Страница:
– Я здесь жил. Я помню, – отвечает Хасан.
Черная Метка пишет на листочке цифры – «6» и «36».
– Это номер дома и номер квартиры. Здесь живет Аслан Рамзаев. По оперативным данным, он находится в городе, приходит ночью домой. Надо его аккуратно взять и привести сюда. Ночью или утром. Выбирайте, когда удобней.
«Вот ты, бля…» – думаю ошалело.
– Насколько аккуратно? – спрашивает Шея.
– Без пулевых ранений в голову, – говорит Семеныч.
Мне кажется, что Семеныч заговорил лишь затем, чтобы показать, кто все-таки здесь начальник.
Решаем выйти вечером, в двадцать ноль-ноль. Город начинают обстреливать ближе к полуночи, есть смысл отправиться пораньше. По поводу обратной дороги никто даже не задумывается.
«Ну почему вот я стесняюсь забиться под кровать и сказать, что у меня болит сердце и колики в легком? – думаю я в “почивальне”. – Что за стыд такой глупый? Ведь убьют, и все… Откуда они могут знать, что этот Рамзаев один придет? А вдруг он с целой бандой приходит? А мы будем в подъезде сидеть, как идиоты. Кому это только в голову пришло…»
Не найдя ответа ни на один из своих вопросов, я кисну, как творог. Беру книгу, но она оказывается на удивление невнятной.
«Как можно какие-то буквы писать, когда живого человека гонят на погибель. Да и какой смысл их читать? Глупость несусветная…»
Я ушел курить и курил целый час. Вернулся – Шея носок зашивает.
«Видимо, он намеревается вернуться», – подумал я презрительно. Послонялся между кроватей, пацаны предложили мне в карты поиграть, я неприятно содрогнулся.
«В карты, бляха-муха…» – передразнил мысленно.
Хасан лежал на койке с закрытыми глазами. Я опять вышел на улицу. По дороге встретил Женю Кизякова, идущего из сортира.
– Последний раз облегчился, – сообщил мне Женя, улыбаясь.
– Да ладно! – ответил я Кизе.
Это меня немного успокоило. Хоть один нормальный человек есть. А то носки зашивают.
Ну, естественно, пока я одевался, Плохиш предложил мне помыться, чтобы потом было меньше возни с трупом.
– Вы куда? – спрашивают у нас пацаны с поста на воротах.
– За грибами, – говорит Астахов.
Выходим и, пригибаясь, бежим прочь от почти уже родного дома, от теплой, пропахшей человеком «почивальни»…
«Куда мы? Куда нас?..»
Присели, дышим.
– Хасан, может, ты адрес забыл? – улыбаясь, шепотом спрашивает Кизя, в смысле «хорошо бы, если б ты дорогу забыл», и, не дождавшись ответа, обращается к Шее: – Взводный, давай в кустах пересидим, а сами скажем, что он не пришел?
Я по голосу слышу, что Кизя придуряется. Если бы мне вздумалось сказать то же самое, это прозвучало бы слишком честно. Кизя смелый.
«Наверное, смелей меня», – с огорчением решаю я.
Шея молчит.
Отойдя метров на сто от школы, сбавляем ход.
«Куда нам теперь торопиться?» – думаю иронично.
Хасан идет первым. Договорились, что, если кто окликнет, он ответит сначала по-русски, а потом по-чеченски. Мы одеты в черные вязаные шапочки, разгрузки забиты гранатами, броников на нас, естественно, нет.
Смотрю по сторонам. Мягко обходим лужи. Шея тихонько догоняет Хасана, останавливает его, шепотом делает замечание. Хасан подтягивает разгрузку – видимо, что-то звякало, я не слышал.
Начинаются сельские дома, заглядываю в то окно, где мы видели труп на первой зачистке.
«Если труп по ночам встает и ловит случайных путников, это все равно не так страшно, как сидеть в подъезде…» – думаю.
Вытаскиваю из кармана упаковку жвачки, кидаю пару пропитанных ароматной кислотой кубиков в рот. Сбоку тянется рука нагнавшего меня Кизи. Поленившись выдавливать кубики жвачки, кидаю на ладонь ему всю пачку.
