Прилепин Захар. Дорога в декабре (сборник)

   – Перестань.
   Даша вглядывалась в меня, раздумывая о чем-то.
   – Я тебя обманула с преподавателем. Ничего у него со мной не было. Не знаю, зачем придумала…
   – А больше ни с кем… не обманула?
   – Нет.
   Не знал, радоваться или огорчаться.
   «Бред, бред, бред, – повторял зло. – Почему всё так глупо?..»
   «Ты появишься как-нибудь утром и даже не поймешь по моему сонному виду, что я рад видеть тебя безумно. Это просто особый сонный вид безумия…» – так думал, не знаю о чем. Откуда она должна была появиться? Придумывал, что все изменилось, все стало иначе, но мы остались те же. Фантазировал болезненно и настойчиво.
   Узнал, что Даша вела дневник, с тринадцати лет. Мне несколько раз попадались листки из него – Даша мне сама дала почитать. Там было о том, что я хотел знать.
   – Дай еще, – попросил я настойчиво, но она отказала мне в возможности кромсать себя по живому.
   На следующее утро я сказал, что не выспался, и попросил ее сходить в магазин:
   – Дашенька, купи мне пива! – сонно шептал я, из-под век трезвыми и спокойными глазами наблюдая, как она выходит.
   Как только хлопнула дверь, я вскочил и принялся перерывать Дашину квартиру.
   – Ну что, нашел? – прокричала Даша с порога. – Не стыдно? – спросила она, догадавшись, чем я занимался в ее отсутствие.
   – Дай, пожалуйста, – попросил я.
   – Тема закрыта. Я его выкинула. Ты понял? Я его выкинула, – сказала Даша и ушла в ванную.
   Когда она вернулась, я сидел на кухне.
   – Ты – мой первый мужчина, – сказала Даша. – Если бы я знала, что у меня будешь ты, я бы ни разу никогда ни к кому не прикоснулась. Я тебе клянусь, Егор.
   Я обнял ее. Я даже хотел заплакать, но не стал. Зачем плакать, если я ее люблю?
   «А дневник она не выкинула, – подумал я, успокоившись. – Вчера она никуда не ходила, а сегодня ничего с собой не брала».
   Через день мне выдался еще один вечер – Даша ушла. Я перетряс всю Дашину библиотеку, влез на антресоли, в платяные и кухонные шкафы, под ванную, даже в туалетный бачок заглянул – в том же месте мой дед прятал от сожительницы водку. Я надеялся, что там, в бутылку упрятанная, лежит рукопись. Но нет, не лежала. Нигде ее не было.
   Прошло еще два дня, и за утренним чаем Даша спросила:
   – Ты выкинул мусор?
   – Да, еще вечером.
   – Ничего не видел?
   – Где?
   – В ведре.
   – Да я туда не заглядываю.
   – Я дневники туда положила… Хотела сама вынести мусор и забыла. Вспомнила только сейчас и очень испугалась.
   Надо ли говорить, что я допил чай и пошел то ли Тошу искать, который еще вечером не вернулся с улицы, то ли за пирожными для Даши.
   У контейнера стояли два миролюбивых, уже знакомых мне бомжа.
   – Пошли вон, – сказал я им и заглянул в железный бак, почти доверху наполненный мусором. Сверху тетрадей не было. Я извлек из мусора детскую, без колес, машинку и попробовал орудовать ею как лопаткой. Но машинкой копошиться было неудобно, и я обломил сук у дерева.
   «Как же так! – чуть не плакал я, ничего не находя. – Мусорной машины вроде еще не было! Где же они? Может, бомжи взяли?»
   Бомжи стояли неподалеку и равнодушно взирали на меня. Похоже, они даже разучились удивляться.
   – Идите сюда! – сказал я своим скотским голосом спецназовца с многолетним и позорным стажем разгона нищего люда.
   Бомжи послушно засеменили ко мне.
   – Сумки раскройте!
   В сумках лежали объедки, плафон от лампы, пластмассовая бутыль, стеклянная бутыль…
   – Всё, идите!
   Я порылся еще минут десять, совершенно не чувствуя брезгливости.
   Наверное, мусорная машина все-таки приезжала.
