Поволяев Валерий. Семейный отдых в Турции (сборник рассказов)

   - И все равно обманут. - Ирина засмеялась.
   - Почти всегда - да. - Невский остановился, задышал шумно, обдавая Ирину перегаром. - А куда мы, собственно, идем? Я уже забыл, куда мы шли.
   - Лучше всего - в номера, - сказала Ирина и, поежившись, обхватила себя крест накрест руками, словно ей было холодно, хотя турецкая ночь была тепла и романтична. - Уже поздно.
   - Великолепная мысль - в номера! - одобрил Невский. - Пошли в номера, в наши славные меблирашки! Вперед с песнями и гиканьем под трехцветным российским флагом!
   - Ты устала? - с непривычной нежностью в голосе спросил Поплавский Ирину, она удивленно глянула на него: давно муж не был таким размягченным, участливым. И лицо у него отчего-то виноватое...
   А в общем, все понятно - ему так достается в этой жизни, в этом перевернутом мире, где нет ни одного видимого ориентира. Она поглядела на браслет, на камни, словно бы разговаривающие друг с другом, переливающиеся таинственно, неземно, качнула головой.
   - Нет, не устала. Хотя... хотя есть немного. Но это не страшно, это... это ничего не значит.
   - Вот и молодец! - обрадованно проговорил Поплавский, погладил её по плечу: - Ты у меня умница!
   В ответ Ирина благодарно опустила глаза, поймала свет, идущий от браслета - ну какая же женщина способна отказаться от разглядывания драгоценностей? - это же целое действо, представление, это что-то такое, чему и точного названия нет, - она ощутила жалость и нежность к мужу... Прижалась щекой к его крепкому теплому плечу, замерла. Потом, очнувшись, спросила совсем не то, что хотела спросить:
   - Невский - богатый человек?
   - Очень, - быстро, словно бы ждал этого вопроса, ответил Поплавский. - И могущественный. С фантастическими связями.
   - С фантастическими связями, - задумчиво повторила Ирина слова мужа, вновь со вздохом прижалась к его плечу, - но это его связи, его, а не наши... И...
   - Надо сделать так, чтобы они были и нашими связями, - перебил жену Поплавский. - И нашими тоже, так будет точнее, - он специально сделал ударение на "и", - ты правильно подметила: "и..."
   - Если честно, я хотела сказать другое: нам, в конце концов, наплевать на этого твоего... и на его связи. У нас есть гораздо большее ты и я, - Ирина отдернула дымчатую струистую занавеску на окне, обнажая черное звездное пространство, похожее на бездну, - ты и я...
   - Нет, нам Александра Александровича никак нельзя сбрасывать со счетов. И тем более терять. - Поплавский погладил жену по теплой, нежно пахнущей духами голове, склонился, поцеловал в волосы. Вздохнул, снова поцеловал: - Ты хорошо пахнешь. Вкусно.
   - Вкусно пахнуть может только яичница, - с неожиданной печалью произнесла Ирина.
   - Ну почему же, почему же... - Поплавский попытался вспомнить, придумать, соврать в конце концов, что же ещё может вкусно пахнуть и быть вкуснее яичницы, но, странное дело, не нашелся. Он вздохнул и отстранил жену от себя. - Ты погоди, пожалуйста, немного... Я должен отлучиться.
   - Куда?
   - Скоро узнаешь, - Поплавский, словно дух, растворился в темноте комнаты. - Я должен сходить к Александру Александровичу, а потом...
   - А потом - суп с котом.
   - Вот именно. - Поплавский засмеялся, смех у него получился скрипучий, чужой, и хлопнул в темноте дверью.
   Ирина осталась одна. Свет они с Поплавским так и не зажгли. И не надо было зажигать, когда за окном дышит чернотой небо, усыпанное, как светлячками, звездочками. Ирина всегда боялась ночной черноты, а здесь не боится... Ночь здесь была мягкой, мурлыкающей, ласковой.
