Страница:
В памяти Андрея всплыл теплый сентябрьский день 1916 года, когда их полк хоронил сто двадцать шесть погибших. После панихиды молоденький прапорщик Лунин читал эти стихи – «Умершим мир» Валерия Брюсова. Солдаты хмуро крестились, пряча слезу и приговаривая: «Хорошие стихи, солдатские…»
Бойко притоптывая каблуками, Меллер тараторил без умолку. Андрей с трудом вникал в перипетии сложных взаимоотношений внутри редакции «Юного коммунара» и рассеянно улыбался. Ему просто было приятно видеть Наума.
– Расскажи-ка лучше о новой фильме! – нетерпеливо прервала Меллера Виракова.
– Ах да, начисто забыл! – хлопнул себя по лбу Наум. – Мозги на холоде застыли, определенно.
И как я мог не вспомнить о таком важном деле? Так вот, вчера меня неожиданно пригласили в губисполком, к самому товарищу Платонову. Предложил он осуществить ответственнейшую задачу, – Меллер выкатил глаза, – запечатлеть празднование седьмой годовщины Октябрьской революции! Это вам, братцы, не хухры-мухры, это – хроника исторического события губернского масштаба!
– А я-то, как узнала, что Наума вызывают в губисполком, думаю: надо бы его одеть поприличней для встречи, – подхватила Надежда. – У него в гардеробе – все больше вещи неприличные, вычурные. Да и гардероба-то, собственно, не имеется: вещи вечно помятые, как у старьевщика.
– На-дя! – с досадой протянул Меллер.
– А что? Разве я не права? – спросила у Андрея Виракова. – В государственное учреждение в разболтанном виде ходить не пристало! Хорошо, я настояла – купили тут же Науму строгий костюм, нормальный галстук…
– Совершенная глупость! – взмолился Меллер.
– Вот-вот, – горестно вздохнула Надежда, – посмотри на него, Андрей Николаич, – так и ныл давеча весь день, что в новом костюме он похож на писаришку из канцелярии градоначальника!
– Определенно! – подтвердил Наум. – Выглядел совершенным дураком.
– Мучение с тобой одно, – покачала головой Виракова.
– Ну, будет вам, – рассмеялся Рябинин. – Не ссорьтесь по пустякам. Так какую, Наум, тебе предлагают картину? Это хроника?
– Само собой, – кивнул Меллер. – Я уже выстроил план съемки, чтобы ни одна мелочь, ни одна деталь не ускользнули от внимания. Определенно, нужна экспрессия, как у Сесиля де Милля в «Десяти заповедях». Не видел? Вот и Надежде тоже не посчастливилось. Там есть сцена погони конницы египетского фараона за иудеями. Как это снято! Совершенный восторг. Я предполагаю как. И попробую!
«Ему бы учиться. Ведь кино – его ремесло, – глядя на возбужденное лицо и блестящие глаза Меллера, думал Андрей. – Прожигает время в "Юном коммунаре», бегает по пионерским сборам…» Он покосился на Виракову. Та слушала Наума затаив дыхание. «Однако, понимает важность кино для своего дружка. Ведь наверняка не первый раз слышит о съемке… А может, и о покупке платяного шкафа мечтает…»
Меллер пересказал план съемки и, спохватившись, справился о делах Андрея.
– …Ну, о которых можно говорить, не о секретных, – пояснил Наум.
– Нет больше никакой службы и никаких секретов, – радостно объявил Рябинин.
– Неужто обратно к нам? – ахнула Надежда.
– К нам, – с удовольствием подтвердил Андрей. – С двадцатого числа перехожу на «Ленинец».
– Вот так да! – удивленно протянули Виракова и Меллер.
– Кстати, – меняя тему, спросил Рябинин, – вы на траурном собрании в Новом театре Полину не видели?
Надежда натянуто улыбнулась и отвернулась.
– Они с Решетиловой приходили, – ответил Наум. – Потом по домам пошли, на шествие и митинг не остались.
– Ты уж лучше, Андрей Николаич, домой ступай, спать ложись, – бросила Виракова. – Какие свиданки с дороги-то? Да и время на дворе позднее, неприлично девушку тревожить.
– Может, и так, – согласился Андрей.
– Утро вечера мудренее, – важно заключил Меллер.
Рябинин мысленно вернулся к траурному митингу.
– А где Венька со товарищи? – вдруг вспомнил он. – Я их что-то не приметил.
Меллер насупился и запыхтел.
– Ты ведь отсутствовал… – нехотя выдавил он. – Наверное, еще не знаешь…
Рябинин остановился:
– В чем дело?
Виракова открыла было рот, но Наум ее остановил:
– Подожди, Надя, я сам. – Он повернулся к Андрею. – Видишь ли… Вениамина и весь их координационный совет арестовали… Прошлой ночью… За контрреволюцию.
– Ты в своем уме? – прошептал Рябинин. – Какая контрреволюция? Они – мальчишки!
– Уж не знаю, кто они там на самом деле, – развел руками Меллер, – вам в ГПУ виднее. Факт налицо: все руководство их «Союза» арестовано.
К ним неслышно приблизилась Виракова.
– Они выступили на рабочем митинге с резкой критикой Советской власти, – растерянно пробормотала она. – Потом был большущий скандал на заседаниях комсомольских ячеек всех заводов и фабрик – ругались до вечера.
– И? – поднял брови Андрей.
– Единодушно осудили. И губкомол, и все ячейки до единой.
– Подождите-подождите, – нервно засмеялся Рябинин. – Это недоразумение, глупость…
– Это – контрреволюция! – отрезал Меллер.
– Да о чем ты говоришь?! – вскричал Андрей. – Я был на заседаниях их «Союза», организация вовсе не опасна! Парней нужно выручать всем миром. Хлопотать в ГПУ, губкоме, прокуратуре…
– Это – контрреволюция, – замогильным голосом повторил Меллер. – Контрреволюция, с которой и ты, Андрей, и я сражались в годы гражданской.
Рябинин тряхнул его за плечо:
– Опомнись! Как так можно? Ты считал Веньку своим другом, даже учеником. Где ваши хваленые принципы товарищества и взаимовыручки? Ну ладно, эти чертовы комсомольцы – «марксисты» им всегда поперек горла были, – но ты! Ячейка «Юного коммунара» тоже осудила выходку «Союза»?
– Единогласно! – вызывающе подтвердил Меллер.
– Тем самым вы все единодушно отдали ребят на заклание, фарисеи хреновы, – в сердцах плюнул Рябинин.
– А ну-ка, Надя, погуляй неподалеку, – сквозь зубы бросил Вираковой Наум.
Надежда испуганно попятилась.