Из темноты встает полуразрушенная хрущевка, сереет боком. Неожиданно вспыхивает огонек в одном из окон на втором этаже. Мы присаживаемся, я, чертыхнувшись, падаю чуть ли не на четвереньки. Огонек тут же гаснет.
Шея машет рукой: пошли, мол. Кизя трогает ладонью землю – жвачку мою потерял.
Медленно отходим, огибаем дом с другой стороны. Движемся вдоль стены по асфальтовой дорожке. Хрустит под ногами битое стекло. Хасан поднимает руку, останавливаемся. Прижимаюсь спиной к стене, чувствую бритым теплым затылком холод кирпича. Оборачиваюсь на Кизю, он жует – нашел-таки. Кизя делает шаг вбок, на землю возле асфальта, видимо, пытаясь обойти стекло, и, резко отдернув ногу, произносит:
– Ёбс!
Смотрю на него.
– Дерьмо! – произносит Кизя с необычайным отвращением. Слышится резкий запах. Видимо, в доме прорвало канализацию.
Астахов, идущий позади Кизи, хмыкает. Кизя бьет каблуком по асфальту. Шея недовольно оборачивается:
– Женя, ты что, танцуешь?
– В дерьмо вляпался, – поясняю я.
Идем дворами мимо то деревянных, то железных заборчиков, лавочек у подъездов, мусорных куч. Лицо задевают ветви дворовых деревьев. Останавливаемся на углах, перебегаем промежутки между домами, снова недолго осматриваемся. Хасан уверенно ведет нас.
Как здесь все похоже на российские городки, на пыльные дворики Святого Спаса. Сейчас вот подойдем к этой трехэтажке, а там Даша половички вытрясает – в белых кроссовочках, в голубеньких шортах, в короткой маечке, и виден открытый загорелый пупок, и тяжелая ее грудь, когда она половичком взмахивает… Ага, Даша…
Хасан, повернув за угол, лоб в лоб сталкивается с женщиной, здоровой чернявой бабой в платке, в кожаной расстегнутой на груди куртке, в юбке, в резиновых сапогах. Некоторое время все молчат.
– Напугалась… – говорит она спокойно и чуть улыбаясь – это слышно по голосу.
Хасан отвечает что-то нечленораздельное, но по-русски. Приветливый набор звуков, произнесенный Хасаном, должен, по его замыслу, выразить то, что мы тоже немного напугались, но все, как видим, обошлось благополучно, мы вот тут прогуливаемся с ребятами и сейчас разойдемся мирно по сторонам. Чуть склонив голову, женщина тихо проходит мимо нас, мы стоим недвижимо, как манекены, глядя вперед.
Обойдя замыкающего Астахова, женщина заходит в подъезд, дверь громко и неприятно скрипит и зависает в полуоткрытом состоянии.
Шея оборачивается на нас, Астахов коротко и многозначительно кивает вслед женщине. Шея раздумывает секунду, потом говорит:
– Идем!
Чувствую, что Астахов недоволен. А я? Не знаю. Чего, убить ее, что ли, надо было? Взять бабу и зарезать? Как корову… Ну что за дурь.
«Сейчас она позовет своих абреков, – думаю, – и они нас самих перережут как телят».
Покрепче перехватываю ствол. Сжимаю зубы.
«С-с-час, перережут. Да хрен им».
Останавливаемся у корявых кустов. Присаживаемся на корточки. Смотрим назад, в сторону того дома, от которого отошли: появится кто-то вслед за нами или нет. Ломаю веточку, верчу в руках, бросаю. Где-то далеко раздаются автоматные очереди. А здесь тихо. Совсем уже стемнело…
Поднимаемся и движемся дальше.
Как мы пружинисто и цепко идем, какие мы молодые и здоровые…
Все, наш дом, приплыли. Пятиэтажное здание серого цвета, хрущевка, второй подъезд. Напротив дома, видимо, была детская площадка. В темноте виднеются заборчик, качели, похожие на скелет динозавра, и беседка как черепашка…
Шея тычет в меня пальцем и затем указывает на дальний угол дома.
