— А если Лигушу начнут убивать? — хмыкнул Шурик.
— Лигушу убьют пятнадцатого, — уверенно ответил Роальд. — Если ты не дурак, запоминай мои слова. Сиди в кафе и наслаждайся жизнью. А если на Лигушу наедут, — все же добавил он, — смотри, чтобы ничего такого там не случилось.
— Трупа, что ли?
— Ага.
— Ясно, мой кукушонок!
Пыль еще не осела после очередного набега покупателей, а на нашем складе снова «Петров», «Орлов», «Горбачев», «Асланов», «Распутин» и все, что требуется для такой теплой компании!
Шурик спустился в кафе.
Несколько столиков, легкие ограждения, полосатый тент над головой.
За столиком, приткнувшимся к красной кирпичной стене гостиницы, скучали длинноволосые тинейджеры. Человек семь. Они так походили друг на друга, будто их сделали с помощью фоторобота. Побитые носы, синяки под глазами, патлы до плеч. Ладони тинейджеров сами собой, независимо от предполагаемого сознания, отбивали по столику сложный, постоянно меняющийся ритм. Ни жизнь, ни погода, ни выпивка, ни соседи по столикам тинейджеров не интересовали.
Вечеринка молчания. Вечеря равнодушных.
В глазах тинейджеров, дьявольски пустых, ничего Шурик не увидел, кроме извечного, как звезды: «Козел!»
Соседний столик тоже был занят.
Только тут сидели мужики в расцвете лет.
Младшему под сорок, старшему за пятьдесят. Золотой возраст, лучше просто не бывает. Любохари, любуйцы, сказал бы Роальд, обожающий цитировать глупости Лени Врача. Даже странно, подумал Шурик. Нет человека более самостоятельного, чем Роальд, а такая зависимость от дружка…
В половинчатых шляпах
совсем отемневшие Горгона с Гаргосом,
сму-у-утно вращая инфернальным умом
и волоча чугунное ядро, прикованное к ноге, идут на базар…
Подумать только, такое мог нести Роальд!
Цедил с торжеством:
В сапожках искристых ясавец Лель
губами нежными, как у Иосифа пухового перед зачатием Христа,
целует пурпур крыл еще замерзшего Эрота…
В первый раз Шурику послышалось — енота, но узнав, что речь идет о боге любви, он несколько успокоился. Хотя какой там бог любви! Обычное, в сущности, баловство. Колчан за спину, на глаза платок, и пошел садить стрелами по толпе.
Хорошая компания, оценил мужиков Шурик.
Не тинейджеры, бурную жизнь прошли, умеют веселиться.
Голубые брюки, пусть не новые, застиранные. Белые рубашки. В сапожках искристых ясавец Лель… И скользкий иезуй с ними, он же соленый зудав… И потрепанный жизнью сахранец, наслажденец сладкий, с усами, как у бывшего вице-президента.
— Весь класс по-чешски! — потрясал кулаками здоровенный Гаргос, смутно вращая инфернальным умом и обращаясь в основном к потрепанному жизнью сахранцу. — Это вам не пиво сосать! Год сорок второй, зима, воробьи от холода дохнут, а мы язык учим. Иностранный. В деревню немца пригнали. Он вовремя сдался в плен, его проверили, и прямо к нам. Днем, значит, коровники чистит, а вечером учит языку. Тихий фриц, жизнью и историей сломлен. — Здоровенный Гаргос умело выдержал паузу. — Кто мог знать, что вовсе не фриц он, а чех, и учит нас чешскому, а не немецкому? Деревня дружная, все учили. Кое-кто до сих пор помнит, как будут духи по-чешски…
Издалека, из-за берез и сирени, долетел, будто ветерок, печально пронесся над площадью рыдающий женский голос:
— Барон!.. Барон!..
Поскольку ни тинейджеры, ни компания, окружившая здоровенного Гаргоса, никак не отреагировали на далекие рыдания, Шурик решил, что поиск барона в Т. в общем дело налаженное, будничное. К делу этому тут привыкли, как, скажем, к приему бутылок. И, выбросив далекий призыв из головы, Шурик еще внимательнее присмотрелся к компании.