– В разговор не встревай! – скомандовал ей Меллер и строго поглядел на Андрея. – Давненько я подмечал в тебе мягкотелость, товарищ Рябинин. Любишь ты всех огульно защищать. Пойми, молодежь города осудила взгляды «Союза» не из-за страха перед ГПУ, не из опасения попасть в пособники, а осознанно. Мы искренне считаем, что призывать к противостоянию преступно. Вместо того чтобы засучить рукава и вместе строить коммунизм, они вносят разброд, смятение в умы.
– Дурак ты, – укоризненно улыбнулся Андрей.
– А ты – соглашатель! – взвизгнул Меллер.
– Именно такие идиоты в двадцать втором году добились высылки из России многих деятелей культуры и науки. С кем останетесь при подобном размахе?
– С народом, – топнул ногой Меллер.
– Решая за других, можно дойти до того, что будут решать за вас, – усмехнулся Рябинин.
Меллер ткнул пальцем в сторону Вираковой:
– Я при Надежде ответственно заявляю, что не вижу смысла продолжать наши отношения.
– Уймись, Наум, – покачал головой Андрей. – Может, ты еще сообщишь обо мне в ГПУ?
Глаза Меллера горели гневом:
– Не юродствуй. Методы и саму суть ГПУ я всегда критиковал. Однако речь не об этом. Вопрос стоит идеологический.
– Скорее – нравственный.
– И тем не менее – расхождения налицо, – Меллер решительно надвинул кепку на глаза и повернулся к Андрею спиной. – Идем, Надежда! – крикнул он Вираковой.
Рябинин тупо глядел куда-то в сторону и слышал, как испуганно причитала Надежда, уговаривая Меллера не волноваться. «Вот ведь, борцы за "святое дело» – взяли и испортили хорошее настроение, – удрученно подумал Андрей. – Так и друзей скоро не останется, ежели не будешь с ними дуть в одну дуду… Впрочем, иного и ждать не приходится. Да и зачем я набросился на беднягу Меллера? Может ли он протестовать или открыто выражать отличное от общего мнение? Разве только наедине с собой. И я сам не лучше: одним миром мазаны – советским! Чем я-то могу оправдаться? Тем, что за спиной "старые грешки»?.. После десяти лет войн люди в нашей стране научились понимать, какая хрупкая вещь жизнь и как велика цена за обычное человеческое счастье. А за него можно отдать все на свете. Или почти все».
Глава XVIII
* * *
Бойко притоптывая каблуками, Меллер тараторил без умолку. Андрей с трудом вникал в перипетии сложных взаимоотношений внутри редакции «Юного коммунара» и рассеянно улыбался. Ему просто было приятно видеть Наума.
– Расскажи-ка лучше о новой фильме! – нетерпеливо прервала Меллера Виракова.
– Ах да, начисто забыл! – хлопнул себя по лбу Наум. – Мозги на холоде застыли, определенно.
И как я мог не вспомнить о таком важном деле? Так вот, вчера меня неожиданно пригласили в губисполком, к самому товарищу Платонову. Предложил он осуществить ответственнейшую задачу, – Меллер выкатил глаза, – запечатлеть празднование седьмой годовщины Октябрьской революции! Это вам, братцы, не хухры-мухры, это – хроника исторического события губернского масштаба!
– А я-то, как узнала, что Наума вызывают в губисполком, думаю: надо бы его одеть поприличней для встречи, – подхватила Надежда. – У него в гардеробе – все больше вещи неприличные, вычурные. Да и гардероба-то, собственно, не имеется: вещи вечно помятые, как у старьевщика.
– На-дя! – с досадой протянул Меллер.
– А что? Разве я не права? – спросила у Андрея Виракова. – В государственное учреждение в разболтанном виде ходить не пристало! Хорошо, я настояла – купили тут же Науму строгий костюм, нормальный галстук…
– Совершенная глупость! – взмолился Меллер.
– Вот-вот, – горестно вздохнула Надежда, – посмотри на него, Андрей Николаич, – так и ныл давеча весь день, что в новом костюме он похож на писаришку из канцелярии градоначальника!
– Определенно! – подтвердил Наум. – Выглядел совершенным дураком.
– Мучение с тобой одно, – покачала головой Виракова.
– Ну, будет вам, – рассмеялся Рябинин. – Не ссорьтесь по пустякам. Так какую, Наум, тебе предлагают картину? Это хроника?
– Само собой, – кивнул Меллер. – Я уже выстроил план съемки, чтобы ни одна мелочь, ни одна деталь не ускользнули от внимания. Определенно, нужна экспрессия, как у Сесиля де Милля в «Десяти заповедях». Не видел? Вот и Надежде тоже не посчастливилось. Там есть сцена погони конницы египетского фараона за иудеями. Как это снято! Совершенный восторг. Я предполагаю как. И попробую!
«Ему бы учиться. Ведь кино – его ремесло, – глядя на возбужденное лицо и блестящие глаза Меллера, думал Андрей. – Прожигает время в "Юном коммунаре», бегает по пионерским сборам…» Он покосился на Виракову. Та слушала Наума затаив дыхание. «Однако, понимает важность кино для своего дружка. Ведь наверняка не первый раз слышит о съемке… А может, и о покупке платяного шкафа мечтает…»
Меллер пересказал план съемки и, спохватившись, справился о делах Андрея.
– …Ну, о которых можно говорить, не о секретных, – пояснил Наум.
– Нет больше никакой службы и никаких секретов, – радостно объявил Рябинин.
– Неужто обратно к нам? – ахнула Надежда.
– К нам, – с удовольствием подтвердил Андрей. – С двадцатого числа перехожу на «Ленинец».
– Вот так да! – удивленно протянули Виракова и Меллер.
– Кстати, – меняя тему, спросил Рябинин, – вы на траурном собрании в Новом театре Полину не видели?
Надежда натянуто улыбнулась и отвернулась.
– Они с Решетиловой приходили, – ответил Наум. – Потом по домам пошли, на шествие и митинг не остались.
– Ты уж лучше, Андрей Николаич, домой ступай, спать ложись, – бросила Виракова. – Какие свиданки с дороги-то? Да и время на дворе позднее, неприлично девушку тревожить.
– Может, и так, – согласился Андрей.
– Утро вечера мудренее, – важно заключил Меллер.
Рябинин мысленно вернулся к траурному митингу.
– А где Венька со товарищи? – вдруг вспомнил он. – Я их что-то не приметил.
Меллер насупился и запыхтел.
– Ты ведь отсутствовал… – нехотя выдавил он. – Наверное, еще не знаешь…
Рябинин остановился:
– В чем дело?
Виракова открыла было рот, но Наум ее остановил:
– Подожди, Надя, я сам. – Он повернулся к Андрею. – Видишь ли… Вениамина и весь их координационный совет арестовали… Прошлой ночью… За контрреволюцию.
– Ты в своем уме? – прошептал Рябинин. – Какая контрреволюция? Они – мальчишки!
