Поволяев Валерий. Семейный отдых в Турции (сборник рассказов)

   Кто знает, а вдруг в дом заберется какой-нибудь небритый детина с ломом или дверь вышибет пьяная компания. Хоть и слабая защита от изуверов охотничье ружье, всего два выстрела на всю нападающую команду, а все-таки защита. Детей у Бессоновых не было, так что баловаться с оружием в квартире некому, Бессонов так и держал его заряженным на ковре.
   - Слушай, медная задница, два пластмассовых яйца, ты нам мозги не пудри и время не тяни, - подписывай бумагу. Я тебя предупреждаю в последний раз, больше предупреждать не буду, - медленно, стараясь, чтобы каждое слово дошло до Бессонова, заговорил Антон, - если ты будешь тянуть время, то, во-первых, из этого ничего не выйдет, во-вторых, мы из тебя вытащим все внутренности и расстелим по полу... Для просушки.
   Эта фраза понравилась Егору, он открыто, по-мальчишески улыбнулся, сделал аккуратный бесшумный шаг к Бессонову, и шаг этот показался Бессонову страшным.
   - Ты, кривозадый, будешь мертвецам завидовать, если мы за тебя возьмемся, а подпишешь бумагу - внутренности сохранишь, жив останешься, лицо, когда в гроб положат, непотревоженным будет. Выбирай!
   Егор, мелко, как-то по-детски кивая головой, сделал ещё один бесшумный шажок к Бессонову. Бессонов застонал, повозил языком во рту и сплюнул на ладонь кровь.
   - Времени у тебя... - Антон отвернул обшлаг рукава, поглядел на часы, - времени у тебя три минуты. Считай - кот наплакал. Но за три минуты можно мирный договор подписать, не только эту фитюльку, - он приподнял лист бумаги, - тьфу! Через пять минут приедет нотариус, и с ним - ребята, с которыми тебе, дядя, лучше не встречаться. Я тебя предупредил, и если это произойдет, я тебе не завидую...
   Егор вновь сделал бесшумный маленький шажок, опять сожалеюще покивал головой: в этой двойке старшим был Антон, и Егор во всем подчинялся напарнику, губы его раздвинулись в улыбке. "Дурак, мол, ты, дядя, большой дурак... Ну чего тебе стоит подписать какую-то жалкую бумажку? Не подпишешь - худо ведь будет! Приедут мужики - с живого спустят шкуру. Срежут её ножом и натянут на колья для просушки".
   Бессонов понял, что у него нет ни одного шанса остаться целым, уладить все миром, эти люди не понимают добра, не понимают таких простых вещей, как слезы, боль, беда, они из тех, которые считают: чем хуже вокруг - тем им лучше; Бессонова эти кожаные куртки, как пить дать, вывернут наизнанку, выдернут из него, живого, хребет, выпотрошат кишки, пальцами выдавят глаза.
   - А я тебе не завидую, - вдруг жестко и тихо проговорил Бессонов, глядя в упор на Антона.
   - Чего-о? - Тот даже не понял, о чем говорит их пленник. - А ну повтори, что ты сказал, вонючка!
   - Ты сказал, что мне не завидуешь, а я не завидую тебе...
   - Ну ты и... Ты - труп, понял? - Антон, продолжая сидеть в кресле, ткнул в Бессонова пальцем, словно пистолетом. - Труп!
   - И тебе я не завидую. - Бессонов перевел взгляд на Егора, продолжающего потихоньку подбираться к нему.
   Егор словно бы исполнял некий ритуальный танец, положенный перед всяким съедением человека, - а в том, что с Бессонова придется содрать шкуру, а мясо сварить в котле, Егор был, похоже, уверен на сто процентов и сделал ещё один шажок к Бессонову. В ответ на слова Бессонова он сожалеюче улыбнулся: этот парень в кожаной куртке, лопающейся в литых плечах, и мыслил со своим напарником одинаково. Улыбнувшись, покачал головой: ну что тебе стоило, гад ползучий, подписать бумагу! А ты не только не подписал, но ещё и угрожать начал.
