Pratchett Terry. Маленькие Боги (перевод V.Galdikiene)

   Урн, почти засыпавший на ходу, заворчал, когда его разбудил толчок и нечто было всунуто ему в руки. Это была чашка чая. Он взглянул в маленькое круглое лицо Лу-Цзе.
   – Ох, – сказал он. – Спасибо. Большое вам спасибо.
   Кивок, улыбка.
   – Почти готово, – сказал Урн, более или менее сам себе, – сейчас просто надо дать остыть. Дать остыть воистину медленно. Иначе оно кристаллизуется, видите ли.
   Кивок, улыбка, кивок.
   Это был хороший чай.
   – А, ладно, эта отливка не так и важна, – сказал Урн, зевая. – Всего лишь рычаги управления…
   Лу-Цзе осторожно поддержал его и усадил на кучу древесного угля. Потом он подошел и некоторое время наблюдал за печью. Кусок железа светился в изложнице. Он вылил на него ведро холодной воды и посмотрел, как огромное облако пара поднялось и развеялось, потом забросил на плечо свою метлу и быстро бросился прочь. Люди, для которых Лу-Цзе был лишь случайной фигурой позади очень медлительной метлы, были бы изумлены такой скоростью пробежки, особенно у человека в шесть тысяч лет, который не ест ничего, кроме нешлифованного риса и пьет только зеленый чай с брошенным туда кусочком прогорклого масла. Неподалеку от главных ворот Цитадели он перестал бежать и начал мести. Он промел до ворот, обмел сами ворота, кивнул и улыбнулся солдату, глазевшему на него, а потом подумавшему, что это все – лишь слабоумный старый дворник, пополировал одну из ручек ворот, и промел себе дорогу среди пассажей и арок до огорода Бруты. Он увидел фигуру, сгорбившуюся среди тыкв. Лу-Цзе нашел коврик и пробрался обратно в огород, где Брута сидел скрючившись с мотыгой на коленях. Лу-Цзе на своем веку, который был продолжительнее, чем видывали целые цивилизации, видел много агонизирующих лиц. Брута выглядел хуже всех. Он обернул коврик вокруг плечей епископа.
   – Я не слышу его, – хрипло сказал Брута. – Это может значить, что он слишком далеко. Я стараюсь так и думать. Он может быть где угодно. За многие мили!
   Лу-Цзе улыбнулся и кивнул.
   – Опять все с начала. Он никогда не велел никому что-либо делать. Или не делать. Ему все равно!
   Лу-Цзе кивнул и улыбнулся еще раз. Его зубы были желтые. Это был его двухсотый набор.
   – Ему не должно быть безразлично!
   Лу-Цзе исчез в своем углу снова и вернулся с плоской чашкой, полной чего-то вроде чая. Он кивнул, улыбнулся и предлагал ее до тех пор, пока Брута не взял и не сделал глоток. Вкус был такой, словно кто-то бросил в горячую воду мешок лаванды.
   – Ты не понимаешь ничего из того, о чем я тут говорю, верно? – сказал Брута.
   – Не слишком много, – сказал Лу-Цзе.
   – Ты можешь говорить?
   Лу-Цзе приложил к губам морщинистый палец.
   – Большой секрет, – сказал он.
   Брута взглянул на маленького человечка. Что он знал о нем? Что кто-нибудь о нем знал?
   – Ты говоришь с богом, – сказал Лу-Цзе.
   – Откуда ты знаешь?
   – Признаки. Людям, которые говорят с Богом, тяжело живется.
   – Ты прав!
   Брута взглянул на Лу-Цзе поверх чашки.
   – Почему ты здесь? – спросил он. – Ты не омнианец. И не эфебец.
   – Вырос неподалеку от Пупа. Давно. Теперь Лу-Цзе чужой всюду, куда приходит. Лучше всего. Изучал религию в храме дома. Теперь идет туда, где есть дело.
   – Возить землю и подрезать деревья?
   – Верно. Никогда не был епископом или большой шишкой. Опасная жизнь. Всегда будь человеком, который чистит скамьи в церкви или подметает под алтарем. Никому нет дела до полезного человека. Никто не интересуется маленьким человеком. Никто не помнит имени.
   – Именно это я и собирался делать! Но это не сработало.
   – Найди другую дорогу. Я выучился в храме. Мне сказал старый наставник. Во время передряг всегда помни мудрые слова старого и почтенного мастера.
   – Какие?
   – Старый мастер говорил: «Тот вон парень! Что ты ешь? Надеюсь, ты принес столько, чтобы хватило всем!» Старый мастер говорил: «Ты, нехороший мальчик! Почему ты не делаешь домашней работы?» Старый мастер говорил: «Чему тот парень смеется? Никто не скажет, почему он смеется – весь дожо останется после уроков!». Когда я вспоминаю эти мудрые слова, ничто не кажется таким уж плохим.
   – А что мне делать? Я его не слышу!
   – Делай то, что должен. Если я и знаю что-то, то то, что ты должен пройти это все сам.
   Брута сжал колени.
   – Но он ничего не сказал мне! Где вся эта мудрость? Все пророки возвращались назад с заповедями!
   – Откуда они их получали?
   – Я… думаю, они их придумывали сами.
   – Возьми их оттуда же.