– Уж не знаю, кто они там на самом деле, – развел руками Меллер, – вам в ГПУ виднее. Факт налицо: все руководство их «Союза» арестовано.
К ним неслышно приблизилась Виракова.
– Они выступили на рабочем митинге с резкой критикой Советской власти, – растерянно пробормотала она. – Потом был большущий скандал на заседаниях комсомольских ячеек всех заводов и фабрик – ругались до вечера.
– И? – поднял брови Андрей.
– Единодушно осудили. И губкомол, и все ячейки до единой.
– Подождите-подождите, – нервно засмеялся Рябинин. – Это недоразумение, глупость…
– Это – контрреволюция! – отрезал Меллер.
– Да о чем ты говоришь?! – вскричал Андрей. – Я был на заседаниях их «Союза», организация вовсе не опасна! Парней нужно выручать всем миром. Хлопотать в ГПУ, губкоме, прокуратуре…
– Это – контрреволюция, – замогильным голосом повторил Меллер. – Контрреволюция, с которой и ты, Андрей, и я сражались в годы гражданской.
Рябинин тряхнул его за плечо:
– Опомнись! Как так можно? Ты считал Веньку своим другом, даже учеником. Где ваши хваленые принципы товарищества и взаимовыручки? Ну ладно, эти чертовы комсомольцы – «марксисты» им всегда поперек горла были, – но ты! Ячейка «Юного коммунара» тоже осудила выходку «Союза»?
– Единогласно! – вызывающе подтвердил Меллер.
– Тем самым вы все единодушно отдали ребят на заклание, фарисеи хреновы, – в сердцах плюнул Рябинин.
– А ну-ка, Надя, погуляй неподалеку, – сквозь зубы бросил Вираковой Наум.
Надежда испуганно попятилась.
– В разговор не встревай! – скомандовал ей Меллер и строго поглядел на Андрея. – Давненько я подмечал в тебе мягкотелость, товарищ Рябинин. Любишь ты всех огульно защищать. Пойми, молодежь города осудила взгляды «Союза» не из-за страха перед ГПУ, не из опасения попасть в пособники, а осознанно. Мы искренне считаем, что призывать к противостоянию преступно. Вместо того чтобы засучить рукава и вместе строить коммунизм, они вносят разброд, смятение в умы.
– Дурак ты, – укоризненно улыбнулся Андрей.
– А ты – соглашатель! – взвизгнул Меллер.
– Именно такие идиоты в двадцать втором году добились высылки из России многих деятелей культуры и науки. С кем останетесь при подобном размахе?
– С народом, – топнул ногой Меллер.
– Решая за других, можно дойти до того, что будут решать за вас, – усмехнулся Рябинин.
Меллер ткнул пальцем в сторону Вираковой:
– Я при Надежде ответственно заявляю, что не вижу смысла продолжать наши отношения.
– Уймись, Наум, – покачал головой Андрей. – Может, ты еще сообщишь обо мне в ГПУ?
Глаза Меллера горели гневом:
– Не юродствуй. Методы и саму суть ГПУ я всегда критиковал. Однако речь не об этом. Вопрос стоит идеологический.
– Скорее – нравственный.
– И тем не менее – расхождения налицо, – Меллер решительно надвинул кепку на глаза и повернулся к Андрею спиной. – Идем, Надежда! – крикнул он Вираковой.
Рябинин тупо глядел куда-то в сторону и слышал, как испуганно причитала Надежда, уговаривая Меллера не волноваться. «Вот ведь, борцы за "святое дело» – взяли и испортили хорошее настроение, – удрученно подумал Андрей. – Так и друзей скоро не останется, ежели не будешь с ними дуть в одну дуду… Впрочем, иного и ждать не приходится. Да и зачем я набросился на беднягу Меллера? Может ли он протестовать или открыто выражать отличное от общего мнение? Разве только наедине с собой. И я сам не лучше: одним миром мазаны – советским! Чем я-то могу оправдаться? Тем, что за спиной "старые грешки»?.. После десяти лет войн люди в нашей стране научились понимать, какая хрупкая вещь жизнь и как велика цена за обычное человеческое счастье. А за него можно отдать все на свете. Или почти все».
Глава XVIII
Сразу после вечернего спектакля Решетилова заглянула в гости к Полине.
– Как же я рада! Мы не виделись почти неделю, – наливая подруге чаю, приговаривала Полина.
– Да, что-то ты пропала, – потирая замерзшие руки, ответила Наталья.
– В школе дел невпроворот, – Полина кивнула на стопки тетрадей. – И учебных, и общественных.
– Смотри, зачахнешь от усердия, – мрачно усмехнулась Решетилова. – Мне и самой, чувствуется, нужен отдых – что-то многовато в последнее время суеты. Надо бы остановиться, дух перевести.
– Трудно прошел спектакль?
– Куда уж труднее. Да и мог ли он пройти гладко? Удалось провести всего три репетиции! Сумбур один, мешанина.
Полина удивленно подняла брови:
– Как? Разве сегодня шел не «Ревизор»?
– Заменили, – махнула рукой Наталья. – Великие поэты и писатели, видишь ли, умирают друг за другом – вот весь репертуар октября и перекроили: девятого Брюсов преставился; через три дня – Анатоль Франс…
– Ах да… – вспомнила Полина.
– …В прошлую пятницу мы с тобой были в нашем театре на гражданской панихиде по Брюсову, сегодня шел спектакль «Восстание ангелов», памяти Франса. Пьеса самодельная, коллективного творчества, сырая; ее еще два года назад сняли… А что давать? Прогнали три репетиции и – вперед. На энтузиазме выползали.
– Наверное, Ната, зрителю сегодня было не так уж важно качество постановки, – важен сам факт вечера памяти по великому писателю.
– Как знать… – задумчиво протянула Решетилова. – Хотя… может, и впрямь не стоит переживать?
Она вынула из сумочки портсигар и посмотрела вопросительно.
– Кури, Наташа, родители в спальне – не почуют.
– Твои все дома? – удивилась Решетилова.
– Где ж им быть? Даже папуля рано заявился.
– Тихо что-то у вас, – пожала плечами Наталья. – Обычно Кирилла Петровича за версту слыхать.
Полина опустила глаза:
– У нас теперь частенько по вечерам тихо. Так уж… меньше стали общаться…
– А как Рябинин?
– Он пятый день в отъезде. Еще в ночь на воскресенье уехал в Ленинград. Завтра должен вернуться. Прислал две телеграммы. В целом, у него все в порядке.
– Андрей просто неуловим, – улыбнулась Решетилова. – Вот ведь служба – ни дня покоя!
– Он опять переходит на завод – хватит, послужил.
Наталья шутливо покачала головой:
– Все Черногоровы собственники. И ты – не исключение. Впрочем, я рада за Андрея. И за тебя тоже.