   Ночи в России совсем другие - они опасные, жестокие. Из темноты может прогреметь выстрел, разорваться граната, и вообще из любой подворотни может выскочить банда безжалостных "джентльменов удачи". Особенно свирепствуют малолетние - эти ничего и никого не боятся, поскольку знают, что их и наказать-то толком не могут. Ирина поежилась, обхватила руками плечи.
   Хлопнула дверь номера. Вернулся муж, поняла Ирина. Спросила, не оборачиваясь:
   - Это ты, Эдинька?
   Поплавский не ответил. "Ему сейчас трудно, очень трудно, - подумала Ирина о муже. - И это ненужное соперничество с Невским. Да, нам нужны деньги... Чтобы жить, чтобы чувствовать себя людьми... - Она вздохнула. Потом коротко зевнула, прижала пальцы ко рту. - Пора спать". Решительно задернула занавеску.
   - Все, - проговорила она, - пора спать... День был нелегкий.
   Она ожидала, что муж отзовется, подойдет сзади, обхватит руками её плечи, лицом прижмется к её голове, зароется в волосы, прошепчет что-нибудь ласковое.
   Ее действительно обхватили сзади за плечи, но это были не руки мужа...
   Она вскрикнула и резко, всем телом повернулась.
   Перед ней стоял Невский.
   - Вы? - задыхаясь, воскликнула Ирина. - Вы?
   - Да, я, - тихо, совсем не пьяным голосом отозвался Невский.
   Ирина попробовала вырваться из его крепких рук - не удалось, только плечам сделалось больно.
   - Вам же завтра стыдно будет! - переходя на шепот, воскликнула она: где-то Ирина слышала, что самый страшный крик - это крик шепотом и подивилась тогда точности этого наблюдения.
   - Не будет, - твердо и просто произнес Невский. - Не будет стыдно.
   - Вам мой муж набьет морду.
   - Не набьет, - качнул головой Невский.
   - Как же, как же... - она широко раскрыла рот - было нечем дышать, сердце закололо, - набьет!
   - Во-первых, у него просто не хватит сил, я его изуродую, а во-вторых, мы с ним обо всем договорились.
   Это прозвучало для Ирины, как выстрел. У неё подкосились ноги. Она попробовала закричать, но голос пропал, пискнуло что-то во рту и исчезло, словно она зубами прокусила воздушный шарик. Ирина уперлась руками Невскому в грудь, оттолкнула, просипела:
   - Прочь от меня! Вы пьяны!
   Лицо Невского странно укрупнилось, сделалось ясным, словно его осветила луна. Ирина увидела злые, расширившиеся глаза, морщины, крупно изрезавшие его лоб, редкие, мелкие, с желтоватым налетом зубы и особенно уши - мясистые, с большими пухлыми мочками.
   В Ирине зажегся костер обиды, боли, которой она не ведала раньше: это что же, выходит, Поплавский предал ее? Она сомневалась в том, что было ясно, как божий день.
   - Люблю, когда сопротивляются, - отрывисто, коротко засмеялся Невский, - сразу появляется вкус к победе. Не сопротивляются только куры.
   - Прочь! Пр-ро-о-о... Вы пьяны!
   - Возможно, - в темноте сверкнули золотые коронки, пахнуло табаком, спиртом, чем-то кисловатым и одновременно очень крепким, мужским. - Тихо, тихо, - пробормотал Невский и опять отрывисто, торжествующе рассмеялся, все равно сюда никто не придет. Ник-то.
   - Поплавский.
   - Поплавский сидит в моем номере, пьет коньяк и смотрит телевизор.
   Ужас сжал Ирине горло, и она вновь крикнула:
   - Поплавский!
   - Ирочка, все, все! Не будет Поплавского, я же сказал. Он меня не ослушается, Ирочка... Все!
   Ужас толкнулся ей в сердце. Она всхлипнула, из глаз её выкатились две обжигающие слезы, заскользили по щекам вниз, Невский притянул Ирину к себе, - сил сопротивляться у неё уже не было, ноги подгибались, сердце колотилось где-то в горле, сорвавшись с места, готово было выскочить, покинуть тело, - в следующий миг Невский забрался рукой сзади под вырез платья, тяжело надавил ладонью на лопатки:
   - Не надо, - простонала Ирина, - ну, пожалуйста, не надо. Мне больно.