   А Бессонов собирался с силами. Он был из той самой породы русских мужиков, что долго запрягают, но потом быстро едут. По лицу его пробежала судорога, - даже зубы лязгнули, будто у волка, он сцепил челюсти, приподнялся на кушетке и резким движением сдернул со стены ружье.
   Антон, увидев это, захохотал грубо, издевательски:
   - Брось эту пукалку, хмырь болотный! Она единственное на что годится - в печке шуровать. Не зли нас с Егором - брось!
   - Я счас, я счас, - зачастил Бессонов хрипло и ощутил, что пальцы у него перестали трястись, окрепли, когда в руках оказалась вертикалка, - я покажу тебе "в печке шуровать", я покажу тебе квартиру, я покажу тебе... Ты всего у меня получишь сполна, хлебнешь...
   - Тьфу! - отплюнулся Антон. - Труп! Сделай его, Егор.
   Егор, получивший приказ напарника, понимающе кивнул, ещё раз с сожалением улыбнулся и резко оттолкнувшись ногами от пола, прыгнул, будто зверь, к кушетке.
   Время вдруг обрело стремительность, стало упругим, опасным. Бессонов быстро перевел флажок предохранителя на боевое положение и навскидку, понимая, что через несколько мгновений будет поздно, почти не целясь, выстрелил в Егора.
   У того лицо вдруг сделалось широким, удивленным, глаза по-мальчишески посветлели, стали беззащитными, и Бессонов, хорошо, словно под увеличительным стеклом, видя их, пожалел о том, что нажал на спусковую собачку ружья. Егор неверяще взвизгнул, пуля всадилась ему в грудь, вдавив в тело клок черной кожи. Сам он остановился прямо на лету - это было страшно: вдавившийся в мякоть клок кожи стал лаковым, блестящим, бруснично-ярким.
   "Вот и пригодилось ружьецо-то", - мелькнула в голове Бессонова спокойная, какая-то чужая, будто и не с ним все происходило, почти нелепая мысль. Егор закричал, вскинул руки в последнем предсмертном движении и тяжело грохнулся на пол. Сложился бескостным кулем, подогнув под себя обе ноги. По поверженной груде мяса пробежала дрожь, послышался тонкий плачущий звук, и Егор затих.
   Где-то совсем рядом, у окна закричала жена, но Бессонов не обратил на крик никакого внимания, пришептывая губами, он перевел ствол ружья на Антона, осадил его, приподнявшегося было из кресла. Поморщился, проговорил сырым незнакомым хрипом, яростно кривя рот:
   - Ну что, по-прежнему хочешь, чтобы я подписал бумагу?
   Антон, у которого мигом утяжелилось, стало грубым лицо, поднял обе руки:
   - Нет-нет, не хочу... Ничего не хочу.
   - А как же насчет нотариуса?
   - Как придет, так и уйдет!
   - Он же не один, - Бессонов жестко, непохоже на себя усмехнулся, скосил глаза на груду мяса, лежавшую на полу, бывшую ещё несколько минут назад молодым, полным сил человеком, - он же с такими же безмозглыми шестерками, как и ты...
   - Ну и что, шестерка есть шестерка... - На большее Антона не хватило, он вздернул руки над собой, заблажил слезно, испуганно: - Не надо, не надо...
   - Чего не надо?
   - Стрелять не надо. Дяденька...
   "Уже я и дяденька, - устало и горько отметил Бессонов, - родной человек..."
   Антон замахал руками, моля Бессонова:
   - Не надо, дяденька! - Сполз с кресла, бухнулся на колени.
   Тот осадил его громким холодным криком:
   - Назад! Не двигаться, пока не приехала милиция!
   - Не надо милиции, дяденька, не надо!
   - Ага! А труп я должен буду повесить на себя? Так?
   - Не надо милиции, - продолжал блажить Антон, из круглых испуганных глаз его выкатились крупные чистые слезы.
