Прилепин Захар. Дорога в декабре (сборник)

   – Не знаю. Я отправил своих и ваших по классам, по два человека. У всех рации есть.
   – Чего, отошли они, Кость? – спрашиваю я.
   – Вроде…
   – ГУОШ отзывается? – спрашивает Язва.
   – …Отзывается… Говорят: сидите, ждите, они в курсе.
   – Чего «в курсе»?
   – Да не знают они ни хера! Может, чечены опять город берут? Может, в ГУОШе тоже сидят, как и мы, запертые?
   Я подхожу к Андрюхе. От него, кажется, валит пар. Он возбужден. На белом лбу ярко розовеет небольшой прыщик.
   – Чего там? Куда бьешь? – кричу я.
   – По хрущевкам, – отвечает Андрюха злобно, ответ я угадываю по губам. – Все стреляли, никто не попал! – говорит он уже о другом – о нас. – Их, бля, человек двадцать было во дворе. А мы сначала обоссались все, потом окосели все на фиг!
   «Мы обоссались, а он нет», – думаю я об Андрюхе.
   Амалиев сидит у гомонящей без умолку и, кажется, готовой треснуть рации, неотрывно глядя на мертвого Степу. Монах тупо смотрит на свой ботинок, весь покрытый кровью, Степиной, застывающей…
   Дима Астахов, возле которого стоит труба гранатомета, отворачивается на секунду от окна, вглядывается в Степу и снова стреляет, серьезный и сосредоточенный.
   Столяр начинает поочередно вызывать всех, кого разогнал по кабинетам, спрашивая, как обстановка.
   Я слышу голос Скворца. Кличу его, дождавшись, пока Столяр закончит проверку.
   – Ты где? – спрашиваю, прибавляя громкость рации на полную.
   – Рядом с «почивальней», в соседнем классе, – слышу далекий Санин голос.
   Иду к Скворцу, предупредив Столяра.
   – Егор! – говорит мне Столяр вслед. – Все посты обойди! Посмотри, что где. Доложишь.
   Я выхожу из «почивальни» и останавливаюсь в коридоре. Прижимаюсь спиной к стене, смотрю вокруг. Вся школа мелко дрожит, сыплется известью. Вдруг вспоминаю, что у меня до сих пор расстегнута ширинка – с того момента, как я увидел дядю Юру. Застегиваюсь ледяными негнущимися пальцами. Помочиться не хочется. Дую на руку, пытаясь отогреть пальцы.
   Дверь в комнату, где находится Скворец, открыта. Юркнув в помещение, согнувшись, подбегаю к Скворцу, присаживаюсь у стены. Достаю сигарету.
   Саня, не глядя, дает в окно короткую очередь, встает у окна боком, ко мне лицом. Я киваю ему: как, мол? Пытаюсь улыбнуться, но не выходит. Саня смотрит на меня, не отвечая. Лицо его, покрытое белой и серой пылью, кажется спокойным, лишь щека чуть дергается.
   Прикуриваю, затягиваюсь. Вкуса у сигареты нет. С удивлением смотрю на нее и, тут же забыв, зачем смотрю, хочу бросить. Останавливаю себя в последнюю долю секунды: глядя на сигарету, решаю проверить, не дрожат ли у меня пальцы. Не дрожат.
   – Ну чего? – говорю я вслух.
   – Обстреливают. Вон… попали. – Саня показывает на выщербленную стену напротив окна. – Сейчас пристреляются и…
   – «Семь шестьдесят два»… – говорю я, глядя на стену. – Если из «пяти сорока пяти» жахнут, может отрикошетить по заднице.
   Кеша молча смотрит на меня, он стоит у другого окна, держит в руках эсвэдэшку.
   – Чего ты тут делаешь, снайпер? – обращаюсь я к нему. – Тебе позицию надо… Иди к Столяру, пусть он тебе место найдет.
   Кеша выбегает, высокий, с длинной винтовкой, которую он иногда раздраженно, иногда нежно называет веслом.
   – Пойдем со мной. По постам, – говорю я Сане.
   Выбегая, краем глаза вижу, как от простреливаемой стены летят куски краски, битый кирпич.
