Престон Дуглас. Кодекс

   Том попытался улыбнуться. Отец пристально посмотрел на него и со вздохом откинулся на спину.
   — Кого мы пытаемся обмануть? — Последовала долгая пауза.
   — Том, у меня рак. Ничего хуже ты мне сообщить не можешь.
   — Пуля проникла в брюшную полость, — начал Том. — Возникло заражение. От этого у тебя температура.
   — Так как насчет прогнозов?
   Том проглотил застрявший в горле ком. Сэлли и братья не сводили с него глаз. Он понимал, что отец ждет от него голой, неприкрашенной правды.
   — Они неблагоприятные.
   — Продолжай.
   Том никак не мог выговорить роковых слов.
   — Неужели настолько плохо? — Сын кивнул.
   — А как же антибиотики, которыми потчует меня молодой человек? И все чудодейственные средства из спасенной тобой фармакопеи?
   — Такое, как у тебя, заражение, то есть сепсис, не остановят никакие антибиотики. Тебя может спасти только операция, хотя и для оперативного вмешательства скорее всего уже поздно. Лекарства не помогут.
   Наступило молчание. Бродбент поднял глаза.
   — Проклятие! — проговорил он в потолок.
   — Ты принял эту пулю за нас. Спас наши жизни, — сказал Филипп.
   — Лучшее, что я сделал.
   Том дотронулся до отцовской руки. Она была худая, как палка, и горела огнем.
   — Мне очень жаль.
   — Так сколько мне осталось?
   — Два-три дня.
   — Неужели так мало?
   Том кивнул. Максвелл снова вздохнул и устало откинулся в гамаке.
   — Рак отпустил мне несколько месяцев. Как хорошо было бы провести эти месяцы или хотя бы недели с сыновьями.
   Подошел Бораби и положил ладонь ему на грудь.
   — Мне жаль, отец.
   Бродбент накрыл его руку своей.
   — Мне тоже жаль. — Он взглянул на сыновей. — Я даже не могу посмотреть на «Мадонну» Липпи. Там, в гробнице, я все время думал: стоит мне на нее взглянуть — и все кончится хорошо.
   Ночь они провели рядом с умирающим отцом. Он постоянно метался, но антибиотики по крайней мере временно держали инфекцию в узде. Когда наступил рассвет, старик по-прежнему находился в сознании.
   — Дайте мне воды, — хрипло попросил он.
   Том взял кувшин, вышел из хижины и направился к ближайшему источнику. Деревня тара просыпалась. Женщины развели костры, и на свет появились изящные, покрытые никелем и медью французские кастрюли и сковороды. В небо взвились струйки дыма. По грязной площади бродили куры, тощие собаки искали остатки еды. Из хижины появился мальчуган в майке с изображением Гарри Поттера и повернулся к дереву пописать. Даже в такое затерянное племя проник большой мир, подумал Том. А когда Белый город откроет свои сокровища и тайны большому миру?
   Он набрал воды и повернул обратно. В это время из хижины показалась сгорбленная старуха — вдова Каха — и ткнула в его сторону кривым пальцем.
   — Wakha!
   Том в тревоге остановился.
   — Wakha!
   Он осторожно сделал шаг в ее сторону, ожидая, что она выдернет у него с головы последние волосы. Но вместо этого старуха взяла его за руку и повела в дом.
   — Wakha!
   Он нехотя последовал за ней в наполненную дымом хижину. Там, прислоненная к центральному столбу, стояла «Мадонна с виноградом» Фра Филиппо. Том, не веря собственным глазам, уставился на бесценный шедевр Возрождения и, отказываясь верить в реальность происходящего, шагнул вперед. Контраст между картиной и внутренним убранством убогой лачуги показался ему поразительным. Даже в сумраке индейского жилья она излучала внутренний свет: златокудрая Мадонна, почти девочка, держала на руках младенца, и тот розовыми пальчиками подносил к губам виноградины. А над их головами парил голубь с золотым листом.
   Пораженный, Том повернулся к старухе. Ее морщинистое лицо расплылось в улыбке, вместо зубов во рту блестели розовые десны. Она подошла к картине, взяла и сунула ему в руки.