   Потом уже я спросил у Даши, где она прятала дневники до того, как выбросила.
   – В коробке со старой швейной машинкой, – призналась Даша.
   Я вспомнил, как я долго смотрел на эту деревянную коробку, обыскивая дом, постучал по ней пальцем и почему-то даже не подумал, что… И потом даже в столике нашел ключ от нее… И не открыл.
   «Какой ужас, какая, Господи, жалость, что я теперь никогда-никогда не узнаю ту Дашу – ее мысли, то, что она думала, то, над чем я гадал так некрасиво и так долго», – терзался я.
   В припадке тихого помешательства я поехал за город на дребезжащем трамвае – на городскую помойку, чтобы перерыть там все и в грудах склизкой дряни, почти закопавшись в отбросах и ошметках, найти искомое…
   Помойка издавала целую симфонию запахов. У нескольких гигантских куч кормились сотни жадных, бессовестных птиц и десятки медленных нищих. Эти тоже не удивились моему приходу.
   Наверное, нищие с легкостью принимают подобных себе. Хотя мало кто считает себя нищим.
   Я долго и бессмысленно смотрел на завалы гнили и мусора, не сделав к ним и шага.
   Всё это должно было как-то разрешиться…
 
   Первое, почти радостное возбуждение скоро прошло. В городе слышна постоянная стрельба. Тем более странно и тошно от тишины в школе и вокруг нее. И еще от наступающей мутной и сырой темноты.
   В «почивальне» стонет Кизя. У его кровати сидит Саня Скворец.
   – Чем руку смазать?.. Бля, как горит. Чем, а? – спрашивает Андрюха Конь. Коричневый рубец ожога от схваченного за ствол пулемета на его левой руке вспух. – Чего там у нас в аптечке?
   Он одной рукой вываливает на стол содержимое медицинского пакета. Раздраженно копошится в ворохе лекарств и шприцев. Отходит от стола, ничего не найдя. Лицо его рассечено в нескольких местах розовыми влажными бороздами. И веко вспухло, изуродованное. Он постоянно щурится от боли. И когда щурится, ему еще больнее.
   Пацаны затравленно смотрят по сторонам, стараясь не зацепиться зрачками за мертвые руки, ледяные челюсти тех, кто…
   Валя Чертков сидит в углу «почивальни», подальше от брата, будто обиделся на него. Единственный Валин глаз слезится, второго не видно.
   Пришел Плохиш, спросил, нет ли у кого пожрать. Никто не ответил. Все раздражены и молчаливы. Плохиш постоял около Кизи и вышел.
   Вспоминаю, что убил, кажется, убил, почти наверняка убил человека. Сдерживаю желание высунуться по пояс в бойницу и посмотреть вниз – быть может, он лежит там, на земле, смотрит на меня исковерканным одноглазым лицом.
   Потерянный и оглушенный, бродит, принюхиваясь к кровавым лужам, Филя. Федя Старичков одной рукой вскрывает банку тушенки, жмурясь от боли в боку, кидает несколько ложек пахучей массы на пол – псу. Филя, щелкая зубами, съедает все в одно мгновение.
   – Чего творишь? А сам что жрать будешь? – спрашивает Столяр.
   – А что, мы зимовать тут собираемся? – отвечает Федя.
   Сидящий на своей кровати Амалиев, с раздувшимися и растрескавшимися губами, которые он ежесекундно трогает пальцами, услышав разговор Столяра и Старичкова, настораживается. Но Столяр, ничего не ответив Старичкову, забирает у него банку и ставит ее в тумбочку дневального.
   – Амалиев! – зовет он. – На место. Порядок организуй, что у тебя тут…
   Анвар нехотя возвращается.
   Злобно переживая приступы боли, тихо рыча, ходит взад-вперед Астахов.
   – Надо отнести ребят, – говорит Столяр. – Егор, организуй!
   Голос Столяра звучит неприятно громко среди общего вялого копошенья. Зову Саню Скворца.
   – Дим, не поможешь? – прошу я Астахова, забыв о его ране, и, едва задав вопрос, чувствую, что сейчас он на всех основаниях обматерит меня. Но Астахов кивает. В руке у него, замечаю я, луковица, и он кусает ее.