   Этими слезами Антон и добил Бессонова, он опустил ствол ружья. Пока он не осознавал, что произошло, он просто думал о том, что боли больше не будет, никто не станет бить его в грудь и живот, не потащит за воротник к бумаге, подписать которую - все равно, что подписать свой собственный смертный приговор. Бессонов закусил нижнюю губу, закусил сильно, но боли не почувствовал.
   Лицо его исказилось от тяжелого внутреннего озноба, Бессонов глухо застонал. Стон словно бы отрезвил Антона. Он вытер слезы и неожиданно, с места, будто зверь, прыгнул на Бессонова.
   Бессонов прозевал его прыжок, вернее, самое начало прыжка расслабился, обмяк, засек только, что лицо Антона странно увеличилось и заслонило собою все пространство, даже стены квартиры. В следующую секунду Бессонова оглушил крик, и он закричал ответно, понимая, что Антон сейчас разделается с ним - пришел конец... Он успел все-таки поднять ружье и коротким, очень точным ударом - все получилось само собою, - отбил от себя Антона.
   Прикладом Бессонов попал парню точно в низ подбородка, тот даже взвизгнул, не ожидая удара, Бессонов почувствовал, как раздался костяной хряск, Антон отлетел назад, покатился по полу, но в ту секунду пружинисто вскочил и в низкой стойке рванулся к Бессонову, надеясь опередить его и выбить ружье из рук.
   Хоть и оглушен был Бессонов, хоть и ныло внутри все от боли, от горечи и обиды, а тело одрябло, но Антон не опередил его, Бессонов оказался быстрее - когда Антон выпрямился, переходя из низкой стойки в высокую и выбросил вперед кулак, чтобы свернуть Бессонову набок лицо, Бессонов развернул ружье и, не целясь, выстрелил.
   Выстрел оказался метким - жекан всадился Антону прямо в лицо, превратив его в страшную кровяную котлету, смазав разом все, что отличало его физиономию от других - мелкие зубы, глаза - два огромных шара на прозрачных, как рыболовная жилка, нитках, нос - мягкую гуттаперчевую нашлепку. Руки Антона бескостно взлетели, словно замахиваясь угрожающе на Бессонова, Бессонов отшатнулся от Антона, боясь запачкаться кровью, но не успел - кровь под напором брызнула прямо на Бессонова - видно, жакан перебил у налетчика какую-то артерию.
   Антон сделал на подгибающихся, ещё живых ногах, два шага и завалился назад прямо на своего напарника. Ноги его взметнулись вверх, показав две грязные подошвы, и Бессонов ощутил, как по горлу его шваркнуло что-то дерущее, жесткое, словно наждак. Он выругался хрипло, не осознавая пока, что произошло:
   - С-суки!
   Поморщился, услышав, как Антон, с мозгом, превращенным в фарш, все ещё конвульсивно стучит ногами по полу, дергается, руки у него приподнимаются над телом, страшно шевелят пальцами. Бессонов разомкнул ружье, выбил из стволов патроны - те звонко запрыгали по паркету, и прошел к письменному столу, достал из ящика ещё два патрона, заряженных пулями-турбинками, сунул их в черные, кисло пахнущие выстрелами стволы.
   - Вроде бы нотариус с кем-то должен прийти, - пробормотал он хрипло, по-прежнему чужим голосом, - ну идите, идите... Встречу вас достойно.
   Брезгливо обошел Егора с Антоном, - Антон продолжал дергать ногами, но уже слабее, тише, под тело натекло много крови, она растекалась алыми струйками по паркету, - взял на кухне нож и обрезал веревку, которой его жена была привязана к батарее, равнодушно подивился про себя: и когда этот юный ублюдок умудрился её привязать, и где только веревку взял? Жена едва слышно вздохнула, развернулась к Бессонову спиной и начала сползать на пол.
   Приставив ружье к стенке, Бессонов неловко подхватил её, закряхтел, потом подсунул руку под ноги, оторвал от пола, взял "вес", кряхтя, оттащил в боковую комнату, положил на кровать, нежно погладил жену рукою по щеке, прошептал:
   - Прости меня, очень прошу. Я доверился, и мы попали в беду. Ты была права, это - ублюдки, прости меня...