   Когда тебе жутко и в то же время уже ясно, что тебя миновало, чувствуешь, как по телу, наступив сначала на живот, на печенку, потом на плечо, потом еще куда-то, пробегает босыми ногами ангел, и стопы его нежны, но холодны от страха. Ангел пробежал по мне и, ударившись в потолок, исчез. Посыпалась то ли известка, то ли пух его белый. Я оглядываюсь на дверь комнаты, где мы только что были. Машинально трогаю стены – не картонные ли они, а то сейчас пробьет навылет.
   Мы бежим по коридору. На площадке между первым и вторым этажами пацаны повалили два стола на бок, привалили их мешками с песком. Заправляет всем Хасан. Рядом сидит Плохиш, ухмыляется. Еще Вася Лебедев и Валя Чертков, с распухшей хуже вчерашнего рожей, бордовое месиво совершенно залепило правый глаз.
   «Убили братика твоего, Валя», – хочу я сказать, но не могу.
   – А у нас тут чеченцы, моченные в сортире… – говорит Плохиш.
   Зная, что у Плохиша спрашивать что-либо бесполезно, обращаюсь к Вальке:
   – Чего случилось?
   – А пробрались двое… В туалет влезли, в окно. Плохиш прямо к туалету подбежал, кинул две гранаты. Потом зашел туда, вон автоматы притащил…
   Гордый, что есть такие пацаны в мире, я смотрю на Плохиша…
   – Все в говне и в мозгах… – начинает Плохиш и тут же обрывает себя. – Слышь, Хасан, давай твоим собратьям бошки отпилим? Как они, суки, дядю Юру обкорнали всего!
   Хасан кривится и не отвечает.
   Плохиш вытаскивает нож, хороший тесак, и, косясь на Хасана, начинает им забавляться, колупать стол.
   – Ну, бля, будут они атаковать? – говорит Вася Лебедев спокойно, и я удивляюсь его спокойствию – неужели ему хочется, чтобы кто-то полез сюда?
   – Чего там? – спрашивает у меня Вася, имея в виду положение дел на крыше, в «почивальне»…
   – Сюда ведь могут из гранатомета засадить. От ворот. Или если в упор к школе подбегут, – говорю я, не отвечая, чтобы не обмолвиться о Степке Черткове.
   – Учтем, – говорит Вася Лебедев.
   – А вы там на хер сидите? – спрашивает Плохиш. – «В упор к школе!» Вы хер ли там делаете? Спите, что ли? Как там дела, у тебя спросили!
   – Нормально, – отвечаю я.
   – Если они подбегут, мы им Валю покажем – они охренеют, – говорит Плохиш.
   Мы все смотрим на Валю, на его искаженное, вздутое, бордовое одноглазое лицо.
   – Ты целиться-то можешь? – спрашиваю я.
   – А чего ты в двух разгрузках? – перебивает меня Плохиш. – Ты лучше бы запасные трусы надел.
   Вася Лебедев косится на меня иронично, но добро, и Валька Чертков готов засмеяться, хоть ему и больно это делать, но неожиданно обрывает себя.
   – А ведь это… Степкина разгрузка, – говорит он. – Ты чего?..
   Валя смотрит на меня, пытаясь раскрыть второй, затекший глаз, рот его чуть приоткрыт, он хочет еще что-то сказать, но ждет меня.
   Я смотрю на Валю, сжав зубы.
   – Иди. Он в «почивальне», – говорю я.
   Валя хватает автомат и спешит наверх. Пацаны смотрят на меня.
   – Убили Степу, в голову, на крыше, – говорю я и закуриваю.
   Пацаны тоже закуривают.
   – Надо связь держать, – говорит Хасан, помолчав, – а то сейчас из ГУОШа подъедут, а вы своих же перестреляете. Куда там все палят?
   – Известно куда, – Плохиш, не высовываясь, вскидывает автомат над своей круглой башкой, кладет его на мешок и, скорчив напуганную рожу, трясет им, как отбойным молотком. – Они не смотрят, – поясняет он. – Им неинтересно.
   Я улыбаюсь и думаю: как это странно, Степу убили, а Плохиш все придуряется, и мы улыбаемся, и меня тоже убьют, и будет то же самое… Ну, не будут же все рыдать, сжимая береты в руках.
   – Степу жалко, – говорит Саня, единственный, кто не улыбается.
   – Ничего, – роняет Вася Лебедев. Нет, он не хочет сказать, что все это, мол, ерунда, он хочет сказать, что Степу мы помним и сделаем все, чтобы…
   И все поняли, что Вася сказал.