– Глянь и вернись, – говорит он тихо, когда я прохожу мимо него.
Как все-таки плохо идти одному… Чувствую себя неуютно и нервно. Неприязненно кошусь на окна: разбитое, целое, разбитое, потрескавшееся… Вот было бы замечательно увидеть там лицо, прижавшееся к стеклу, расплывшиеся губы, нос, бесноватые глаза. Даже вздрагиваю от представленного. Угол. Выглядываю и вижу помойку, много тряпья и стекла. Долго смотрю в темноту. Опять где-то раздаются выстрелы. Дергаюсь, прячусь за угол.
«Ну чего ты дергаешься, – думаю, – чего? Черт знает где стреляют, а ты дергаешься».
Возвращаюсь к своим, не глядя на окна. Хасан и Шея уже вошли в подъезд, Астахов держит дверь, ждет меня. Вхожу, Димка медленно, по сантиметру, прикрывает дверь, но она всё равно выдает такой длинный, витиеватый скрип, что у меня начинается резь в животе.
Поднимаемся на второй этаж. Смотрю вверх, в узкий пролет. Естественно, ничего не вижу. Шея щелкает зажигалкой перед одной из дверей – только на секунду, прикрыв ее ладонью, при вспышке озаряется цифра «36».
«Надо же, – думаю, – номер сохранился. А чего бы ему не сохраниться. Кому он нужен…»
Мы быстро, стараясь не шуметь, поднимаемся выше этажом. Прислушиваемся.
«Бля, куда мы забрели», – думаю.
Чувствую мутный страх, странную душевную духоту, словно все сдавлено в грудной клетке.
– Чего будем делать? – спрашивает Астахов.
– Если перекроют выход, попробуем выбить любую дверь, – отвечает Шея. – Может быть, через окна удастся уйти.
Распределяемся: Женя Кизяков, Дима Астахов и я усаживаемся возле окна на площадке между вторым и третьим этажами – смотрим на улицы, поглядываем на двери, чтобы кто-нибудь нежданный не выскочил с пулеметом. Хасан и Шея стоят-сидят на лесенке чуть ниже нас.
Вижу качели на детской площадке. При слабом порыве ветра дзенькает стекло ниже этажом… Крона дерева как будто бурлит на слабом огне… Кто-то когда-то сидел под деревом, целовался на скамеечке. Чеченский парень с чеченской девушкой… Или у них это не принято – так себя вести? У Хасана надо спросить: принято у них под деревьями в детских садах целоваться было или это вообще немыслимо.
Куда все-таки нас, меня занесло? Сидим посреди чужого города, совсем одни, как на дне океана. Что бы Даша подумала, узнай она, где я сейчас?..
На какое-то время в подъезде воцаряется тишина. Потом Дима тихонько кашляет в кулак. Чувствую, что у меня затекла нога, меняю положение тела, громко шаркая берцем. От ботинок Кизи веет тяжелым, едким запахом…
– Кизя, может, ты снимешь ботинок и положишь его за пазуху? – предлагает Астахов шепотом. – Я сейчас в обморок упаду.
Я чувствую, как Кизя улыбается в темноте. Он необидчивый. Даже как-то радостно реагирует, когда над ним шутят. И от этого едкость любой шутки совершенно растворяется.
Хасан поправляет ремень, что-то звякает о ствол. Шея стоит недвижимо, спиной к стене, полузакрыв глаза. Вдалеке снова раздаются автоматные очереди.
«А что если я сейчас заору дурным голосом: “Темна-я ночь! Только пули свистят по степи…” – что будет?» – думаю я. И сам неприязненно хмурюсь. Какое-то время не могу отвязаться от этой шальной мысли. Чтобы отогнать беса сумасшествия, тихонько, одними губами напеваю эту песню.
– Ташевский молится, – констатирует Астахов.
– Цыть! – говорит Шея.
Замолкаем. Все время хочется сесть как-то иначе, ноги затекают. Еле терплю. Смотрю на пацанов, никто не шевелится. Терплю дальше. Наконец Астахов пересаживается иначе, следом Кизя вытягивает ногу в обгаженном ботинке и ставит ее на каблук рядом с Астаховым, под шумок и я меняю положение.
