Геннадий Прашкевич
Шкатулка рыцаря
Глава I
«НЕГР, РУМЯНЫЙ С МОРОЗА…»
Кипр. 15 июля 1085 года до н.э.
…Уну-Амон, торговец, отправленный Хирхором, верховным жрецом отца богов Амона, в Финикию закупать лес для закладки новой священной барки, с отвращением пил горькое кипрское пиво и время от времени молитвенно складывал руки на груди, при этом его круглая, коротко стриженная голова непроизвольно дергалась — следствие глубокой раны, полученной в стычке с разбойниками где-то под Танисом. Сирийское море набегало на плоские песчаные берега, занимало все окна деревянного дворца и весь горизонт, нагоняло тоску своим смутным немолчным гулом.
Уну-Амон, торговец, доверенный человек Хирхора, был пьян.
«Я брожу по улицам, от меня несет пивом, — горько думал он. — Запах пива отдаляет от меня людей и отдает мою душу на погибель. Я подобен сломанному рулю, наосу без бога, дому без хлеба и с шатающейся стеной. Люди бегут от меня, мой вид наносит им раны. Удались от пива, несчастный Уну-Амон, забудь про горький напиток тилку!..»
Так он думал, пил пиво и клял судьбу.
«Я научился страдать, — клял он судьбу. — Я научился петь под флейту и под аккомпанемент гуслей. Я научился сидеть с девицами, умащенный, с гирляндой на шее. Я колочу себя по жирному животу, переваливаюсь, как гусь, а потом падаю в грязь…»
Уну-Амон страдал.
Снабженный идолом Амона путевого и верительными грамотами к Смендесу, захватившему власть над севером Египта и назвавшемуся гордо Несубанебдедом, Уну-Амон давно не имел ни указанных выше грамот, ни самого идола. А Египет, ввергнутый в смуту, пугал его. Разбойники на море и разбойники на суше пугали его. Пугали мор, болезни, пустыни, внезапные смерчи над тихими островами и водяные столбы, разрушающиеся над прибрежными скалами.
Поставив перед собой тяжелую шкатулку, отнятую у какого-то филистимлянина из Дора вместе с мешком серебра, Уну-Амон громко заплакал. Буря прибила его корабль к Кипру. Уну-Амона хотели убить. Он с трудом нашел в свите царицы Хатибы старого человека, немного понимающего речь египтян. «Вот, царица, — сказал через этого человека Уну-Амон, — я слышал в Фивах, граде Амона, что все и всегда творят на свете неправду, только на Кипре — нет. Но теперь я вижу, что и на Кипре неправда тоже творится ежедневно, а может, и ежечасно…»
Удивленная царица Хатиба сказала: «Расскажи».
Уну-Амон рассказал.
Хирхор, верховный жрец отца богов Амона, отправил его в Финикию. Он, Уну-Амон, снабженный идолом Амона путевого и верительными грамотами, был хорошо принят Смендесом, назвавшимся Несубанебдедом, и в Танисе сел на корабль, чтобы плыть в Дор, где осели филистимляне Джаккара. Здесь царь Бадиль совсем хорошо принял Уну-Амона, но несчастного египтянина обокрал собственный матрос — он унес деньги, предназначенные для путешествия, и унес деньги, доверенные Уну-Амону для передачи в Сирии. В отчаянии Уну-Амон пожаловался царю Бадилю, но не получил никакой помощи, ибо вором оказался его человек, а не туземец. Уну-Амон, плача, уехал в Тир, а затем в Библ. На свое счастье, он встретил в пути некоего филистимлянина из Дора и, восстанавливая справедливость, творя то, что подсказал ему сердечно наставляющий его великий Амон, отнял у филистимлянина мешок с тридцатью сиклями серебра, оправдывая себя тем, что у него в Доре украли столько же. Царь Библа Закарбаал, узнав о появлении египтянина, заставил Уну-Амона девятнадцать дней сидеть на корабле в гавани, не пускал его на берег и даже ежедневно посылал строгие приказания удалиться. Но на двадцатый день, когда Закарбаал приносил жертвы своим богам, одно справедливое божество схватило главного помощника царя и заставило его плясать, выкрикивая при этом: «Пусть приведут Уну-Амона! Пусть приведут египтяпина Уну-Амона! Пусть предстанет перед царем Библа печальный посланник отца богов бога Амона!»