* * *

   – И ты называешь это философией? – хохотался Дидактилос, размахивая своей палкой. Урн отчищал с рычага кусочки песчаной изложницы.
   – Ну… натуральной философией, – сказал он. Палка указывала вниз, на бок Движущейся Черепахи.
   – Я никогда не говорил тебе ничего подобного! – кричал философ. – Философия предназначена для того, чтобы улучшать жизнь!
   – Это улучшит жизнь множества людей, – спокойно сказал Урн. – Это поможет низвергнуть тирана.
   – А потом? – сказал Дидактилос.
   – Что потом?
   – А потом ты разберешь ее на части, да? – сказал старик. – Разобьешь ее? Снимешь колеса? Избавишься ото всех этих шипов? Сожжешь балки? Да? Когда она отслужит по назначению, да?
   – Ну… – начал Урн.
   – Ага!
   – Что ага? Что будет, если мы ее сохраним? Это… послужило бы для устрашения других тиранов!
   – Ты думаешь, тираны не построят таких же?
   – Ну… я построю больше! – закричал Урн. Дидактилос съежился.
   – Да, – сказал он. – Несомненно, ты построишь. Тогда все это правильно. Даю слово. Пожалуй, я просто расстроился. А теперь… я, пожалуй, пойду, где-нибудь отдохну…
   Он выглядел сгорбленным и вдруг постаревшим.
   – Учитель? – сказал Урн.
   – Не зови меня учителем, – сказал Дидактилос, ощупывая дорогу вдоль стены сарая к дверям. – Вижу, ты теперь знаешь все, что необходимо знать о природе человека.

