуоткрытым «персям» были применены настоящие грасские румяна и пудры, изведена целая бутылка туалетной воды «Франжипани». Все это было принесено от Аранты. Она сама не слишком налегала на эти средства обольщения мужчин, но запас их у нее оказался изрядным. Облачившись в присланное снизу платье из плотного темно-голубого шелка со стоячим воротником из бледной картахенской парчи, Элен покрутилась перед зеркалом, и его венецианская поверхность отразила не только блеск наряда, но и блеск глаз. Сабина стояла в стороне, поражаясь столь стремительному превращению этой англичанки из узницы в настоящую госпожу.
   Короче говоря, понятно, в каком виде и настроении предстала Элен на обычном повседневном обеде в роскошной столовой дворца Амонтильядо.
   Разумеется, все были поражены. И все по-разному. Дон Мануэль взволновался, что это изменение вряд ли в его пользу. Шедшее по графику меланхолическое удушение этой гордячки оказалось под угрозой.
   Аранта не могла скрыть удивления, к которому примешивалась значительная доля восхищения.
   Дон Франсиско, казалось, вообще впервые рассмотрел свою гостью. Получив в первый день самые общие объяснения на ее счет, он перестал о ней вспоминать. Сейчас ему показалось, что объяснения, данные ему сыном, пожалуй, неудовлетворительны.
   Элен со свойственной ей грацией и с победоносной полуулыбкой уселась за стол и потребовала, чтобы подали вина.
   — Какого-нибудь хорошего.
   Это заявление вызвало дополнительное недоумение среди присутствующих. Тем не менее дон Мануэль сделал знак лакею, а дон Франсиско спросил, поигрывая локоном своего парика:
   — Вы собираетесь отметить какое-то событие, мисс Фаренгейт?
   — Именно так, — очаровательно улыбнулась ему Элен.
   — Какое же?! — воскликнула Аранта, которая в любой момент была готова присоединиться к празднику.
   — У меня юбилей, — сказала Элен и подняла наполненный лакеем бокал.
   — Очень, очень интересно… — Дон Франсиско тоже потянулся за своим бокалом, в котором последние пять лет не бывало ничего, кроме ключевой воды.
   — А ты, Мануэль, а ты? — чуть укоризненно обратилась к брату Аранта.
   Тот сидел по-прежнему напряженно и неудобно, в той позе, в которой его застало появление Элен. Побуждаемый взглядами присутствующих, он тоже велел налить себе вина.
   — Мы ждем! — Дон Франсиско тряхнул париком и стариной одновременно. Он был убежден, что повод, который объявит сейчас эта красавица англичанка, будет очень радостным и трогательным.
   — Сегодня ровно пятьдесят девять дней, как я нахожусь в заточении в вашем замечательном дворце.
   И Элен с удовольствием выпила.
   — В заточении? — переспросила Аранта, еще продолжая по инерции улыбаться и поворачивая голову то к отцу, то к брату в надежде, что кто-нибудь из них объяснит смысл шутки.
   — Да, да, — сказала Элен, беря в руки ложку и приступая к черепаховому супу, — почти два месяца назад ваш сын и брат привез меня на ваш остров и заточил на третьем этаже, вместо того чтобы отправить к отцу, как он обещал.
   — Но, братец… — Глаза Аранты сделались совершенно круглыми, а глаза дона Мануэля в этот момент, наоборот, превратились в две щелки. — Но, братец, ты ведь говорил — в гости…
   Дон Франсиско поставил свой бокал и теперь раздасадованно накручивал локон парика на негнущийся подагрический палец.
   — Но, мисс, честно говоря, мне не хотелось бы, чтобы вопрос ставился таким образом. Здесь, возможно, какая-то путаница.
   — Нет, милорд, по-другому я поставить этот вопрос не могу, и эта, как вы выразились, путаница имеет ко мне слишком непосредственное отношение. Верю, что вам неприятно меня слушать, но для того, чтобы все назвать своими именами, я должна сказать вам, что ваш сын и брат…
   Аранта испуганно прижала ладони к лицу.
   — Негодяй и лжец. И никакой путаницы тут нет. А есть умысел. Ничего себе — перепутать Санта-Каталану и Ямайку, испанскую колонию с английской!
   Дон Франсиско тяжело задышал.