Уну-Амона доставили к царю.
Царь Закарбаал сидел в верхней комнате деревянного дворца, спиной к окну, так что это за его спиной разбивались нескончаемые, как жизнь, волны Сирийского моря. «Я прибыл за лесом для закладки новой священной барки Амона-Ра, отца богов, — сказал ему Уну-Амон. — Твой отец давал фараонам лес, твой дед давал, и ты дашь».
Царь Закарбаал усмехнулся.
Он сказал: «Это верно, мой отец давал фараонам лес, и мой дед давал. Но фараоны всегда платили за лес, так сказано в книгах. Писцы говорят, фараоны всегда платили за лес».
Царь Закарбаал усмехнулся и добавил: «Если бы царь Египта был и моим царем, он бы не стал посылать серебро, не стал посылать золото, он бы просто сказал — выполняй повеления великого Амона! Я не слуга тебе, как не слуга тому, кто тебя послал. Стоит мне закричать к Ливану, и небо откроется и бревна будут лежать на берегу моря. Но писцы говорят: фараоны всегда платили за лес. Разве не так, жалкий червь?»
«Ты заставил девятнадцать дней ждать на рейде самого Амона-Ра, царя и отца богов, — смиренно, но твердо ответил Уну-Амон. — Я дам тебе серебро, я дам тебе ценности, которые придутся тебе по вкусу, но прикажи рубить лес».
И добавил негромко: «Лев свое возьмет».
Царь Закарбаал долго думал, потом кивнул.
Он взял египетское золото, взял серебро, взял запасы полотна и папируса и приказал грузить корабль египтянина лесом. Правда, на прощание он сказал: «Не испытывай, жалкий червь, ужасов моря. Если ты еще раз попадешь в Библ, я поступлю с тобой так, как поступил когда-то с послами фараона Рамсеса, которые провели здесь семнадцать лет и умерли в одиночестве».
И спросил: «Показать тебе их могилы?»
Уну-Амон отказался. Он сказал: «Лучше поставь памятную доску о своих заслугах перед отцом богов богом Амоном. Пусть последующие послы из Египта и других стран чтут твое имя, и пусть сам ты всегда можешь получить воду на Западе, подобно богам, находящимся там».
Уну-Амон простился с Закарбаалом и собрался отчалить, но в этот момент в гавань вошли корабли джаккарцев, решивших задержать египтянина.
Уну-Амон стал плакать.
Увидев его слезы, секретарь царя Закарбаала спросил: «В чем твоя беда?» И Уну-Амон ответил: «Видишь птиц, которые дважды спускаются к Египту? Они всегда достигают цели, а я сколько времени должен сидеть в Библе покинутым? Эти люди на кораблях пришли обидеть меня».
Утешая Уну-Амона, царь Библа послал ему два сосуда с вином, барана и египтянку Тентнут, которая пела у него при дворе. «Ешь, пей и не унывай», — передал он Уну-Амону, и корабль египтянина наконец отчалил. Джаккарцы его не преследовали, зато буря пригнала корабль к Кипру.
Поставив перед собой шкатулку, найденную в мешке ограбленного им филистимлянина, Уну-Амон горестно и пьяно заплакал и медленно опустил палец на некий алый кружок, единственное украшение странной металлической шкатулки, не имеющей никаких внешних замков или запоров. Шкатулка поблескивала, как медная, но была тяжела. Не как медная и даже не как золотая, а еще тяжелее. Уну-Амон надеялся, что в шкатулке лежит большое богатство. «Если это так, — подумал он, — я выкуплю у царицы Хатибы корабль и доставлю верховному жрецу Хирхору лес для закладки священной барки».
«Я смраден, я пьян, я нечист, — бормотал про себя Уну-Амон. — Пусть Амон-Ра, отец богов, пожалеет несчастного путешественника, пусть он вознаградит мое терпение большим богатством. Я был послан в Финикию, я сделал все, чтобы приобрести лес для закладки священной барки. Неужели великий Амон-Ра, отец богов, не подарит мне большое сокровище?»