Полина сунула в рот ложку клубничного варенья:
– Сама рада. Будем чаще посещать ваш милый театр… Ой, чуть не забыла! Ты, случаем, не знаешь, куда запропастилась Светлана? Второй день не могу ее найти.
Решетилова нарочито громко расхохоталась, но тут же осеклась, покосившись на дверь.
– Извини, – сквозь смех выдавила она. – Ты, наверное, еще не знаешь? Левенгауп стремительно укатила в столицу! Ну, помнишь ту историю о знакомстве с работником штаба РККА?
– Во время приезда делегации во главе с Тухачевским?
– Ага. Оказывается, они вели переписку, и вот, извольте, этот боевой комдив не выдержал атаки нашей Светочки и пригласил ее к себе в Москву!
– Ну-у, пустяки, – разочарованно протянула Полина. – Само приглашение еще ни о чем не говорит.
– Э-э, нет, Левенгауп своего не упустит! Не такого она склада человечище. К тому же она пулей собралась в дорогу: в полчаса упаковала чемодан и чуть не свела в могилу своего редактора, требуя отпуск.
– Вот так фокус! – подпрыгнула в кресле Полина. – Завидую я ее авантюризму! Может Светка вот так бросить все к чертям и укатить куда глаза глядят. Романтично!
– Ну, положим, глаза у нее глядят на предмет вполне определенный, – хмыкнула Наталья. – Дело-то свое она знает!
– А что здесь плохого? – возмутилась Полина. – Светлане двадцать шесть лет, пора уже устраивать свою судьбу. С ее темпераментом и претензиями к мужчинам в нашей провинции тесновато.
– Мало возможностей для постоянного эксперимента, – буркнула Решетилова.
– Что-что?.. Ах, ты об этом. Право, неприлично перебирать досужие сплетни. Ее отношения с мужчинами – дело сугубо личное.
– Конечно! – Наталья состроила серьезную мину.
– Каждый волен любить как вздумается и кого, – фыркнула Полина.
– Ее любовь – сплошной эпатаж, – скривилась Решетилова. – Светке надобно постоянно удивлять и себя, и окружающих. Такая уж она неисправимая чудачка. В наших пенатах ей, ясное дело, и скучновато, и бедновато, – нет размаха! А там, глядишь, выскочит замуж за высокопоставленного военного, купит авто и шарф, как у Айседоры, и будет алкать славы в большой журналистике. Или в литературе. Может статься, и в кино.
Полина слушала, закусив губу.
– Знаешь, Ната… – наконец негромко сказала она. – Мне кажется, что ты слишком много работаешь, сильно устаешь. Тебе нужно чаще развлекаться, иногда даже впустую весело проводить время. Не будь к себе столь суровой!
– Влюбиться мне предлагаешь? – засмеялась Наталья. – Совет хороший, да и вообще ты права… – Она отвела взгляд. – Только вот любовь мою, безумную и на все времена, три года назад тиф унес, я ведь рассказывала…
Полина подалась вперед и крепко обняла подругу.
– Не стоит, Полли, – отстранилась Решетилова. – Не люблю жалости. Особенно к себе… Да и боль моя давно прошла, рассосалась, как бестолковая болячка… А вот с мужчинами не могу – так и стоит перед глазами мой родной Павел…
Она смахнула слезу и с грустью посмотрела на Полину:
– У тебя есть любовь, я знаю. Не упускай ее, Полюшка, используй каждую минуту, ведь жестокая жизнь легко может все отнять. Прости, бога ради.
Наталья закурила новую папиросу и, с шумом выдохнув дым, сказала:
– Для меня осталось одно – театр. Многое из того, что я делаю, – идеи Павла. Я обязана их воплотить. Остальное – скука, пошлость. Последнее время стало как-то особенно душно. Вроде бы кончилась война, кошмар «военного коммунизма», как будто и жизнь становится лучше, однако… Давит грудь непонятная, пугающая духота, словно стоит на дворе нескончаемый июль, палит что есть мочи беспощадное солнце, и нигде нет спасенья.
И при этом вокруг бешеная карусель событий! Волнуются крестьяне, бастуют рабочие… Газеты злорадно предвкушают «Процесс прокуроров и хозяйственников», снова и снова перемывают прошедшие митинги. На работе, в трамвае, в лавках, даже в сортирах – только об этом и разговоров. А дома, шепотом, – об ужасе ночных арестов. Кстати, ты слышала об аресте руководства «Союза молодых марксистов»? Восхитительные романтичные студенты теперь сидят в казематах. Венечку Ковальчука мне особенно жаль – такой он талантливый! Говорят, держатся они на допросах стойко, не хотят предать своих убеждений. Впрочем, и среди «марксистов» нашлись иуды: несколько членов координационного совета от имени «Союза» написали покаянное письмо с осуждением программы организации и отреклись от выступления Ковальчука на пролетарском митинге. Теперь-то уж он наверняка пропал!
– Андрей из-за Веньки вдрызг разругался с Меллером, – устало откинувшись на спинку кресла, сказала Полина.
– Нашла кого помянуть, – поморщилась Наталья. – Меллер – известный дурачок. Он и ему подобные, будто стая борзых, накинулись на Венькину компанию. Все «истинные» комсомольцы неистовствуют, с пеной у рта доказывая губкому и ГПУ свою верность.
– Признаться, я не ожидала от Меллера такой прямолинейности, – вздохнула Полина. – Да и дело, в сущности, не в нем, а в Андрее – они дружили. У Рябинина и так-то приятелей немного, теперь же и вовсе никого не осталось.
Она взяла чашечку и сделала несколько глотков:
– Последние события меня тоже не на шутку настораживают. Город впал в какой-то психоз, люди в сумасшедшем азарте творят невесть что. Не удивляйся, Ната, я перестала вести дневник! Не могу описывать творящийся кругом кошмар. Даже думать обо всем этом не хочу, – Полина обиженно надула губы. – Дома – гробовое молчание, и все по той же причине. Обсуждать новости мы с мамой побаиваемся, а отец говорить не желает. Улыбается только, напевает себе под нос. Вот и ждем, кто первый взорвется. Поэтому я очень рада, что Андрей уехал. Глядишь, за неделю, может, и утихомирится город. Нам-то проще, мы здешние жители, а он – человек в наших местах новый, без корней, связей, друзей.
– Неужели у Рябинина вовсе нет добрых приятелей? – удивилась Наталья. – Он – интересная личность, к таким поневоле тянутся.
– Есть один… старый друг, чудом занесенный в наш город, – медленно проговорила Полина. – Они с Андреем близки с детства, вместе воевали. Однако я чувствую, что у них вышла серьезная размолвка. Может, по причине службы Рябинина в ГПУ, а может, из-за рода занятий Георгия. Он – частник, далеко не бедный господин, и, похоже, Андрею это не совсем нравится.