* * *

   Великий Бог Ом скатился вниз по склону оросительной канавы и приземлился на спину среди травы на дне. Он перевернулся, схватившись челюстями за корень и подтянув себя вверх. Форма мыслей Бруты мерцала где-то в глубине его сознания. Он не мог выделить каких бы то ни было слов, но это было не нужно; так достаточно видеть волны, что бы знать, в какую сторону течет река. Однажды, кода он различил Цитадель, как сверкающую точку в сумерках, он попытался прокричать свои мысли в глубь, так громко, как только смог.
   – Подожди! Подожди! Ты не хочешь этого! Мы можем отправиться в Анк-Морпорк! Город шанса! С моим мозгом и твоей… с тобой, мир – наша жемчужница! Зачем ее выбрасывать…
   А потом он соскользнул в следующий ров. Пару раз он видел орла, всегда выписывающего круги.
   – Зачем совать руку в жернов? Это место заслужило Ворбиса! Овцы заслуживают, чтобы их гнали!
   Что-то в этом роде было, когда первого его верующего забили камнями до смерти. Конечно, к тому времени у него было несколько дюжин верующих. Это была щемящая боль. Это было горько. Невозможно забыть своего первого верующего. Он придает тебе форму. Черепахи не слишком приспособлены к передвижению по пересеченной местности. Тут нужны или более длинные ноги, или более мелкие рвы. Ом прикинул, что он делает менее одной пятой мили в час по прямой, а Цитадель как минимум в двадцати. Однажды он показал неплохое время среди деревьев в оливковых зарослях, но оно с лихвой ушло на преодоление каменистых мест и каменных границ полей. Все это время, пока скребли его лапки, мысли Бруты жужжали в его голове, как далекий рой пчел. Он опять пытался мысленно докричаться.
   – Что у тебя есть? У него армия! Есть у тебя армия? Ну, сколько у тебя дивизий?
   Но такие мысли требовали энергии, а существует предел количеству энергии, которое способна вместить одна черепашка. Он нашел кисть упавшего винограда и пожирал его до тех пор, пока его голова не покрылась соком, но это не многим улучшило дело. А потом была ночь. Здешние ночи не были так холодны, как в пустыне, но они не были так теплы, как дни. Он становился медлителен к ночи, так как его кровь охлаждалась. Он не мог так быстро думать. Или так быстро передвигаться. Он уже терял тепло. Тепло означало скорость. Он осилил вершину муравейника…
   – Ты же умрешь! Ты же умрешь!
   …и скатился с другой стороны.

* * *

   Подготовка к инаугурации Пророка Ценобриарха началась задолго до рассвета. Во-первых, и не в соответствии с древней традицией, был произведен тщательнейший обыск святилища дьяконом Кусачкой и несколькими его коллегами. Рыскали в поисках натянутых поперек прохода веревок и совались в подозрительные закоулки, а нет ли там спрятавшихся лучников. Хотя это и не бросалось в глаза, у Дьякона Кусачки была на плечах хорошая голова. Он так же послал несколько подразделений в город, выловить обычных подозреваемых. Квизицией считается целесообразным оставлять нескольких подозреваемых на свободе. Тогда знаешь, где их искать, когда они понадобятся. Затем дюжина младших служителей явилась очистить здания и изгнать всех ифритов, джинов и дьяволов. Дьякон Кусачка воздержался от комментариев, наблюдал за ними. Он никогда лично не сталкивался со сверхъестественными существами, но он знал, что может сделать правильно размещенный арбалет с неожидающим того животом. Кто-то хлопнул его по ребрам. Он открыл рот от внезапного вторжения действительности в цепь рассуждений и инстинктивно потянулся за кинжалом.
   – Ох, – сказал он.
   Лу-Цзе кивнул и улыбнулся и указал метлой, что Дькон Кусачка стоит на участке пола, который он, Лу-Цзе, хотел бы подмести.
   – Привет, маленький мерзкий желтый дурак, – сказал Дьякон Кусачка.
   Кивок, улыбка.
   – Идиот.
   Улыбка. Улыбка. Взгляд.

* * *

   Урн посторонился.
   – Теперь, – сказал он, – вы уверены, что поняли все?
   – Это просто, – сказал Симония,сидящий в седле Черепахи.
   – Повтори, – сказал Урн.
   – Мы-растапливаем-печь, сказал Симония – Потом-когда-красная-иголка-указывает-ХХVI-поворачиваем-бронзовый-кран; когда-свистит-бронзовый-свисток, толкаем-большой-рычаг. И рулим, дергая за веревки.
   – Правильно, – сказал Урн. Но по-прежнему выглядел обеспокоенным.
   – Это устройство требует аккуратности, – сказал он.
   – А я – профессиональный солдат, – сказал Симония. – Я не суеверный крестьянин.
   – Отлично, отлично. Ну… если вы уверены…
   У них хватило времени на несколько завершающих деталей Движущейся Черепахи. На зубчатые края панциря и шипы на колесах. И, конечно, свисток на использованном пару… он был не слишком уверен в этом свистке…
   – Это всего-лишь устройство, – сказал Симония. – Оно не представляет собой проблемы.
   – Тогда дай нам час. Вы должны просто-напросто добраться к Святилищу к тому времени, как мы откроем двери.
   – Хорошо. Понял. Отправляйтесь. Сержант Фрегмен знает дорогу.
   Урн взглянул на паровой свисток и закусил губу.
   «Я не знаю, какой эффект это произведет на неприятеля, – подумал он, – но должно бы напугать почище преисподней».