   Ему показалось, что в комнате, где лежали Егор с Антоном, кто-то зашевелился, он стремительно выскочил из боковушки, на ходу ловко подхватил ружье, глянул неверяще - это что же выходит, он стрелял шоколадными батончиками, а не жаканами, и ублюдки живы? Поморщился: в комнате пахло сырым мясом. Крови стало больше, через красную страшную лужу надо было уже перепрыгивать.
   Нет, кожаные герои не шевелились, Бессонов подошел к окну, прижался лбом к ошпаривающе холодному стеклу, глянул вниз.
   Бабок на скамейке не было - как ветром сдуло. "Значит, слышали выстрелы, - подумал Бессонов, - а раз так, то уже вызвали милицию. Ментов можно не вызывать".
   Он сел в кресло, поставил ружье между коленями, огладил пальцами ствол - тот ещё хранил тепло выстрелов, оба дула. "Нет, надо все-таки самому позвонить в милицию, - подумал он спокойно, холодно - Бессонов понимал, что двумя выстрелами он отсек прошлую жизнь от настоящей. - Пусть уж наряд приедет по моему вызову".
   Набрав номер местного отделения милиции, он несколько минут ждал, когда же дежурный поднимет трубку, подумал, что тот, наверное, замордован, голова опухла от звонков и сообщений об убийствах, грабежах, насилии, кражах, и к телефонному аппарату относится уже, надо полагать, как к личному врагу. Наконец дежурный поднял трубку.
   Бессонов спокойно, четко и размеренно выговаривая каждое слово, назвал свою фамилию, имя с отчеством следом, адрес, потом без дрожи в голосе добавил:
   - Я только что убил двух человек.
   - Вы что, смеетесь? - не поверил дежурный, от неожиданности у этого человека даже сел, сделался сиплым голос.
   - И не думаю. Я действительно только что убил двух человек из ружья.
   - Повторите-ка свой адрес.
   Бессонов вновь продиктовал в телефонную трубку свой адрес.
   - Это у вас была стрельба?
   - У меня.
   - Мы её уже зафиксировали.
   "Надо полагать, что зафиксировали, - с усмешкой подумал Бессонов, каждая вторая из бабушек, грызущих семечки, - стукачка, такими их воспитала система. Сталин с Берией и иже с ними".
   - К вам уже выехали. Вы слышите меня?
   - Отлично слышу.
   - Ничего не трогайте в квартире, понятно?
   Бессонов повесил трубку. Стал ждать. Он быстро погрузился в какое-то одуряющее оцепенение, комната перед ним расплылась, потеряла свои очертания, сделалась незнакомой, в горле что-то захлюпало, боль, от ударов пропавшая было, проснулась вновь, ошпарила нутро, он зашипел, втягивая в себя воздух, замер и начал уговаривать боль. Бессонов знал, что боль проходит быстрее, если её уговаривать.
   Он очнулся, когда послышался шум, потер пальцами виски, приходя в себя, приподнялся на тахте, но сил у него не было и он, вяло покивав самому себе, опустился вновь. В конце концов, милиционеры - люди дюжие, уволокут его в участок даже на плечах. Дверь открылась, на пороге появился здоровый, с огромными литыми плечами молодой человек в кожаной куртке, выкрикнул зычно:
   - Антон! Егор!
   Этот парень как две капли воды был похож на тех, кого Бессонов убил, - тот же взгляд, тот же, ничем не омраченный, не отяжеленный никакими мыслями лоб. Из-за парня выдвинулся пожилой быстроглазый человек нотариус, как понял Бессонов, - сморщился жалобно:
   - Что-то здесь не то! Здесь мясокомбинатом пахнет.
