Страница:
– А как иначе?
– Именно в этом и состоит безнравственность подобной политики. В своей «погоне за контрой» вы, товарищи чекисты, дошли до беготни за призраками. Скоро врагов будете под микроскопом искать…
И не надо, Кирилл, делать удивленные глаза. Кто виноват в потасовке у могилы фабриканта Поротина? Только, умоляю, не говори, что рабочие! Зачем на похороны явились милиция и твои агенты? Почему они ввязались в пусть странный, но абсолютно не контрреволюционный обряд? Ведь именно эта стычка и стала поводом к всегородской забастовке!
– Ну, здесь – перемудрили, верно, – буркнул Черногоров. – Я, признаться, сам не знал, что мои олухи туда подались. С другой стороны, есть инструкция: приглядывать за бывшими капиталистами и прочими неблагонадежными…
– И за мертвыми тоже? – рассмеялась Анастасия Леонидовна. – Ты, Кирилл, родился в этом городе и прекрасно знаешь, что за личность покойный хозяин «текстилки». Человек-то был исключительный, такие редко попадаются в его среде! Ваше ведомство просто привыкло все за всех решать. Вы думаете, будто только ГПУ знает, как правильно поступать. И не слушаете, заметь, никого. Это в числе прочих и приводит к безнравственности. Мало ли среди твоих, как сам говоришь, «олухов», откровенных выродков? Один Гринев чего стоит. Не потому ли ты так цеплялся за Рябинина? Что, угадала? Человек, Кирилл, – существо нравственное. Без нравственности нет человека. Нормального, живого, человечного.
Они помолчали.
– К слову о Рябинине, – спохватилась Анастасия Леонидовна. – Твоя напористость во всемерном вовлечении его в дела службы не на шутку озлобила Полину. Опять всплыли ваши старые размолвки и противоречия, девочка отдаляется от тебя все дальше и дальше.
– Еще неделю назад я вам объявил, что Андрей возвращается на «Ленинец», – устало проговорил Черногоров. – Нечего нам с Полиной больше делить.
– Она долго помнит обиды. Вряд ли вы скоро помиритесь.
Кирилл Петрович вскочил на ноги и прошелся по спальне.
– Эка невидаль – обиды! – воскликнул он. – Девчачьи капризы – да и только. Андрей выполнял долг, и притом с честью! Понимать надо, а не по-детски сюсюкать. Взрослая ведь уже, а думать не научилась.
Анастасия Леонидовна подавила снисходительную улыбку:
– В том-то, Кирилл, и беда, что взрослая. Ей пора создавать семью, рожать детей. Андрей для Полюшки – блестящая партия. К тому же она его любит. Поэтому малейшие препятствия и разлука воспринимаются нашей дочерью очень остро. Ты пытался отнять у нее собственность, может быть, самое ценное в жизни.
– Ничего я уже не «пытаюсь», – отрезал Кирилл Петрович. – Забирайте вашего разлюбезного Андрея, играйте свадьбу, переходите хоть всем семейством на «Красный ленинец» – я не против. Живите как вам будет угодно.
– Да мы давно так живем, – пожала плечами Анастасия Леонидовна. – Разве что тогда, в Австрии, были единой дружной семьей. А потом – снова, как лебедь, рак и щука. Тебя уже который год не интересует личная жизнь ни моя, ни дочери.
Черногоров остановился перед женой и заглянул ей в глаза:
– Не стыдно? О какой личной жизни ты говоришь? В семнадцатом или в восемнадцатом, а может быть, в девятнадцатом году? О счастливой семейной жизни среди революции, войны, борьбы с бандитизмом? Да любой партиец тогда сутками работал, ночей не спал!..
– Ну, да на свою личную жизнь у тебя время находится, – тонко улыбнулась Анастасия Леонидовна. – Как от слухов ни отмахивайся – все равно доползут.
– Ты о чем? – опешил Черногоров.
– О твоих отношениях с Зинаидой, как ее там?.. Сергеевной, кажется.
Кирилл Петрович побагровел.
– Не оправдывайся, я не ревную, – поспешно заверила мужа Анастасия Леонидовна. – Значит, так надо. Ты – аскетичный солдат партии, я – аскетичная жена. На том и порешим. Договоримся об одном: твоя работа не должна затрагивать нашу с Полиной личную жизнь.
– Во-на как! – протянул Черногоров.
– Не пойми превратно. Мы с дочерью волей или неволей втянуты в круговорот твоей службы. Нам многое запрещается, потому что мы – члены семьи полпреда ГПУ; мы вечно под пристальным надзором…
– Хм, это – для вашей же безопасности…
– Мы в ней не нуждаемся.
– Чего же вы хотите? – деловито справился Черногоров.
– Например, поехать навестить мою сестру Надежду. Полюшка не видела тетю с тринадцатого года! Посмотрим Европу, Париж, развеемся. Да и ты от нас отдохнешь. Поедем мы тихо, как частные лица. Твоя репутация нисколько не пострадает.
– Рябинина захватите, бабушку с дедушкой, сувенирчики, – ехидно заметил Кирилл Петрович. – До чего же сильны в тебе, Настя, гнилые дворянские замашки! Смотреть тошно. Однако цербером меня выставлять не стоит – я, в сущности, не против. Валяйте к тетке на сколько пожелаете.
Анастасия Леонидовна бросила взгляд на настенный календарь:
– В зиму мы, конечно, не двинемся, а вот весной – пожалуй. Завтра же напишу сестре.
Глава XIX
– Именно в этом и состоит безнравственность подобной политики. В своей «погоне за контрой» вы, товарищи чекисты, дошли до беготни за призраками. Скоро врагов будете под микроскопом искать…
И не надо, Кирилл, делать удивленные глаза. Кто виноват в потасовке у могилы фабриканта Поротина? Только, умоляю, не говори, что рабочие! Зачем на похороны явились милиция и твои агенты? Почему они ввязались в пусть странный, но абсолютно не контрреволюционный обряд? Ведь именно эта стычка и стала поводом к всегородской забастовке!