   — Wakha!
   И жестом показала забрать ее с собой в хижину отца. А сама пошла сзади, подталкивая в спину.
   — Teh! Teh!
   Том, прижимая картину к груди, вышел на сырую поляну. Должно быть, Ках забрал «Мадонну» себе. Это казалось чудом. Когда Том переступил порог хижины, Филипп вскрикнул и опрокинулся навзничь. Максвелл в испуге вытаращил глаза и сначала не проронил ни звука. А потом откинулся в гамаке и встревоженно спросил:
   — Черт подери. Том, у меня, кажется, начались галлюцинации?
   — Нет, она настоящая. — Том подошел ближе.
   — Не дотрагивайся! — закричал Филипп. Бродбент протянул руку и потрогал полотно.
   — Слушай, а я не сплю?
   — Не спишь, — отозвался Том.
   — Где ты ее взял?
   — Она была у нее. — Том кивнул в сторону двери. Там на пороге стояла старуха и улыбалась беззубым ртом.
   Бораби задал ей несколько вопросов, она долго говорила. Он слушал, кивал, а затем повернулся к отцу:
   — Она сказала, что ее обуреваемый жадностью муж взял из гробницы много вещей и спрятал в пещере за деревней.
   — Каких вещей? — резко спросил Бродбент.
   Бораби и старуха еще некоторое время говорили между собой.
   — Она не знать. Говорить, Ках украл почти все сокровища из гробницы. А вместо них в яшики положил камни. Он не хотел, чтобы богатства белого человека находились в гробнице тара.
   — Как же я не догадался? — Максвелл. — Там, в пещере, мне показалось, что некоторые ящики легче, чем должны быть. И все время, пока я оставался в темноте, я пытался решить загадку. Не додумался, что это проделки старого Каха. А следовало бы. Господи, он спланировал все от начала до конца! Оказывается, он такой же алчный, как и я…
   Старик посмотрел на холст. Отсветы огня играли на юном лице Пресвятой Девы. Максвелл долго молчал. Затем закрыл глаза и произнес:
   — Принесите мне перо и бумагу. Теперь у меня есть, что вам оставить, и я хочу написать завещание.

84

   Ему принесли перо и выделанную из коры бумагу.
   — Хочешь побыть один? — спросил Вернон.
   — Нет. Вы нужны мне здесь. И ты, Сэлли. Подойдите ближе, встаньте в круг.
   Они окружили гамак. Максвелл Бродбент прокашлялся.
   — Сыновья, — он покосился на Сэлли, — и ты, моя будущая невестка. — Помолчал и продолжил: — И какие замечательные сыновья… Жаль, что потребовалось так много времени, чтобы я это понял… У меня осталось мало сил. А голова как тыква. Поэтому буду краток.
   Его глаза оставались ясными, и он посмотрел по очереди на каждого.
   — Примите мои поздравления. Вы справились. Вы заслужили наследство, спасли мне жизнь и показали, каким я был чертовски никчемным родителем.
   — Отец…
   — Не перебивайте. Хочу дать вам на прощание совет. В конце концов, я на смертном одре и не могу устоять. Филипп, из всех моих сыновей ты больше других похож на меня. В последние годы я наблюдал, как ожидание большого наследства бросает тень на твою жизнь. Я не говорю, что ты алчен от природы, но сознание, что тебе предстоит получить полмиллиарда долларов, неизбежно развращает. Я замечал, что, стараясь показаться в своих нью-йоркских кругах умудренным опытом богачом, ты живешь не по средствам. У тебя та же болезнь, что и у меня: ты алчешь обладать красотой. Забудь. Для этого созданы музеи. Живи простой жизнью. Ты наделен тонким восприятием искусства — так пусть это будет наградой, а не способом признания и славы. И еще я слышал, что ты изумительный педагог.
   Филипп коротко кивнул, не слишком довольный тем, что услышал.
   Бродбент пару раз судорожно вздохнул, затем повернулся к Вернону:
   — Ты, Вернон, ищущий человек, и я теперь понимаю, насколько важен для тебя этот выбор. Твоя проблема в том, что тебя легко обвести вокруг пальца. Ты слишком наивен. Запомни основное правило: если от тебя хотят денег, это не религия, а надувательство. Молиться в церкви никому ничего не стоит.