   Выстрелили они одновременно - Бессонов из своего ружья, а парень - из блестящего никелированного пистолета заморского производства. Быстроглазый нотариус в этот момент уже испарился. Он исчез стремительно, словно дух бестелесный, растаял и мог уже находиться где-нибудь в районе Киевского вокзала. Бессонов был хорошо знаком с такими людьми, как этот нотариус.
   Пистолет в руке парня выбросил острый крохотный язычок - из короткого никелированного ствола и спрятался обратно, будто в змеиный рот. Бессонов получил два удара сразу - в правое его сильно толкнуло ружье, в левое ударила пуля. Бессонов запрокинулся на спину, вскрикнул испуганно, но в следующий миг вскочил. Ружье выпало у него из рук, голова наполнилась холодным дребезжащим звоном, мелькнула испуганная мысль: "Как же я без ружья-то?" Но гостю было уже не до Бессонова - мощная свинцовая "турбинка", выплюнутая ружьем, сбила его с ног. Гость уже лежал. Он громко икнул, схватился одною рукою за горло, второй ткнул в Бессонова, но пистолет вывалился из руки, шлепнулся на пол рядом с ружьем.
   Парень снова икнул, прижал к горлу вторую руку, мгновенно окрасившуюся кровью, оторопело, почти невидяще поглядел на Бессонова и оттолкнулся ногами от пола. Угасающим сознанием он понимал, что надо спешно покидать это место, засвечиваться нельзя, скоро здесь будет милиция, сделал второй гребок ногами, потом третий, добрался до двери и надавил на неё спиной.
   Дверь покорно распахнулась, и стрелок в форменной кожаной куртке Бессонов понял, что кожаные куртки у этих людей были униформой, - вывалился на лестничную площадку. Бессонов проводил его глазами и, держась окровавленной рукой за плечо, тихо опустился на пол. Он боялся потерять сознание, понимал, что тогда никто уже не сможет защитить ни его дом, ни его жену, ни его самого. Хриплым, едва слышным голосом он позвал жену. Та услышала его, вышла из боковушки, припала к плечу Бессонова, заплакала.
   - Не надо, - морщась от боли, попросил он, - подтяни-ка лучше ко мне ружье. Вдруг ещё кто-то появится!
   Пространство перед ним сделалось красным, жарким, узким, от боли он быстро ослаб. Попросил жену, чувствуя, как тяжелеет, становится чужим язык:
   - И быстрее вызывай "скорую помощь", иначе я умру.
   Жена всхлипнула зажато, слезы застряли в горле, шепотом попросила Бессонова.
   - Не надо, не надо... Не умирай. Ну, пожалуйста!
   Чем-то очень простым, домашним и одновременно нелепым повеяло от этой просьбы, он что было силы стиснул рукой простреленное плечо, погрузился в некую жаркую немоту, попробовал думать о чем-то хорошем - о своем прошлом, о детстве, о счастливых случаях, но все перекрывала тяжесть прошедшего дня, и Бессонов угрюмо повесил голову. Чтобы не потерять сознание, он закусил зубами губу и ждал - вот-вот приедет милиция, а следом и "скорая помощь"...
   ПРЕДАННАЯ ДЖУЛЬКА
   Хоть и считается, что самые смышленые собаки - благородных кровей с хорошими родословными: сеттеры и доги, ньюфаундленды и таксы, терьеры и сенбернары, Ольга Федоровна могла это запросто оспорить: у неё за долгую жизнь кого только не водилось - и такса была, и пудель, и злая немецкая овчарка, и безносая щекастенькая собачонка какой-то редкостной японской породы, но смышленей, добрее и вернее дворняжек не было.