Двое сидели спинами к Шурику.
Судя по багровым, в складках, затылкам, по плечам, туго обтянутым рубашками, крепкие они были мужики. И смеялись крепко, с чувством, и стояли перед ними крепкие пивные кружки. Так же крепко смеялся над собственным рассказом здоровенный Гаргос, умудрившийся в детстве выучить вместо немецкого языка чешский. Этот усатый сахранец, иезуй, зудав соленый, щедро украшенный спелой пшеницей зрелых усов, поглядывал на приятелей несколько свысока, с превосходством, как типичный главгвоздь гостей, а ведь мужики действительно собрались крепкие, каждый себе на уме, каждый осушил уже по паре, а то и по второй пива. «Развеселись! — процитировал бы в этом случае Роальд. — Вот для тебя паром дышит жирный разомлюй!»
Роль разомлюя играл огромный рыхлый человек, сидевший в стороне за отдельным столиком, выставленным прямо на тротуар.
Если человеческое тело впрямь является храмом души, то этот храм был основательно запущен. Не очень глубокие, но уже отчетливые морщины бороздили широкое лицо Ивана Лигуши (Шурик сразу его узнал), сизые щеки в щетине, прическа бобриком невыгодно подчеркивала линию низкого лба. Даже сидя бывший бульдозерист возвышался над долговязыми тинейджерами и слушателями Гаргоса. Нелегко было Анечке допрыгнуть до лба Лигуши. В нем, правда, было что-то раздражающее, колючее. Он будто понимал что-то, недоступное для окружающих.
«Взять его за грудки…»
Взглянув на кулаки Лигуши, каждый с пивную кружку, Шурик все-таки отказался от вольных мыслей.
— Да ладно, немецкий! Люди редкостные в нашем селе, Сашок!
Гаргос, невинная жертва коварного военнопленного чеха, убедительно закатывал глаза, доверительно щурился, пытаясь воздействовать на зудава хитрого, наслажденца в спелых усах.
— Редкостные у нас, прямо кристальные люди! Не индейцы какие, если уж брать по совести. Нагишом по пальмам не прыгают. Ты таких, Сашок, теперь не увидишь. Все просты, все ручной работы…
— …а если ходят странно, так это у них штаны такие.
Наверное, Иван Лигуша, бывший бульдозерист, не впервые вступал в общую беседу таким манером. Никто даже головы не повернул, только Гаргос, упоенно восхвалявший удивительное село и его удивительных жителей, не позволяющих себе прыгать по деревьям, дернулся, как ужаленный, и чуть-чуть побагровел.
— Редкостное село, замечательное! — ровно гудел он. — Всего одна улица, зато на все тридцать километров! За солью отправишься, считай, на два дня с ночевкой! Если один край горит, в другом спокойно работают…
— …а если морды сельчан постоянно в копоти, так это потому, что село свое они поджигают сами.
Подсказки Лигуши звучали сипло и вызывающе. Широкоплечий Гаргос было дернулся, но нашел силы не обернуться, продолжить рассказ:
— И река, Сашок, река! Плесы по девять верст, глубина до семи метров. Рыбу пугнешь, всплывает налим, таймень часто всплывает…
— …а если всплывет и парочка водолазов, так это потому, что рыбу там динамитом глушат.
— Да в рыбе ли дело? — Широкоплечий Гаргос густо побагровел, его улыбка закаменела, но все равно он смотрел только на иезуя, самодовольно поглаживающего густо колосящиеся усы. — В рыбе ли дело? Культура в селе, вот что радует. Клуб большой, библиотека. Цирк приезжал! Все, как полагается, все по высшему. Птицы, змеи, бегемот в клетке. Бегемот — прямо смех. Челюсть отклячил, пасть, как мешок. А народ-то добрый, чего только не бросали в пасть. И яблоки, и огурцы, и помидоры, и свеклу…
— …а если еще и гранату бросили, — сипло прогудел Лигуша, — так это потому, что сами ее смастерили.