* * *

   Брута проснулся, или по крайней мере перестал пытаться уснуть. Лу-Цзе ушел. Возможно, подметал где-нибудь. Он прошелся по опустевшим коридорам секции послушников. Еще несколько часов до того, как будет коронован Ценобриарх. Несколько дюжин церемоний должны быть проведены перед этим. Каждый, являющийся хоть кем-нибудь, будет торчать на Месте и прилегающих площадях, и будет еще большее число тех, кто не является почти никем. Сестины были пусты, бесконечные молитвы непропеты. Цитадель казалась бы вымершей, если бы не могучий неопределенный фоновый шум, производимый десятками тысяч молчащих людей. Солнечный свет просачивался через световые шахты. Брута никогда не чувствовал себя более одиноким. По сравнению с этим, пустоши представляли собой веселое пиршество. Прошлая ночь… прошлой ночью, с Лу-Цзе, все казалось таким ясным. Прошлой ночью он был в настроение выступить против Ворбиса здесь и сейчас. Прошлой ночью ему был предоставлен шанс. Все было возможно прошлой ночью. Так уж обычно бывает с прошлыми ночами. После них всегда наступает утро.
   Он спустился на кухонный уровень, а оттуда во внешний мир. Вокруг была пара поваров, готовящих церемониальные блюда из мяса, хлеба и соли, но они не обратили на него ни малейшего внимания. Он сел в сторонке, у стены одной из боен. Он знал, что где-то здесь есть задний ход. Пожалуй, никто не станет останавливать его сегодня, если он выйдет наружу. Сегодня следят, чтобы нежелательные люди не вошли вовнутрь. Он может просто уйти. Пустоши выглядели достаточно привлекательными, кроме, разве что, голода и жажды. Св.Унгулант, с его сумасшествием и мухоморами жил, казалось, совершенно правильно. Не важно, что ведешь себя, как дурак, при условии, что не надо позволять себе это заметить, и делать это достаточно старательно. Жизнь в пустыне куда проще. Но у ворот была дюжина стражников. Они выглядели несимпатично. Он вернулся обратно на то же место, которое притаилось за углом, и мрачно уставился в землю. Если Ом жив, значит, он может послать знак?
   Решетка у сандалий Бруты поднялась на несколько дюймов и скользнула в сторону. Он уставился в дыру. Появилась голова в капюшоне, взглянула назад и снова исчезла. Раздался подземный шепот. Голова появилась вновь, за ней последовало тело. Оно выбралось на булыжники. Капюшон был откинут. Человек заговорщицки засмеялся Бруте, приложил палец к губам, а затем, без предупреждения, бросился к нему с жестокими намерениями. Брута покатился по камням и поднял в панике руки, так как увидел блеск металла. Грязная рука зажала ему рот. Лезвие ножа в драматическом, финальном па блеснуло на свету…
   – Нет!
   – Почему нет? Вы же сказали, что первое, что мы сделаем, это убьем всех священников!
   – Не этого!
   Брута рискнул отвести взгляд в сторону. Несмотря на то, что вторая фигура, вылезавшая из дыры тоже была одета в грязную робу, живописная прическа не оставляла сомнений. Он попытался сказать:
   – Урн?
   – Заткнись, ты, – сказал другой, прижимая нож к горлу.
   – Брута?! – сказал Урн. – Ты жив?!
   Брута перевел глаза с того, кто взял его в плен, на Урна таким образом, который, как он надеялся, означает, что еще слишком рано делать какие-либо выводы по этому поводу.
   – С ним порядок, – сказал Урн.
   – Порядок? Он – священник!
   – Но он на нашей стороне. Да, Брута?
   Брута попытался кивнуть и подумал: «Я на стороне всех. Было бы очень мило, если бы кто-нибудь, хоть раз, был на моей». Рука на его рту разжалась, но нож по-прежнему возлежал на его горле. Обыкновенные для Бруты основательные мыслительные процессы потекли, как ртуть.
   – Черепаха Движется? – вставил он.
   Нож, с явной неохотой был отнят.
   – Я ему не верю, – сказал человек. – Мы, по крайней мере, должны запихнуть его в дыру.
   – Брута – один из наших, – сказал Урн. – Верно?
   – Верно. А чьи вы?
   Урн наклонился ближе.
   – Как твоя память?
   – К несчастью, отлично.
   – Хорошо. Хорошо. Ох. Было бы неплохо тебе держаться подальше от передряг, слышишь… если что-нибудь случится. Помни о Черепахе. Ну, да, конечно, ты помнишь.
   – Что?
   Урн похлопал его по плечу, заставив Бруту на мгновение вспомнить Ворбиса. Ворбис, никогда не прикасавшийся к человеку внутри своей головы, был большой любитель прикосновений руками.
   – Лучше бы тебе не знать, что происходит, – сказал Урн.
   – Но я и не знаю, что происходит, – сказал Брута.
   – Хорошо. Ты на верном пути.
   Сильный мужчина указал ножом в сторону тоннеля, уходящего в глубь скалы.
   – Мы идем, или как? – поинтересовался он.
   Урн побежал за ним, потом на мгновение остановился и повернулся:
   – Береги себя, – сказал он. – Нам нужно то, что в твоей голове!
   Брута наблюдал, как они ушли.
   – И мне тоже, – пробормотал он. А потом он снова остался один. Но он подумал: «Нет. Подожди. Я не должен. Я – епископ. Я, по крайней мере, могу наблюдать. Ом пропал и скоро мир придет к концу, так что я, по крайней мере могу наблюдать, как это произойдет». Шлепая сандалиями, Брута направился в сторону Дворца. Епископы ^[3]двигаются наискось. Вот почему они часто оказываются там, где короли этого не ожидают.