   Дворняга - существо очень сообразительное, доверчивое, благородное. Радуясь хозяйке, так крутит хвостом, что тот запросто может выскочить из паза вместе с репкой. Придется тогда мочало это вставлять назад в гнездо, или в чем там ещё он крепится... Потому что дворняга, в отличие от благородного дога, хорошо знает, что такое жить на улице, ночевать под кустом во время проливного дождя, своей шкурой попробовала, как примерзает тело к снегу и льду зимой, как пронизывает насквозь ветер, срывающий с крыш сосульки, и как вкусна бывает горячая сосиска, кем-то недоеденная в "хот-доге" и брошенная с тарелки на землю, и вообще какую радость доставляет случайный кусок хлеба, обнаруженный в пакете, засунутом в урну, скибка съежившейся и отвердевшей от старости колбасы. А приветливое слово, оброненное каким-нибудь пьяным мужиком! Комнатному догу или таксе, привыкшей к теплой тахте в ухоженном доме, этого не понять. Потому вполне возможно, что у дога радостей меньше, чем у дворняги, которую начинает опекать человек.
   Такому человеку дворняга бывает благодарна до конца своей короткой трудной жизни, и если жизнь её понадобиться человеку для каких-то его целей, она её с удовольствием отдаст. Ибо человек этот был для неё светом в окошке - позаботился, обогрел, накормил - сделал то, чего лишены многие собаки. Часть из них вообще умирает, так и не познав, что такое кусок хлеба из рук человека, что такое тепло жилья и как сладка разваренная куриная косточка, вытащенная из супа...
   У Ольги Федоровны была дворняга - приземистая, коротконогая, с черным пятном около глаза и смышленым, будто у школяра-отличника, взглядом, по кличке Джулька. Ольгу Федоровну Джулька любила невероятно, переживала, если с той что-то случалось, если хозяйка приходила удрученная из райсобеса, или как там нынче эта контора называется, впрочем, как бы она ни называлась все равно для Ольги Федоровны останется райсобесом. Или приходила расстроенная из поликлиники - понятно, по какой причине, или из магазина, где её обсчитали, или когда она навещала своих старинных подруг по школе она хорошо помнила их в молодые годы и теперь сравнивала, во что они превратились. Вместе расстраивались, послушав по радио про забастовки шахтеров и посмотрев передачи по "ящику", как Ольга Федоровна на молодежный манер называла телевизор, о том, как страдает народ на Дальнем Востоке без тепла в морозную пору, - в общем, поводов для расстройства было предостаточно. И Джулька вместе с хозяйкой вздыхала, вместе плакала...
   Умела Джулька делать разные диковинные вещи: ходить, как балерина, на задних лапах мелким семенящим шагом и, весело скаля чистые мелкие зубы, отвешивать налево-направо поклоны. Умела, когда хозяйки не было дома, снимать трубку с телефонного аппарата и довольно вежливо отвечать ошеломленному абоненту на своем собачьем языке, что хозяйки, дескать, нету дома, а потом носом задвигать трубку обратно на аппарат, умела считать... Этот фокус Ольга Федоровна подсмотрела в цирке: там у одного клоуна была черная кудлатая собачонка, которая лихо считала - два умножала на два, потом к умноженному прибавляла три, и так далее, - делала она это довольно безошибочно, но, как показалось Ольге Федоровне, бездумно. А раз в глазах у кудлатой собачонки не было ни мыслишки, значит, дело было не в её сообразительности, а в чем-то другом.
   Ольга Федоровна заметила, что клоун то пощелкивал пальцами, то притоптывал ногой, то делал ещё что-то - кривлялся, подмигивал одним глазом, активно жестикулировал, то есть явно подавал собачонке сигналы, и та, перехватывая их, лаяла. Аплодисменты зарабатывала бешеные - овации не смолкали по нескольку минут.
   "Неужели Джулька так не сможет? - терзала себя вопросом Ольга Федоровна, возвращаясь домой под впечатлением от собачонкиной сообразительности. - Сможет! Она же все равно что человек, только говорить не умеет... Еще как сможет!"
   Она начала тренировать Джульку, и вскоре та довольно лихо вытявкивала ответы на разные арифметические комбинации: со всеми задачками справлялась, будто с колбасными обрезками, - щелкала за милую душу, чем вызывала довольную улыбку и у Ольги Федоровны, и у её гостей.
   Научилась Джулька зажимать в зубах пластмассовую соломинку и пить из бокала кока-колу - на едином дыхании выдувала бокал целиком и становилась хмельной, игривой, улыбчивой. В отличие от многих собак, любила сладкое: ела конфеты, хлеб с джемом, сахар, мармелад. А также свежие огурцы и селедку.