— Вот именно! — вскинулся Гаргос. — Слышь, Сашок? Умельцы хоть куда. Хочешь, мельницу поставят, хочешь, гранату соорудят! А та граната… Считай, веселье и шутка! У одних — фейерверк, у других — граната. Рванула так, что в твоем Парагвае все негры с деревьев попадали!
— Какие негры? — насторожился усатый Сашок. — Какие у нас в Парагвае негры?
— Ну, нацисты, — просипел Лигуша.
К Шурику неслышно приблизился официант.
— Что закажете?
— Рыбий корм, — машинально ответил Шурик, разглядывая веселую витрину крошечного магазинчика, уютно устроившегося на краю площади. Весь в стекле, похожий на аквариум, магазинчик был украшен крупной, бросающейся в глаза вывеской: РУССКАЯ РЫБА.
Официант снисходительно улыбнулся:
— Не держим.
— А русская рыба?
— Хек. Треска. Лещик.
— А пиво?
— Могу «жигулевское» предложить.
— Ну давайте. — Шурик опасливо понизил голос: — Кто это у вас там? Что он там делает?
Официант тоже опасливо оглянулся:
— Где?
— Да на полянке. За сиренью. Серп в руке держит.
— А-а-а, — понимающе расслабился официант. — Это художественная скульптура. Историческое изваяние на память для горожан. Константин Эдмундович, если не ошибаюсь.
— А по роду занятий?
— Первооткрыватель, наверное.
— Если первооткрыватель, почему от него пионер убегает?
— Тогда первопокоритель, — кивнул официант. — Тут у нас чего только не стояло. Только не надолго. Как день ВДВ, так пьяные десантники все сносят. А Константин Эдмундович пока стоит.
«Не люблю я этого», — подумал Шурик, проводив глазами официанта, и извлек из кармана газетные вырезки.
Инвалид Великой Отечественной войны с правом на получение личного автомобиля ищет спонсора, готового оплатить неизбежную взятку
За соседним столиком снова загомонили.
— Вот тебе писали, что в Парагвае картошки нет. — Гаргос опять обращался к усатому, и до Шурика наконец дошло, что зудав соленый, сахранец и иезуй есть человек, получивший в Парагвае наследство. Это только Анечка Кошкина его скотом звала. — И картошки там нет, и индианки… Я сам читал… Ты на ней только пуговку расстегнул, а она уже вся голая… Таких голых, как в Парагвае, больше нигде нет. Ходят ни в чем. И тебя разденут.
Из-за берез, из-за кустов сирени опять томительно донеслось:
— Барон!
Уютное местечко, подумал Шурик.
Уважаемый господин президент! А не обменяться ли вам в целях полной безопасности всех народов кнопками запуска ядерных ракет со всеми президентами государств, владеющих ядерным оружием?
Здравая мысль.
Шурик хмыкнул.
А Иван Лигуша в этот момент недовольно повел огромным рыхлым плечом.
В словаре научных терминов сказано «Плюрализм — это разновидность эксгибиционизма в сочетании с вуайеризмом, то есть непременное участие в половой близости трех и более партнеров» Как же следует тогда понимать это выражение — плюрализм мнений?
Шурик хмыкнул.
— А еще гуси, — убеждал наслажденца, сахранца сладкого совершенно распоясавшийся от выпивки Гаргос. — У нас гусь как гусь, а у них гусанос. Хоть хворостиной его стегай, все он в Флориду рвется.
— Вот так? — От усиленного внимания к словам Гаргоса усатый вдруг заговорил с парагвайским акцентом: — Гус, ты сказал? Почему Флорида? Он во Флориде бывает не!
— Вот я и говорю.
Беляматокий
Редкостное слово, оценил Шурик.
Ни одна буква не повторяется. Жаль, неизвестно, что означает.
Впрочем, Лигуша на такое богатое слово не потянет. Это рвется кто-то, зовет родную душу через всю страну — беляматокий!