   — Здесь же он держит меня под замком. Не знаю, что он рассказал вам, но вы, нормальные люди, неужели ни разу не задумались о том, что порядочные девушки, тем более губернаторские дочки, не шляются по чужим островам со столь продолжительными визитами…
   Лицо дона Франсиско потемнело, и он стал медленно валиться с кресла.
   Аранта и дон Мануэль бросились к нему.
   — Папа!
   — Врача!
   Когда хрипящего старика унесли, дон Мануэль негромко, но отчетливо сказал Элен:
   — Вы пожалеете, что устроили эту сцену.
   — Дон Мануэль, вы угрожаете беззащитной девушке, находящейся в полной вашей власти?!
   — Нет, я вас жалею. Скоро вы поймете, что я имел в виду.
   Вечером этого же дня в комнаты Элен прокралась Аранта. Сабина не знала, должна ли она мешать хозяйской дочке общаться с пленницей, на этот счет у нее не было никаких указаний.
   Элен была в своем обычном платье и причесана скромно, по-будничному. В ней не осталось и следа той наигранной утренней победоносности. Увидев вошедшую девушку, она тут же спросила:
   — Как себя чувствует дон Франсиско?
   Это тронуло Аранту — она очень любила отца.
   — Папа болеет давно, потому он и вызвал сюда Мануэля. А сейчас ему чуточку лучше.
   Элен взяла Аранту за руку и спросила, глядя ей в глаза:
   — Ты веришь, что я не хотела причинить вред твоему отцу?
   Аранта захлопала ресницами.
   — Да, верю.
   — Спасибо тебе, — вздохнула облегченно Элен.
   — За что?
   — Ты сняла камень с моей души, за это я признаюсь тебе в одной вещи.
   Они сели, все так же не разнимая рук, на банкетку.
   — Я затеяла все это, чтобы навредить твоему брату.
   Аранта снова захлопала ресницами.
   — Ты не любишь его?
   — Наверное, тебе это не понравится, но я скажу тебе — я ненавижу его.
   — Мануэля? — зажала Аранта в ужасе руками рот.
   — Всеми силами души.
   — Но за что?
   — Он разлучил меня с любимым человеком.
   — Мануэль?
   — Да, твой любимый брат, Мануэль.
   Аранта сидела, съежившись и слегка покачиваясь, в глазах у нее были боль и испуг. Элен погладила ее по плечу.
   — Я знаю, ты его очень любишь.
   — Да, очень, клянусь святым Франциском, он такой, такой он…
   — Так вот, я своего тоже люблю, — сказала Элен.
   — Мануэль разлучил тебя с братом?
   Элен посмотрела в сторону Сабины; та сидела далеко, вряд ли она что-нибудь могла слышать, но внимательно следила за происходящим.
   — Послушай, Аранта, я расскажу тебе все, надеюсь, ты поймешь меня…

Глава 16
ФЕЯ ПОДЗЕМЕЛЬЯ
(продолжение)

   Когда Энтони просыпался, она была уже здесь, рядом с кроватью, и всегда ласково улыбалась, из глубины черных глаз лился обвораживающий огонь. Он не мог не признать: она была очень красива — и не холодной мраморной красотой. В ней кипела горячая, еле сдерживаемая жизнь. Ее походка была грациозна, ее речи были сладкозвучны и умны, в каждом движении и слове сквозила искренняя приязнь. Но тот факт, что она приходила к нему из того мира, что был для него недоступен, делал каждое ее движение и каждое ее слово подозрительными. Он понимал, что является центром притяжения ее чувств, проще говоря, что он ей интересен, приятен, и это могло бы льстить его мужскому самолюбию, которое сохраняется даже в случае полного беспамятства. Но при всем при этом он чувствовал свою полную беззащитность, он словно был наг перед нею, и это мучительное, ничуть не стихающее со временем ощущение сводило на нет приятные эмоции от сознания того, что он обожаем красивой девушкой. Это все равно что вызывать интерес и приязнь у тигра, при этом находясь у него в клетке.