   Вернон кивнул.
   — Теперь ты, Том. Ты больше других братьев отличаешься от меня. Должен признаться, что я никогда не понимал тебя до конца. Ты не так материалистичен, как другие. И давно отказался от меня, думаю, не без оснований.
   — Отец…
   — Помолчи! Ты организован в том смысле, что знаешь, чего тебе хочется. Мечтал стать палеонтологом и копаться в костях динозавров, а я, как идиот, толкал тебя в медицину. Знаю, что ты хороший ветеринар, хотя не понимаю, зачем ты растрачиваешь свои незаурядные таланты, занимаясь беспородными лошадьми в резервации индейцев навахо. Я усвоил одно: надо уважать выбор каждого из вас. Динозавры, лошади… Ты поступал по-своему, несмотря на мои благословения. И еще я понял, что ты обладаешь целостностью. Это то, чего мне всегда недоставало. И я расстраивался, когда наблюдал такую основательную целостность в одном из своих сыновей. Не знаю, что ты станешь делать с большим наследством. Да ты и сам, наверное, не знаешь. Деньги тебе не нужны, и ты их никогда особенно не хотел.
   — Ты прав, отец.
   — И наконец, Бораби… Ты мой старший сын и вместе с тем — самый поздний. Я знаю тебя совсем недавно, но, мне кажется, понимаю лучше других. Я наблюдал за тобой и заметил в тебе такую же, как у меня, непоседливость. Ты ждешь не дождешься выбраться отсюда и насладиться приятной жизнью в Америке. Тебе кажется, что тара — не твое окружение. Отлично. Но скоро ты поймешь, что к чему. У тебя здесь было одно преимущество: хорошая мать и не было меня, чтобы портить тебе жизнь.
   Бораби хотел что-то сказать, но Бродбент протестующе поднял руку.
   — И на смертном одре не дают сказать речь без того, чтобы не перебить. Братья помогут тебе перебраться в Америку и получить гражданство. И я не сомневаюсь, что, оказавшись там, ты сделаешься большим американцем, чем те, кто там родились.
   — Да, отец.
   Бродбент вздохнул и повернулся к Сэлли:
   — Том, это потрясающая женщина. Я всегда мечтал о такой, но никогда не встречал. Не дай ей сорваться.
   — Я не рыба! — резко бросила Сэлли.
   — Вот и я о том же: немного ершистая, но удивительная.
   — Ты прав, отец.
   Бродбент помолчал и перевел дыхание. Ему становилось все труднее говорить. На лбу выступил пот.
   — Теперь мое завещание и последняя воля. Я хочу, чтобы каждый из вас выбрал по одной вещи из той пещеры. А остальное, если вам удастся вывезти коллекцию из Гондураса, я дарю какому-нибудь музею или нескольким музеям, на ваше усмотрение. Начнем по старшинству. Бораби, ты первый.
   — Я буду выбирать последним, — ответил индеец. — То, что я хочу, не лежит в пещере.
   — Хорошо. — Бродбент повернулся к Филиппу: — Попробую угадать сам… — Он посмотрел на «Мадонну». — Липпи твой.
   Филипп хотел что-то сказать, но не смог.
   — Ну а ты, Вернон? — Средний сын ответил не сразу:
   — Я хочу Моне.
   — Я так и думал, что ты его попросишь. За Моне можно выручить пятьдесят миллионов. Надеюсь, ты его продашь. Только предупреждаю: никаких больше фондов — не разбазаривай деньги. Настанет время, ты найдешь то, что ищешь. Будь мудр — отдай малую толику своих средств, но только малую.
   — Спасибо, отец.
   — Еще я хочу отправить с тобой мешок драгоценностей и монет, чтобы расплатиться с Дядюшкой Сэмом.
   — Хорошо.
   — Твоя очередь, Том. Что ты хочешь? — Том посмотрел на Сэлли.
   — Мы хотим фармакопею.