Тоскливый зов.
И что-то изменилось в кафе.
Только потом до Шурика дошло: в кафе все молчали.
Он оторвался от газеты «Шанс». Приятели Гаргоса смотрели почему-то на него. Даже те, что сидели к нему спиной. В затуманенных алкоголем глазах теплилось какое-то гнусное ожидание.
— Чё, Иван? — волнуясь, спросил Гаргос. — Драка сегодня будет?
— А вы монетку бросьте, — не оборачиваясь, просипел бывший бульдозерист. — Решка — к драке. Орел — подраться сам Бог велел.
— А точнее? Он что, уйдет? Вот так встанет и уйдет, Иван?
Лигуша задумался.
Неслышно возник рядом официант, доверительно шепнул в ухо Шурику:
— Подойдите к администратору. Вас междугородняя. Или поднимитесь в свой номер, подключат.
Шурик кивнул.
Взгляды Гаргоса и его компании ему не понравились.
Он забрал у официанта поднос с салатом и с пивом (его собственный заказ) и встал. Всей спиною он чувствовал, что Лигуша что-то такое угадал в нем. Ни разу вот не взглянул на Шурика, а угадал, угадал…
С подносом в руках, не оглядываясь, смиряя себя, Шурик поднимался по лестнице.
Он знал свою слабость. Больше всего ему хотелось вернуться в кафе, запустить подносом в приятелей парагвайца и выбить стул из-под великана Лигуши. Но он знал, что ему нельзя возвращаться. «Ты работаешь», — сказал он себе. Он боялся себя такого. Где-то в апреле возле универмага «Россия» Шурик отбил у пьяных, озверевших от пьяной силы юнцов некую девку, вопившую, как милицейская сирена. Вырвавшись из потных и мерзких лап, девица дала деру, забыв позвонить в ближайшее отделение. Семь разочарованных морд, потные акселераты в джинсовом рванье, заглотившие каждый по паре бутылок портвейна, тяжело притопывая шнурованными кроссовками, пошли на Шурика. Он украл у них удовольствие. Из-за него из их рук удрала девка. Живая, голосистая. На ходу вооружаясь кто палкой, кто ржавой железкой, акселераты шли на Шурика, круша по пути хрупкие стекла автомашин, приткнувшихся к коммерческим киоскам. Владельцы киосков, трусливо попрятавшись за металлическими ставнями, так же трусливо, но не без удовольствия следили, как мента в штатском, а может, сотрудника налоговой инспекции (за кого еще можно было принять Шурика?) загоняют в тупик под глухую кирпичную стену.
Единственное, чего боялся Шурик, — не сорваться, не искалечить юнцов.
Эти мысли, конечно, мешали. Из-за них он действовал чуть замедленно. Не то чтобы пропускал удары, нет, просто в последний момент за остекленелыми взглядами, за кривыми нечеловеческими ухмылками, за воплями, хеканьем, мало напоминающими человеческие голоса, он вдруг, как звезду из тьмы колодца, прозревал в несчастных акселератах им самим непонятное отчаяние и оттого еще больше боялся — не сорваться бы, не дать воли опытным кулакам…
Где-то в январе на заплеванном, гудящем, как рой, центральном рынке два смуглых не наших гуся в потертых кожаных куртках рассыпали по грязному снегу репчатый лук, принесенный какой-то старушонкой на продажу. Старушонка, крест-накрест перевязанная платком, беспомощно смотрела, как смуглые гуси, гогоча, топтали сапогами ее бедный лук. Шагах в пяти стоял милиционер в форме. Он ничего не видел, потому что не хотел видеть.
Уложив зарвавшихся гусей на заплеванный снег рынка, Шурик показал милиционеру удостоверение. «Я их заберу», — лениво кивнул милиционер, не глядя на гусей, втоптанных Шуриком в снег. «А через час они вернутся?» — «А тебе что? — усмехнулся милиционер. — Они свое получат». И усмехнулся: «По закону».