– Бытие определяет сознание?
– Наверное.
– А кто он, этот «старый друг»? Я, часом, с ним не знакома ли? – заинтересовалась Наталья.
– Старицкий его фамилия, живет в Николопрудном. Прежде я его не знала.
– Подожди-ка… – задумалась Решетилова. – Крепкий такой, щеголеватый… Владелец пекарни, как будто?
– Он самый, – кивнула Полина. – Тебе-то он откуда известен?
– Ну как же, как же, – хмыкнула Наталья. – Старицкий – фигура незаурядная. Во-первых, мужчина он видный, явно при деньгах; во-вторых, некогда он посещал театр, правда, недолгое время. Актер Осип Вернер о нем, помнится, рассказывал. Отзывался, однако, нелестно.
– И что же он говорил? – нетерпеливо спросила Полина.
– Сейчас, дай вспомнить… Было это, кажется, в прошлом году, во время антракта… Давали мы «Великодушного рогоносца» Кроммелинка, точно. Прогуливаемся мы с Вернером в фойе, вдруг Осип меня толкает в бок и говорит: «Чтой-то зачастил он к нам!» Я спрашиваю: кто? «Да вон, – отвечает Вернер, – Старицкий. По слухам, странный человек, темная лошадка». Тут-то я его и разглядела. Показался он мне довольно занимательным. Спрашиваю Осипа: чем же сей приличный с виду господин так странен? А он, по обыкновению, хохочет: «Не знаю, люди говорят. Да вы, Наталья Александровна, ему в глаза посмотрите – впе-чат-ля-ю-щи-е глаза!» Я прошла мимо, да ничего странного не приметила. Сама знаешь, Вернер, если пьян, несет всякий вздор.
– Прав ваш Вернер, – кивнула Полина. – Иногда взгляд Георгия бывает очень впечатляющим! Особенно когда он расслабляется, не скрывает свои чувства, с друзьями, например.
– Наверняка, «снежок» [12]пользует, – отмахнулась Наталья.
– Вряд ли.
– Ты просто ревнуешь Андрея к другу, – вздохнула Решетилова. – Мужчинам необходимо общаться и иметь свои маленькие секреты. Как, впрочем, и нам. А в своих разногласиях Рябинин, я уверена, разберется сам. Он мужчина взрослый. Природа друзей бывает разной. У моего папы тоже имеются не совсем приятные знакомства, и что? Приходится мириться. Намедни вот телеграмму из Москвы получили – завтра приезжают две персоны. Не хочет их мой родитель видеть, а все ж принимать придется. На мне – праздничные ужины, обеды и бестолковые салонные разговоры. Публика-то заявится старомодная, по-стариковски пошленькая.
Наталья поглядела в окно:
– Ой, а почему у тебя гардин нет? – испугалась она.
– Только заметила? – рассмеялась Полина. – Даша закатила большущую стирку.
– Жутковато, в третьем этаже – и без гардин. Звезды прямо в комнату лезут, – пробормотала Решетилова. – Ясно-то на воле как! Наверняка к морозу.
Она прислушалась к бою часов в гостиной:
– Сколько уже?
– Десять, – сверившись с наручными часами, ответила Полина.
– Пора! – поднялась Наталья. – На выходных забегу, договорим.
Анастасия Леонидовна лежала на постели и искоса наблюдала за мужем. Кирилл Петрович в халате и туфлях на босу ногу сидел у стола и проглядывал газеты.
– Ну как? Все проштудировал? – не выдержала Анастасия Леонидовна.
Черногоров оторвался от чтения и с улыбкой поглядел на жену:
– Хочешь поговорить?
– Давно пора.
Кирилл Петрович пересел на кровать:
– Вижу-вижу, еще с ужина собираешься.
– Да нет, намного раньше.
– Изволь, Настенька, я – весь внимание.
Анастасия Леонидовна подняла повыше подушку и устроилась поудобней.
– Речь вот о чем. Меня не на шутку тревожит то приподнятое настроение, в котором ты пребываешь последнее время.
– Вона как! – хмыкнул Черногоров. – Хорошее настроение стало дурным тоном?
Жена нетерпеливо поморщилась:
– Прошу, не перебивай. Дело, собственно, не в настроении как таковом, а в том, чем оно вызвано.
– И чем же, позвольте спросить?
– Тем, что происходит вокруг, – сильно волнуясь, заговорила Анастасия Леонидовна. – События последних дней не могут вызывать бурной радости у человека нормального! Они должны вызывать только тревогу. Ты же – летаешь, будто на крыльях, веселишься…
– Не волнуйся, Настенька, я немедленно объяснюсь, – мягко прервал жену Кирилл Петрович. – Не так давно в губернии происходили события, которые внушали серьезные опасения. И вот все наши беды разрешились (и в деревне, и по рабочему вопросу, и в отношении проворовавшихся бюрократов). Разве могу я не радоваться благополучной развязке ситуации? Как еще должен реагировать на добрые вести нормальный человек?
– Если говорить о каждом вопросе в отдельности, – может быть, – согласилась Анастасия Леонидовна. – Я же хочу обратить внимание на общую атмосферу. Губком и особенно ГПУ в твоем, Кирилл, лице действуют совсем неподобающими методами!
– Это какими же? – вскинул брови Черногоров.
– Жандармскими. Методами, которые порочат народную власть. И при этом ты еще и радуешься!
– А ну-ка, голубушка, объяснись! – сквозь зубы процедил он. – Ты бросаешь мне тяжелые обвинения. Разговорчик-то у нас, хоть и к ночи, получается официальный!
– Ах вот как! – воскликнула Анастасия Леонидовна.
Она встала с постели и уселась на оттоманку.
– Место и время для серьезного разговора, конечно, неподобающие, – запахнув поглубже халат, сказала Анастасия Леонидовна, – однако в другой раз я могу не решиться. Итак, товарищ Черногоров, полномочный представитель ОГПУ, член бюро губкома и прочая, к вам обращается гражданка Черногорова, член губернской комиссии партийного контроля, коммунист с 1898 года. Позволю вам заметить, что любые государственные меры, будь то в политической, хозяйственной или иных общественных сферах, надлежит согласовывать с принципами человеческой и партийной морали. Ваши действия, как и действия товарища Луцкого, отдают запашком буржуазного лавирования и казарменного деспотизма. Поясню: с пролетариатом вы заигрываете методом уверток и подачек, суть – по-капиталистически; мальчишек-горлопанов из «Союза марксистов» давите что есть силы, будто они контрреволюционеры. В основу революционной демократии положены гуманистические принципы свободы, равноправия, социальной справедливости и прогресса. Большевики принесли России и всему миру высоконравственный идеал самого справедливого общества. Разве можно строить основанный на новой нравственности коммунизм безнравственными методами?