   – Учтем, Саня, – итожит Вася и толкает Скворца в плечо.
   Мы встаем и уходим, я и Саня.
   В большой классной комнате, глядящей одними окнами на овраг, а другими – на пустыри, пацаны говорят нам, что чеченцы сорвали растяжку в овраге.
   – Одного раненого видели! – кричат возбужденно. – Его аж подбросило. И заорал! Они полезли за ним, мы еще одного подстрелили. А они потом как дали из «граника»! И не попали! Но все стекла на хер повылетали…
   – Чего там слышно из ГУОШа? – спрашивают меня.
   – Ничего. Приедут, наверное. Вызволят.
   Мы заглядываем еще в несколько комнат. Все целы, стреляют или снаряжают магазины.
   «Уже скоро, наверное, приедут, – думаю я о помощи из ГУОШа, – знают же они, что мы тут окружены. Должны нас вытащить отсюда. Главное, чтоб не убили, когда мы будем выезжать. Может быть, нас не будут штурмовать. Дядя Юра и Степка – и все, больше никого… Зачем мы полезли на крышу? Пересидели бы. Кто предложил на крышу идти?»
   Не могу вспомнить.
   «Или, наоборот, не надо было с крыши уходить? Что мы стали так суетиться? Как глупо всё…»
   Мне не очень страшно. Вовсе не страшно.
   «А почему Степа последний спускался? Ведь должен был я последним уходить. Или Язва…»
   Отмахиваюсь от этой мысли. Потом, всё потом. Так получилось.

X

   Воздух в комнате треснул, метнулся по углам, уполз в щели. Во все стороны густо и жестко плеснуло песком, полетело щепье и стекло. Сетка, висящая на окнах, затряслась. Язву отбросило, он с грохотом упал на пол, на спину, и остался лежать с раздробленным лицом. И только, как мне показалось, похоже на рыбий шевелил раскрываемыми губами рот.
   В бойницу, в мешки и плиты влепили заряд гранатомета. В ушах звенит.
   Тут же под окном гакнул и осыпался еще один взрыв. И сразу еще один.
   Андрюха Конь, вытерев голой рукой лицо, с трудом расщуривает глаза и снова встает к пулемету. Вслепую бьет очередями и вновь трет глаза.
   – Второй номер! Лента! – орет он и опять трет глаза. Я вижу под его глазами красные кровоточащие борозды, глаза тоже залиты красным, и, кажется, веко порезано, наверное, в его ладонь впился кусок стекла, и он трет себя этой ладонью, ничего не замечая.
   – Они идут! – кричит кто-то.
   Глядя в окно, я вижу перебегающие фигуры, их много.
   «Господи! Господи, как их много!» – хочется заорать.
   Кажется, что чеченцы движутся неспешно. Да, они неспешно бегут… прямо к нам. Зачем они сюда, к кому?
   Один из бегущих, выхваченный моим суматошным зрением, прячется за сараюшку, где располагается кухонька Плохиша, присаживается и, скалясь, кладет гранату в подствольник.
   Прицеливаюсь и стреляю: в присевшего за сараем удобно стрелять по диагонали, спрятавшись за стеной. Чеченец дергается, но, не боясь выстрела, выворачивается в мою сторону и… Не знаю, стреляет ли он, я отстраняюсь, поднимая вверх автомат.
   «Косая тварь…» – ругаю себя.
   И снова: «Зачем они бегут сюда?»
   Торопясь, словно опаздывая, стреляем.
   – Граната! – вскрикивает кто-то рядом со мной.
   Вскидываю взгляд, стремясь увидеть легкий овальный слиток, готовый разорваться, и вижу. Граната бьется в сетку на окнах и падает назад, вниз, под окна школы.
   Услышав уханье разорвавшейся гранаты и надеясь, что взрыв отпугнет чеченцев, я снова пытаюсь выстрелить, но рожок пуст. И другой, привязанный синей изолентой к вставленному в автомат, тоже пуст. Бросаю их Амалиеву, к его столу, где он сидит у рации и снаряжает пацанам рожки.
   – Анвар, быстрей! – кричу.
   Он смотрит на меня озлобленно, загоняя патроны в чей-то рожок.