«Видишь, — сказал один из гусей, все еще лежа на грязном заплеванном снегу, но уже смелея. — По закону! Убери руки!»
Услышав про закон, старушонка заплакала.
Ледяной шип уколол Шурика. Больше всего ему хотелось спуститься в кафе. «Так не должно быть, — сказал он однажды Роальду. — Я по морде хочу вмазать гаду. Вот стоит он передо мной — мерзкий, наглый, а кулак все равно не поднимается. Почему? Может, я вконец отупел?» — «Да нет, — грубо ответил Роальд. — Просто ты уже не трава».
В августе, год назад, Роальд, Сашка Скоков и Шурик участвовали в засаде, устроенной на банду Соловья — Кости-Пузы.
Два месяца Сашка Скоков выслеживал поганого Соловья, днюя и ночуя в картофельной ботве на огороде подозрительного старика Пыжова, лишь за приличную плату разрешившего поселиться в его домике тихому незаметному квартиранту. Частные деревянные домики с огородами, беспорядочно разбросанные по плоскому берегу полуумершей грязной реки, были, собственно, окраиной Города. Соловья это устраивало.
За Костей-Пузой тянулся длинный след.
Впервые Костя Соловьев попал в руки закона лет в пятнадцать.
Шел шестьдесят восьмой год. Из колонии Костя Соловьев вышел в семьдесят первом, уже Костей-Пузой. Кличка и имя были выколоты на пальцах, будто Соловей всем бросил вызов: вот он — я! А дуги, дескать, пусть медведь гнет. К сорока годам он изучил «Кресты», Бутырку, Владимирскую пересыльную и массу других интересных мест. Убийство в Свердловске, разбой в казахских поселках, мокрые дела в Томске и в Городе…
В ночь засады в деревянном домишке, выходящем глухой стеной в огород старика Пыжова, пировали Костя-Пуза, его двоюродный брат и мрачноватый тип, известный уголовному миру не менее чем по семи кликухам. В эру свободы, объявленной в стране, Соловей и его подручные не теряли времени даром. Уж они-то чувствовали себя свободными.
Засада не удалась.
Несмотря на пиршество, бандиты держались настороже.
На голос милицейского капитана, предложившего бандитам сдаться, Костя-Пуза ответил выстрелами из обреза. Его поддержал двоюродный брат, пустив в ход газовый пистолет. Пользуясь всем этим шумом, Костя-Пуза через угольный люк осторожно выскользнул в темный огород старика Пыжова и в темноте налетел прямо на Шурика. Был момент, когда Шурик понял — он не отобьется от Соловья. К счастью, подоспел Роальд. Обирая с одежды обрывки картофельной ботвы, Шурик присел на какой-то ящик. Его трясло. Роальд хмуро сказал:
«Сашку ранили».
«Где он?»
Роальд кивнул в сторону дома.
Сашка Скоков, правда, лежал на старом половике, брошенном под перила деревянного крылечка. Вышедшая луна ярко освещала запущенный двор и повязанных подельников Соловья. Рядом с ними стоял, нервно потирая длинные руки, хозяин дома — спившийся мужичонка в потасканной телогрейке Без перерыва, сам себя не слыша, он повторял одно и то же: «Чего ж это так, мужики?» Несло перегаром, кислятиной, влажной землей, кто-то из милиционеров по рации вызывал «скорую», у всех были злые лица.
«Ты как?»
Держась за плечо, Скоков беспомощно и удивленно хмыкнул.
«Да ладно. Ничего вроде».
И добавил:
«Выживем».
Вот это удивление и доконало Шурика.
Он даже курить не стал. Он даже слова не сказал. Просто вернулся в огород. Костя-Пуза, в наручниках, все еще лежал в картофельной ботве лицом вниз и злобно скрипел зубами. «Ты, мент! — шипел он в сторону Роальда. — Я тебя еще поимею!»
Роальд курил.
Он был спокоен, но появление Шурика его насторожило.
«Мотай отсюда, — сказал он грубо. — Скокову помоги или ребятам».