Анастасия Леонидовна вопросительно посмотрела на мужа. Кирилл Петрович оперся локтями о колени и тяжело вздохнул:
– Ты, Настя, права лишь теоретически. На практике построение нового общества встречает массу преград, поэтому властные структуры вынуждены решать ряд задач тактического, так сказать, свойства. События последних месяцев сплелись в единый клубок, и кое-кто даже стал поговаривать о кризисе Советской власти. Любая неосторожность, любой лукавый соблазн еще недавно могли взорвать общество. Именно по этой причине мы изолировали «марксистов». Молодежь всегда радикальна, и дай ей волю – наломает таких дров, что с ума сойдешь! За молодежью необходимо приглядывать, давать советы…
– …И сажать! – вставила Анастасия Леонидовна.
– Изолировать, – с улыбкой поправил Черногоров. – Дабы не смущать соблазном своеволия остальные нестойкие умы. Кроме того, под суд пойдет не весь «Союз», а лишь часть координационного совета – двенадцать человек, особо активных и непримиримых.
– Не лучше ли вызвать в ГПУ отцов этих псевдореволюционеров и попросить их просто выпороть своих чад за несдержанность? – недоуменно пожала плечами Анастасия Леонидовна.
Кирилл Петрович покачал головой:
– Выпорем сегодня, завтра. А потом? Они ведь не обычные хулиганы. У «марксистов» имеется программа, боевой отдел. Разработан даже схематичный план действий в условиях так называемой «революционной ситуации». Каково?
– Это похоже на игру, – махнула рукой Анастасия Леонидовна. – Мальчишки всегда создавали тайные военизированные общества. Помню, у соседей, в мужской гимназии, ребята играли в масонов и «Общество варягов-спасителей». Не хочешь ли ты поставить наивных «марксистов» в один ряд с народовольцами?
– Да нет конечно! – расхохотался Черногоров.
– Вот-вот, самому смешно, – горестно усмехнулась Анастасия Леонидовна.
– Пока, Настенька, пока смешно! – погрозил пальцем Кирилл Петрович. – Неизвестно, кого могут увлечь пусть бестолковые, но безответственные речи «марксистов»!
– То есть – сразу под корень?
– Как же я рада! Мы не виделись почти неделю, – наливая подруге чаю, приговаривала Полина.
– Да, что-то ты пропала, – потирая замерзшие руки, ответила Наталья.
– В школе дел невпроворот, – Полина кивнула на стопки тетрадей. – И учебных, и общественных.
– Смотри, зачахнешь от усердия, – мрачно усмехнулась Решетилова. – Мне и самой, чувствуется, нужен отдых – что-то многовато в последнее время суеты. Надо бы остановиться, дух перевести.
– Трудно прошел спектакль?
– Куда уж труднее. Да и мог ли он пройти гладко? Удалось провести всего три репетиции! Сумбур один, мешанина.
Полина удивленно подняла брови:
– Как? Разве сегодня шел не «Ревизор»?
– Заменили, – махнула рукой Наталья. – Великие поэты и писатели, видишь ли, умирают друг за другом – вот весь репертуар октября и перекроили: девятого Брюсов преставился; через три дня – Анатоль Франс…
– Ах да… – вспомнила Полина.
– …В прошлую пятницу мы с тобой были в нашем театре на гражданской панихиде по Брюсову, сегодня шел спектакль «Восстание ангелов», памяти Франса. Пьеса самодельная, коллективного творчества, сырая; ее еще два года назад сняли… А что давать? Прогнали три репетиции и – вперед. На энтузиазме выползали.
– Наверное, Ната, зрителю сегодня было не так уж важно качество постановки, – важен сам факт вечера памяти по великому писателю.
– Как знать… – задумчиво протянула Решетилова. – Хотя… может, и впрямь не стоит переживать?
Она вынула из сумочки портсигар и посмотрела вопросительно.
– Кури, Наташа, родители в спальне – не почуют.
– Твои все дома? – удивилась Решетилова.
– Где ж им быть? Даже папуля рано заявился.
– Тихо что-то у вас, – пожала плечами Наталья. – Обычно Кирилла Петровича за версту слыхать.
Полина опустила глаза:
– У нас теперь частенько по вечерам тихо. Так уж… меньше стали общаться…
– А как Рябинин?
– Он пятый день в отъезде. Еще в ночь на воскресенье уехал в Ленинград. Завтра должен вернуться. Прислал две телеграммы. В целом, у него все в порядке.
– Андрей просто неуловим, – улыбнулась Решетилова. – Вот ведь служба – ни дня покоя!
– Он опять переходит на завод – хватит, послужил.
Наталья шутливо покачала головой:
– Все Черногоровы собственники. И ты – не исключение. Впрочем, я рада за Андрея. И за тебя тоже.
Полина сунула в рот ложку клубничного варенья:
– Сама рада. Будем чаще посещать ваш милый театр… Ой, чуть не забыла! Ты, случаем, не знаешь, куда запропастилась Светлана? Второй день не могу ее найти.
Решетилова нарочито громко расхохоталась, но тут же осеклась, покосившись на дверь.
– Извини, – сквозь смех выдавила она. – Ты, наверное, еще не знаешь? Левенгауп стремительно укатила в столицу! Ну, помнишь ту историю о знакомстве с работником штаба РККА?
– Во время приезда делегации во главе с Тухачевским?
– Ага. Оказывается, они вели переписку, и вот, извольте, этот боевой комдив не выдержал атаки нашей Светочки и пригласил ее к себе в Москву!
– Ну-у, пустяки, – разочарованно протянула Полина. – Само приглашение еще ни о чем не говорит.
– Э-э, нет, Левенгауп своего не упустит! Не такого она склада человечище. К тому же она пулей собралась в дорогу: в полчаса упаковала чемодан и чуть не свела в могилу своего редактора, требуя отпуск.
– Вот так фокус! – подпрыгнула в кресле Полина. – Завидую я ее авантюризму! Может Светка вот так бросить все к чертям и укатить куда глаза глядят. Романтично!
– Ну, положим, глаза у нее глядят на предмет вполне определенный, – хмыкнула Наталья. – Дело-то свое она знает!
– А что здесь плохого? – возмутилась Полина. – Светлане двадцать шесть лет, пора уже устраивать свою судьбу. С ее темпераментом и претензиями к мужчинам в нашей провинции тесновато.
– Мало возможностей для постоянного эксперимента, – буркнула Решетилова.
– Что-что?.. Ах, ты об этом. Право, неприлично перебирать досужие сплетни. Ее отношения с мужчинами – дело сугубо личное.
– Конечно! – Наталья состроила серьезную мину.
– Каждый волен любить как вздумается и кого, – фыркнула Полина.