Палец египтянина коснулся алого пятна, мягко продавил металлическую крышку, как бы даже на мгновение погрузился в странный металл, но, понятно, так лишь казалось, хотя Уну-Амон сразу почувствовал: вот что-то произошло. Не могли птицы запеть — в комнате было пусто, а за окнами ревело, разбиваясь на песках, Сирийское море. Не могла лопнуть туго натянутая струна, ничего такого в комнате не было. Но что-то произошло, звук странный раздался. Он не заглушил морского прибоя, но раздался, раздался рядом, и Уну-Амон жадно протянул вперед руки: сейчас шкатулка раскроется!
Но про филистимлян не зря говорят: если филистимлянин не вор, то он грабитель, а если он не грабитель, то уж точно вор!
Шкатулка, темная, отсвечивающая как медная, но тяжелая больше, чем если бы ее выковали из золота, странная, неведомо кому принадлежавшая до того, как попала в нечистые руки ограбленного филистимлянина, эта шкатулка вдруг просветлела, на глазах превращаясь в нечто стеклянистое, полупрозрачное, как тело морской твари медузы, не теряя, впрочем, при этом формы. Наверное, и содержимое шкатулки стало невидимым или хотя бы прозрачным, потому что изумленный Уну-Амон ничего больше не увидел, кроме очень смутного, совсем неясно поблескивающего тумана.
А потом и туман исчез.
Из офиса «Тринити» выносили мебель.
Один из грузчиков показался Шурику знакомым.
Лица Шурик не разглядел, но эта характерная сутулость, потертый плащ, затасканная, потерявшая вид кепка… Ерунда, конечно, никогда раньше не видел он этого человека… Обычный бомж… Наняли на улице, вот таскает мебель, зарабатывает на бедную жизнь… Хотя похож, похож чем-то на Данильцына — проходил однажды такой по краже мебели. Но было бы смешно, займись Данильцын, отсидев, тем же промыслом.
Закурив, Шурик прошел в подъезд.
Заберу у Роальда отпускные и уеду. Подальше от Города, от лже-Данильцына, от Роальда. И уж в любом случае от Лерки. «Тебя скоро убьют, — сказала жена Лерка, забирая свои вещи. — Сейчас каждое дерьмо таскает в карманах нож или пушку, а ты работаешь с дерьмом. На помойке работаешь, на грязной свалке, среди свиней. Не хочу быть вдовой человека, работавшего на помойке!»
И ушла.
«Правильно сделала, — оценил поступок Лерки Роальд, человек, которого даже привокзальные грузчики держали за грубого. — Работаешь в дерьме, на помойке, среди свиней, от оружия отказываешься. Все правда. Лерка права, однажды тебя убьют. Зачем ей быть вдовой дурака?»
И добавил, подумав:
«Привыкай к оружию. Хочешь быть профессионалом, привыкай».
Шурик отмахнулся. ПМ, пистолет Макарова, зарегистрированный на его имя, хранился у Роальда. Но отказывался от оружия Шурик не просто так. Он знал себя. Сострадание и ненависть — сильные штуки. Если не хватает сил на то и другое, надо сознательно выбирать одно. Шурик не доверял себе в ярости. Боялся. Предпочитал обходиться без оружия. Его даже не интересовало, где хранится ПМ — не в кубическом же стальном сейфе, утвердившемся в самом просторном углу частного сыскного бюро, основанного Роальдом?
А где правда хранит оружие Роальд?
Стоял в сыскном бюро стол, конечно, стулья.
Вызывающе торчала рогатая вешалка для верхней одежды, сейчас промокшие под утренним дождем плащ и шляпа Роальда болтались на ней, как повесившееся чучело. На широком подоконнике валялись свежие газеты. Когда Роальд находился в бюро, комната не казалась запущенной. Стулья, по дешевке купленные у разорившегося СП «Альт», угрюмый кожаный диван времен хрущевской оттепели, длинные полки со справочниками — был во всем этом некоторый старомодный шарм, бюро походило на консульство или посольство пусть крошечного, но активного государства, воюющего со всеми окружающими его странами и народами.