«Да ладно, — благодушно кивнул милицейский капитан, очень довольный тем, что ранен не его человек. — Я его понимаю. — Похоже, он действительно понял Шурика. — Пусть набежит разок».
Шурик с маху пнул Соловья в живот.
Крысы! Что позволяет крысам плодиться с такой неистовой, с такой невероятной силой? Он ничего не видел и ничего не чувствовал. Он бил ногами хрипящего, катающегося в картофельной ботве Костю-Пузу, а милицейский капитан благодушно придерживал за плечи хмурого Роальда и только повторял: «Да ладно. Пусть набежит разок».
Крысы, подонки, плесень, сволота, паскуды!
Ладно. Хватит воспоминаний. Шурик водрузил поднос на тумбочку и с кружкой пива в руках вышел на балкон. Может, Роальд прав? Может, просто надо простить всех? И Пузу, и прочих?
Смеркалось.
Душно несло травой, вялыми листьями. За темными кустами китайской сирени Константин Эдмундович, первооткрыватель, а может, первопокоритель, упорно гнался за каменным пионером, держа в откинутой руке серп. А снизу, из кафе, доносилось:
— Пришел, значит, мужик в столовую…
— Да сгорит она, — сипло перебил рассказчика Лигуша. Кажется, он перебрался за столик Гаргоса и его приятелей. — Уже на той неделе сгорит!
— Да нам-то что? Не мешай! — обозлился Гаргос. — Ты даже не спросил, о какой столовой я говорю.
— А чего спрашивать? Бывшая орсовская.
Мне двенадцать. Через шесть лет отдамся миллионеру. Телефон в редакции
Уходя от Шурика, Лерка сказала: ты работаешь на помойке, тебя убьют на помойке, тебя не могут не убить. Ты столько дерьма пересажал в тюрьмы, что тебя все равно убьют. Чем больше дерьма вы сажаете в тюрьмы, тем больше его вываливается обратно.
Наверное, Лерка права.
Затренькал телефон. Звонить мог только Роальд. Самое время обменяться впечатлениями о человеке, пятнадцатого которого убьют. Он вернулся в комнату и поднял трубку.
— Ты уже лег? Это я, твоя ласковая зверушка! Чувствуешь, какая я нежная и гибкая? Это потому, что в прежней жизни я была кошкой.
— Да ну? — удивился Шурик. — Ты это точно знаешь?
— Ну конечно, котик! — простонала невидимая собеседница, опаляя Шурика огнем неземной страсти, и задышала тяжело, неровно, многообещающе: — Ты у меня обалденный мужик! Я как тебя впервые увидела, так сразу решила: ему отдамся!
— А где ты меня впервые увидела?
— Я теперь куда ни гляну, везде ты! — задыхалась незнакомка. — Глаза закрою, ты стоишь предо мной…
«Барон! Барон!!» — донеслось с улицы.
«Наверное, я схожу с ума, — догадался Шурик. — Не надо было ехать в Т. Я тут когда-то уже сходил с ума». Он был уверен: звонила Кошкина. Правда, в автобусе ее голос звучал низко и злобно. А сейчас, когда она не громила масонов, голос звенел, как эолова арфа, как морской накат на таинственном берегу. Кошкина умоляла: не набрасывайся на меня сразу! Ну, подразни меня! В голосе Кошкиной волшебно дрожала туго натянутая струна. Она стонала: не торопись!
— А вы не ошиблись телефоном?
Голос Кошкиной изменился:
— Сорок семь тридцать три?
— Сорок семь тридцать два.
— Я в суд подам на телефонную станцию!
— Не стоит, — сказал Шурик. — Я все равно собирался вам позвонить.
— Ну да, «позвонить»! А предоплата? Я не шлюха, чтобы работать бесплатно. И не проститутка, чтобы бежать на первого поманившего самца. Я просто помогаю робким стеснительным мужчинам преодолеть застарелые комплексы. Мой телефон, он только для таких мужчин!
— А выбор?
— Какой выбор? — опешила Кошкина.