   - Извините, Ирочка, я не хотел причинить вам боль, - раздался шепот Невского возле самого уха. Шепот этот проник в голову, в мозг, кисловатый чужой запах подействовал на неё одуряюще, тусклые светлячки, что внезапно зароились у неё перед глазами, сделались яркими, ослепили её, как звезды турецкой ночи, и Ирина, теряя сознание, начала медленно сползать вниз, на пол.
   - Поплавский, - прерывающимся шепотом вновь позвала она. Поплавский!
   Она уже не отталкивала Невского от себя, она лишь прятала от губ Невского свое лицо, глухо стонала и продолжала медленно сползать вниз, на холодный, покрытый "каменным" пластиком, всегда сохраняющим прохладу, пол. Невский сжал её крепко, больно, потянул вверх, выпрямляя тело Ирины, потом резко нагнулся и подхватил её на руки.
   Ирина застонала, закричала безголосо, перед глазами полыхнул жаркий красный огонь, будто в неё стреляли, и Ирина полетела вниз, на дно глубокой пропасти.
   Она ожидала удара, ошеломляющей боли, взрыва, который разорвет её тело на части, но вместо этого упала на что-то мягкое, пухлое. Она вновь застонала, но стона своего не услышала.
   Сверху на неё навалился всем своим тяжелым коротконогим телом Невский, дохнул горячо, и Ирина почувствовала, как ей делается дурно.
   Где-то далеко-далеко, может быть, даже не в Турции вовсе, глухо вздыхало, постанывало погруженное в сон море, слышался чей-то беспечный смех, из соседнего корпуса донеслась восточная, с характерным подвыванием мелодия, потом все стихло.
   Поплавский пришел поздней ночью, часа через два. Ирина лежала в постели и плакала. Одна, в страшном ватном сумраке, который не мог одолеть слабенький ночничок, прикрепленный к стене, - опустошенная, не способная даже пошевелиться. Единственное, что она могла делать, - плакать. Только плакать.
   Внутри все болело - Невский добился своего. Неверно считают, что если женщина не захочет отдаться - мужчина никогда не возьмет её. Это все сказочки для малолеток. Женщина слаба, хрупка, совершенно не защищена перед мужчиной, тот может над ней легко надругаться, - и если не вмешается другой, такой же сильный человек, женщина обречена: она будет сломлена, смята.
   - Попла... Поп... Поплавский... - Ее лицо, мокрое от слез, было бумажно-белым, даже растрепанные, разбросанные по подушке волосы тоже были мокрыми. - Ты меня предал, Поплавский!
   Он сел на койку, потянулся к Ирине рукой, та испуганно отдернулась от него, отодвинулась к стенке.
   - Ты, ты, ты... - задыхаясь, она попыталась что-то сказать, но не могла - не получалось.
   - Иришечка, ты пойми... Так надо... так было надо. - Поплавский жалкий, совершенно не похожий на прежнего Поплавского, опять потянулся к ней. Ирина больно вжалась спиной в стену, боясь его прикосновения. - Иначе, понимаешь... Иначе нам не выжить. Он бы меня уволил. Понимаешь? Прости меня, Иришечка!
   Он неожиданно ткнулся головой в подушку, плечи его задрожали. Поплавский плакал. Громко, навзрыд, захлебываясь слезами. Он понимал все, как сейчас все понимала и Ира.
   Поплавский плакал, трясся всем телом, выгибался, словно раненый, а Ирина лежала рядом и слушала его. Не было в ней ничего - ни сочувствия к мужу, ни жалости, ни боли, ни ненависти - одна пустота. Она словно бы переродилась, постарела за два часа на много лет. Она понимала, что на смену её неожиданному спокойствию очень скоро придет равнодушие - ей будут одинаково безразличны и муж - отставной козы барабанщик, и его хваткий шеф, не пропускающий, судя по всему, ни одной юбки.