– Ну, здесь – перемудрили, верно, – буркнул Черногоров. – Я, признаться, сам не знал, что мои олухи туда подались. С другой стороны, есть инструкция: приглядывать за бывшими капиталистами и прочими неблагонадежными…
– И за мертвыми тоже? – рассмеялась Анастасия Леонидовна. – Ты, Кирилл, родился в этом городе и прекрасно знаешь, что за личность покойный хозяин «текстилки». Человек-то был исключительный, такие редко попадаются в его среде! Ваше ведомство просто привыкло все за всех решать. Вы думаете, будто только ГПУ знает, как правильно поступать. И не слушаете, заметь, никого. Это в числе прочих и приводит к безнравственности. Мало ли среди твоих, как сам говоришь, «олухов», откровенных выродков? Один Гринев чего стоит. Не потому ли ты так цеплялся за Рябинина? Что, угадала? Человек, Кирилл, – существо нравственное. Без нравственности нет человека. Нормального, живого, человечного.
Они помолчали.
– К слову о Рябинине, – спохватилась Анастасия Леонидовна. – Твоя напористость во всемерном вовлечении его в дела службы не на шутку озлобила Полину. Опять всплыли ваши старые размолвки и противоречия, девочка отдаляется от тебя все дальше и дальше.
– Еще неделю назад я вам объявил, что Андрей возвращается на «Ленинец», – устало проговорил Черногоров. – Нечего нам с Полиной больше делить.
– Она долго помнит обиды. Вряд ли вы скоро помиритесь.
Кирилл Петрович вскочил на ноги и прошелся по спальне.
– Эка невидаль – обиды! – воскликнул он. – Девчачьи капризы – да и только. Андрей выполнял долг, и притом с честью! Понимать надо, а не по-детски сюсюкать. Взрослая ведь уже, а думать не научилась.
Анастасия Леонидовна подавила снисходительную улыбку:
– В том-то, Кирилл, и беда, что взрослая. Ей пора создавать семью, рожать детей. Андрей для Полюшки – блестящая партия. К тому же она его любит. Поэтому малейшие препятствия и разлука воспринимаются нашей дочерью очень остро. Ты пытался отнять у нее собственность, может быть, самое ценное в жизни.
– Ничего я уже не «пытаюсь», – отрезал Кирилл Петрович. – Забирайте вашего разлюбезного Андрея, играйте свадьбу, переходите хоть всем семейством на «Красный ленинец» – я не против. Живите как вам будет угодно.
– Да мы давно так живем, – пожала плечами Анастасия Леонидовна. – Разве что тогда, в Австрии, были единой дружной семьей. А потом – снова, как лебедь, рак и щука. Тебя уже который год не интересует личная жизнь ни моя, ни дочери.
Черногоров остановился перед женой и заглянул ей в глаза:
– Не стыдно? О какой личной жизни ты говоришь? В семнадцатом или в восемнадцатом, а может быть, в девятнадцатом году? О счастливой семейной жизни среди революции, войны, борьбы с бандитизмом? Да любой партиец тогда сутками работал, ночей не спал!..
– Ну, да на свою личную жизнь у тебя время находится, – тонко улыбнулась Анастасия Леонидовна. – Как от слухов ни отмахивайся – все равно доползут.
– Ты о чем? – опешил Черногоров.
– О твоих отношениях с Зинаидой, как ее там?.. Сергеевной, кажется.
Кирилл Петрович побагровел.
– Не оправдывайся, я не ревную, – поспешно заверила мужа Анастасия Леонидовна. – Значит, так надо. Ты – аскетичный солдат партии, я – аскетичная жена. На том и порешим. Договоримся об одном: твоя работа не должна затрагивать нашу с Полиной личную жизнь.
– Во-на как! – протянул Черногоров.
– Не пойми превратно. Мы с дочерью волей или неволей втянуты в круговорот твоей службы. Нам многое запрещается, потому что мы – члены семьи полпреда ГПУ; мы вечно под пристальным надзором…
– Хм, это – для вашей же безопасности…
– Мы в ней не нуждаемся.
– Чего же вы хотите? – деловито справился Черногоров.
– Например, поехать навестить мою сестру Надежду. Полюшка не видела тетю с тринадцатого года! Посмотрим Европу, Париж, развеемся. Да и ты от нас отдохнешь. Поедем мы тихо, как частные лица. Твоя репутация нисколько не пострадает.
– Рябинина захватите, бабушку с дедушкой, сувенирчики, – ехидно заметил Кирилл Петрович. – До чего же сильны в тебе, Настя, гнилые дворянские замашки! Смотреть тошно. Однако цербером меня выставлять не стоит – я, в сущности, не против. Валяйте к тетке на сколько пожелаете.
Анастасия Леонидовна бросила взгляд на настенный календарь:
– В зиму мы, конечно, не двинемся, а вот весной – пожалуй. Завтра же напишу сестре.
Глава XIX
Доктор Решетилов невольно вздрогнул, услышав о прибытии московского поезда. Он поспешил на перрон, лелея в душе робкую надежду, что так нежелательные для него гости все же не приедут.
Не найдя среди пассажиров Якушкина, Александр Никанорович обрадовался и собирался уже бежать назад к пролетке, когда из дверей второго вагона появился высокий гражданин в очках. Решетилов горестно вздохнул и, изобразив благостную мину, поспешил навстречу.
Профессор химии Модест Романович Якушкин оглядывался по сторонам и пока друга не замечал. Это был внушительного вида мужчина с крупной лысой головой, плавно переходящей в мощную шею. Хрупкие очки совсем не шли к его мясистому носу и нависшему бронеподобному лбу, казались крохотными и несуразными. Студенты окрестили Якушкина «Старым педантом», хотя ему, как и Решетилову, еще не исполнилось пятидесяти.
Бодрящий октябрьский ветерок забрался под распахнутое серое пальто Модеста Романовича, он поежился, надел шляпу и наконец увидел Решетилова.
– А вот и Саша! – воскликнул Якушкин и, бросив наземь желтой кожи чемодан, обнял доктора.
Друзья троекратно расцеловались, обменявшись привычными приветствиями.
– Тут, Сашенька, спутник мой, – опомнился Якушкин и поманил среднего роста военного. – Рекомендую: Ковалец Нестор Захарыч, будущее русской военной мысли и прекрасный, верный России человек.
Ковалец козырнул и протянул руку. Решетилов с поклоном ответил на рукопожатие и пристально осмотрел гостя.
Он походил на большого красноармейского начальника из «бывших». Именно таким служакам, вчерашним офицерам царской армии, война, рвение и лояльность к новой власти позволили сделать головокружительную карьеру. К тридцати шести годам Ковалец (еще восемь лет назад обычный пехотный капитан) дослужился до чина комкора и вот уже третий год преподавал тактику в военной академии РККА. Внешность Нестора Захаровича не производила особого впечатления – гладко выскобленное скуластое лицо и глубоко посаженные зеленые глаза; капризно поджатые губы скорее говорили о чванстве и еле прикрытой гордыне.