— Есть у вас разрешение на работу с тихими стеснительными мужчинами? Судя по вашему молчанию, нет. Я не ошибся? А вот у меня имеется разрешение на отлов всех, кто пытается таким образом работать с мужчинами.
— Вы это к чему?
Шурик усмехнулся:
— А к тому, что нет проблем навсегда прикрыть вашу лавочку. Особенно теперь. Доходит? Так что указываю на выбор. Либо я со скандалом прикрываю вашу лавочку, либо помогаю вернуть стоимость рога. Ну как?
Кошкина ошеломленно выдохнула:
— Ты от Кости?
— С этого и следовало начинать, — удовлетворенно заметил Шурик. То, что Кошкина назвала имя Соловья, его не удивило. — Завтра в два, — сказал он, опасаясь, что Кошкина раздумает. — Около «Русской рыбы».
— Так она же не работает.
— А мы не за покупками идем.
Две неразлучные подруги желают создать семью нового типа ~~ две жены и один муж. Ищем счастливца.
Шурик допил пиво, закурил и снова выдвинулся на балкон,
Снизу тревожно доносилось пьяное сипение бывшего бульдозериста:
«Да ему полморды снесут! Замахивается, паскуда!» — Неясно, кого он имел в виду, но звучало тревожно.
«Много ты знаешь!» — грубо возразил Горгос.
«Точно, полморды! И одним выстрелом!»
«А мне наплевать! — без всякого акцента вмешался в спор парагваец. — Мне вообще наплевать, я в Асунсьон еду!»
«Ну вот, а ему полморды снесут!»
Вдруг налетел ветерок, негромко зашуршала листва, а потом, сверкнув сквозь тьму, грохнул внизу выстрел. «Соловей, черт возьми!» — дошло до Шурика. Не задумываясь, он махнул с балкона в высокую клумбу, заученно перевернулся через плечо и вскочил на ноги. Прямо перед ним возник человек с обрезом. Победно вскинув над собой руки, он вопил:
— Полморды!
Коротким ударом Шурик уложил убийцу на землю. «Не помог я Лигуше! — клял он себя. — Оставил дурака без защиты!» Обрез полетел в кусты и с тем же грохотом самопроизвольно пальнул и; второго ствола. Было слышно, как в кафе бьется посуда, шумно падают на пол люди. Прямо как в Парагвае, хмуро вспомнил Шурик. Впрочем, нет, там нефы с деревьев падают.
— За что ты его? — Шурик заломил руку убийцы. Он был уверен: Лигуше не повезло — бывший бульдозерист не дожил до пятнадцатого.
— За дело! — Нападавший был в эйфории. От него густо несло спиртным. Не пытаясь вырваться, он торжествующе вопил в лицо Шурику: — С маху! Полморды! Одним выстрелом!
— За что ты его?
— А тебе за что нужно?
— Мне? — изумился Шурик.
— Не мне же. За себя я все сделал. Я тебя спрашиваю.
— Не дергайся! — приказал Шурик. — Ты арестован. — И полез в карман за удостоверением.
— А вот тебе хрен! — страшно обрадовался убийца. — Это не я, это ты мои бумажки будешь читать, козел! Я у нас в дурдоме тихий!
Поддав придурку ногой, Шурик выпрямился. Тощий официант деловито собирал побившуюся посуду и бормотал: «Ну, ты смотри… То день ВДВ, то ночь Пограничника… А то бандиты придут, сладких ликеров требуют…»
— Нет, ты только посмотри! Точно, полморды! — Мужики, кряхтя, поднимались с пола, неторопливо отряхивались. Тинейджеров, кстати, за столиком не оказалось, наверное, раньше слиняли. — Точно, полморды! Ты прав, Иван!
Все почему-то смотрели в сторону зарослей, и Шурик обернулся.
В неярком, по-провинциальному уютном свете фонарей он увидел пригнувшегося за китайской сиренью Константина Эдмундовича. С серпом в откинутой руке, с полуснесенным картечью лицом дерзкий первооткрыватель выглядел прямо устрашающе.