– Как куры, блядь, – говорит без зла Шея.
– Кизя, тварь такая, убери ботинок, – просит Астахов.
Кизя молчит. Астахов наклоняется над берцем Кизи, пускает длинную слюну – сейчас, мол, плюну прямо на ногу.
– …и платочком протри, – советует Кизя.
Астахов сплевывает в сторону и отворачивается к окну. Смотрим вместе в темноту. Качели иногда скрипят. Крона все бурлит.
– Пойдем на качелях покачаемся? – предлагаю я Димке, пытаясь разогнать муторную тоску.
Молчит.
«Забавно было бы… Выйти, гогоча, и, громко отталкиваясь берцами от земли, высоко раскачаться… Как тут все удивились бы…»
Оттого что я вспоминаю чеченцев, мне становится еще хуже. «Они ведь близко… Где-то здесь, вокруг нас. Может быть, в этом подъезде… Мама моя родная…»
Метрах в тридцати раздается пистолетный выстрел. Бессмысленно перехватываю автомат.
«О, наш идет, – думаю иронично, пытаясь себя отвлечь, – возвращается домой и от страха палит в воздух». Начинаю мелко дрожать. «От холода…» – успокаиваю себя. Дую на озябшие руки.
Резко скрипит входная дверь, и меня окатывает тошнотворная волна. Рассудок подпрыгивает, как рыба на суше. Не знаю, что делать. Кизя медленно встает. Астахов уже стоит. Шея поднимает руку с открытой ладонью – «Тихо!» Слышны спокойные шаги. Один человек будто бы… Да, один.
«Один, один, один, один…» – повторяю я в такт сердцу, быстро. Медленно снимаю предохранитель, встаю на колено, направляю ствол между прутьев поручня. Появляется мужская голова, спина, зад.
– Аслан Рамзаев? – спрашивает Шея, шагнув навстречу поднимающемуся мужчине.
Мужчина делает еще один, последний шаг и встает на площадке напротив Шеи. Автомат Шеи висит сбоку, дулом вниз, отмечаю я. Шея стоит вполоборота к подошедшему, расслабленно опустив руки.
– Да, – слышу я ответ чечена, чувствуя мякотью согнутого пальца холод спускового крючка.
Шея очень легким, почти не зафиксированным мной движением бьет чечена боковым ударом в висок. В падении чечен ударяется головой о каменный выступ возле двери собственной квартиры. Я смотрю на его тело. Тело недвижимо. Шея хлопает чечена по карманам. Подбегает Хасан, помогает Шее…
Я расслабляю палец, тупо зависший над спусковым крючком. Кошусь на Кизякова, тот смотрит на двери третьего этажа, держа ствол наперевес. Астахова не вижу, он у меня за спиной.
– Как там на улице? – спрашивает Шея тихо, глядя поверх меня. Какой у него голос спокойный, а?
– Пусто, – отвечает Астахов.
Шея рывком переворачивает чечена, ловко связывает припасенной веревкой руки. Извлекает из разгрузки пластырь. Откусив сантиметров двадцать ленты, залепляет чеченцу рот. Перевешивает автомат на левое плечо. Взяв чечена за брюки и за шиворот, вскидывает на правое плечо, головой назад.
– Хасан, Егор, посмотрите… – просит Шея на первом этаже.
Выходим, обойдя взводного с его поклажей, на улицу. Вглядываемся в темноту детской площадки. Расходимся в разные стороны. Я добегаю до конца дома, смотрю за угол. Сдерживаю дыхание, прислушиваюсь. Необычайно ясная луна возникла над городом Грозным. Помойка, расположившаяся за домом, источает слабые запахи тлена. Возвращаюсь, нагоняю уже вышедших из подъезда своих. Хасан чуть торопится. Постоянно уходит вперед, потом, присев и оглядываясь на нас, поджидает.
«Домой, домой, домой…» – повторяю я ритмично и лихорадочно.
– Гэй! – кричит кто-то рядом.
Останавливаемся.