   Подходим к Степке – тихо, словно к спящему.
   – Ну, чего смотрим? – спрашивает Астахов. – Взяли, понесли.
   Дима засовывает луковицу в рот и хрустит ею, зло сжимая челюсти.
   Беспрестанно глотаю слюну. Мы с Саней стараемся не смотреть на мертвого, поэтому идем нескладно, шарахаясь.
   Астахов, который держит Степу за ноги, ругает нас:
   – Что, кони пьяные?..
   Степа уже начал коченеть, мы положили его в кладовке без окон, неподалеку от «почивальни». Степина голова приняла глиняный оттенок. Показалось, что она расколется, если ударится о пол.
   Язва, которого понесли следом, еще мягкий. Держа его за руку, вернее, за рукав «комка», я неотрывно смотрю на прилипшую к его почерневшему лбу прядь паленых волос.
   В коридоре встретили Андрюху Коня, он, не стесняясь, мочится на свою обожженную руку.
   На улице раздались выстрелы, и сразу шум на первом этаже. Спешим вниз.
   – Бля! – смеется неунывающий Плохиш, он быстро дышит, словно прибежал откуда-то. – Посмотри-ка на меня! – просит он Васю Лебедева. – Не убили, нет? Пулевых ранений не видно? Осколочных? Шрапнельных? Колото-резаных?
   – За жратвой, что ли, бегал? – спрашиваю я, видя две банки консервов, которые Плохиш положил на пол. – Ну дурак.
   – Заначка цела, наверное… – говорит Васе Плохиш. – Завалило просто. Надо доски разгрести.
   «Они уверены, что их не убьют, – с удивлением понимаю я, – уверены, и все».
   По лестнице спускается Столяр.
   – Хасан, я вам устрою всем! Вы что, сдурели, ублюдки? Ты, бегун хренов! – орет он на Плохиша. – Еще раз выбежишь, я тебя сам пристрелю. Ты понял? Я тебе обещаю – сам!
   Плохиш молча открывает консервы.
   – Кильки хочешь? – спрашивает он у Столяра, протягивая банку.
   Столяр пытается выбить ее, но замахивается слишком широко, и Плохиш легким движением уводит банку из-под удара, приговаривая:
   – Не хочешь – как хочешь…
   – Костя! – говорит Хасан Столяру. – Нам все понятно.
   – Ты почему здесь? – никак не может остыть Столяр, обращаясь на этот раз ко мне.
   – Стреляли, – говорю.
   – Отделение где твое?
   – Скворец – вот он, Фистов на чердаке, Монах контролирует сторону дороги… Какие сейчас отделения, Костя! Все перепутались.
   – Ни хера не перепутались. Иди и обойди всех. Пусть автоматы почистят, гранаты возьмут в «почивальне». Расслабились? Думаете, что все?
   – Чего со связью? – спрашивает Хасан у Столяра, отвлекая его гнев.
   – Амалиев уронил рацию. Астахов ему вписал в лоб, и Анвар осыпался вместе с рацией. Накрылась она. А эти, – Столяр кивает на свою переносную, выставившую антенну рацию, – не берут. Надо подзарядить.
   Идем с Саней по коридорам. От сухого воздуха в горле першит, тянет на кашель. После безустанного автоматного грохота собственные шаги кажутся далекими, тихими.
   На чердаке застаем Кешу, он смотрит в прицел.
   – Ну чего, много подстрелил? – говорю.
   Кеша не отвечает.
   – Скоро наши? – спрашивает он, помолчав.
   – Не знаю, – отвечаю сухо.
   В одной из комнат, где выставлены посты, сидит у стены Монах, полузакрыв глаза. Его напарник спит прямо на полу, лицом к стене – даже не вижу кто.
   – Спим? – говорю, заходя.
   Монах открывает глаза и молчит.
   Я прохожу к окну, смотрю на улицу. Неподалеку от школы лежит труп, ткнувшись в лужу лицом.
   – Сергей, вас что, выжали всех? – говорю, отстранившись от окна. – Что вы квелые такие?
   Монах закрывает глаза.
   – Обед будет? – хрипло спрашивает у стены тот, кто лежит.
   – Почему не ведем наблюдение? – говорю я, не ответив.