…Отвечая на положенные вопросы Якушкина о собственном здоровье и успехах дочери, Решетилов повел гостей к пролетке.
Александр Никанорович очень хотел уйти от разговоров о политике и собирался занять москвичей всевозможными прогулками по городу, посещением ресторанов и длинными домашними обедами.
Поначалу план исполнялся – весь первый день гости провели в развлечениях. Однако утром субботы Якушкин недвусмысленно намекнул, что желал бы увидеться с теми, кому «глубоко претит большевистский гнет». Решетилов попытался увильнуть, сказав, что таковых уже не имеется, но Модест Романович пригрозил «смертельно обидеться». Скрепя сердце Александр Никанорович обещал к завтрашнему ужину пригласить некоторых людей, «известных своим критическим отношением к власти».
Воскресным вечером за ужином у Решетилова собралось пятеро. Были приглашены университетский профессор Зябловский и заведующий Публичной библиотекой Фунцев.
Выбор Решетилова пал на них не случайно – оба считались в городе записными карбонариями и последовательными критиками Советской власти.
Василий Филиппович Зябловский еще в молодости слыл за вольнодумца и неоднократно «ходил в народ». Уже будучи профессором истории, протестуя против самодержавия, он «тысячу раз», как говорили, отказывался от кафедры и столько же раз возвращался. Зябловский откровенно гордился тем, что на протяжении долгих лет не изменил идеалам «крестьянского социализма». Сам внешний облик семидесятидевятилетнего старца подтверждал его приверженность взглядам народников – Василий Филиппович носил бороду лопатой, спутанные космы до плеч и русские длиннополые сюртуки. Невзирая на преклонный возраст, Зябловский держался молодцом, – спящие студенты не могли укрыться от острого глаза профессора даже на задних скамейках аудиторий.
Решетилов хорошо знал репутацию Зябловского, как, впрочем, и то, что и «охранное отделение», и ЧК, и ГПУ относились к старику довольно снисходительно. При всем своем «народничестве» Василий Филиппович категорично не принимал террора, выступая за конструктивную критику и просвещение угнетенных масс. Несмотря на свою более чем полувековую оппозицию к власть предержащим и негласный полицейский надзор аж с 1874 года, Зябловский провел собственно в тюрьме не более трех лет. Жандармы предпочитали сажать профессора под домашний арест либо высылать в деревню, что для старого пропагандиста было смерти подобно.
Жена не хотела слушать лекций Зябловского о «неправдах российских» и молча запиралась в спальне; кухарка Антонина предупредительно бралась за кочергу; дворовым в имении только на неделю хватало терпения слушать барина. Так что вскоре после заключения под арест профессор писал полицмейстеру, уверяя «его высокоблагородие» в собственной горячности и обещая вести себя прилично. В подобных случаях полицмейстер благосклонно прощал «старого крамольника», неизменно повторяя подчиненным: «Не бойтесь, господа, брехучей собаки; от нее, право, вред невелик!»
Решетилов имел схожее с «его высокоблагородием» мнение, поэтому и пригласил Зябловского.
Другой представитель губернского вольнодумства, Сидор Сидорович Фунцев, слыл известным заговорщиком, об удачливости которого в среде пугливой городской интеллигенции слагали легенды. Если до октября 1917-го Фунцев не отличался пристрастием к различного рода «идеям» и вместе с земством занимался обустройством Публичной библиотеки, то после пролетарской революции, по слухам, успел побывать во всех тайных союзах. Однако наверняка сказать что-либо никто не мог. Знали только о возглавляемом Сидором Сидоровичем «Кружке словесности», где за чаепитием велись откровенные дискуссии по злободневным вопросам.
Наиболее осторожные из горожан Фунцева остерегались, приводя в доводы его явную хитрость и непонятное происхождение. Этот безупречно одетый человек с живым, но несколько бульдожьим лицом появился в городе незадолго до империалистической войны. Он обращал на себя внимание женщин благородными манерами и остроумием, мужчин – страстью к французской борьбе и философии. Гастроли труппы борцов и атлетов сделали Фунцева кумиром просвещенной публики на весь осенний сезон 1912 года. Он единственный из зала откликнулся на призыв выйти на поединок с чемпионом Юга России в среднем весе. Сбросив свой неизменный котелок, тройку и сверкающие в любую погоду туфли, Сидор Сидорович явил зрителям мощный торс и мускулы тренированного спортсмена. Схватка была короткой. Фунцев весьма уверенно уложил на ковер чемпиона и сорвал бурные аплодисменты. Его пружинистая походка и закрученные вверх усики стали эталоном физической силы, хотя в ту пору Фунцеву уже шел сорок третий год. Некоторое время по приезде в город Сидор Сидорович бездельничал и, как судачили всезнающие кумушки, «пробавлялся на проценты от ценных бумаг». Затем он обратился к Земскому собранию с идеей создания губернской Публичной библиотеки и сумел добиться выделения средств. Стараниями Фунцева библиотека благополучно открылась за восемь дней до падения империи.
Решетилова с Фунцевым свел спорт. Александр Никанорович годами считался лучшим игроком в городки и велосипедистом, Сидор Сидорович – мэтром в борьбе и «тягании гирь». Доктору, правда, не нравились увлечение приятеля «чайными дискуссиями» и плохо скрываемый авантюризм, однако он, как и все спортсмены-любители, питал слабость к собратьям по здоровому образу жизни. Решетилов напрямую объяснил Фунцеву его задачу: мягко отделаться от докучливых московских заговорщиков.
– В контрреволюцию поиграем? – лукаво подмигнул Сидор Сидорович.
– Уважь, брат, – развел руками доктор. – Якушкин мне все ж давнишний приятель, однокашник. Неудобно!..
Битый час гости приглядывались друг к другу, нахваливали снедь и справлялись у дочери Решетилова о секретах ее кулинарии. Наталья поддерживала разговор и внимательно наблюдала за отцом – с начала ужина доктор предпочитал больше молчать и отдаваться поглощению пищи. Наконец Наталья подала десерт и, извинившись, побежала на спектакль.