   Именно ощущение бессилия изводило его больше, чем что-либо другое. И оно коренилось в незнании собственного «я». Человеку нужна хоть какая-нибудь опора внутри. Из невладения тайной собственной личности проистекали и все остальные формы бессилия. Он был неспособен передвигаться вне пределов этого странного подвала, он был неспособен есть и пить, когда ему хотелось бы, — ему, а не человеку, за ним наблюдающему. И самое главное — он не мог ни на секунду остаться один. Даже в многолюдной каменной яме испанской тюрьмы, где люди набиты как селедки в бочке, где еду бросают через дыру в потолке, у человека есть возможность хоть на несколько секунд, забившись в угол, побыть наедине с собственным отчаянием. Энтони был этого лишен. Даже в те минуты, когда таинственной красавицы не было рядом, он знал, что она за ним наблюдает. Если бы он мог выбирать, он бы выбрал тяготы настоящего заключения взамен нынешнего своего положения.
   Он понимал, глядя на прекрасную незнакомку, что за ее ангелоподобной внешностью скрывается таинственная и недремлющая сила. И, значит, никакими прямолинейными методами эту фею не одолеть. Энтони не собирался оставаться в этом невыносимом раю навсегда, он верил, что, как бы тщательно ни была сконструирована его золотая клетка, из нее должен быть выход. А пока будут вестись его поиски, Энтони решил сохранить хорошие отношения с обожающей его тюремщицей.
   — Ты хорошо сегодня спал? — спросила ласково фея| появляясь на границе его пробуждения.
   — О, да, — отвечал он.
   — И что же тебе снилось?
   У Энтони ломило голову — он давно уже догадался что всякий раз, когда фея собирается покинуть подземелье, по ее сигналу его усыпляют каким-то газообразным дурманом, лишенным запаха. Его смущало лишь то, что красавица, находясь в этот момент с ним в одном помещении, избегает действия невидимого снотворного.
   — Мне снилось, что мой отец — океан.
   — Океан?
   — Да, и что я плыву в его могучих волнах и мне так хорошо, легко и спокойно.
   Энтони говорил первое, что приходило ему в голову, и при этом внимательно наблюдал за красавицей, стараясь уловить в ее мимике или телодвижениях что-то, что дало бы хоть какую-то зацепку.
   — Ты говоришь, океан? — спросила она, приблизившись и сев рядом с ним на его ложе. — Может быть, точнее было бы сказать — вода? Прозрачная, ласковая и спокойная, и тебе хочется нырнуть в нее и навсегда остаться в ее глубине?
   Ее глаза были совсем близко, от нее исходило обволакивающее дуновение страсти.
   — Нет, нет, — отстранялся Энтони, — именно океан. Мощный, величественный.
   Он встал и начал расхаживать по подземелью, размахивая руками.
   — Я плыву по нему, я не боюсь его, я испытываю к нему родственное чувство. Но…
   Энтони остановился. Черные глаза, наблюдавшие за ним, сузились.
   — Но я не знаю, как меня зовут. Это чувство мучит меня даже во сне.
   Фея заметно помрачнела.
   — Ты говорил мне, что тебе здесь хорошо, что ты рад расстаться с прошлой жизнью.
   — Наяву — да, но не во сне, во сне мы не принадлежим себе. Во сне я мучаюсь, меня гнетет эта странная пустота в душе. Имя! Имя! Имя!
   — Я не могу его тебе сказать.
   — Почему, но почему же?!
   — Сказать его тебе — это все равно что убить тебя. Не для этого я тебя выкупала.
   Лейтенант сел в кресло и усиленно потер лоб, словно стараясь таким способом снять напластования беспамятства.
   — Но я ничего не смогу с собой поделать. Даже в твоем присутствии, даже разговаривая с тобой, я продолжаю поиски ответа на этот вопрос — кто я?
   — Разве тебе плохо здесь?
   — Мне хорошо здесь, я благодарен тебе за спасение, но… но, даже говоря эти слова, я думаю о том, кто я.
   Он вдруг оторвал руку ото лба и радостно посмотрел на свою собеседницу.
   — Вот здесь, пощупай, шероховатая полоса пересекает мой лоб.
   Он встал перед ней на колени, и она с удовольствием пощупала. Энтони сжал ее пальцы в своей ладони так неожиданно сильно, что она невольно вскрикнула.
   — Что ты хочешь этим сказать? — спросила она.
   — Ведь я молод, да?
   — Да.
   — Я хорошо сложен.
   — Да. — Она нежно провела ладонью по его плечу.