   – Мы с соседями по очереди, – еле слышно произносит Монах.
   Выхожу злой.
   – Чего они, Сань? Сдурели все? – спрашиваю у Скворца.
   – Устали…
   В «почивальне» Столяр заставил пацанов устроить раздолбанные бойницы, на скорую руку почистить автоматы, сделать уборку. Гильзы сгребли в угол, при этом кровь размазали по полу. Кажется, она пахнет. Некоторые ее обходят, но Андрюха Конь стоит посреди самой большой лужи, не замечая.
   – Сейчас будем ужинать, – говорит Столяр. Он отнял у Плохиша консервы. Я, когда уходил с поста Хасана, слышал, как Плохиш выл: «Я за них жизнью рисковал, в меня за каждую кильку по пуле выпустили!»
   – Все извлекаем свои запасы, – говорит Столяр. – Сколько просидим здесь – не знаю. Разделим пищу на два дня.
   Пацаны лезут в рюкзаки, в свои и в чужие – тех, кто на постах. Но к рюкзаку дока, к рюкзаку Язвы и к Степиному хозяйству никто не прикасается. У кого-то находится банка-другая рыбки в томате. У кого-то – сухари.
   – Амалиев! – говорит Столяр. – Давай-ка, посмотри у себя…
   Запустив руку в свой туго набитый рюкзак, где царит образцовый порядок, Анвар выхватывает четыре банки. Шпроты, хорошая тушенка, сардины в масле.
   Столяр делит добытое.
   Лениво жуем. Астахов мнет зубами пищу с диким выражением лица, видимо, ему очень больно. Амалиев ест, придвинув к себе одну из своих банок, закладывая сардинки в широко раскрываемый рот – губы болят. Астахов, косясь на Анвара, ухмыляется, чуть смягчая дикое выражение своего лица.
   Валька Чертков есть отказывается, кажется, он даже не может говорить. Приглядываясь к нему, я вижу, что щека у Вальки лопнула, как больной плод.
   – Тебя бы зашить надо, – говорю. – Зарастет так – будешь кривой.
   Кизя стонет.
   – Столяр! – зовет он страдающим голосом. – Водка есть? Дай водки.
   Астахов при упоминании о водке начинает медленнее жевать.
   Столяр, подумав, идет к своему рюкзаку и возвращается с бутылкой самогона.
   – Горилка, – говорит он. – Куда ее беречь, будь она проклята…
   Целую кружку наливают Кизе.
   Я несу ее как лекарство больному. Присев на корточки рядом с Кизей, с нежностью смотрю, как он пьет, клацая зубами о кружку. Тут же подаю ему лепесток лука и бутерброд с безглазой рыбинкой.
   Вернувшись к столу, пью сам как воду.
   Пацаны пригубляют по очереди.
   – Ну, когда за нами приедут? – ругается кто-то, ни от кого не ожидая ответа.
   Кто-то, бродя по «почивальне», закуривает. И тут же в «почивальню» бьет снайпер – пуля, чмокнув, входит в стену.
   Закуривший поднимает с пола сигарету, которую, чертыхнувшись, выронил.
   – Курить в коридор, – говорит Столяр. – И жратву разнесите пацанам.
   На улице совсем стемнело. Стрельба то в одной, то в другой стороне города учащается, не стихает. Иногда одиночными или короткими очередями бьют по школе.
   Курим, осыпается пепел, сшибаемый корявыми, не разгибающимися после долгих трудов указательными пальцами… Иногда кто-то появляется в темных коридорах, бредет. Узнать, кто это, можно только с нескольких шагов.
   «Сейчас влезет в школу какая тварь, разве углядишь… Самоубийца, весь надинамиченный…»
   «А я ведь человека убил», – думаю устало и не знаю, что дальше надо думать.
   «Человека убил», – повторяю я, словно вслушиваясь в эхо, но эха не слышу.
   – Егор, часы есть? Будешь до трех дежурным. Обходи посты, чтоб никто, как вчера… После трех тебя сменят, – это говорит Столяр.
   Киваю.
   Сижу на корточках, медленно докуриваю. Понимаю, что Столяр не видит, как я кивнул, но говорить лень.
   «Даша».
   «Где-то есть Даша».