Профессор Зябловский, жена которого лежала в больнице, вот уже месяц терпел деспотизм кухарки Антонины и удовлетворялся извечными щами с требухой и гречневой кашей. По этой причине старик не обращал внимания на разговоры и, лишь насытившись, спросил у Ковальца его мнение о перспективах военной авиации. Модест Романович Якушкин в душе выругался и удивился прозорливости Зябловского, потому как авиация являлась признанным увлечением Ковальца и его коньком в любом разговоре. Нестор Захарович «завелся» на добрых полчаса и остановился, лишь заметив скучные, напряженные лица собеседников. Исключением был Решетилов, который горячо заинтересовался вопросами бомбометания. Якушкин подал и тому, и другому знак прерваться и резюмировал «крылатую тему» весьма своеобразно:
– Да что попусту спорить, господа? Разве могут авиационные силы двигаться вперед при нынешних-то порядках? Где уж тут до авиации!
– Да-да, есть и более острые вопросы… – поглядывая на собеседников, неуверенно бросил Фунцев.
– Порочная власть! – крякнул профессор Зябловский, осушая бокал «каберне».
– Пра-авильно, Василь Филиппыч, – подхватил Якушкин.
– А что поделать? – энергично пожал плечами Фунцев. – Диктатура!
– Суть: деспотия, – багровея, выдавил Якушкин.
– Простите, милостивый государь, – погрозил ему вилкой Зябловский, – смею утверждать авторитетно: нынешний строй не есть деспотия. Сие – типичнейшая тирания.
Модест Романович растерянно похлопал глазами, снял очки и протер стекла клетчатым носовым платком.
– …В нашем случае роль тирана играет кучка руководителей партии, которые декларируют удовлетворение основных чаяний народа, – продолжал Зябловский.
– Так-так, – подобрался Фунцев, – и кто же, по-вашему, Писистрат?
– Он умер. В январе сего года, – отмахнулся Зябловский. – А соратники-писистратиды… – он описал руками полукруг, будто раздвигая траву, – продолжают править Россией.
– А тираноборцы? Коли есть тираны – должны найтись и тираноборцы, – засмеялся Фунцев.
– Мне их увидеть не суждено, – пробурчал Зябловский и обиженно уставился в тарелку.
– Будет вам, господа, толковать о древностях, – примирительно сказал Якушкин. – Главное, что ни у кого из присутствующих не вызывает трепетной любви большевистская власть.
Фунцев закивал, Ковалец снисходительно пожал плечами, Зябловский многозначительно усмехнулся. Только Решетилов никак не отреагировал на заявление Якушкина и продолжал деловито препарировать яблочный пирог.
– Все беды… – начал было Фунцев.
– …Все беды лежат в сфере землевладения и землепользования! – громогласно заявил Зябловский. – Тысячелетняя проблема. Заметьте, не решенная и поныне. Я-то знаю, занимался. У меня одних научных статей сто двадцать штук, две диссертации, четыре тома исследований…
«Ну, началось! Вот тут старый черт, похоже, сел на своего конька», – с досадой подумал Якушкин.
– …Только в древнерусском государстве, в домонгольские времена, существовало подобие частной собственности крестьянских общин и отдельных семей на земельные наделы. Золотые были времена! А потом – из века в век положение сельских тружеников постоянно ухудшалось. Большевики разрешили сей наболевший для России вопрос весьма демагогически и лишь формально. Поначалу они весьма подленько, с присущим им ренегатством украли эсеровскую программу земельных преобразований; затем – попросту извратили суть вопроса. Фактически РКП(б) обманула крестьянство, изъяв землю у помещиков и самих сельских общин и передав ее новому вотчиннику – своему государству. Община так и не получила прав собственности, соответственно, не имеет никаких правовых гарантий в своем пользовании землей. Об этом, кстати, открыто говорил на Девятом всероссийском съезде Советов коммунист Осинский.
– М-да-а, – задумчиво протянул Фунцев. – Меня всегда поражало трепетное отношение народа к высшей власти, его терпеливость, наивность…
– На сей счет тоже есть объяснение, – ответил Зябловский. – Причина таится во глубине веков, во временах мрачного татарского ига. Нашествие усложнило структуру власти на Руси – над князьями и боярами появилась новая, наивысшая инстанция. В отличие от своих, родственных языком, верой и исторической традицией волостителей, ордынская власть была чужда русскому сознанию и оттого казалась еще более страшной. Вдобавок князья и бояре старались всемерно усилить степень (на самом-то деле, довольно номинальную) власти монголов.
Устрашающий «фактор Орды» ловко использовался русскими феодалами в укреплении своего господства над простым народом. Воля и свободолюбие хлебопашцев и горожан подавлялись простым императивом: «Тяжела рука княжеская, а придет татарин – будет еще хуже». Немалую роль в подавлении общественного сознания сыграла церковь. Особенно умело использовали устрашающий «ордынский фактор» второстепенные, маломощные княжества, такие как Московское. В итоге, у русского человека выработалась устойчивая психология раба: беспрекословное, осознанное подчинение, двуличие, лукавство, изворотливость, ощущение собственной низости и подлости. Центральная великокняжеская, а затем царская и имперская власти поддерживали это убеждение, посему и сложилась система с четким делением общества на господ и холопов, с чудовищно сильным военизированным государством… Мужик со временем стал видеть главного своего врага в помещике – благо, царь был далеко, оставаясь высшим земным судией и оплотом стабильности. Помещик, по мнению крестьян, владел землей не по «божескому закону». Парадокс здесь в том, что в совокупности крестьянские земли соотносились с помещичьими с перевесом чуть ли не в три раза! Увеличение наделов суть проблемы не решило и не решит. Остается примитивный тип хозяйствования и землепользования, слабое техническое оснащение…
– Э-э, так мы далеко зайдем! – не выдержал Якушкин. – Вернемся к началу разговора. Большевики, конечно, обманули наивных крестьян в правовом плане, но фактически земля принадлежит общинам. Справедливости ради следует сказать, что именно в деревне позиции Советского государства наиболее сильны, при том, что позиции правящей РКП(б), как политической организации, наиболее слабые. Там мало членов партии, но в целом крестьянство лояльно к образованному этой партией государству.
Трудности лежат скорее в сфере политической: в отношении власти к крестьянству как классу; в беспринципных методах управления и налогообложения; в экономически непродуманных экспериментах идеологов РКП(б) по организации совхозов. И все же, несмотря на притеснения в годы войны, продразверстку, бесчинства комбедов и террор, крестьянство верит большевикам. Верит потому, что благодарно за «Декрет о земле», единым махом разрешивший мужикам захват и распределение земли. Остальные категории населения России несравненно больше пострадали от политики Советской власти. Именно о них (рабочих, интеллигенции, духовенстве, предпринимателях) и следует в первую голову позаботиться.