   Может быть, он бросается даже на кошку в подворотне, кто знает...
   Главное было не это, главное, чтобы на выжженном, вытоптанном, испохабленном участке её души появилась бы хоть какая-то зелень, живые ростки, завязь, что поможет ей оттаять, прийти в себя, выжить.
   Еще десять минут назад она ненавидела своего мужа, в голове у неё не укладывалось, как же он мог продать её этому сопящему кабану... как его фамилия? Волжский, Ладожский, Яузский, Обский, Двинский? Речная какая-то у него фамилия... Или рыбная. Или... Она вздохнула, прислушалась к плачу мужа и снова вздохнула.
   Можно, конечно, сейчас вести себя по-разному. Можно надавать мужу пощечин и потребовать, чтобы он немедленно отвез её в аэропорт и посадил на самолет, - и плевать, куда идет этот самолет, в Карачи или Париж, в Киев или в Рио-де-Жанейро, главное - уехать и никогда не видеть этого города, Турции и вместе с ней Поплавского; можно было просто вырубить мужа из сознания, как ненужную вещь, и демонстративно перекочевать к человеку, которому он её подсунул, - в рыбно-речные объятия и насладиться страданиями предателя; можно было потребовать компенсацию - и они выложили бы её оба, как миленькие; можно было покатиться по наклонной плоскости и только тем и заниматься, что наставлять Поплавскому рога; можно было... все можно было бы... Но хватит! От этих "можно было" в ушах уже звенит, а сердце сжимает холодными липкими лапами тоска, тяжелая и студенистая, как медуза. И если она сейчас не остановится, то...
   Муж продолжал всхлипывать. Она вздохнула.
   И что же будет, если она сейчас не решит, что делать. Застрелится, утопится в какой-нибудь грязной луже, растворится в воздухе, заснет и не проснется - что произойдет? Этого Ирина не знала. И заскулила тихо, тоскливо, стиснув руками лицо и мерно раскачиваясь на постели.
   Взглянув на неё невидяще, жалко, Поплавский снова опустил голову на подушку, затрясся, задергался в схожих с конвульсиями рыданиях. Потом стих, будто вырубился - не слышал теперь ничего, не видел. Потом приподнялся на подушке и, униженно моргая заплаканными глазами, попросил:
   - Ир, не уходи от меня, пожалуйста! Не покидай меня! - Опять тяжело опустил голову на подушку.
   Когда они вернулись в Москву, Невский выполнил свое обещание - ввел в штатное расписание новую должность зама: раньше у него были три заместителя, теперь стало четыре. Четвертый, Поплавский, был назначен замом по пыли, воздуху, хорошему настроению, солнцу, температуре воздуха в Москве и окрестностях, по смене месяцев: январь обязательно должен был сменяться февралем, а февраль мартом; по смене времен года, по обязательной смене дня ночью и никак не наоборот, - и чтобы никакого мухлежа, никакой халтуры.
   Он добился того, что хотел. Иногда он застывал у себя в кабинете, погружался в свои мысли, глаза у него светлели, делались детскими, чужими, но трудно было поверить, что поседевший и раздобревший, с рано обозначившимся брюшком, Поплавский был тоже когда-то ребенком, казалось, он таким и родился. Те, кто случайно или по служебной нужде заходили в эту минуту в кабинет, поспешно выдавливали себя назад и беззвучно закрывали за собой дверь. Поплавский знал, что должность его - пятиминутная, он в любой момент может оказаться на улице.
   На что в таком разе они с Ириной будут жить? На браслет, который Александр Александрович подарил Ирине в милом, но так стремительно стершемся из памяти турецком городке, на воспоминания о незапятнанном прошлом, на накопления, которых у них нет?
   В любую минуту в его кабинет может войти Невский и, иронично поблескивая золотыми коронками, спросить:
   - Ну что, марксист-ленинист?! Отчитайся-ка передо мною за проделанную работу, пора решать, даром ты ешь мой хлеб или не даром?
   А за что конкретно он будет отчитываться? За перемещение облаков в небесной выси? За содержание кислорода в атмосфере?