   «…есть Даша?»
   Рядом сидит Скворец. Спросить у него?
   Неприязненно морщусь, не понимая, откуда она взялась – неприязнь, что она, к чему, зачем…
   Скворец не шевелится.
   За сутки я так привык к тому, что он рядом. Мы даже не разговариваем, иногда касаемся плечами, иногда переглядываемся. Он так молчит хорошо, и я точно знаю, что он всегда на моей стороне, когда я кричу на кого-то, прошу парней о чем-то. И когда молчу, он тоже на моей стороне. Или я на его? Почему я все время о себе думаю? Нет, все-таки он на моей…
   Разносим пацанам банки с консервами.
   Прислушиваемся к пальбе.
   Пацаны жадно глотают пахучую массу – говядину или рыбу.
   Опять хочется есть.
   Мы идем со Скворцом вниз, к Хасану: может, хоть там накормят?
   Слышен говор внизу.
   – О! Егорушка! Родной! – Столяр, заметно поддатый, встречает меня радостно: – Ну как?
   Я не знаю, о чем именно он спрашивает, но тоже улыбаюсь. Лиц друг друга мы почти не видим, но улыбки слышны в голосах.
   – Всё хорошо. Загадили только всю школу. Может, место какое определим?
   Столяр не отвечает, наливает мне в кружку дурнотно пахнущей горилки – он принес еще один пластиковый пузырь.
   Пью, передаю Сане.
   Тот, захлебнувшись, кашляет.
   – Ну-у… – гудят пацаны разочарованно, каждый считает своим долгом ударить его по спине. Плохиш дает оплеуху. Саня отмахивается от него недовольно.
   – А чего? Всем можно тебя бить, а мне нет? – смеется Плохиш.
   Появляется откуда-то тушенка, ее держит на широкой ладони Вася. Заедаем.
   Что-то говорим о происходящем, много материмся, кажется, что только материмся, изредка вставляя глаголы или существительные, обозначающие движение, виды оружия, калибры. На каждую «Муху», на каждого «Шмеля», летевших в наши бойницы, раскурочивших школу, приходятся россыпи дурной, взвинченной, крепкой, как пот, матерщины.
   Поминаем пацанов, снова материмся…
   Немного, почти истерично, смеемся, вспоминая, как гранаты, что бросали чичи, бились о сетку и летели вниз.
   – Мы, пусть пацаны меня простят, хорошо еще отделались, бля буду! – говорит захмелевший Плохиш. – По уму, нас всех тут должны были уже положить…
   Столяр выспрашивает у Хасана, куда можно отсюда уйти через овраг. Все замолкают. Хасан подолгу молчит, не отвечая. Он часто так делает: ему зададут вопрос, он паузу тянет – усиливает значимость ответа. Сейчас все ждут его слов с нетерпением. Но он, похоже, искренне затрудняется.
   – Я всё здесь знаю. Но я не знаю одного – где… боевики. Куда идти? К ГУОШу? Или в сторону Черноречья? В заводской район? К Сунже? Везде можно нарваться. Причем на своих.
   Все молчат.
   Где-то в стороне заводской комендатуры слышна серьезная перестрелка.
   Школа тиха. Раздается бульканье горилки. Повторяем – по кругу. Говорим что-то несущественное…
   Идем дальше по школе. Чувствую себя бодрее. Водка – славная отрава.
   Никто не спит. Все надеются, что утром за нами приедут.
   Монах хмур. Он вглядывается в темь за окном, стоя у бойницы. Я встаю рядом с ним и долго молчу. Отстранившись от бойницы, закуриваю, пряча сигарету в ладонях. Табак вновь обрел вкус.
   – Сереж, а правда, Бог есть? – спрашиваю.
   – Есть, – отвечает он безо всякой ненужной твердости, так, как если бы я спросил у него, есть ли у него рука, ухо, глаз.
   – А зачем Он?
   Монах молчит. Ему не хочется со мной разговаривать. Кажется, что Монах часто разговаривал со мной мысленно, пытаясь меня убедить в чем-то. И, наверное, уже так много всего сказал, что понял: без толку мне что-то объяснять.
   – Чтобы люди не заблудились, – отвечает Монах.
   – Это живым. А мертвым?