Зябловский залился гомерическим хохотом:
– Оставьте, милостивый государь! Россия – страна крестьянская, оно составляет около восьмидесяти процентов населения!
– Никто не сомневается, – вступил в разговор Ковалец. – Вот только в плане политической и культурной активности деревня сильно отстает. Крестьяне, в основном, удовлетворены результатами революции и терпеливо занимаются своим прямым делом, покорно позволяя большевикам укреплять власть террора. С молчаливого попустительства многомиллионной сельской провинции большевики проводят – и будут проводить! – угодные им решения, чинить произвол над гражданами России, в том числе и над самими крестьянами.
– Ну разумеется, – развел руками Зябловский. – Ленин еще в сентябре семнадцатого писал, что покуда есть государство – нет свободы. Когда будет свобода – не будет и государства. Именно поэтому народники, а вослед за ними и ваш покорный слуга, ратовали за уничтожение любого государства и создание союза свободных крестьянских сообществ.
– Любое государство в той или иной мере – институт принуждения, – вставил Фунцев. – Однако как без этого обойтись?
– Обойтись без принуждения невозможно, – подхватил мысль Якушкин. – Иначе – анархия, хуже нашей в восемнадцатом году. Вопрос в сущности государства, степени его демократизации, стойкости правовых институтов.
– Изменение правового статуса землевладения неизбежно приведет к изменению сущности государства, – упрямо повторил Зябловский.
– Да кому, простите, надобно менять этот статус? – фыркнул Якушкин. – Крестьянам покамест и без того неплохо. Уж не самим ли большевикам?
– Как показывает опыт Октября, изменение политической ситуации в стране может организовать группа единомышленников, – неторопливо проговорил Ковалец.
Зябловский покачал головой:
– Попахивает сектантством. Мы в молодости этим грешили.
– Отчего же, – усмехнулся Ковалец, – сильный подпольный союз с опорой в различных слоях населения, армии и властных структурах имеет шансы на успех.
Зябловский отдал в сторону Ковальца вежливый поклон:
– Как показывает опыт революционной борьбы, опорой любого освободительного движения выступает молодежь. Могу без ложного хвастовства заявить, что за пятьдесят лет деятельности выпустил из стен университета тысячу-другую студентов. Многие из них стали революционерами. Но кем? Народниками, эсерами, анархистами, кадетами, социал-демократами. Все эти партии, кроме радикалов-большевиков, уже принадлежат прошлому. Нынешний студент – совершенно иного свойства! Идеалы начала века для него безнадежно устарели, он находится под гнетом сильнейшей пропаганды. Разгромленный намедни, самый мощный антибольшевистский молодежный союз нашей губернии – и тот по своим взглядам был марксистским!
На кого, позвольте спросить, вы рассчитываете опереться? У старшего поколения нет самоотречения, отваги, здорового безрассудства; оно в значительной мере подкуплено новой властью: кто – высокими окладами, кто – членством в РКП(б), кто – мнимой свободой самовыражения, а кое-кто и вовсе – высочайшей милостью дышать!
– Да уж, – подал голос Решетилов. – Мы подобны иудеям после сорока лет блужданий в пустыне: рады тому, что получили; любая земля для нас – обетованная.
– Вот-вот, – хихикнул Зябловский. – Сие – глас разума!
– Ну не будьте пессимистом, Василь Филиппыч, – нетерпеливо парировал Фунцев. – В Европе множество готовых к борьбе молодых людей.
– Эмиграция? – скривился Зябловский.
– Конечно. Десятки тысяч боевых офицеров, способных хоть сейчас выступить в поход.
Все с интересом уставились на старого профессора. Смерив Фунцева долгим ироничным взглядом, Василий Филиппович спросил:
– Это какие же силы? Недобитые Красной армией корниловцы, марковцы, дроздовцы? Да колчаковцы с казачками в придачу? Полноте, сударь, не смешите. После драки кулаками не машут, особенно после такой, когда зубы напрочь повылетали!
Якушкин по университетской привычке зааплодировал дробным стуком костяшек пальцев по столу; Ковалец скрестил руки на груди и нахмурился; Решетилов тонко улыбнулся и удовлетворенно прикрыл глаза.
– Непатриотично, Василь Филиппыч! – с оттенком обиды воскликнул Фунцев.
– Бросьте, – отмахнулся Зябловский.
Ковалец собрался с мыслями и, откашлявшись, попросил внимания.
– Русские силы за границей помогут нам лишь при поддержке внутри страны, – сильно волнуясь, сказал он. – Слаженная коалиция непременно должна привести к победе.
Решетилов вдруг резко повернулся к Ковальцу:
– Старо, Нестор Захарыч, видали! – жестко бросил доктор. – На своей шкуре испытали благодать деникинского правления. Собери они там, в парижах, хоть несметную армию – никто в России ее не поддержит. Даром ли простой люд пошел за большевиками?..
– Саша, Саша! – попытался урезонить друга Якушкин.
– …Самую радикальную идею народ поддержал по причине полной несостоятельности прочих! – повысил голос Александр Никанорович. – Все демократические «идеи» к лету семнадцатого выхолостились, потому борьбу с большевиками возглавили не думцы-демократы, а генералы. Радикалы – против радикалов, коса на камень! Крайне правые – против крайне левых. Думаете, лучшим для России было бы, если бы взяли верх консервативные солдафоны? Уж они-то возродили бы «Единую и Неделимую»! Перво-наперво начали бы отдавать долги: Приморье – японцам; Закавказье – англичанам; Херсонщину – французам.
Не найдя среди пассажиров Якушкина, Александр Никанорович обрадовался и собирался уже бежать назад к пролетке, когда из дверей второго вагона появился высокий гражданин в очках. Решетилов горестно вздохнул и, изобразив благостную мину, поспешил навстречу.
Профессор химии Модест Романович Якушкин оглядывался по сторонам и пока друга не замечал. Это был внушительного вида мужчина с крупной лысой головой, плавно переходящей в мощную шею. Хрупкие очки совсем не шли к его мясистому носу и нависшему бронеподобному лбу, казались крохотными и несуразными. Студенты окрестили Якушкина «Старым педантом», хотя ему, как и Решетилову, еще не исполнилось пятидесяти.
Бодрящий октябрьский ветерок забрался под распахнутое серое пальто Модеста Романовича, он поежился, надел шляпу и наконец увидел Решетилова.
– А вот и Саша! – воскликнул Якушкин и, бросив наземь желтой кожи чемодан, обнял доктора.