   Я смотрю вокруг, замечаю автомат Язвы под кроватью Сани Скворца. Подбегаю туда и вижу чей-то носок. «Мой или Санькин?»
   Отстегиваю от Гришиного автомата рожки, вижу, что один полный, а в другом – последний патрон. Пристегиваю к своему, смотрю на спины, на лица пацанов. Они перебегают от окна к окну: мокрый, с бешеными глазами Столяр, взвинченный Федька Старичков, Кизя, с алюминиевыми, спокойными скулами и тонкими губами, Дима Астахов, повесивший трубу гранатомета за спину, Валя Чертков с одним раскрытым до предела глазом и с другим, которого совсем не видно, Скворец…
   – Андрюха! – ору я Суханову, который так и не сходил с места. – Смени позицию!
   Андрюха Конь хватает пулемет за ствол и перебегает.
   «Он же руку сожжет!» – мелькает у меня в голове.
   Присев на корточки, я примериваюсь, куда мне встать, и вижу чью-то руку, цепляющуюся за сетку, – черную лапу с крепкими ногтями в грязной окаемке. Вслед за рукой появляется лицо, довольное, обильно бородатое. Другой рукой взобравшийся прямо к «почивальне» чеченец кладет в бойницу, от которой только что отошел Андрюха Конь, автомат, и я вижу, как ствол начинает подпрыгивать на кладке бойницы, простреливая «почивальню».
   Бегу к окнам, зачем-то бегу к этому лицу, делаю, кажется, два прыжка и стреляю почти в упор в бороду. Палец мой изо всех сил тянет на спусковой крючок, но автомат больше не стреляет: в суматохе я вставил тот рожок, где был последний патрон. Вытаскиваю из разгрузки гранату, срываю кольцо, бросаю ее в бойницу, вслед упавшему, словно боясь, что он снова полезет вверх.
   «Ползут, как колорадские жуки…» – думаю я, в голове мелькает детская картинка: какая-то сельская дорога, конец августа, и колорадские жуки, уныло уползающие с картофельного поля, и мои детские ноги в красных сандалиях, подошвы которых уже покрыты влажной коркой жучиных внутренностей с вклеенными в едко пахнущее месиво полосатыми крылышками.
   – Семеныч на связи! – выкрикивает Амалиев.
   – Семеныч! – орет стреляющий Столяр, не отходя от бойницы. – Семеныч! – ревет Костя, словно Куцый может его услышать. – Они в окно к нам лезут, Семеныч! Прямо в окно! Вы где там, бля?
   Амалиев, подумав мгновение, вытягивает руку с зажатым в ней динамиком и большим пальцем нажимает на тангенту, давая Семенычу послушать Столяра. В этом, конечно, нет никакого смысла.
   Астахов как ужаленный отскакивает от бойницы, приседает, держа себя за голову. К нему кидается Скворец. Астахов убирает руку, кажется, в голову ему попал осколок. Течет кровь, Астахов злобно морщится. Скворец танцующими руками бинтует его. Наверное, Астахову кажется, что бинтует слишком долго, он вырывает бинт из Саниных рук, связывает концы и возвращается к бойнице. По его шее течет кровь. Лицо у него дикое.
   Столяр, пригибаясь, бежит к Амалиеву, оскальзывается на гильзах, переворачивается через голову и, сидя у ног Амалиева, выходит на связь.
   – На приеме! – кричит он, назвав свой позывной.
   Я не слышу, что говорит Семеныч.
   – Нас штурмуют! Мы в осаде! Три «двухсотых»! Дока убили! – выкрикивает Столяр, кажется, тоже не услышавший Семеныча.
   – Когда будете? У нас раненые! Когда помощь? – кричит он, подождав.
   Слушает ответ.
   – Не понял!
   Еще слушает.
   – Кашкин не приезжал! Я за старшего!
   Опять слушает. Бросает рацию на стол.
   – Снаряжай, чего сидишь! – орет он на Амалиева.
   Заставляю себя выглянуть в окно. Кидаю еще одну гранату и отчаянно стреляю, поводя автоматом во все стороны, пытаясь хоть что-то увидеть и в то же время ожидая, что вот сейчас, в эту секунду получу пулю в лоб.