   И тогда в их конторе появится приказ о сокращении должности зама директора по "пыли". Ждать осталось недолго, совсем недолго, он это чувствовал...
   А не послать ли все к такой-то маме, не намылить ли веревку пожирнее и не просунуть ли в неё голову? Поплавский нерешительно двигал нижней, окаменевшей челюстью, словно после уличной драки проверял, целы ли у него зубы, вздыхал тоскливо и поднимал глаза к небу: молил Бога, чтобы этого не произошло. И ещё молил, чтобы от него не ушла Ирина.
   А НА ЭЛЬБРУСЕ ИДЕТ СНЕГ
   Узнал Солонков о том, что болен, случайно - проходил обследование в писательской поликлинике, находящейся в "Дворянском гнезде", как в Москве называют район, примыкающий к станции метро "Аэропорт", на Ленинградском проспекте. Неожиданно для себя стал свидетелем разговора двух молодых лаборанток. Они обсуждали его анализ крови.
   А поскольку лаборантки не знали Солонкова в лицо, то выдали, как говорится, полную информацию - у Солонкова было белокровие. Оглушенный тем, что услышал, Солонков приехал домой, вытащил из холодильника бутылку "Столичной", ноль семьдесят пять, трясущимися пальцами распечатал её, налил себе полный стакан и залпом выпил.
   Вкуса сорокаградусного напитка не почувствовал, будто пил обычную воду. Такое бывало с ним в горах. Однажды в альпинистском походе они попали в пургу. Они уже замерзали совсем, не могли говорить, когда старший группы отстегнул от пояса солдатскую, обтянутую шинельным сукном литровую флягу и пустил её по кругу. Во фляге был чистый спирт. Солонков сделал несколько глотков, это было много, очень много, в иные разы его просто свалило бы с ног, а тогда он ничего не почувствовал, даже не ощутил, как обожгло внутри.
   Так произошло и с холодной "Столичной". Солонков даже не понял, водка это или вода. Налил второй стакан, до краев, также залпом выпил. Опять ничего. В голове чисто, пусто, в ушах, в висках далекий, слабенький звон, а в сердце тоска. Пронзительная, оглушающая тоска.
   Он подошел к окну, глянул на запушенные снегом деревья, разглядел среди веток стайку снегирей. Красногрудые птицы что-то шустро склевывали с веток. Он стоял и смотрел до тех пор, пока на глазах не выступили слезы.
   - Как же так? - наконец пробормотал он. - За что такое наказание? Я не хочу умирать, не хочу!
   Протянул руку к телефонному аппарату, стоявшему рядом на столе, взял трубку. Услышал тонкий равнодушный гудок в трубке, вздохнул. Налаживая дыхание, втянул в себя побольше воздуха, выдохнул. Почти вслепую набрал номер приятеля и напарника по преферансной "пульке", профессора-терапевта.
   Тот оказался дома - в телефонной трубке раздался добродушный, сочный бас довольного собою и своей жизнью человека. Солонков остро позавидовал ему, под горло подкатило что-то теплое, давящее, глазам сделалось больно, он заморгал часто, стер пальцами слезы, повисшие на ресницах, произнес глухо, чужим голосом:
   - Игорь Сергеевич, это я!
   - Кто я? Не узнаю...
   - Да Солонков это, Солонков!
   - Господи! Ты что, не выспался? Голос у тебя что-то не твой. Я даже не узнал... Богатым будешь!
   - Вот именно, богатым, - Солонков не удержался, снова горько вздохнул, - это мне больше всего сейчас нужно - быть богатым. Богатство не здоровье...
   - Что-то, друг мой любезный, слишком бурчлив сегодня.
   - Будешь бурчливым... - Солонков умолк. Потом собрался с силами, попросил: - Слушай, дай совет...
   - Если по моей, по медицинской части - ради бога, всегда готов.
   - По медицинской. Один из моих друзей заболел белокровицей.
   - Лейкемия? Это штука серьезная. Я знаю этого человека?
   - Нет.
   - Старый хоть?
   - Мой одногодок.