Друзья троекратно расцеловались, обменявшись привычными приветствиями.
– Тут, Сашенька, спутник мой, – опомнился Якушкин и поманил среднего роста военного. – Рекомендую: Ковалец Нестор Захарыч, будущее русской военной мысли и прекрасный, верный России человек.
Ковалец козырнул и протянул руку. Решетилов с поклоном ответил на рукопожатие и пристально осмотрел гостя.
Он походил на большого красноармейского начальника из «бывших». Именно таким служакам, вчерашним офицерам царской армии, война, рвение и лояльность к новой власти позволили сделать головокружительную карьеру. К тридцати шести годам Ковалец (еще восемь лет назад обычный пехотный капитан) дослужился до чина комкора и вот уже третий год преподавал тактику в военной академии РККА. Внешность Нестора Захаровича не производила особого впечатления – гладко выскобленное скуластое лицо и глубоко посаженные зеленые глаза; капризно поджатые губы скорее говорили о чванстве и еле прикрытой гордыне.
…Отвечая на положенные вопросы Якушкина о собственном здоровье и успехах дочери, Решетилов повел гостей к пролетке.
Александр Никанорович очень хотел уйти от разговоров о политике и собирался занять москвичей всевозможными прогулками по городу, посещением ресторанов и длинными домашними обедами.
Поначалу план исполнялся – весь первый день гости провели в развлечениях. Однако утром субботы Якушкин недвусмысленно намекнул, что желал бы увидеться с теми, кому «глубоко претит большевистский гнет». Решетилов попытался увильнуть, сказав, что таковых уже не имеется, но Модест Романович пригрозил «смертельно обидеться». Скрепя сердце Александр Никанорович обещал к завтрашнему ужину пригласить некоторых людей, «известных своим критическим отношением к власти».
* * *
Воскресным вечером за ужином у Решетилова собралось пятеро. Были приглашены университетский профессор Зябловский и заведующий Публичной библиотекой Фунцев.
Выбор Решетилова пал на них не случайно – оба считались в городе записными карбонариями и последовательными критиками Советской власти.
Василий Филиппович Зябловский еще в молодости слыл за вольнодумца и неоднократно «ходил в народ». Уже будучи профессором истории, протестуя против самодержавия, он «тысячу раз», как говорили, отказывался от кафедры и столько же раз возвращался. Зябловский откровенно гордился тем, что на протяжении долгих лет не изменил идеалам «крестьянского социализма». Сам внешний облик семидесятидевятилетнего старца подтверждал его приверженность взглядам народников – Василий Филиппович носил бороду лопатой, спутанные космы до плеч и русские длиннополые сюртуки. Невзирая на преклонный возраст, Зябловский держался молодцом, – спящие студенты не могли укрыться от острого глаза профессора даже на задних скамейках аудиторий.
Решетилов хорошо знал репутацию Зябловского, как, впрочем, и то, что и «охранное отделение», и ЧК, и ГПУ относились к старику довольно снисходительно. При всем своем «народничестве» Василий Филиппович категорично не принимал террора, выступая за конструктивную критику и просвещение угнетенных масс. Несмотря на свою более чем полувековую оппозицию к власть предержащим и негласный полицейский надзор аж с 1874 года, Зябловский провел собственно в тюрьме не более трех лет. Жандармы предпочитали сажать профессора под домашний арест либо высылать в деревню, что для старого пропагандиста было смерти подобно.
Жена не хотела слушать лекций Зябловского о «неправдах российских» и молча запиралась в спальне; кухарка Антонина предупредительно бралась за кочергу; дворовым в имении только на неделю хватало терпения слушать барина. Так что вскоре после заключения под арест профессор писал полицмейстеру, уверяя «его высокоблагородие» в собственной горячности и обещая вести себя прилично. В подобных случаях полицмейстер благосклонно прощал «старого крамольника», неизменно повторяя подчиненным: «Не бойтесь, господа, брехучей собаки; от нее, право, вред невелик!»
Решетилов имел схожее с «его высокоблагородием» мнение, поэтому и пригласил Зябловского.
Другой представитель губернского вольнодумства, Сидор Сидорович Фунцев, слыл известным заговорщиком, об удачливости которого в среде пугливой городской интеллигенции слагали легенды. Если до октября 1917-го Фунцев не отличался пристрастием к различного рода «идеям» и вместе с земством занимался обустройством Публичной библиотеки, то после пролетарской революции, по слухам, успел побывать во всех тайных союзах. Однако наверняка сказать что-либо никто не мог. Знали только о возглавляемом Сидором Сидоровичем «Кружке словесности», где за чаепитием велись откровенные дискуссии по злободневным вопросам.
Наиболее осторожные из горожан Фунцева остерегались, приводя в доводы его явную хитрость и непонятное происхождение. Этот безупречно одетый человек с живым, но несколько бульдожьим лицом появился в городе незадолго до империалистической войны. Он обращал на себя внимание женщин благородными манерами и остроумием, мужчин – страстью к французской борьбе и философии. Гастроли труппы борцов и атлетов сделали Фунцева кумиром просвещенной публики на весь осенний сезон 1912 года. Он единственный из зала откликнулся на призыв выйти на поединок с чемпионом Юга России в среднем весе. Сбросив свой неизменный котелок, тройку и сверкающие в любую погоду туфли, Сидор Сидорович явил зрителям мощный торс и мускулы тренированного спортсмена. Схватка была короткой. Фунцев весьма уверенно уложил на ковер чемпиона и сорвал бурные аплодисменты. Его пружинистая походка и закрученные вверх усики стали эталоном физической силы, хотя в ту пору Фунцеву уже шел сорок третий год. Некоторое время по приезде в город Сидор Сидорович бездельничал и, как судачили всезнающие кумушки, «пробавлялся на проценты от ценных бумаг». Затем он обратился к Земскому собранию с идеей создания губернской Публичной библиотеки и сумел добиться выделения средств. Стараниями Фунцева библиотека благополучно открылась за восемь дней до падения империи.
Решетилова с Фунцевым свел спорт. Александр Никанорович годами считался лучшим игроком в городки и велосипедистом, Сидор Сидорович – мэтром в борьбе и «тягании гирь». Доктору, правда, не нравились увлечение приятеля «чайными дискуссиями» и плохо скрываемый авантюризм, однако он, как и все спортсмены-любители, питал слабость к собратьям по здоровому образу жизни. Решетилов напрямую объяснил Фунцеву его задачу: мягко отделаться от докучливых московских заговорщиков.