* * *

   – Проклятый идиот! Не так!
   Солнце было как раз там, где надо. В действительности оно, скорее всего, садилось, если теории Дидактилоса о скорости света были верны, но в условиях относительности точка зрения наблюдателя очень важна, а с точки зрения Ома, солнце было золотым шаром в пламенеющем оранжевом небе. Он втащился на следующий холм, вгляделся в смутное пятно далекой Цитадели. Своим мысленным слухом он слышал насмешливые голоса всех маленьких богов. Они не любят низвергнутых богов. Они не любят этого в принципе. Это напоминает им о бренности. Они загонят его глубоко в пустыню, куда никто никогда не придет. Никогда. До скончания мира. Он поежился под своим панцирем.

* * *

   Урн и Фергмен беззаботно шагали по тоннелям Цитадели, шагали тем беззаботным шагом, который, если бы там очутился хоть один, кто бы этим заинтересовался, моментально привлек бы к ним пристальное и острое, как наконечник стрелы, внимание. Но у всех окружающих были жизненно важные дела. Кроме того, это не слишком хорошая идея, слишком пристально глядеть на гвардейцев, на случай, если им вздумается оглянуться. Симония сказал Урну, что тот согласился. Урн не мог четко вспомнить, когда это он успел согласиться. Сержант знает дорогу в Цитадель. Это благоразумно. Урн разбирался в гидравлике. Отлично. И вот он шагает по этим сухим тоннелям со своим лязгающим инструментом. Это логическая последовательность, но ее вывел кто-то другой. Фергмен завернул за угол и остановился перед широкой решеткой, тянувшейся от пола до потолка. Она была совершенно проржавевшая. Некогда здесь была дверь, сохранились намеки на петли, ржавеющие в камне. Урн поглядел сквозь полосы. Впереди, во мраке, были трубы.
   – Эврика, – сказал он.
   – Собираешься принять ванну, да? – сказал Фергмен.
   – Просто смотрю. – Урн выбрал короткий ломик на своем поясе и вставил между решеткой и кладкой. – Дайте мне кусок хорошей стали и стену, чтобы… упереть… ноги, – решетка прогнулась вперед, а потом с низким тяжелым звуком вылетела, – и я смогу изменить мир…
   Он вошел в длинную, темную, сырую комнату и издал удивленный свист. Никто не проводил здесь никакого ремонта – ну, столько, сколько нужно, чтобы железные петли превратились в массу рассыпающейся ржавчины, но все это по-прежнему работает?
   Он взглянул вверх, на свинцовые и железные ковши, большие, чем он сам, и переплетение насосов и труб в рост человека. Это было дыхание Бога. Возможно, последний человек, который знал, как это работает, был замучен многие годы назад. Или сразу после того, как это было собрано. Уничтожение создателя было традиционным методом защиты авторских прав. Здесь были рычаги и там, над провалами в каменном полу, висели два набора противовесов. Возможно, достаточно всего нескольких сотен галлонов воды, чтобы сдвинуть баланс в любую сторону. Конечно, воду надо было бы подать вверх…