   - Молодой. В такие годы рано болеть лейкемией.
   - Скажи, шансы выкарабкаться у него есть?
   - Нет.
   - Ни одного?
   - Ни одного. Можно только облегчить боль, страдания, но вылечить... Я не знаю... таких примеров у меня нет! Не помню. Он случайно не из физиков, не из облученных?
   - Нет, не из физиков. А насчет облучения... Все мы, наверное, облученные. Здоровые среди нас вряд ли есть.
   - Это точно, - в сочный бас Игоря Сергеевича натекла какая-то опасливая трескучесть, голос у профессора потускнел, стал таким же, как у Солонкова, глухим, - иногда я диву даюсь, глядя на то, как иной тянет ношу, проволакивает себя по жизни... Уже на обе ноги хромает, уже упал на четвереньки, а все дышит, требует есть и пить.
   Профессор говорил что-то еще, но Солонков не слушал его, и слова Игоря Сергеевича, звучавшие кощунственно, не доходили до него.
   - Скажи, и сколько мой приятель ещё сможет протянуть?
   - Все зависит от того, на какой стадии находится болезнь.
   - К сожалению, он уже прошел последний поворот, осталась финишная прямая.
   - Месяца четыре-пять... Год может протянуть. До полутора лет может продержаться. Но не больше. Скажи, пожалуйста, я знаю его?
   - Нет.
   - Ну тогда фамилию назови.
   - А что фамилия? Фамилия тебе ничего не даст. Ладно, - устало проговорил Солонков, - я отключаюсь. Спасибо за консультацию!
   Легче от этой консультации не стало, скорее наоборот - сделалось тяжелее. Но, с другой стороны, появилась ясность: теперь понятно, на что он может рассчитывать, сколько ему отведено времени, а на что рассчитывать уже нельзя.
   И наткнулись-то на болезнь случайно. Солонков, как член Союза писателей, проходил обычную годовую диспансеризацию - сдавал на анализ кровь, мочу, кочевал по кабинетам, от одного врача к другому, проверяя сердце, почки, глаза, уши и прочее. Во время этой диспансеризации и обнаружилось, что Солонков болен.
   Стоял конец февраля. Через несколько дней Солонков собирался уезжать в горы, на Кавказ, в Терскольское ущелье, где имелись хорошая горнолыжная база и была толковая трасса. Солонков каждый год ездил туда кататься на лыжах, мотался на огромной скорости по склонам, он вообще любил скорость каждая мышца начинала петь, каждая жилка стонала, когда он несся с верхотуры в далекий, окаймленный соснами теплый распадок, где располагалась гостиница "Чегет", любимая Солонковым, а внутри возникало ощущение восторга, радости... И вот теперь ни восторга, ни радости - абсолютно ничего не осталось, лишь холод внутри, усталость, тоска в сердце. Больше ничего.
   В Чегет Солонков собирался ехать вместе со своей невестой Викторией Колокольцевой, Викой, художницей из конструкторского бюро, занимающегося промышленным дизайном, которая была Солонкову ещё дороже и ближе, чем скоростная езда на лыжах. При виде Вики у него сладко сжималось сердце, он начинал слышать громкий стук своего сердце, а следом и стук её сердца. В общем, дороже и ближе человека у Солонкова не было.
   После гор они собиралась сыграть свадьбу - для этого уже все было подготовлено, даже ресторан заказан. А сейчас свадьба не то чтобы отодвигалось - улетала в никуда.
   Солонков сел на тахту, откинулся назад. Потянулся за полуопустошенной бутылкой, приложился к горлышку, сделал несколько больших глотков, хмель опять не взял его - водка была как вода. Солонков застонал.
   На несколько минут он, похоже, забылся, а когда очнулся, то ощутил, что лицо у него мокрое: в забытьи Солонков плакал. Он отер щеки ладонями, взялся за телефон. Некоторое время колебался - звонить Вике или не звонить? Ведь она человек чуткий, все поймет по его голосу, по неверным ноткам, по окраске, по глухоте, все раскусит, а ему не надо, чтобы Вика его раскусила. Зачем ещё эту тяжесть взваливать на нее? Придет время - все узнает сама.