– Ее любовь – сплошной эпатаж, – скривилась Решетилова. – Светке надобно постоянно удивлять и себя, и окружающих. Такая уж она неисправимая чудачка. В наших пенатах ей, ясное дело, и скучновато, и бедновато, – нет размаха! А там, глядишь, выскочит замуж за высокопоставленного военного, купит авто и шарф, как у Айседоры, и будет алкать славы в большой журналистике. Или в литературе. Может статься, и в кино.
Полина слушала, закусив губу.
– Знаешь, Ната… – наконец негромко сказала она. – Мне кажется, что ты слишком много работаешь, сильно устаешь. Тебе нужно чаще развлекаться, иногда даже впустую весело проводить время. Не будь к себе столь суровой!
– Влюбиться мне предлагаешь? – засмеялась Наталья. – Совет хороший, да и вообще ты права… – Она отвела взгляд. – Только вот любовь мою, безумную и на все времена, три года назад тиф унес, я ведь рассказывала…
Полина подалась вперед и крепко обняла подругу.
– Не стоит, Полли, – отстранилась Решетилова. – Не люблю жалости. Особенно к себе… Да и боль моя давно прошла, рассосалась, как бестолковая болячка… А вот с мужчинами не могу – так и стоит перед глазами мой родной Павел…
Она смахнула слезу и с грустью посмотрела на Полину:
– У тебя есть любовь, я знаю. Не упускай ее, Полюшка, используй каждую минуту, ведь жестокая жизнь легко может все отнять. Прости, бога ради.
Наталья закурила новую папиросу и, с шумом выдохнув дым, сказала:
– Для меня осталось одно – театр. Многое из того, что я делаю, – идеи Павла. Я обязана их воплотить. Остальное – скука, пошлость. Последнее время стало как-то особенно душно. Вроде бы кончилась война, кошмар «военного коммунизма», как будто и жизнь становится лучше, однако… Давит грудь непонятная, пугающая духота, словно стоит на дворе нескончаемый июль, палит что есть мочи беспощадное солнце, и нигде нет спасенья.
И при этом вокруг бешеная карусель событий! Волнуются крестьяне, бастуют рабочие… Газеты злорадно предвкушают «Процесс прокуроров и хозяйственников», снова и снова перемывают прошедшие митинги. На работе, в трамвае, в лавках, даже в сортирах – только об этом и разговоров. А дома, шепотом, – об ужасе ночных арестов. Кстати, ты слышала об аресте руководства «Союза молодых марксистов»? Восхитительные романтичные студенты теперь сидят в казематах. Венечку Ковальчука мне особенно жаль – такой он талантливый! Говорят, держатся они на допросах стойко, не хотят предать своих убеждений. Впрочем, и среди «марксистов» нашлись иуды: несколько членов координационного совета от имени «Союза» написали покаянное письмо с осуждением программы организации и отреклись от выступления Ковальчука на пролетарском митинге. Теперь-то уж он наверняка пропал!
– Андрей из-за Веньки вдрызг разругался с Меллером, – устало откинувшись на спинку кресла, сказала Полина.
– Нашла кого помянуть, – поморщилась Наталья. – Меллер – известный дурачок. Он и ему подобные, будто стая борзых, накинулись на Венькину компанию. Все «истинные» комсомольцы неистовствуют, с пеной у рта доказывая губкому и ГПУ свою верность.
– Признаться, я не ожидала от Меллера такой прямолинейности, – вздохнула Полина. – Да и дело, в сущности, не в нем, а в Андрее – они дружили. У Рябинина и так-то приятелей немного, теперь же и вовсе никого не осталось.
Она взяла чашечку и сделала несколько глотков:
– Последние события меня тоже не на шутку настораживают. Город впал в какой-то психоз, люди в сумасшедшем азарте творят невесть что. Не удивляйся, Ната, я перестала вести дневник! Не могу описывать творящийся кругом кошмар. Даже думать обо всем этом не хочу, – Полина обиженно надула губы. – Дома – гробовое молчание, и все по той же причине. Обсуждать новости мы с мамой побаиваемся, а отец говорить не желает. Улыбается только, напевает себе под нос. Вот и ждем, кто первый взорвется. Поэтому я очень рада, что Андрей уехал. Глядишь, за неделю, может, и утихомирится город. Нам-то проще, мы здешние жители, а он – человек в наших местах новый, без корней, связей, друзей.
– Неужели у Рябинина вовсе нет добрых приятелей? – удивилась Наталья. – Он – интересная личность, к таким поневоле тянутся.
– Есть один… старый друг, чудом занесенный в наш город, – медленно проговорила Полина. – Они с Андреем близки с детства, вместе воевали. Однако я чувствую, что у них вышла серьезная размолвка. Может, по причине службы Рябинина в ГПУ, а может, из-за рода занятий Георгия. Он – частник, далеко не бедный господин, и, похоже, Андрею это не совсем нравится.
– Бытие определяет сознание?
– Наверное.
– А кто он, этот «старый друг»? Я, часом, с ним не знакома ли? – заинтересовалась Наталья.
– Старицкий его фамилия, живет в Николопрудном. Прежде я его не знала.
– Подожди-ка… – задумалась Решетилова. – Крепкий такой, щеголеватый… Владелец пекарни, как будто?
– Он самый, – кивнула Полина. – Тебе-то он откуда известен?
– Ну как же, как же, – хмыкнула Наталья. – Старицкий – фигура незаурядная. Во-первых, мужчина он видный, явно при деньгах; во-вторых, некогда он посещал театр, правда, недолгое время. Актер Осип Вернер о нем, помнится, рассказывал. Отзывался, однако, нелестно.
– И что же он говорил? – нетерпеливо спросила Полина.
– Сейчас, дай вспомнить… Было это, кажется, в прошлом году, во время антракта… Давали мы «Великодушного рогоносца» Кроммелинка, точно. Прогуливаемся мы с Вернером в фойе, вдруг Осип меня толкает в бок и говорит: «Чтой-то зачастил он к нам!» Я спрашиваю: кто? «Да вон, – отвечает Вернер, – Старицкий. По слухам, странный человек, темная лошадка». Тут-то я его и разглядела. Показался он мне довольно занимательным. Спрашиваю Осипа: чем же сей приличный с виду господин так странен? А он, по обыкновению, хохочет: «Не знаю, люди говорят. Да вы, Наталья Александровна, ему в глаза посмотрите – впе-чат-ля-ю-щи-е глаза!» Я прошла мимо, да ничего странного не приметила. Сама знаешь, Вернер, если пьян, несет всякий вздор.
– Прав ваш Вернер, – кивнула Полина. – Иногда взгляд Георгия бывает очень впечатляющим! Особенно когда он расслабляется, не скрывает свои чувства, с друзьями, например.
– Наверняка, «снежок» [12]пользует, – отмахнулась Наталья.
– Вряд ли.