Ну а сейф…
Нет, хранить оружие в таком сейфе смысла нет…
Честно говоря, Шурик не знал, где Роальд хранит и документацию. Дома у него, кажется, компьютер… «Меня шлепнут — Лерка вдовой останется, — сказал однажды Шурик Роальду, — а вот если шлепнут тебя — все бюро придется прикрыть. Как работать, если документация и оружие неизвестно где?»
«Злостный зирпич… Понадобится, найдете».
Обычно немногословный, Роальд иногда разражался непонятными цитатами. Подслушивал он их у Врача. Некто Леня Врач, давний друг Роальда, время от времени наезжал в контору. Жил он в городке Т. и носил подчеркнуто демократичный костюм, часто вообще без галстука, и, по мнению Шурика, был чокнутым.
«Графиня хупаласъ в мирюзовой ванне, а злостный зирпич падал с карниза…»
Сперва Шурик думал, что таких выражений Роальд нахватался в пограничных библиотечках, когда служил на Курилах, чего только не найдешь в этих пограничных библиотечках! — но Роальд как-то не укладывался в его представление о действительно читающем человеке. Нет, нет, Леня Врач, он, конечно. Только Леня Врач, войдя в контору, мог воздеть над головой длинные руки: «В горницу вошел негр, румяный с мороза!»
К черту!
Получу деньги и уеду!
Надоели сумасшедшие, дураки, ревнивцы, кем бы они на самом деле ни оказывались.
Он вошел в бюро, Роальд поднял голову:
— В горницу вошел негр, румяный с мороза…
Еще бы! Конечно, негр! Что еще мог сказать Роальд? Жаль, не с кем пари держать — Шурик запросто мог вычислить следующую цитату Роальда. Впрочем, черт с ним! Все равно через несколько часов он, Шурик, будет смотреть на мир из окна вагона и с удовольствием глотать баночное светлое пиво.
— Я в отпуске, — сразу предупредил он Роальда.
— Да ну? — удивился Роальд, впрочем, без особого интереса. — Уже в отпуске?
И спросил:
— С какого числа?
Серые, крупные, холодные навылет глаза Роальда вновь уперлись в лежащую перед ним топографическую карту.
— С тринадцатого, — ответил Шурик, опасаясь подвоха.
— Дерьмовое число, неудачное. — Роальд оторвался от карты, хмыкнул и неодобрительно покосился на Шурика. — Не надо дразнить судьбу. Уйдешь с шестнадцатого.
Ухмыльнувшись, добавил:
— С шестнадцатого хоть в Марий Эл.
— Это в Африке? — глупо спросил Шурик.
— В России. Географию родины следует знать. — Роальд никогда не стеснялся подчеркивать интеллектуальную несостоятельность собеседника.
— Да ну? — не поверил Шурик. — Район такой?
— Республика.
— Богатая?
— Скорее молодая.
— И что там у них есть?
— Все, что полагается молодой республике, — пожал плечами Роальд. — Флаг, герб, гимн.
— А леса?
— А лесов нет. Свели.
— А озера? Горы? Моря?
— Брось! Все свели. Ты многого хочешь. Гимн есть, флаги пошиты, герб имеется. Что еще надо?
— Не поеду. В Марий Эл не поеду. Даже с шестнадцатого не поеду. И не финти, Роальд, я в отпуске! С тринадцатого!
— Поздравляю, — рассеянно сказал Роальд. — Глянь сюда. — И поманил пальцем: — В городке Т. бывал?
Шурик настороженно усмехнулся.
Именно в городке Т. (там, кстати, жил Леня Врач) Шурик в свое время окончил среднюю школу (с определенными трудностями), работал в вагонном депо электросварщиком (много ума не надо), а позже поступил в железнодорожный техникум (помогла тетка, входившая в приемную комиссию). Ничего хорошего из учебы в техникуме не получилось — в таких тихих городках, как Т., молодые люди быстро набираются негативного опыта. Но Шурику повезло: со второго курса его забрали в армию. Сержант Инфантьев, внимательно изучив нагловато-доверчивую физиономию Шурика, сразу проникся к нему симпатией: чуть ли не на полковом знамени сержант громко и принародно поклялся сделать из Шурика человека.