   Дима Астахов бьет из «Мухи» в сарайчик Плохиша. Во все стороны летят доски и даже, кажется, банки. Отстраняюсь от бойницы, словно выныриваю. Хватаю воздуха и снова стреляю. Я вижу нескольких человек, отбегающих к воротам. Быть может, мне мерещится… И еще нескольких, лежащих на земле, в грязи. Неужели мы их все-таки убиваем?
   …Патроны, кончились патроны, рожок пуст.
   Ныряя возле бойниц, подскакиваю к Амалиеву. Беру свои уже снаряженные рожки и только тогда вспоминаю, что у меня в боковых карманах разгрузки лежат еще два рожка, нетронутые.
   – Амалиев, к окну! – орет Столяр.
   Тот, нервозно схватив автомат, пытается встать, но автомат цепляется ремнем за стол.
   Приседает у бойницы Кизя, падает на колени. Никто к нему не спешит, может, не видят. Бегу к Женьке, он держит себя за плечо. Сквозь Женькины пальцы толчками бьется кровь.
   Амалиев начинает орать, я не разбираю ни слова, но понимаю, что ему не нравится все происходящее вокруг, не нравимся мы и он не хочет идти к бойницам и стрелять.
   Не знаю, что делать с Женькой. Перевязать надо? Нет, укол, сначала укол. Кажется, я говорю вслух.
   – Женя! – говорю я, едва слыша свой голос. – Сейчас, Женя!
   Лезу в задний карман разгрузки за индивидуальным пакетом.
   – Скворец, помоги! – прошу я, боясь, что обязательно что-нибудь спутаю. – Саня! Санек!
   Делая укол, раскручиваю бинт, при этом поглядываю на кривящегося в муке Женьку, лоб которого покрывается крупными каплями пота; ошалевший от грохота, с липкими и красными руками, оставляющими следы на разматываемых бинтах, которые все равно сразу насквозь пропитываются кровью, как только я их криво и путано прикладываю к Женькиному плечу, пропуская под мышкой и передавая Сане, сидящему за спиной Жени, – вот в эти мгновенья я вдруг понимаю, что все происходящее погружает меня в состояние некой одурелой невесомости. И я начинаю видеть вокруг себя все – кажется, я вижу даже то, что происходит у меня за спиной. Вижу мертвого Степу Черткова, лежащего на кровати с повернутой в сторону окон деформированной головой, и его брата Валю, который, меняя рожки, часто смотрит на Степу. И я вдруг понимаю, что они похожи с братом – сейчас еще больше, чем когда один из них был еще жив, – своими бордовыми, одноглазыми, страшными лицами.
   Дима Астахов идет за рожками к столу, где все еще кричит Амалиев. Подойдя, Дима бьет Амалиева в лицо, очень спокойно и очень сильно, и тот падает, сшибая стул, и рацию, и еще что-то. Взвизгнув, выскочил из-под Амалиева Филя, лежавший, оказывается, где-то возле. Амалиев пытается подняться и даже поднимает вверх автомат, но Астахов, перешагнув через стулья, вырывает у него ствол и наступает ему на лицо. И даже не снимая ноги, которую силится сдвинуть Амалиев, отстегивает рожки от его автомата и вставляет в свой. Тельник Астахова бурый, сохлый, пропитавшийся кровью, текущей из-под кривой повязки на его голове.
   Федя Старичков бьет короткой очередью и отбегает в угол. Я уверен, что он ранен, но его рвет.
   И еще вижу Столяра, который вызывает по рации Кешу Фистова, отправленного им на чердак.
   – Кеша! – кричит Столяр в рацию. – Работай по хрущевкам! Там снайпер!
   Наверное, надо просто успокоиться, принять какие-то решения, но как трудно это сделать, как трудно…
   – Ташевский! – кричит Столяр. – Вниз, к Хасану надо сходить! Не отзываются они! Может, чичи в школе! И к Фистову зайди, тоже молчит. Всю школу обойди!
   Мы тащим скривившегося от боли Женьку к кроватям, укладываем его.
   – Пойдем, Саня! – зову Скворца, пытаясь перекричать грохот. – Магазины полны? Гранаты есть?
   – Рация! Рацию проверь! – орет Столяр.
   Не слыша его слов, я угадываю по губам и по жестикуляции, о чем он говорит.
   «Что там, на улице? – думаю. – Где они?»
   Не хочется смотреть в бойницу.
   Не хочется бежать вниз, к Хасану.