– В контрреволюцию поиграем? – лукаво подмигнул Сидор Сидорович.
– Уважь, брат, – развел руками доктор. – Якушкин мне все ж давнишний приятель, однокашник. Неудобно!..
Битый час гости приглядывались друг к другу, нахваливали снедь и справлялись у дочери Решетилова о секретах ее кулинарии. Наталья поддерживала разговор и внимательно наблюдала за отцом – с начала ужина доктор предпочитал больше молчать и отдаваться поглощению пищи. Наконец Наталья подала десерт и, извинившись, побежала на спектакль.
Профессор Зябловский, жена которого лежала в больнице, вот уже месяц терпел деспотизм кухарки Антонины и удовлетворялся извечными щами с требухой и гречневой кашей. По этой причине старик не обращал внимания на разговоры и, лишь насытившись, спросил у Ковальца его мнение о перспективах военной авиации. Модест Романович Якушкин в душе выругался и удивился прозорливости Зябловского, потому как авиация являлась признанным увлечением Ковальца и его коньком в любом разговоре. Нестор Захарович «завелся» на добрых полчаса и остановился, лишь заметив скучные, напряженные лица собеседников. Исключением был Решетилов, который горячо заинтересовался вопросами бомбометания. Якушкин подал и тому, и другому знак прерваться и резюмировал «крылатую тему» весьма своеобразно:
– Да что попусту спорить, господа? Разве могут авиационные силы двигаться вперед при нынешних-то порядках? Где уж тут до авиации!
– Да-да, есть и более острые вопросы… – поглядывая на собеседников, неуверенно бросил Фунцев.
– Порочная власть! – крякнул профессор Зябловский, осушая бокал «каберне».
– Пра-авильно, Василь Филиппыч, – подхватил Якушкин.
– А что поделать? – энергично пожал плечами Фунцев. – Диктатура!
– Суть: деспотия, – багровея, выдавил Якушкин.
– Простите, милостивый государь, – погрозил ему вилкой Зябловский, – смею утверждать авторитетно: нынешний строй не есть деспотия. Сие – типичнейшая тирания.
Модест Романович растерянно похлопал глазами, снял очки и протер стекла клетчатым носовым платком.
– …В нашем случае роль тирана играет кучка руководителей партии, которые декларируют удовлетворение основных чаяний народа, – продолжал Зябловский.
– Так-так, – подобрался Фунцев, – и кто же, по-вашему, Писистрат?
– Он умер. В январе сего года, – отмахнулся Зябловский. – А соратники-писистратиды… – он описал руками полукруг, будто раздвигая траву, – продолжают править Россией.
– А тираноборцы? Коли есть тираны – должны найтись и тираноборцы, – засмеялся Фунцев.
– Мне их увидеть не суждено, – пробурчал Зябловский и обиженно уставился в тарелку.
– Будет вам, господа, толковать о древностях, – примирительно сказал Якушкин. – Главное, что ни у кого из присутствующих не вызывает трепетной любви большевистская власть.
Фунцев закивал, Ковалец снисходительно пожал плечами, Зябловский многозначительно усмехнулся. Только Решетилов никак не отреагировал на заявление Якушкина и продолжал деловито препарировать яблочный пирог.
– Все беды… – начал было Фунцев.
– …Все беды лежат в сфере землевладения и землепользования! – громогласно заявил Зябловский. – Тысячелетняя проблема. Заметьте, не решенная и поныне. Я-то знаю, занимался. У меня одних научных статей сто двадцать штук, две диссертации, четыре тома исследований…
«Ну, началось! Вот тут старый черт, похоже, сел на своего конька», – с досадой подумал Якушкин.
– …Только в древнерусском государстве, в домонгольские времена, существовало подобие частной собственности крестьянских общин и отдельных семей на земельные наделы. Золотые были времена! А потом – из века в век положение сельских тружеников постоянно ухудшалось. Большевики разрешили сей наболевший для России вопрос весьма демагогически и лишь формально. Поначалу они весьма подленько, с присущим им ренегатством украли эсеровскую программу земельных преобразований; затем – попросту извратили суть вопроса. Фактически РКП(б) обманула крестьянство, изъяв землю у помещиков и самих сельских общин и передав ее новому вотчиннику – своему государству. Община так и не получила прав собственности, соответственно, не имеет никаких правовых гарантий в своем пользовании землей. Об этом, кстати, открыто говорил на Девятом всероссийском съезде Советов коммунист Осинский.
– М-да-а, – задумчиво протянул Фунцев. – Меня всегда поражало трепетное отношение народа к высшей власти, его терпеливость, наивность…
– На сей счет тоже есть объяснение, – ответил Зябловский. – Причина таится во глубине веков, во временах мрачного татарского ига. Нашествие усложнило структуру власти на Руси – над князьями и боярами появилась новая, наивысшая инстанция. В отличие от своих, родственных языком, верой и исторической традицией волостителей, ордынская власть была чужда русскому сознанию и оттого казалась еще более страшной. Вдобавок князья и бояре старались всемерно усилить степень (на самом-то деле, довольно номинальную) власти монголов.
Устрашающий «фактор Орды» ловко использовался русскими феодалами в укреплении своего господства над простым народом. Воля и свободолюбие хлебопашцев и горожан подавлялись простым императивом: «Тяжела рука княжеская, а придет татарин – будет еще хуже». Немалую роль в подавлении общественного сознания сыграла церковь. Особенно умело использовали устрашающий «ордынский фактор» второстепенные, маломощные княжества, такие как Московское. В итоге, у русского человека выработалась устойчивая психология раба: беспрекословное, осознанное подчинение, двуличие, лукавство, изворотливость, ощущение собственной низости и подлости. Центральная великокняжеская, а затем царская и имперская власти поддерживали это убеждение, посему и сложилась система с четким делением общества на господ и холопов, с чудовищно сильным военизированным государством… Мужик со временем стал видеть главного своего врага в помещике – благо, царь был далеко, оставаясь высшим земным судией и оплотом стабильности. Помещик, по мнению крестьян, владел землей не по «божескому закону». Парадокс здесь в том, что в совокупности крестьянские земли соотносились с помещичьими с перевесом чуть ли не в три раза! Увеличение наделов суть проблемы не решило и не решит. Остается примитивный тип хозяйствования и землепользования, слабое техническое оснащение…
– Э-э, так мы далеко зайдем! – не выдержал Якушкин. – Вернемся к началу разговора. Большевики, конечно, обманули наивных крестьян в правовом плане, но фактически земля принадлежит общинам. Справедливости ради следует сказать, что именно в деревне позиции Советского государства наиболее сильны, при том, что позиции правящей РКП(б), как политической организации, наиболее слабые. Там мало членов партии, но в целом крестьянство лояльно к образованному этой партией государству.