И слово сдержал.
Работа в милиции.
Затем заочный юрфак.
Наконец, приглашение в частное сыскное бюро Роальда.
Толчок этому дал сержант Инфантьев, выбивший из Шурика дурь, ну а мозги у него, в общем, были. Наблюдательность Шурика Роальд ценил, правда, на силовые акции, как правило, отправлял Сашку Скокова или Сашку Вельша. Надо сказать, делал он правильно. Где Скоков работал до сыскного бюро, никто не знал, но все догадывались, а Сашка Велыл был здоровенный немец, не любопытный и умеющий держать язык за зубами. Иногда еще вместе с ними работал Коля Ежов, про которого в бюро не без гордости говорили — это не Абакумов! В местном райотделе милиции служил некий лейтенант Абакумов, его глупости были у всех на виду. Вот и говорили с гордостью: Ежов — это не Абакумов!
Понятно, исторический аспект тоже учитывался.
— Бывал в Т.?
Шурик обиделся:
— Я в Т. техникум мог окончить. Сейчас бы водил поезда, получал хорошие деньги и в отпуск бы ходил по графику.
Роальд хмыкнул:
— В этом Т. тебе по твоей глупости три статьи светили. По меньшей мере. Я глубоко не копал.
Шурик совсем обиделся:
— Роальд, я два года не отдыхал. У меня плечо выбито. От меня жена ушла. Разве я не пашу как вол?
— Пашешь, — равнодушно согласился Роальд. — Только почему у тебя голос злой? Ты это брось. Ты это не разводи. Прости всех, тебе сразу станет легче.
— Как это простить всех? — не понял Шурик.
— А так, — грубо хмыкнул Роальд. — Дали тебе по морде — прости, не копи злость, ни к чему это. По логике вещей все равно кому-то должны были дать по морде. Почему не тебе? — Роальд, без сомнения, перелагал идеи Лени Врача. — Хулиганье всегда хулиганье. И мусор всегда мусор. Нет смысла злиться на них. У тебя рожа и без того перекошенная. Прости всех! Поймай очередного ублюдка, сдай его, куда нужно, и прости. Даже ублюдка прости! Вот увидишь, твоя жизнь сразу изменится.
Шурик оторопел:
— Всех простить? Это что же, и Соловья простить? Костю-Пузу?
— А ты поймай его сперва. — Роальд помрачнел.
— Как это — поймай? — До Шурика что-то дошло. — Зачем его ловить? Разве Соловей не в зоне?
Банду Соловья (он же Соловей, он же Костя-Пуза) они сумели взять в прошлом году. В перестрелке (Соловей всегда пользовался оружием) ранили Сашку Скокова. Сам Соловей (особые приметы: на пальцах левой руки татуировка — Костя, на пальцах правой соответственно — Пуза; в зоне какой-то грамотей колол) хорошо повалял в картофельной ботве Шурика. Не приди вовремя на помощь Роальд, может, и завалял бы.
— Разве Соловей не в зоне?
— Бежал, скотина, — выругался Роальд, и его холодные глаза омрачились. — Теперь всплыл в Т. с обрезом, и обрез этот Дважды выстрелил. Но ты не волнуйся, в Т. ты отправишься не за Костей-Пузой.
— Я в отпуске, — уже не столь уверенно повторил Шурик.
— С шестнадцатого, — согласился Роальд.
— Почему с шестнадцатого?
— Потому что работы в Т. как раз на три дня. Сегодня уедешь, шестнадцатого вернешься. И прямо хоть в Марий Эл.
Шурика передернуло:
— Три дня! Что это за работа — на три дня?
Роальд усмехнулся:
— Двойное убийство.
— Двойное убийство? — Шурик не всегда понимал юмор Роальда. — Раскрыть двойное убийство за три дня?!
Роальд оторвался от карты:
— Не раскрыть. Скорее не допустить третьего.
— Сильно, — присвистнул Шурик. — А трупы чьи?