   Ни в чем себе не сознаваясь, бессовестно лукавя, направляюсь сначала на чердак, подальше от ужаса, от огня, как кот на пожаре. Бегу и матерю себя за безбожный страх.
   «Все нормально! Сейчас к Кеше забежим – и вниз!» – клянусь себе.
   Кажется, что со стороны оврага вообще нет стрельбы.
   «Значит, мы не окружены? Быть может, отряду стоит уйти? А как же пост?»
   «Школа, что ли, пост? Да кому она нужна? Что мы вообще тут делали?»
   – Кеша! – удивляюсь я, забравшись на чердак. – Ты чего?
   Кеша сидит у самого выхода, сжимая в руках винтовку.
   – Я снаряжал, – отвечает Кеша. Возле ног его рассыпаны патроны.
   – Чего ты «снаряжал»? Ты почему не на позиции? Кеша, сучий сын, быстро, блядь, на место!
   Крича, я возбуждаю себя и сам забываю, как только что трусил.
   Кеша послушно ползет к одному из мелких окошек, обложенному мешками с песком. Мешки сверху придавлены короткой плитой, которую мы в муках притащили сюда, когда только приехали. Сначала я хочу еще что-то прокричать ему в спину, злобное, но не кричу – понимаю, что сейчас не надо. Хочу сказать ему, что убили Язву и ранили нескольких парней, но боюсь его напугать, боюсь, что, едва мы уйдем, он снова забьется куда-нибудь в угол.
   – Кеша, я прошу тебя… Поработай, брат.
   Кеша, не оборачиваясь на меня, укладывается. Передергивает затвор и сразу стреляет.
   Мы поочередно забегаем с Саней в открытые комнаты, где организованы посты.
   В соседних с «почивальней» кабинетах нескольких парней зацепило, никто толком не знает, что делать с ранеными, как перевязать, как положить, что вколоть.
   Стреляем с Санькой отовсюду.
   Из кабинетов, выходящих окнами на овраг, никого не видно – чичи напоролись на растяжки и, видимо, больше не полезли. Кроме того, там грязища непролазная, жуткая. Пацаны все равно стреляют, не жалея патронов. Отдаю себе отчет, что мне не хочется уходить из тех кабинетов, где стрельба ведется для острастки, где пацаны кусты бреют. И заставляю себя уходить.
   В каждой комнате спрашивают, когда помощь. Я не знаю когда.
   Перескакивая через несколько ступеней, спускаемся к посту Хасана.
   Плохиш сидит на лестнице между первым и вторым этажами и пускает длинную слюну.
   – Плохиш, ранен? – я заглядываю ему в лицо, присаживаясь рядом.
   Плохиш поднимает коричневую рожу, смахивающую на торт, с двумя вензелями белесых бровок.
   – Песка обожрался… – говорит он. И снова плюет.
   Глаза его чуть дурные, словно он пьян.
   – А пацаны? – спрашиваю я и, глядя на Плохиша, понимаю, что он не слышит.
   Саня спешит вниз.
   – Контузило? – кричу я Плохишу.
   Плохиш снова поднимает на меня взгляд и спокойно отвечает:
   – Какой, бля, «контузило»… Хасан прямо над ухом саданул из автомата. Не слышу ни хера. Придурок чеченский…
   Иду вслед за Саней. Отмечаю, что стрельба чуть поутихла. Несколько раз слышу голос Столяра по рации:
   – Прекратить огонь! Прекратить огонь! Вести наблюдение! «Неужели отошли?» – думаю я недоуменно и радостно.
   Увидев пацанов, Хасана и Васю, я готов заплясать от счастья, и пыльная морда моя расплывается в самой нежной улыбке, которую способно выразить мое существо.
   – Ну и позиция! – говорит улыбающийся и возбужденный Хасан. – Стреляем только в дверь.
   – Егор, ты прав был, – перебивает его Вася, – из «граника» дали по нам.
   – Попали?
   – Попали – мы бы тут не сидели. От ворот, наверное, стреляли. Под лестницу выстрел пришелся. Нас всех аж подбросило… А потом, как чичи до школы добежали, стали гранаты в коридор кидать. Катятся по коридору, как живые – ужас…
   Вася смеется, довольный.
   – Весь туалет гранатами закидали, ироды… – добавляет Вася. Стены коридора изуродованы, словно их вывернули наизнанку.