Трудности лежат скорее в сфере политической: в отношении власти к крестьянству как классу; в беспринципных методах управления и налогообложения; в экономически непродуманных экспериментах идеологов РКП(б) по организации совхозов. И все же, несмотря на притеснения в годы войны, продразверстку, бесчинства комбедов и террор, крестьянство верит большевикам. Верит потому, что благодарно за «Декрет о земле», единым махом разрешивший мужикам захват и распределение земли. Остальные категории населения России несравненно больше пострадали от политики Советской власти. Именно о них (рабочих, интеллигенции, духовенстве, предпринимателях) и следует в первую голову позаботиться.
Зябловский залился гомерическим хохотом:
– Оставьте, милостивый государь! Россия – страна крестьянская, оно составляет около восьмидесяти процентов населения!
– Никто не сомневается, – вступил в разговор Ковалец. – Вот только в плане политической и культурной активности деревня сильно отстает. Крестьяне, в основном, удовлетворены результатами революции и терпеливо занимаются своим прямым делом, покорно позволяя большевикам укреплять власть террора. С молчаливого попустительства многомиллионной сельской провинции большевики проводят – и будут проводить! – угодные им решения, чинить произвол над гражданами России, в том числе и над самими крестьянами.
– Ну разумеется, – развел руками Зябловский. – Ленин еще в сентябре семнадцатого писал, что покуда есть государство – нет свободы. Когда будет свобода – не будет и государства. Именно поэтому народники, а вослед за ними и ваш покорный слуга, ратовали за уничтожение любого государства и создание союза свободных крестьянских сообществ.
– Любое государство в той или иной мере – институт принуждения, – вставил Фунцев. – Однако как без этого обойтись?
– Обойтись без принуждения невозможно, – подхватил мысль Якушкин. – Иначе – анархия, хуже нашей в восемнадцатом году. Вопрос в сущности государства, степени его демократизации, стойкости правовых институтов.
– Изменение правового статуса землевладения неизбежно приведет к изменению сущности государства, – упрямо повторил Зябловский.
– Да кому, простите, надобно менять этот статус? – фыркнул Якушкин. – Крестьянам покамест и без того неплохо. Уж не самим ли большевикам?
– Как показывает опыт Октября, изменение политической ситуации в стране может организовать группа единомышленников, – неторопливо проговорил Ковалец.
Зябловский покачал головой:
– Попахивает сектантством. Мы в молодости этим грешили.
– Отчего же, – усмехнулся Ковалец, – сильный подпольный союз с опорой в различных слоях населения, армии и властных структурах имеет шансы на успех.
Зябловский отдал в сторону Ковальца вежливый поклон:
– Как показывает опыт революционной борьбы, опорой любого освободительного движения выступает молодежь. Могу без ложного хвастовства заявить, что за пятьдесят лет деятельности выпустил из стен университета тысячу-другую студентов. Многие из них стали революционерами. Но кем? Народниками, эсерами, анархистами, кадетами, социал-демократами. Все эти партии, кроме радикалов-большевиков, уже принадлежат прошлому. Нынешний студент – совершенно иного свойства! Идеалы начала века для него безнадежно устарели, он находится под гнетом сильнейшей пропаганды. Разгромленный намедни, самый мощный антибольшевистский молодежный союз нашей губернии – и тот по своим взглядам был марксистским!
На кого, позвольте спросить, вы рассчитываете опереться? У старшего поколения нет самоотречения, отваги, здорового безрассудства; оно в значительной мере подкуплено новой властью: кто – высокими окладами, кто – членством в РКП(б), кто – мнимой свободой самовыражения, а кое-кто и вовсе – высочайшей милостью дышать!
– Да уж, – подал голос Решетилов. – Мы подобны иудеям после сорока лет блужданий в пустыне: рады тому, что получили; любая земля для нас – обетованная.
– Вот-вот, – хихикнул Зябловский. – Сие – глас разума!
– Ну не будьте пессимистом, Василь Филиппыч, – нетерпеливо парировал Фунцев. – В Европе множество готовых к борьбе молодых людей.
– Эмиграция? – скривился Зябловский.
– Конечно. Десятки тысяч боевых офицеров, способных хоть сейчас выступить в поход.
Все с интересом уставились на старого профессора. Смерив Фунцева долгим ироничным взглядом, Василий Филиппович спросил:
– Это какие же силы? Недобитые Красной армией корниловцы, марковцы, дроздовцы? Да колчаковцы с казачками в придачу? Полноте, сударь, не смешите. После драки кулаками не машут, особенно после такой, когда зубы напрочь повылетали!
Якушкин по университетской привычке зааплодировал дробным стуком костяшек пальцев по столу; Ковалец скрестил руки на груди и нахмурился; Решетилов тонко улыбнулся и удовлетворенно прикрыл глаза.
– Непатриотично, Василь Филиппыч! – с оттенком обиды воскликнул Фунцев.
– Бросьте, – отмахнулся Зябловский.
Ковалец собрался с мыслями и, откашлявшись, попросил внимания.
– Русские силы за границей помогут нам лишь при поддержке внутри страны, – сильно волнуясь, сказал он. – Слаженная коалиция непременно должна привести к победе.
Решетилов вдруг резко повернулся к Ковальцу:
– Старо, Нестор Захарыч, видали! – жестко бросил доктор. – На своей шкуре испытали благодать деникинского правления. Собери они там, в парижах, хоть несметную армию – никто в России ее не поддержит. Даром ли простой люд пошел за большевиками?..
– Саша, Саша! – попытался урезонить друга Якушкин.
– …Самую радикальную идею народ поддержал по причине полной несостоятельности прочих! – повысил голос Александр Никанорович. – Все демократические «идеи» к лету семнадцатого выхолостились, потому борьбу с большевиками возглавили не думцы-демократы, а генералы. Радикалы – против радикалов, коса на камень! Крайне правые – против крайне левых. Думаете, лучшим для России было бы, если бы взяли верх консервативные солдафоны? Уж они-то возродили бы «Единую и Неделимую»! Перво-наперво начали бы отдавать долги: Приморье – японцам; Закавказье – англичанам; Херсонщину – французам.