   – А ты как думаешь? – спрашивает он вяло.
   – Я не знаю… Бог наделяет божественным смыслом само рождение человека – появление существа по образу и подобию Господа. А свою смерть божественным смыслом должен наделить сам человек, – говорю я.
   «Тогда ему воздастся», – хочу добавить я, но не добавляю. «Иначе зачем здесь умирают наши парни…» – хочу я сказать еще, но не говорю.
   – Это, что ли, смысл? – спрашивает он, кивнув за окно.
   Там, я помню, лежал труп.
   – Божественный смысл… – тихо повторяет за мной Монах. – Ты очень много говоришь о том, чего не способен почувствовать.
   Спустя несколько часов я укладываюсь спать в «почивальне». Брожу и рвусь во сне, как в буреломе.
   Приснились слова. Кажется, такие: «Бог держит землю, как измученный жаждой ребенок чашку с молоком – с нежностью, с трепетом… Но может и уронить…»
   Проснулся.
   – Уронить, – повторил я внятно.
   – А? – зло спросил кто-то.
   – Уронить, – отвечаю.

XI

   Филя ест блевотину Старичкова.
   На улице опять льет. Стоит тупой, нудный, наполняющий голову мутью шум воды.
   Под утро ранило еще одного пацана из взвода Столяра, в бок срикошетило пулей.
   Ему так плохо, что все боятся – умрет.
   У Амалиева вылезла черная густая щетина – впервые за всю командировку он не брился два дня подряд. Он смотрит на осипшую рацию.
   Непроспавшиеся, с красными глазами, подрагивающие в ознобе, ждем: быть может, Семеныч приедет за нами.
   Город всю ночь горел, дымился, беспрестанно стрелял. Что там происходит, а?.. Может, уже убили всех? А кто стреляет?
   Хочется есть. Кошусь по сторонам, вижу на полу несколько пустых консервных банок. Пожевать бы что-нибудь хочется, корку хлеба или лимона.
   Шнурки, обращаю внимание на свои шнурки. Кажется, что они кислые на вкус, их можно пожевывать и посасывать, гоняя по рту приятную солоноватую слюну. Откуда-то из детства помню об этом. Рот наполняется слюной. Глотать ее, почему-то холодную, не хочется. Сплевываю.
   Курю на голодный желудок. Дую на серые пальцы. Вижу свои неприятно длинные грязные ногти. Не поленившись, лезу в свой увязанный рюкзак за ножницами. Никогда не выносил длинных ногтей, даже ночью просыпался, чтобы постричь, если, проведя рукой по простыне во сне, чувствовал, что отросли.
   С щелканьем ножниц на грязный пол падает кривая мелко струганная роговица, сухая мертвечина.
   Слышна тяжелая стрельба. Не хочется вставать, идти смотреть – кто там стреляет, куда стреляет, зачем стреляет. Подумав об этом, бросаю на пол слабо звякнувшие ножницы, встаю, иду.
   – Три «коробочки» на дороге! – докладывают наблюдающие. – Движутся в нашу сторону.
   «А может, за нами едут?»
   Останавливаюсь, чувствую, что дрожат руки, но уже не от страха, нет – от волненья за тех, кто едет к нам, и еще, наверное, от усталости.
   Еще не дойдя до поста, слышу гам, крики, стрельбу из автоматов.
   Забываю, что устал, не выспался, голоден. Кто-то обгоняет меня. По невнятным суматошным голосам понимаю, что на дороге наши – наверное, Семеныч, они уже близко, и по ним стреляют. И по школе тоже стреляют. Опять стреляют, сколько можно?..
   Вхожу в помещение, съежившись от брезгливой дурноты. Запах пороха, и железа, и пота, битый кирпич, битое стекло и этот беспрестанный грохот – чувствую, вижу, и слышу, и не хочу чувствовать, не хочу видеть, не хочу слышать. Но руки уже сами снимают автомат с предохранителя, и патрон уже дослан в патронник.
   – Прикрывайте, ребятки, плотнее прикрывайте! – это голос Семеныча, я слышу его по рации и вздрагиваю, не понимаю сам от чего – наверное, от ощущения счастья, готового, подобно тяжелой рыбе, вот-вот сорваться, кануть в тяжелую воду.