   Потолок осыпался до деревянных балок.
   – Сань, ты сказал… про Гришу? – спрашиваю я.
   Саня кивает.
   Пацаны молчат. Закуриваем, ну что еще можно сделать?
   По школе, кажется, уже не стреляют. Но кто-то в школе не унимается, бьет одиночными.
   Столяр, вызвав по рации Кешу, ругается:
   – Хорош, друг! Уймись. Мертвые они, мертвые…
   Видимо, Кеша стрелял по трупам, валяющимся во дворе.
   В коридоре тоже лежит труп – лицом вниз, руки вытянуты, кулаки сжаты. Натекла лужа крови.
   – Он… точно убит? – спрашиваю я.
   – Ты на голову посмотри ему, слепой, что ли? – говорит Вася Лебедев.
   Я смотрю и вижу, что темя лежащего словно изъедено червями. С отвращеньем отворачиваюсь.
   Спускается вниз Плохиш. Прикладывает руки к ушам, крутит головой.
   – Чабан – он и в Святом Спасе чабан, – говорит Плохиш. – Чего смотришь? – с деланой злобой кричит он на Хасана.
   Снова смотрю на мертвого.
   – «Хаса-а-ан!» – закричал, когда вбегал, – улыбаясь, врет Плохиш, заметив мой взгляд. – «Хасан! Нэ стрэ-ляй! Я же брат твой!» Этот придурок встал ему навстречу: «Узнаю тебя, брат!» – вопит…
   Смеемся, даже Хасан скалится.
   – Плохиш, а ты знаешь, что Астахов твою кухню расхерачил из «граника»? – спрашиваю.
   – Серьезно? Идиот, у меня же там заначка. Нет, правда? Ну идиот! А жрать чего будем?
 
   Я стал называть ее Малыш. Так называл меня отец.
   Мне так мечталось, чтобы отец выжил, не умер тогда, увидел ее, в легком платье, Дашу. Он нарисовал бы ее мне.
   Например, сидящую в ее комнате с синими обоями, где она в голубых джинсах и коротенькой маечке расположилась на полу у стены, поедающая креветки и запивающая их пивом. И губы ее, на которых в нескольких местах была съедена помада, влажно блестели бы, и глаза смеялись.
   Или сидящей на стульчике, чтобы на ней был тот минимум одежды, в котором ее допустимо было бы показать отцу.
   «А что бы вошло в понятие “минимум”?» – долго думал я, мысленно то чуть приодевая, то совсем разоблачая мою Дашу.
   Или стоящую среди других людей на промозглой остановке, где ее сразу можно было бы увидеть, удивиться ей, легко одетой, изящной, на высоких каблучках.
   Казалось, я воспринимал ее как свое веко – так же близко. Тем больнее было.
   «Разве вы не знаете, что тела ваши суть члены Христовы?» Разве ты не знаешь?
   Вновь заглядывал ей в глаза, ничтожный, не понимающий ни ее, ни себя.
   На ней лежали мужчины, давили ее своим весом, своей грудью, своими бедрами, волосатыми ногами, каждый трогал ее руками, губами, мял ее всю. Между ее разведенными розовыми изящными коленями, шевеля белыми ягодицами, помещались мои кошмары.
   «Тела ваши суть храм живущего в вас Святого Духа, которого имеете вы от Бога, и вы не свои. Ибо вы куплены дорогою ценою. Посему прославляйте Бога и в телах ваших, и в душах ваших, которые суть Божии…»
   И видел снова, как дурно зачарованный: внутри ее, окруженный нежнейшей… в сладкой тесноте… как перезревший тропический плод, лопался…
   «Ты меня обворовала», – все хотел сказать я и не мог сказать. Обворовала или одарила?
   Она тихо улыбалась.
   – Разве ты веришь, Егор? – спрашивала она.
   – Не хочу мочь без тебя. Хочу без тебя не мочь. Чтобы время без тебя невмочь было.
   Она пыталась меня отвлечь. Да, она любила, когда чувство кровоточит. Но она не любила истерик. И пыталась меня отвлечь, переводя разговор на то, что должно было отвлечь меня, отвлекало всегда.
   – Знаешь, какая разница между нами? Даша любит сухой и жесткий язычок – кошачий, а Егор – мягкий и влажный – собачий.