   — Нет, — вскочил Энтони с колен, — я не о том. Я хотел сказать, что у меня военная выправка. А это… — Он провел пальцами по лбу. — Это след от постоянного ношения треуголки.
   — К чему ты клонишь?
   — Я действительно сын океана — я моряк.
   — Ну и что?
   — И вероятнее всего, военный.
   — Ну, ну.
   — Судя по возрасту — молодой офицер.
   — С чего ты решил, что ты именно офицер, может быть, ты простой рыбак? — раздраженно бросила фея.
   — Нет, если бы я был простой матрос, у меня были бы огромные янтарные мозоли вот здесь. — Он потыкал пальцем правой руки в ладонь левой. — От постоянного общения с канатами. А если бы я был рыбак, руки у меня были бы в мелких порезах.
   Белокурая красавица встала и приложила к лицу платок.
   — Ты плачешь, почему?
   — Нет, я не плачу.
   — Ну скажи мне, как меня зовут, скажи. Я не требую, чтобы ты назвала свое собственное имя, если хочешь, храни его в тайне, но открой мне мое, мое!
   Она медленно покачала головой из стороны в сторону, не отрывая платка от губ.
   — Ведь я все узнаю сам, ведь и так уже о многом догадался. Я молодой английский офицер, по имени, по имени…
   Тут Энтони стал медленно клониться на свою подушку и через несколько секунд уже мирно спал.
   — Не может быть, не может быть, — тихо, сквозь мелкие быстрые слезы бормотала Аранта.
   — Ты не веришь мне?
   — Нет, Элен, я верю, верю!
   — Тогда почему ты плачешь?
   — Именно потому, что верю.
   Элен обняла ее за плечи.
   — Да, ты действительно очень любишь своего брата.
   Аранта попыталась перестать плакать.
   — Он всегда был у нас в семье самым лучшим, и мама, пока не умерла, и папа, и я, конечно, — все мы не могли на него нарадоваться. Он был красивый…
   — И остался.
   — И умный.
   — Конечно.
   — И великодушный.
   — Тут мне нечего сказать.
   — Он как ангел был, Элен. Там, в поместье, даже крестьянки приходили на него посмотреть и молились за него. Что с ним могло произойти?!
   Сабина беспокойно завозилась на своем ложе.
   — Любовь, — сказала Элен, вздыхая, — это огромная сила, и человек никогда не знает, какой она окажется для него — доброй или злой.
   Аранта всхлипнула.
   — Что же теперь делать?
   — Не знаю, Аранта, не знаю. Я не могу полюбить твоего брата, хотя и сознаю, что я являюсь причиной его мучений. И не прошу тебя, чтобы ты пошла против него и помогла мне. Я рассказала тебе все, а ты поступай как знаешь.
   — Я помолюсь святой Терезе, она вразумит меня.
   Девушки поцеловались.
   — А дон Франсиско? — осторожно спросила Элен.
   — Он действительно очень плох, на него сильно подействовали твои слова.
   — Это меня сильно огорчает.
   — Я попытаюсь, я попытаюсь, Элен, рассказать ему все, но не знаю, перенесет ли он это.
   — Я ни на чем не настаиваю. И даже не прошу, — грустно сказала Элен, — я так сама несчастна, что не желаю быть причиной чьих бы то ни было несчастий.
   Аранта ушла, всхлипывая, грустно улыбнувшись пленнице на прощание.
   Целый день прошел в томительном для Элен ожидании. Но даже это ожидание было лучше прежней безысходности. Она не притворялась, говоря, что ей жаль отца Аранты, она мысленно ставила себя на место маленькой испанки и лишь тяжело вздыхала. К столу она не выходила, сказавшись больной.
   К вечеру следующего дня к ней в комнату вошел дон Мануэль. Он был в черном бархатном, шитом золотой нитью мундире алькальда. Сняв шляпу, он церемонно поклонился своей гостье-пленнице. Сабина суетилась, придвигая кресло господину. Он проигнорировал ее усилия и уселся на банкетку, на которой совсем недавно происходили взаимные излияния двух девушек.
   — Чему обязана? — спросила Элен.
   Дон Мануэль усмехнулся.
   — Вы сегодня выглядите значительно менее уверенной, чем за вчерашним обедом.
   — Боюсь еще одним неловким движением нанести душевную травму вашему отцу.
   — Похвальна, очень похвальна ваша забота о моих родственниках.