«Сейчас начнется!» – понимаю я.
– Гэй-гэй-гэй! – повторяют явно нам: то ли с крыши, то ли из одного из окон…
Все присаживаются. Шея сбрасывает чечена с плеча, тот внезапно вскакивает, Шея хватает его за горло, валит на землю, прижимает головой к земле.
Несколько мгновений мы всматриваемся в темноту, пытаясь понять, откуда кричат.
– Я тебе, сука, голову отрежу, – говорит Шея внятным шепотом своей оклемавшейся ноше. – Понял?
– Пошли! Бегом! – командует Шея.
Вскакиваем, я сразу догоняю Шею, потому что чеченец впереди него бежит не очень быстро. Шея хватает его за шиворот, дергает так, что трещит и рвется куртка. Подбегаем к дому, жмемся к стенам, сворачиваем за угол.
– Еще бросок!
Добегаем до следующего дома. Чеченец крутит головой, таращит глаза, оглядывается.
– Давай, порезвей работай клешнями… – говорит Шея чечену, пропуская его вперед.
– Егор, веди его, – приказывает мне взводный и отходит назад к углу дома. Вместе с Астаховым они вслушиваются в темноту, которую мы миновали.
Я толкаю чечена, он делает несколько шагов, споткнувшись, падает, я подцепляю его за ремень, он смешно встает на четыре конечности и от того, что я все еще судорожно тяну его за ремень вверх, не может никак встать. Нас догоняет Шея, хватает чечена за волосы и резко поднимает вверх.
«Почему не стреляют?» – думаю я.
Пробегаем еще квартал. Садимся с Астаховым к стене, отплевываемся. Чеченец быстро дышит носом. Он морщит скулы и мышцы лица, я понимаю, что ему хочется отлепить пластырь. Я мягко бью ему пальцами левой руки по лбу, чтоб перестал. Шея стоит на углу дома.
– Тихо… – говорит он, подойдя к нам. – Вроде тихо.
Мы бежим дальше, чеченец часто спотыкается.
Шея связывается с базой, предупреждает, что мы близко.
Метров за пятьдесят до базы становится легко. Уже дома. Почти уже дома. Совсем уже дома. Мы входим во двор и начинаем смеяться.
– «Гэй-гэй-гэй!» – пародирует неизвестного, окликавшего нас, Астахов, заливаясь. Я тоже хохочу.
– «Гэй! – повторяю я. – Гэй-гэй-гэй!»
В ночном Грозном раздается наш смех.
– Кизя, мы не скажем парням, что ты боты обгадил от страха! – смеется Астахов, и Кизя тоже смеется.
– Ну что, аксакал, поскакали дальше? – спрашивает гыгыкающий Шея у чеченца, хмуро смотрящего куда-то вбок. И мы снова хохочем.
Нас встречают улыбающийся Семеныч и начштаба. Семеныч кажется родным, хочется броситься ему на шею.
«И начштаба – отличный мужик!» – думаю я.
Чеченца сразу уводят в кабинет Черной Метки.
Мы входим в «почивальню», посмеиваясь. Пацаны дрыхнут.
– «Гэй-гэй-гэй!» – повторяем мы, улыбаясь, уже на исходе здорового мужского хохота.
Скворец поднимает заспанную голову, нежно улыбается, щурит глаза.
«Гэй-гэй-гэй…» Что может быть забавнее…
VIII
Черная Метка пишет на листочке цифры – «6» и «36».
– Это номер дома и номер квартиры. Здесь живет Аслан Рамзаев. По оперативным данным, он находится в городе, приходит ночью домой. Надо его аккуратно взять и привести сюда. Ночью или утром. Выбирайте, когда удобней.
«Вот ты, бля…» – думаю ошалело.
– Насколько аккуратно? – спрашивает Шея.
– Без пулевых ранений в голову, – говорит Семеныч.
Мне кажется, что Семеныч заговорил лишь затем, чтобы показать, кто все-таки здесь начальник.
Решаем выйти вечером, в двадцать ноль-ноль. Город начинают обстреливать ближе к полуночи, есть смысл отправиться пораньше. По поводу обратной дороги никто даже не задумывается.