   В душные августовские дни, когда под Москвой поспевала малина, Ольга Федоровна брала Джульку и ехала с нею за город.
   Далеко они старались не забираться, отправлялись в путь обычно по Киевской дороге, сходили с электрички где-нибудь во Внукове или в Кокошкине, искали малиновые кусты.
   Особенно много малины было во Внукове, в окрестностях писательского поселка. По кромке поселка, внизу, под крутыми буграми, на которых расположились дома, протекала тихая, заросшая ряской речушка Ликава. В Ликаве водились черные как смоль ротаны и такие же черные, словно бы вылезшие из шахтерской лавы, караси - глазастые, жирные, пугающие диких уток; плавали и сами утки, важные, неторопливые - выгуливали своих желтоклювых веселых птенцов, а на ночь уводили их спать в малинник.
   Малинники на Ликаве знатные. Как и заросли белой и черной смородины, ежевики и ещё какой-то дымчатой, твердой, будто горох, ягоды, похожей на плоды терновника. Но смородина и терновник Ольгу Федоровны с Джулькой не интересовали - только малина.
   Джулька первой кидалась к кустам, усыпанным красными сочными ягодами и задирала свою улыбчивую морду.
   - Ах, Джулька, Джулька, - притворно вздыхала Ольга Федоровна, - разве можно быть такой сластеной?
   Но сколько она ни старалась придать своему голосу озабоченности, сколько ни изображала на лице суровость, справиться с собою не могла глаза её по-прежнему улыбались, а мягкие добрые губы она просто не могла ствердить - не получалось. Джулька знала, что Ольга Федоровна допустить даже в мыслях не могла, чтоб наказать шкодливую собачонку за проказы, нечаянную лужу на полу или чрезмерную прилипчивость. А тем более за ягоды. Ведь Джулька запросто дотягивалась до них, особенно до тех, что находились внизу, но ягоды эти были малоаппетитные, в черных точках, изгрызанные лесными клопами и муравьями, и Джулька от них отворачивала нос: куда вкуснее были ягоды наверху. Ольга Федоровна начинала кормить Джульку.
   Впрочем, себя тоже не забывала - одну ягодину, сочную, влажно посвечивающую рубином, она кидала в рот себе, вторую - Джульке, одну себе, вторую Джульке: делила сладкое пополам. Джулька от избытка чувств, от сласти, от того, что её любила хозяйка, урчала по-кошачьи, хлюпала носом и поднималась на задние лапы, стараясь дотянуться до Ольги Федоровны, лизнуть её в нос.
   Однако Ольга Федоровна знала меру, ту самую грань, до которой хорошо, а дальше начинается уже невесть что... Ибо избаловать собачонку ничего не стоит, но это пойдет ей только во вред. Увы!
   Вкусно пахло ягодами, горячий воздух стоял плотной душной стеной, сладкие запахи накапливались в нем, сгущались - ещё чуть-чуть, и воздух, как пастилу или мармелад, можно будет пластать ножом, и Джулька, одуревшая от обилия ягод и сладкой духоты, щелкала пастью и жевала воздух, будто застывшую патоку.
   Ольга Федоровна это засекала, - у неё был приметливый глаз, лицо её расплывалось в улыбке:
   - Ну и дуреха же ты, Джулька! Обмануть тебя ничего не стоит. Сама себя обманываешь.
   И в этом Ольга Федоровна была права.
   А потом, наевшись до одури малины, они с Джулькой сидели на каком-нибудь невысоком взлобке, в траве, слушали, как повелительно громко покрикивает козодой, обучающий своих птенцов летать, не боясь ни собак, ни одичавших лесных котов, как плещется утка со своим шустрым выводком, а на недалекой, высохшей до металлической звонкости березе трудится зеленый, похожий на жука дятел - стучит железным клювом по дереву, вылущивая из коры разную полезную для себя живность.