   — Ваш тон настолько ехиден…
   — Еще бы, мисс! Вы доводите до припадка моего престарелого и больного батюшку, до слез и истерики — мою недалекую и богобоязненную сестру и при этом говорите о каких-то своих сожалениях.
   — Но вспомните, кто был виновником моего появления здесь и всей этой ситуации, в которой мне приходится поступать подобным образом?
   Дон Мануэль помолчал, разглаживая красно-синие перья на своей шляпе.
   — И тем не менее, мисс, я рассматриваю это как объявление войны. Вами — мне. Хочу вам сказать, что затеяли вы ее без всяких шансов на успех. Ваши родственники не знают и никогда не узнают, где вы находитесь. Сестра моя — союзник слабый и непостоянный. После разговора с вами она на вашей стороне, после беседы со мной — на моей. Отец? Он скоро умрет. К сожалению. Но и без этого власть в городе принадлежит мне. Причем на совершенно законных основаниях. Я был специально прислан сюда из Мадрида, чтобы сделаться местным алькальдом. У вас нет ни одного шанса возобладать надо мной.
   — То есть победа у вас уже в кармане?
   — Почти, — улыбнулся дон Мануэль, — это теперь только вопрос времени.
   Элен повернула к нему голову и внимательно посмотрела ему в глаза.
   — И какою вам представляется победа в этой войне?
   Дон Мануэль продолжал ласкать свою шляпу, словно породистое домашнее животное.
   — Когда вы признаете свое поражение, вы сами попросите меня, чтобы я взял вас в жены.
   — Но ведь я не люблю вас.
   — За это будет вторая война.
   Дон Мануэль встал, надел шляпу и, не торопясь, вышел из комнаты.
   — Лавинии Биверсток нет в Порт-Ройяле?
   — Точно так, милорд, — кивнул лейтенант Уэсли, длинный, худой, унылый валлиец. Ему было поручено наблюдать за домом юной плантаторши.
   — А где же она?
   Уэсли развел руками.
   — Дайте мне поручение, я попробую узнать.
   Губернатор сидел за столом вместе с лордом Ленгли, который никак не мог понять, почему столько внимания уделяется этой самой мисс Биверсток, и поэтому делал максимально значительное лицо.
   — А как вы узнали, что ее нет, Уэсли?
   — Проговорился помощник садовника, мои парни угостили его в «Красном льве», и он…
   — Понятно, Уэсли. Можете идти. Да… знаете, когда вам нужно будет в следующий раз тратить казенные деньги, используйте «Золотой якорь».
   Лейтенант козырнул и удалился.
   — О чем мы говорили с вами, сэр? — обратился губернатор к лорду Ленгли.
   — О фортификации.
   — Так вот, сегодня мы больше говорить о ней не будем.
   — Сэр!
   — Не сердитесь, лорд Ленгли, просто наступил момент, когда я должен предпринять несколько решительных шагов.
   Сэр Фаренгейт надел сначала шпагу, потом шляпу. Лондонский инспектор догадался, что его выпроваживают, и даже, кажется, не очень вежливо. Он, надувшись, встал.
   — Вы так спешите на свидание с привлекательной девушкой, что это вас до известной степени извиняет.
   — Обещаю вам, вернувшись, все объяснить. — С этими словами губернатор вышел из своего кабинета, и уже в коридоре прозвучал его приказ: — Бенджамен, карету! И пусть догонят Уэсли, он мне понадобится.
   — Может быть, нам стоит взять небольшую охрану? — поинтересовался валлиец, когда вернулся.
   — Даже чуть побольше, чем небольшую, — усмехнулся губернатор. — Очень может статься, что нам понадобятся люди.
   Четверо церемониальных негров с пиками выросли как из-под земли. Видимо, по команде Бенджамена.
   — Ну, только вас мне сейчас не хватало. — Губернатор обернулся к дворецкому. — Сейчас как раз удобный случай решить с ними. Бенджамен, найдите им какую-нибудь работу по дому.
   — Слушаюсь, милорд.
   Через десять минут карета губернатора, сопровождаемая двумя десятками драгун, проследовала на север от Порт-Ройяла по направлению к Бриджфорду.
   — Так мы едем к этому таинственному особнячку? — спросил Уэсли.