Роальд ухмыльнулся:
— Не торопись. Нет трупов.
— То есть как?
Роальд объяснил.
В тихом, незаметном прежде железнодорожном городке Т., ныне с головой погрузившемся в диковатую рыночную экономику, жил некий незаметный бульдозерист Иван Лигуша. При этом Лигушей он был не по прозвищу, получил такую фамилию по наследству. Здоровый как бык, неприхотливый в быту, Лигуша во всем был безотказен — выкопать ров, засыпать канаву, снести старое здание, пробить грунтовую дорогу, просто помочь соседу. А жил Лигуша одиноко — в частном домике, не имел ни жены, ни детей, всех близких родственников выбило у него еще в войну, он не пил, не курил, не гулял, на работе рвением не отличался, правда, и от работы не бегал. Некоторое скудоумие делало его оптимистом.
Да и как иначе?
Потрясись всю жизнь в кабине бульдозера!
Но полгода назад с Иваном Лигушей начались странности.
Для начала Иван попал под машину. Не под «Запорожец», не под «Москвич», даже не под «Волгу», а под тяжелогруженый «КамАЗ». Крепыш от рождения, травмированный бульдозерист, как это ни странно, выжил, врачи перебрали его буквально по косточкам, только вот с памятью Лигуши получилась какая-то чепуха: имя, домашний адрес, место работы, имена соседей помнит, а спроси его: «Иван! Ты в отпуске был? Ты картошку посадил? Что такое самолет, Иван?» — он отвечал какую-то чепуху. Спросишь, ну как там нынче в Березовке (он ездил туда за мясом), он радуется: «Рона разлилась!» — «Река, что ли?» — «Ага», — говорит. — «А мясо-то привез? Почем там на Роне мясо?» — Лигуша посчитает в уме и выдаст: «Пять франков», будто Березовка уже отделилась от России и вошла в состав Франции.
Короче, стал выдавать Лигуша непонятные речи. Пристрастился к кафе «Тайга» при одноименной гостинице. Раньше, до встречи с «КамАЗом», совсем не пил, а сейчас и к выпивке пристрастился — большой вес мог взять за один вечер. Глаза блестящие, на первый взгляд тупые, и вроде не смотрит ни на кого, а вот всех-всех видит и понимает. Сидит, петрушит что-то свое, а потом прогудит незнакомой, случайно оказавшейся возле его столика женщине: «Что? Была у Синцова? Зря, говорю тебе». И соседка, блондинка или брюнетка, скромница или задира, вся в кудряшках или с затейливой прической на голове, только что совсем счастливая, культурная, умная на вид дама, вдруг, поперхнувшись, краснела. Вспыхивала, оставляла недопитый кофе и бежала от пытливого бульдозериста, ни с того ни с сего заглянувшего туда, куда никому заглядывать не разрешалось.
Лигуша действительно каким-то образом чувствовал, чье мясо кошка съела.
Сидит, скажем, напротив Лигуши некий Ванька Матросов, кочегар. Винишко свое Матросов давно вылакал, в голове темно, душно. Давно Матросов никого не любит, скучает этим, и от скуки и нелюбви приходят ему в душную голову скучные и недалекие мысли. «Вот вмажу сейчас Лигуше!» А Лигуша как раз сидит напротив.
Ну, подумал и подумал, вслух кочегар ничего не говорит, а все равно — без всякой на то причины, будто кто шепнул на ухо, Лигуша вдруг поднимет голову и, как бы в ответ на паскудные мысли кочегара, предупредит негромко: ты, мол, пока беда не случилась, пока не заехали тебе бутылкой по черепу, пока не обмакнули дурной головой в сточную канаву, катись-ка домой, причем катись не переулками, а Зеленой улицей, а то в переулках тебе и морду набьют, и карманы обчистят!
Ну и все такое прочее.
Не каждый такое терпел, но все знали — Ивану Лигуще , бывшему бульдозеристу, можно верить.
Странности Лигуши тоже помогали такому мнению.