   – Сержант?
   Фергмен топтался у дверей. Он выглядел нервозно, как атеист во время грозы.
   – Что?
   Урн указал.
   – Видишь этот большой стержень в стене, так? В основании цепи привода?
   – Чего?
   – Большого шишковатого колеса?
   – Ох. Да.
   – Куда этот стержень идет?
   – Не знаю. Тут проходит Колесо Исправления. А дуновение Бога в конечном итоге оказалось потом людей.
   Дидактилос оценил бы шутку, подумал Урн. Он обратил внимание на звук, бывший все время, но лишь теперь просочившийся сквозь его собранность. Это был далекий и едва уловимый, и искаженный эхом, но несомненно звук голосов. Из труб. Сержант, судя по выражению его лица тоже их слышал. Урн приложил ухо к металлу. Слов разобрать не было никакой возможности, но общая ритмика религиозных песнопений была достаточно знакомой.
   – Это просто в Святилище идет служба, – сказал он. – Скорее всего, звук отражается от дверей и идет вниз по трубам.
   Фергмен не выглядел переубежденным.
   – Никакие боги тут ни в коем случае не замешаны, – перевел Урн. Он снова переключил свое внимание на трубы.
   – Простой принцип, – сказал Урн, скорее себе, чем Фергмену. – Вода стекает в резервуары противовесов, нарушая баланс. Одна группа противовесов опускается, другая поднимается по стержню в стене. Вес дверей не важен. Когда нижние опускаются, эти вот черпаки переворачиваются, выливая воду. Наверное, достаточно плавно. Превосходно уравновешивается и в начале, и в конце движения. Отлично придумано.
   Он заметил выражение Фергмена.
   – Вода переливается туда-сюда, и ворота открываются, – перевел он. – Так что нам всего-лишь надо подождать, пока… какой он там сказал знак?
   – Они трубят, проходя по дороге к главным воротам, – сказал Фергмен, радуясь случаю оказаться полезным.
   – Хорошо. – Урн окинул взглядом противовесы и черпаки над головой. Бронзовые трубы протекали от коррозии.
   – Но, пожалуй, лучше уж лишний раз удостовериться, что мы знаем, что делаем, – сказал он. – Пожалуй, пройдет пара минут, прежде чем двери начнут двигаться.
   Он пошарил в недрах своей робы и извлек оттуда нечто, с точки зрения Фергмена, очень напоминающее орудие пыток. Должно быть, это каким-то образом дошло и до Урна, потому, что он, очень медленно и мягко произнес:
   – Это – раз-вод-ной ключ.
   – Да?
   – Это для откручивания гаек.
   Фергмен жалобно кивнул.
   – Да? – сказал он.
   – А это бутылка машинного масла.
   – О, отлично.
   – Просто поддержи меня, хорошо? Пройдет некоторое время, пока я отцеплю соединение от вентиля, потому хорошо бы уже приступать. – Урн углубился в древний механизм, в то время как на верху продолжала жужжать церемония.