   — Я убежден — все, что происходит на острове в последние месяцы, так или иначе связано с этим мрачным строением.
   — Мы будем его обыскивать, милорд? …..
   — По крайней мере сделаем такую попытку.
   — А почему вы убеждены, что если мисс Лавинии нет в Порт-Ройяле, то она именно там? Могла она, например, отправиться попутешествовать?
   — Мне трудно это объяснить, но я уверен, что она не уехала путешествовать.
   Вскоре они уже стучались в темные, полукруглые сверху, обитые темными металлическими полосами ворота. Ворота эти несли на себе заметные следы недавнего взламывания, но починены были качественно.
   — Однако в этом доме не спешат отпирать двери, — сказал сэр Фаренгейт, когда прошло несколько минут после того, как был нанесен первый удар. — Неужели я ошибся?
   — Придется лезть через забор? — спросил Уэсли.
   — Весьма возможно.
   Но этого делать не пришлось, послышались шаги во внутреннем дворике, и чей-то скрипучий голос спросил, кто это ломится в дом в такую рань.
   — Его высокопревосходительство губернатор Ямайки, — громко объявил сэр Фаренгейт, он не любил козырять своим полным титулом, но в этой ситуации это было необходимо.
   Дверь для начала приподняла веко смотрового глазка, а потом уж отворилась. Вслед за губернатором во внутренний двор, где происходили события того самого «итальянского» вечера, вошли, гремя шпорами, десятеро драгун.
   — Смотрите повнимательнее, ребята, и не очень стесняйтесь, — напутствовал их Уэсли.
   Сэр Фаренгейт подошел к чаше фонтана и похлопал ладонью по зеркалу воды.
   — Однако где же хозяйка? — громко спросил он, оглядываясь.
   — Я здесь, — раздался голос Лавинии. Она стояла на верхней галерее, на том же самом месте, с которого наблюдала появление в доме людей дона Диего. Она была в странного вида платье, и волосы у нее были выкрашены в белый цвет. — Чему обязана, милорд? И что это за шум? — Она указала в сторону решительно разбредающихся по первому этажу солдат. — Я подумала, что это снова испанский налет.
   Сэр Фаренгейт улыбнулся настолько дружелюбно, насколько смог, и начал, не торопясь, подниматься вверх по лестнице.
   — Одну голову не могут оторвать дважды — была у нас такая грубая солдатская шуточка.
   — Корсарская, — ехидно уточнила Лавиния.
   — Корсарская, — не стал спорить губернатор, — а к вам я прибыл по надобности совершенно частной.
   — К вашим услугам.
   Сэр Фаренгейт был уже на верхней ступеньке, рядом с хозяйкой.
   — Покойный мистер Биверсток, ваш батюшка, помнится, неоднократно зазывал меня посмотреть свое собрание старинных испанских книг. Вы же знаете эту мою слабость.
   — Но государственные дела сдерживали вас до сих пор?
   — Вот именно, мисс.
   — Должна вас разочаровать, господин губернатор. Мне ничего не известно об этом отцовском собрании.
   — Еще бы! — воскликнул сэр Фаренгейт. — Разве девичье это дело — рыться в старых, пыльных, заплесневелых пергаментах? Ваше дело — следить за собой и нравиться мужчинам.
   Лавиния выслушала эту речь с каменным выражением лица.
   — И тем не менее, сэр, я продолжаю настаивать на том, что никаких бумаг и карт в моем доме нет.
   Губернатор не стал продолжать спор, он просто прошел мимо хозяйки, вслед за ним проследовал Уэсли.
   — Чтобы не затруднять вас, мы пороемся сами. Простите мне мое стариковское упорство.
   Сопровождаемые разъяренно молчащей хозяйкой, они подробно осмотрели вместе с солдатами дом и все постройки на территории усадьбы. Никого, кроме трех-четырех крепко спящих слуг в угловой комнате на первом этаже, не было. Когда их разбудили, они стали болтать какие-то сонные, не относящиеся к делу глупости. Особенно тщательно был осмотрен кабинет старика Биверстока. Несколько раз в процессе этого осмотра сэр Фаренгейт опирался локтем на ту самую каминную полку, при помощи которой отворялся ход в подземелье. Лавиния слегка бледнела в эти моменты, но в целом держалась твердо и не дала повода заподозрить ее в том, что она чрезмерно волнуется.