   — Интересный выбор, — кивнул Бродбент. — Она ваша. Что ж, вернемся к тебе, Бораби. Ты последний, но не менее важный, чем остальные. Что это за таинственная вещь, которой нет в пещере?
   Индеец подошел к постели и что-то прошептал на ухо отцу. Старик кивнул:
   — Хорошо. Будем считать, что все улажено. — Он помахал ручкой. Лицо заливал пот, дыхание становилось все труднее и чаще. Том понимал, что сознание скоро покинет отца. Он знал, насколько мучительна смерть от сепсиса. — Дайте мне десять минут. Я изложу свою волю и завещание. Потом мы пригласим свидетелей и все надлежащим образом оформим.

85

   Том с братьями и Сэлли стояли под высокими, как своды храма, деревьями и наблюдали бесконечную погребальную процессию. Люди шли по извилистой тропе к только что выдолбленной высоко над деревней гробнице. Это было удивительное зрелище. Тело Максвелла Бродбента плыло впереди на руках четырех воинов. Его забальзамировали по древним рецептам майя. Новый вождь провожал усопшего в Эльдорадо — золотой предел из индейских легенд. Так майя хоронили своих царей. Бродбента облили медом и осыпали золотой пылью, придав телу вечную форму, которая будет существовать в загробном мире.
   За телом следовала длинная процессия. Индейцы несли погребальные дары: корзины с сушеными овощами и фруктами, орехи, сосуды из пальмовых листьев с водой и маслом. За ними — традиционные предметы индейцев майя: агатовые статуэтки, расписные горшки, блюда и кувшины чеканного золота, оружие, полные стрел колчаны, копья, сети — в общем, все, что могло понадобиться Максвеллу Бродбенту после смерти.
   Затем из-за поворота появился индеец с полотном Пикассо в руках. На нем была изображена трехглазая женщина с квадратной головой. За ним два запыхавшихся индейца несли сцену Благовещения Понтормо. Потом проплыли Бронзино, две римские статуи, снова несколько картин Пикассо, Брак, два Модильяни, Сезанн, еще несколько статуй и погребатьные предметы двадцатого столетия. Странная процессия вилась по склону и входила под деревья.
   Замыкал все оркестр, если так его можно было бы назвать. Несколько человек играли на бамбуковых дудках, дули в деревянные трубы, колотили палкой о палку, а шагавший в конце процессии юноша изо всех сил бил в серый, похожий на басовый западный барабан.
   Том одновременно ощущал грусть и испытывал своеобразное очищение. Уходила эпоха. Умер отец. И вот теперь Том говорил последнее «прости» своему детству. Перед его глазами проплывали вещи, которые он знал и любил с самого раннего возраста. Отец их тоже любил. Прощальная процессия человек за человеком скрывалась в темном проеме гробницы. Люди вносили внутрь погребальные предметы, а обратно появлялись, щурясь на свет, с пустыми руками. Теперь коллекция останется здесь, надежно замурованная, в сухости и под охраной, пока они с братьями не вернутся, чтобы потребовать то, что принадлежит им. Разумеется, сокровища майя останутся в гробнице навеки, чтобы отец был счастлив в загробном мире. А западные шедевры тара сохранят для них. Такие похороны — венец всех похорон. Так погребали только царей майя. И то — тысячу лет назад.
   Максвелл Бродбент угас через три дня после того, как подписал завещание. Он находился в сознании еще день, а потом стал бредить, впал в кому и умер. Смерть вообще некрасива, думал Том. Но в смерти отца, если можно так выразиться, было благородство.
   Однако Тому запомнилась не сама смерть, а последний день, когда отец находился в сознании. Четверо сыновей постоянно оставались рядом. Они почти не разговаривали. А если разговаривали, то о разных пустяках: вспоминали всякую ерунду, забытые места, смешные истории, давно ушедших людей. И тем не менее этот день ничего не значащих разговоров показался Тому важнее, чем десятилетия отцовских советов и наставлений, серьезнейших бесед о жизни, философствований и споров за обеденным столом. Их точки зрения никогда не сходились, но вот теперь отец его понял. И они могли болтать в свое удовольствие. Так просто и так глубоко.