* * *

   Провались-я-на-этом-месте Дблах был настоящей опорой новым пророкам. Он поддержал бы и конец света, если бы ему удалось получить концессию на продажу культовых статуй, икон по сниженным ценам, прогорклых сладостей, расстраивающих желудок фиников и гнилых олив на палочке какой угодно толпе зрителей. Так что, это был его завет. В природе никогда не существовало Книги Пророка Бруты, но один предприимчивый писец во времена, которые принято называть Обновлением, собрал некие заметки, и вот что сказал Дблах:
   I. «Я стоял у самой статуи Оссорий, да, когда я заметил Бруту прямо возле меня. Все старались держаться от него подальше, потому что он был епископом, а если толкнешь епископа, то потом бед не оберешься».
   II. «Я сказал ему: „Привет, Ваша Милость“, и предложил ему йогурт практически задаром».
   III. «Он ответил: „Нет“.
   IV. «Я сказал: „Это очень полезно для здоровья, это настоящий живой йогурт“.
   V. «Он сказал, да, он это видит».
   VI. «Он глядел на двери. Это было в районе третьего гонга, да, так что мы все знали, что еще ждать и ждать. Он выглядел слегка расстроенным, но не так, словно бы он съел йогурт, который, должен заметить, был слегка с душком, это от жары. В смысле, он был несколько более живой, чем обычно. В смысле, мне приходилось похлопывать по нему ложкой, чтобы он перестал вылазить из… хорошо. Я всего-лишь объяснил немного про йогурт. Хорошо. В смысле, вам ведь нужно добавить немного красочных деталей, верно? Люди любят красочные детали. Эта была зеленой».
   VII. «Он просто стоял тут и глядел. Так что я сказал: „Проблемы, Ваше Преподобие?“, на что он снизошел до: „Я его не слышу“. Я сказал: „Кто этот он, к которому ты обращаешься?“ Он сказал: „Если бы он был здесь, он бы подал мне знак“.
   «И чистая ложь, что при этих словах я сбежал. Просто оттеснило толпой. Я никогда не был другом Квизиции. Если я и продавав им продукты, то всегда сдирал с них лишку. Ну ладно, хорошо, потом он пробился через цепочку охраны, которые сдерживали толпу, и встал прямо напротив дверей, а они не знали, как поступать с епископами, и я услышал, как он сказал нечто вроде: „Я нес тебя в пустыне, я верил всю мою жизнь, так сделай для меня одну-единственную вещь“. Ну, что-то в этом роде. Как насчет немного йогурта? Дельное предложение. По рукам?»

* * *

   Ом взобрался на покрытую ползучими растениями насыпь, захватывая в рот усики и подтягиваясь на шейных мускулах вверх. Потом он перевалился на противоположную сторону. Цитадель была так же далеко, как и прежде. Для Ома мозг Бруты пылал, как сигнальный огонь. Каждому, кто достаточно долго общается с богами, присущ род безумия, и это оно руководило сейчас парнем.
   – Слишком рано! – вопил Ом. – Тебе нужны последователи! Ты не можешь идти в одиночку! Ты не сможешь сделать этого сам! Сначала нужно обзавестись последователями!

* * *

   Симония обернулся и обвел взглядом Черепаху. Тридцать человек сидевших скорчившись под ее панцирем выглядели исполненными дурных предчувствий. Капрал отдал честь.
   – Иголка там, сержант.
   Медный свисток свистнул. Симония поднял рулевые веревки. «Такой и должна быть война, – подумал он. – Никакой неопределенности. Еще несколько таких черепах, и никто никогда больше не будет воевать».