– Ты просто ревнуешь Андрея к другу, – вздохнула Решетилова. – Мужчинам необходимо общаться и иметь свои маленькие секреты. Как, впрочем, и нам. А в своих разногласиях Рябинин, я уверена, разберется сам. Он мужчина взрослый. Природа друзей бывает разной. У моего папы тоже имеются не совсем приятные знакомства, и что? Приходится мириться. Намедни вот телеграмму из Москвы получили – завтра приезжают две персоны. Не хочет их мой родитель видеть, а все ж принимать придется. На мне – праздничные ужины, обеды и бестолковые салонные разговоры. Публика-то заявится старомодная, по-стариковски пошленькая.
Наталья поглядела в окно:
– Ой, а почему у тебя гардин нет? – испугалась она.
– Только заметила? – рассмеялась Полина. – Даша закатила большущую стирку.
– Жутковато, в третьем этаже – и без гардин. Звезды прямо в комнату лезут, – пробормотала Решетилова. – Ясно-то на воле как! Наверняка к морозу.
Она прислушалась к бою часов в гостиной:
– Сколько уже?
– Десять, – сверившись с наручными часами, ответила Полина.
– Пора! – поднялась Наталья. – На выходных забегу, договорим.
* * *
Анастасия Леонидовна лежала на постели и искоса наблюдала за мужем. Кирилл Петрович в халате и туфлях на босу ногу сидел у стола и проглядывал газеты.
– Ну как? Все проштудировал? – не выдержала Анастасия Леонидовна.
Черногоров оторвался от чтения и с улыбкой поглядел на жену:
– Хочешь поговорить?
– Давно пора.
Кирилл Петрович пересел на кровать:
– Вижу-вижу, еще с ужина собираешься.
– Да нет, намного раньше.
– Изволь, Настенька, я – весь внимание.
Анастасия Леонидовна подняла повыше подушку и устроилась поудобней.
– Речь вот о чем. Меня не на шутку тревожит то приподнятое настроение, в котором ты пребываешь последнее время.
– Вона как! – хмыкнул Черногоров. – Хорошее настроение стало дурным тоном?
Жена нетерпеливо поморщилась:
– Прошу, не перебивай. Дело, собственно, не в настроении как таковом, а в том, чем оно вызвано.
– И чем же, позвольте спросить?
– Тем, что происходит вокруг, – сильно волнуясь, заговорила Анастасия Леонидовна. – События последних дней не могут вызывать бурной радости у человека нормального! Они должны вызывать только тревогу. Ты же – летаешь, будто на крыльях, веселишься…
– Не волнуйся, Настенька, я немедленно объяснюсь, – мягко прервал жену Кирилл Петрович. – Не так давно в губернии происходили события, которые внушали серьезные опасения. И вот все наши беды разрешились (и в деревне, и по рабочему вопросу, и в отношении проворовавшихся бюрократов). Разве могу я не радоваться благополучной развязке ситуации? Как еще должен реагировать на добрые вести нормальный человек?
– Если говорить о каждом вопросе в отдельности, – может быть, – согласилась Анастасия Леонидовна. – Я же хочу обратить внимание на общую атмосферу. Губком и особенно ГПУ в твоем, Кирилл, лице действуют совсем неподобающими методами!
– Это какими же? – вскинул брови Черногоров.
– Жандармскими. Методами, которые порочат народную власть. И при этом ты еще и радуешься!
– А ну-ка, голубушка, объяснись! – сквозь зубы процедил он. – Ты бросаешь мне тяжелые обвинения. Разговорчик-то у нас, хоть и к ночи, получается официальный!
– Ах вот как! – воскликнула Анастасия Леонидовна.
Она встала с постели и уселась на оттоманку.
– Место и время для серьезного разговора, конечно, неподобающие, – запахнув поглубже халат, сказала Анастасия Леонидовна, – однако в другой раз я могу не решиться. Итак, товарищ Черногоров, полномочный представитель ОГПУ, член бюро губкома и прочая, к вам обращается гражданка Черногорова, член губернской комиссии партийного контроля, коммунист с 1898 года. Позволю вам заметить, что любые государственные меры, будь то в политической, хозяйственной или иных общественных сферах, надлежит согласовывать с принципами человеческой и партийной морали. Ваши действия, как и действия товарища Луцкого, отдают запашком буржуазного лавирования и казарменного деспотизма. Поясню: с пролетариатом вы заигрываете методом уверток и подачек, суть – по-капиталистически; мальчишек-горлопанов из «Союза марксистов» давите что есть силы, будто они контрреволюционеры. В основу революционной демократии положены гуманистические принципы свободы, равноправия, социальной справедливости и прогресса. Большевики принесли России и всему миру высоконравственный идеал самого справедливого общества. Разве можно строить основанный на новой нравственности коммунизм безнравственными методами?
Анастасия Леонидовна вопросительно посмотрела на мужа. Кирилл Петрович оперся локтями о колени и тяжело вздохнул:
– Ты, Настя, права лишь теоретически. На практике построение нового общества встречает массу преград, поэтому властные структуры вынуждены решать ряд задач тактического, так сказать, свойства. События последних месяцев сплелись в единый клубок, и кое-кто даже стал поговаривать о кризисе Советской власти. Любая неосторожность, любой лукавый соблазн еще недавно могли взорвать общество. Именно по этой причине мы изолировали «марксистов». Молодежь всегда радикальна, и дай ей волю – наломает таких дров, что с ума сойдешь! За молодежью необходимо приглядывать, давать советы…
– …И сажать! – вставила Анастасия Леонидовна.
– Изолировать, – с улыбкой поправил Черногоров. – Дабы не смущать соблазном своеволия остальные нестойкие умы. Кроме того, под суд пойдет не весь «Союз», а лишь часть координационного совета – двенадцать человек, особо активных и непримиримых.
– Не лучше ли вызвать в ГПУ отцов этих псевдореволюционеров и попросить их просто выпороть своих чад за несдержанность? – недоуменно пожала плечами Анастасия Леонидовна.
Кирилл Петрович покачал головой:
– Выпорем сегодня, завтра. А потом? Они ведь не обычные хулиганы. У «марксистов» имеется программа, боевой отдел. Разработан даже схематичный план действий в условиях так называемой «революционной ситуации». Каково?
– Это похоже на игру, – махнула рукой Анастасия Леонидовна. – Мальчишки всегда создавали тайные военизированные общества. Помню, у соседей, в мужской гимназии, ребята играли в масонов и «Общество варягов-спасителей». Не хочешь ли ты поставить наивных «марксистов» в один ряд с народовольцами?
– Да нет конечно! – расхохотался Черногоров.
– Вот-вот, самому смешно, – горестно усмехнулась Анастасия Леонидовна.
– Пока, Настенька, пока смешно! – погрозил пальцем Кирилл Петрович. – Неизвестно, кого могут увлечь пусть бестолковые, но безответственные речи «марксистов»!
– То есть – сразу под корень?