Вот помнит человек то, чего никогда не видел. Зато не помнит того, что много лет видел перед собой. На первомайскую демонстрацию вышел почему-то с портретом. Дарвина, содеянного объяснить не мог, зато запросто мог указать, где искать потерянный бумажник. И если уж Лигуша говорил — иди по Зеленой, а не переулками, то это точно. Кто шел переулками, тех и били, и обирали, и окунали головами в канаву, так что со временем к Лигуше прислушивались почти беспрекословно. И коли кто терял бумажник или документы, тот на милицию время не тратил, шел прямо к Лигуше — вот, дескать, жизнь как не удалась!
И Лигуша ничего.
Ухмылялся: нет, мол, проблем, все путем, ладно, поможем!
И указывал, где и у кого искать. Было такое время, когда мужики всерьез подозревали — может, Лигуша сам с какими хулиганами в сговоре? — но ничем такое не подтвердилось. В конце концов дошло до людей: дар у него такой. В газетах, опять же, писали в то время: одну доярку молнией трахнуло, так она сразу стала сквозь стены видеть, и все то, что люди съедали, видела прямо в желудках.
А тут тяжелогруженый «КамАЗ»!
Чем хуже молнии?
— Помнишь анекдот? — грубо спросил Роальд. — Мужика несли хоронить, да потеряли по дороге, грузовик его переехал. Водитель не знал, что перееханный был неживым, тайком сплавил труп в озеро, а там браконьеры взрывчаткой рыбу глушили, ну, труп всплыл. Испугались, дело происходило в пограничной зоне, бросили несчастного на контрольно-следовую полосу, но пограничники труп засекли, приняли за нарушителя и трижды в труп шваркнули из гранатомета. Хирург потом в операционной провел над ним пять часов. Вышел из операционной, стянул с рук перчатки, устало выдохнул: «Жить будет!» Считай, это о Лигуше. Одна Анечка Кошкина в этом городке, сотрудница местной библиотеки, привечает Лигушу, да и то скорее по инерции. Говорят, до «КамАЗа» дружила с этим Иваном.
— Ну и что?
— А ничего, достукался.
— Побили? — спросил Шурик.
— Убили, — грубо уточнил Роальд. — Дважды. И оба раза насмерть.
— Так не бывает, — хмуро возразил Шурик. — Нельзя отсидеть два пожизненных срока. И даже природа не может выдать сразу два трупа одного и того же Лигуши.
— А она их последовательно выдала.
— Это как? — не понял Шурик.
Роальд объяснил.
Анечка Кошкина дама тоже не из простых.
Маленькая, рыжая, голос большой проникающей в сердце силы, глаза зеленые, болотного цвета и вразлет. До того, как Лигуша побывал под «КамАЗом», она активно пыталась сделать бульдозериста своим мужем. Дело почти удалось, но тут выкатился этот чертов «КамАЗ». В общем, Анечку Иван узнал после лечения, но прежнего тесного общения не вспомнил. Например, начисто вылетело из его головы обещание жениться на Анечке. Понятно, саму Анечку это раздражало. Чем сильнее она пыталась ускорить естественные, на ее взгляд, решения, тем сильнее упирался Лигуша. Короче, где-то в мае обиженная Анечка заявилась в кафе не одна, а с новым кавалером. Мордастый наглый придурок, на пальцах левой руки отчетливая наколка — Костя, а на пальцах правой — Пуза. Сечешь? Но разговор правильный, грамотный, это Соловей всегда умел. Он ведь даже из зоны сумел слинять грамотно, без особого шума. Числится в розыске, а найди его! Вот и явились, значит, Соловей и Анечка, и стал почему-то Соловей обращать внимание на Ивана. Может, из ревности. Сидит рядом с Анечкой, что-то ей говорит, а сам все целится на Лигушу, выговаривает каждое слово, чтобы дошло до его ушей. Свидетели подтверждают, что Соловей специально так себя вел. Может, знал что-то о Лигуше. Т. — городок небольшой, но старинный. В нем особняков купеческих со стенами толщиною в метр осталось довольно. Когда такие дома ломают, золотишко находят в прогнивших кожаных кисетах, старинные документы. Однажды скелет нашли, видать, замуровали кого-то. Так что Лигуша в бытность бульдозеристом мог найти что-то такое, а Соловей прознал.