   Том улыбнулся. Отцу понравились бы его похороны. Он порадовался бы, глядя на идущую через лес процессию и слушая барабаны, гигантские деревянные трубы и бамбуковые дудки. И женщин, и мужчин, по очереди то поюших, то хлопающих в ладоши. Огромную усыпальницу выбили в известняковой скате, попадала начало новому некрополю тара. После того как сгорел мост, Белый город оказался отрезанным от большой земли, но по ту сторону ущелья остались шесть головорезов Хаузера. Все шесть недель, пока долбили новую гробницу, деревня бурлила новостями о попавших в западню солдатах. Время от времени они подходили к тому месту, где некогда начинался мост, стреляли, кричали, умоляли, грозили. Шли дни и недели. Количество солдат сократилось до четырех, затем до двух. А теперь остался всего один. Он больше не махал руками, не кричал и не стрелял. Маленький исхудавший человечек, он подходил к обрыву, молчал и ждал смерти. Том убеждал тара его спасти, но индейцы оставались непреклонны. Они говорили, что мост могут восстановить только боги. И если богам будет угодно, они спасут солдата.
   Но богам, разумеется, было неугодно.
   Гудение большого барабана вернуло Тома к разворачивающемуся перед ним зрелищу. Все погребальные предметы были сложены в гробницу, настало время замуровывать вход. Стоявшие в лесу мужчины и женщины затянули проникающий в душу заунывный мотив. Жрец воскурил священные травы, и их аромат поплыл над толпой. Церемония продолжалась до тех пор, пока солнце на западе не коснулось кромки горизонта. И тогда прервалась. Жрец ударил по концу деревянного ключа, и с последним лучом заходящего светила массивная дверь раскатисто стукнула и запечатала вход в усыпальницу.
   Все смолкло.
   По дороге в деревню Том повернулся к Вернону:
   — Хорошо бы отец все это видел… Брат обнял его за плечи:
   — Он видел. Я в этом нисколько не сомневаюсь.

86

   Льюис Скиба сидел в кресле-качалке на покосившемся крыльце дощатого домика и смотрел на озеро. Окрестные холмы оделись в осенний багрянец, темное зеркало воды отражало купол вечернего неба. Все было именно так, как отложилось у него в памяти. Причал косо уходил в воду, и к его концу было привязано каноэ. Воздух дышал запахом нагретых сосновых иголок. На противоположном берегу раздался заунывный голос гагары. Ее крик замер в холмах, но ей едва слышно ответила другая, далекая, как звезда, гагара.
   Скиба сделал глоток свежей ключевой воды и качнулся в кресле. Доски крыльца протестующе заскрипели. Он потерял все. При нем рухнула входившая в девятку крупнейших в мире фармацевтическая компания. Он наблюдал, как их акции упали в цене до пятидесяти центов, а затем их продажа была навсегда прекращена. Их занесли в главу 11. Двадцать тысяч сотрудников видели, как таяли их сбережения и пенсионные фонды. Совет директоров совместно с представителями держателей акций выкинул его на улицу, и это событие стало изюминкой вечерних теленовостей. На него завели уголовное дело, обвиняя в мошенничестве, махинациях с акциями, инсайдерских торговых операциях и подтасовках в собственную пользу. Он потерял дом и жену. Адвокаты доедали его последние деньги. Никто его больше не любил, кроме детей.
   И тем не менее Скиба ощущал себя счастливым человеком. Окружающие не могли понять такого счастья. Считали, что он потерял рассудок, что это последствия нервного срыва. Никто не понимал, что значит гореть в аду.
   Не представляли, что для него значило остановить собственную руку в тот день три месяца назад в темном кабинете. И что значили последующие три месяца молчания Хаузера. Они стали самым мрачным периодом в его жизни. Казалось, кошмар никогда не рассеется. Но вот до него дошли известия. «Нью-Йорк тайме» опубликовала в самом неприметном месте коротенькую заметку, в которой сообщалось об основании Фонда Альфонсо Босваса — некоммерческой организации, целью которой является перевод найденного в коллекции Максвелла Бродбента старинного кодекса майя, относящегося к девятому веку. Согласно утверждению доктора Сэлли Колорадо кодекс являлся лечебником народа майя и был способен оказать неоценимую помощь в поисках и разработке новых лекарств. Фонд основан и финансируется четырьмя сыновьями покойного Максвелла Бродбента. В заметке говорилось, что сам глава семьи неожиданно скончался, когда проводил отпуск с сыновьями в Центральной Америке.