   Он так и не решился ей позвонить, повесил трубку.
   Но в эти минуты, пока колебался, звонить или не звонить, принял решение: поездку в горы не откладывать. Пусть эта поездка будет последней в его жизни. В горах он попрощается с тем, что было его любовью, его привязанностью. Впрочем, попрощается не только с горами, попрощается со своей жизнью, нарвет охапку рододендронов и привезет их в Москву. Потом эти горные рододендроны, пахнущие Эльбрусом, синью обжигающего высокого неба, снегом, радостью сильных людей, льдом, ему положат на могилу. Вика тоже поедет с ним в горы. Так они договорились ещё тогда, когда Солонков ничего не знал о своей болезни.
   Чегет встретил их солнцем, далеким грохотом лавин, подтачиваемых приплывавшим с юга теплом, тихим журчанием целебной нарзановой речки, пронзительной свежестью снега, музыкой и слепящим сиянием двух округлых горбушек Эльбруса.
   - Красота какая! - не сдержалась Вика, рассмеялась довольно, раскинула руки в стороны, будто собиралась куда-то полететь. А куда можно улететь из этого рая? Только в рай. Если он, конечно, лучше рая чегетского, и дух братства в нем крепче, чем здесь. Солонков вытянул из кармана своей куртки темные очки, надел Вике на нос:
   - Смотри, глаза не сожги.
   - А что, глаза можно сжечь?
   - В несколько минут. Неделю потом будешь ходить и плакать - глаза будут слезиться. И ночью спать не сможешь - резь не даст. - Солонков беспокоился о Вике, как о ребенке, он вообще решил научить её азам поведения в горах. Вика была здесь первый раз, и от этого первого раза зависело, захочет ли она в последующие годы приезжать сюда, тогда, когда его не станет.
   Впрочем, вряд ли она будет сюда приезжать. Но это потом, потом... А пока Солонков хотел прожить нормально двенадцать дней, которые он получил в подарок от судьбы. Ведь этих двенадцати дней могло и не быть. Что-то тяжелое, горькое исказило его лицо, он отвернулся от Вики, сделал вид, что разглядывает вершину Донгуз-Оруна, где погиб не один десяток альпинистов, отер пальцами глаза. Вика этот жест заметила, попыталась развернуть Солонкова к себе:
   - Что случилось?
   - Солнце, - соврал тот, - солнечного зайчика поймал.
   - А-а-а, - рассмеялась Вика, - старый, опытный... меня учишь, а сам правил не соблюдаешь!
   Он натянуто улыбнулся. Постарался, чтобы улыбка выглядела как можно веселее, и, похоже, обманул Вику. Тревога, возникшая на её лице, исчезла.
   - Пойдем, - Солонков обнял её за плечи, - пойдем в гостиницу. Номер нам выделен солнечный, с деревянным балконом и с видом на гору. Тут, собственно, все номера с балконами. А из нашего можно прямо с кровати смотреть, как катаются люди... Тебе понравится.
   Номера в "Чегете" были небольшие, но уютные, деревянный настил балкона сиял чистотой, словно его специально вымыли к их приезду. Собственно, так оно и было, поскольку Солонков дружил с директором этой гостиницы. Он вынес на балкон пакет с двумя бутылками шампанского и бутылкой "столичной", поставил в угол. Рядышком приткнул большой пакет с едой - с сырокопченой, твердой, как железо, колбасой, которую в ту пору невозможно было найти днем с огнем, с консервами, необходимыми во всякой поездке в горы. Среди них красовались яркими боками три банки с красной икрой. Были там запасы масла и трюфельный торт, любимый Викой; её вообще хлебом не корми, дай только отведать чего-нибудь сладкого.
   Разные бывают женщины, думал Солонков. Стандартные красавицы, как на обложках глянцевых журналов или на конкурсах красоты. А бывают вроде некрасивые черты лица, неправильные, и глаза невелики, а есть в них какая-то изюминка, что притягивает к себе, как магнит.