   Хочется высунуться в окно и бить, и бить безжалостно и без страха, ведь нас просит Семеныч – командир, который приехал за нами, нас, непутевых, забрать.
   Три бэтээра – едва выглянув, я сразу вижу три бэтээра на дороге и бесконечную грязную сырость, и дождь, и дым, и одна из «коробочек» горит. Прочь от нее спешат бойцы, волоча за руки раненого.
   По бэтээрам стреляют прямо из дома у дороги – полощут в упор.
   Наверное, еще из хрущевок стреляют, гады.
   Все начинает заволакивать дымом, наверное, угодившие в засаду бросили шашки.
   – Семеныч! – выкрикивает кто-то из наших.
   Да, это он, наверняка: прямой, с крепкой спиной, с трубой «граника» на плече. Он бьет в упор в дом, где сидят чичи. И теряется в дыму, больше его не видно.
   – Берите выше! – кричу я стреляющим рядом со мной пацанам, боясь, как бы не порешили своих, не видных за дымом.
   Рядом цокают пули, я не прячусь. Не знаю, боюсь или нет. Просто какой смысл прятаться, если уже не попали. Тем более что стреляющие по школе бьют наугад. Слышу – Столяр вызывает Хасана:
   – Внимательнее! Подъезжают «коробочки». «Коробочки»! Внимательнее! Понял, нет?
   – Понял он, понял, – отвечает Плохиш.
   Дым порывами рассеивается. Один бэтээр горит, двух других нет.
   «Где они? – думаю, усевшись, снаряжая магазины. – Должны уже приехать».
   Хочется сорваться, сбегать вниз, чтобы посмотреть.
   «Сколько я рожков отстрелял за сутки? – думаю, присев у бойницы и снаряжая. – Штук сто…»
   Зачем-то считаю вслух снаряжаемые патроны – пытаюсь отвлечь себя от мысли, где Семеныч, здесь ли наши или нет, пытаюсь и не могу.
   – Егор, сходи! – просит меня Скворец.
   Оставляю его за старшего, спешу в «почивальню». Еще не дойдя до нее, вижу на улице, зайдя в одну из комнат, «коробочки» – две железные гробины, стоящие у левой стороны школы, у самой стены – так их не видно из хрущевок, а пустырь хорошо простреливается.
   – Наши! Приехали! Семеныч там! – говорят мне пацаны, сияя.
   Они бьют по пустырю упрямо, длинными очередями, не жалея патронов, наверное, от хорошего, почти задорного настроения, рубят кусты и полевую дурнину, корни, проволоку, сучье поваленных неведомо кем кривых и хилых деревьев. Чтоб никакая падла не подползла к нашим машинам.
   – Собираться, что ли? – спрашивают меня пацаны, когда я направляюсь к выходу.
   – Сидите пока, – говорю и ухожу, и тоскливое предощущение ноет в моем мозгу, понимание чего-то до предела простого, чего я сам не хочу понимать.
   – Только три «коробочки», Костя, только три! «Собры» и три «коробочки»! – слышу я, подходя к «почивальне», рокочущий, хриплый, родной голос Семеныча, радуюсь этому голосу и тут же постигаю смысл сказанного им – нас не увезут, мы просто не вместимся в «коробочки».
   Семеныч с отлично перевязанной головой и Столяр стоят в коридоре.
   – Я эти три бэтээра выбивал всю ночь! И весь день! Они «вертушек» не дают, говорят, «нелетная погода»! В первый день была летная, а они не дали. А сегодня – нелетная! Я говорю: «Ребят моих покрошат всех!» Я, Костя, умолял их. А командира у липецких «собров» убили! Он на моей, Костя, совести… – Семеныч говорит просто и яростно, в его словах нет желания оправдаться, он раскрывает все как есть.
   Заметив меня, Столяр недовольно хмурится.
   – За патронами… – поясняю я свое появленье.
   – Егорушка, сынок! – говорит Семеныч и обнимает меня.
   Прохожу в «почивальню», не мешая их разговору.
   – Где Кашкин? Он позавчера вечером к вам уехал, где он? – слышу голос Семеныча за спиной, он задает вопрос Столяру.