   И все. Никаких упоминаний о Хаузере, Белом городе, забытой гробнице и ненормальном отце, который похоронил себя со всем своим состоянием. Ни строки.
   Скиба почувствовал, что груз целого мира свалился с его плеч. Бродбенты живы. С ними не расправились. Хаузер не сумел раздобыть кодекс. И что самое главное — не смог совершить убийство. Скиба никогда не узнает, что произошло. Наводить справки было бы слишком опасно. Но ясно было одно: он не повинен в убийстве. За ним много других преступлений, которые предстоит искупить, но среди них нет самого страшного — насильственного отнятия человеческой жизни, в том числе своей собственной.
   И еще, лишившись всего: денег, недвижимости, репутации, — Скиба обрел способность видеть. Шоры были сорваны. Он прозрел, словно снова стал ребенком: понял, какие совершил преступления, каким эгоистичным и алчным человеком сделался. С предельной ясностью осознал свое моральное падение во время успешного восхождения на вершины деловой карьеры. Как просто оказалось сбиться с пути, перепутать честность и престиж, власть и ответственность, низкопоклонство и преданность, прибыль и достоинство. Надо быть очень целостным человеком, чтобы сохранить ясность ума в такой системе.
   Скиба смотрел в темнеющую поверхность озера и улыбался. В наступающих сумерках растворялось все, над чем он так упорно бился и что казалось ему таким важным. В конце концов исчезнет и этот дощатый домик, и он уже не сможет смотреть на это озеро.
   Что ж, ну и пусть. Он умер и снова родился. И теперь начинал новую жизнь.

87

   Офицер Джимми Мартинес из полицейского управления Санта-Фе положил телефонную трубку. Листья на хлопковом дереве за окном пожелтели и приобрели сочный золотистый оттенок, с гор подул холодный ветер. Мартинес посмотрел на своего напарника Уилсона.
   — Снова по поводу имения Бродбента? — поинтересовался Уилсон.
   Мартинес кивнул.
   — За это время соседи могли бы и привыкнуть к тому, что там творится.
   — Богатые люди — кто их разберет? — Мартинес согласно фыркнул.
   — Нет, ты слышал что-нибудь подобное? Разукрашенный татуировками индеец из Центральной Америки ходит в костюмах старика, курит его трубки, разъезжает на его лошадях по усадьбе в тысячу акров, строит из себя джентльмена и требует, чтобы слуги величали его «сэр»!
   — Мы же проверяли: там все чисто, он — владелец имения, — отозвался Мартинес.
   — Чисто-то чисто. Но вопрос в том, как ему удалось прибрать имение к рукам? Оно стоит двадцать, а то и тридцать миллионов. И чтобы его содержать, надо тратить не меньше двух миллионов в год. Ты что, считаешь, что у подобных типов могут быть такие деньги?
   — Да, — улыбнулся Мартинес.
   — Что значит «да»? Джимми, ты же видел, у парня подпилены зубы. Он — натуральный дикарь!
   — Нет, он один из Бродбентов.
   — Ты в своем уме, Джимми? Это он-то — Бродбент? С мочками ушей до земли. Ты чем обкурился?
   — Он похож на всех остальных.
   — А ты их видел?
   — Знаком с двумя братьями. Говорю тебе, он тоже сын старины Бродбента.
   Уилсон в изумлении посмотрел на напарника.
   — У старика была соответствующая репутация. Другие сыновья получили картины, а этот — дом и мешок денег. Все очень просто.
   — Индеец — один из Бродбентов?
   — Вне всякого сомнения. Готов поспорить, во время одной из экспедиций старик обрюхатил индейскую скво, и вот тебе результат.
   Глубоко потрясенный Уилсон откинулся на спинку стула.
   — Знаешь что, Джимми, быть тебе лейтенантом в следственном отделе.
   — Согласен, — скромно кивнул Мартинес.