«Ну почему вот я стесняюсь забиться под кровать и сказать, что у меня болит сердце и колики в легком? – думаю я в “почивальне”. – Что за стыд такой глупый? Ведь убьют, и все… Откуда они могут знать, что этот Рамзаев один придет? А вдруг он с целой бандой приходит? А мы будем в подъезде сидеть, как идиоты. Кому это только в голову пришло…»
Не найдя ответа ни на один из своих вопросов, я кисну, как творог. Беру книгу, но она оказывается на удивление невнятной.
«Как можно какие-то буквы писать, когда живого человека гонят на погибель. Да и какой смысл их читать? Глупость несусветная…»
Я ушел курить и курил целый час. Вернулся – Шея носок зашивает.
«Видимо, он намеревается вернуться», – подумал я презрительно. Послонялся между кроватей, пацаны предложили мне в карты поиграть, я неприятно содрогнулся.
«В карты, бляха-муха…» – передразнил мысленно.
Хасан лежал на койке с закрытыми глазами. Я опять вышел на улицу. По дороге встретил Женю Кизякова, идущего из сортира.
– Последний раз облегчился, – сообщил мне Женя, улыбаясь.
– Да ладно! – ответил я Кизе.
Это меня немного успокоило. Хоть один нормальный человек есть. А то носки зашивают.
Ну, естественно, пока я одевался, Плохиш предложил мне помыться, чтобы потом было меньше возни с трупом.
– Вы куда? – спрашивают у нас пацаны с поста на воротах.
– За грибами, – говорит Астахов.
Выходим и, пригибаясь, бежим прочь от почти уже родного дома, от теплой, пропахшей человеком «почивальни»…
«Куда мы? Куда нас?..»
Присели, дышим.
– Хасан, может, ты адрес забыл? – улыбаясь, шепотом спрашивает Кизя, в смысле «хорошо бы, если б ты дорогу забыл», и, не дождавшись ответа, обращается к Шее: – Взводный, давай в кустах пересидим, а сами скажем, что он не пришел?
Я по голосу слышу, что Кизя придуряется. Если бы мне вздумалось сказать то же самое, это прозвучало бы слишком честно. Кизя смелый.
«Наверное, смелей меня», – с огорчением решаю я.
Шея молчит.
Отойдя метров на сто от школы, сбавляем ход.
«Куда нам теперь торопиться?» – думаю иронично.
Хасан идет первым. Договорились, что, если кто окликнет, он ответит сначала по-русски, а потом по-чеченски. Мы одеты в черные вязаные шапочки, разгрузки забиты гранатами, броников на нас, естественно, нет.
Смотрю по сторонам. Мягко обходим лужи. Шея тихонько догоняет Хасана, останавливает его, шепотом делает замечание. Хасан подтягивает разгрузку – видимо, что-то звякало, я не слышал.
Начинаются сельские дома, заглядываю в то окно, где мы видели труп на первой зачистке.
«Если труп по ночам встает и ловит случайных путников, это все равно не так страшно, как сидеть в подъезде…» – думаю.
Вытаскиваю из кармана упаковку жвачки, кидаю пару пропитанных ароматной кислотой кубиков в рот. Сбоку тянется рука нагнавшего меня Кизи. Поленившись выдавливать кубики жвачки, кидаю на ладонь ему всю пачку.
Из темноты встает полуразрушенная хрущевка, сереет боком. Неожиданно вспыхивает огонек в одном из окон на втором этаже. Мы присаживаемся, я, чертыхнувшись, падаю чуть ли не на четвереньки. Огонек тут же гаснет.
Шея машет рукой: пошли, мол. Кизя трогает ладонью землю – жвачку мою потерял.
Медленно отходим, огибаем дом с другой стороны. Движемся вдоль стены по асфальтовой дорожке. Хрустит под ногами битое стекло. Хасан поднимает руку, останавливаемся. Прижимаюсь спиной к стене, чувствую бритым теплым затылком холод кирпича. Оборачиваюсь на Кизю, он жует – нашел-таки. Кизя делает шаг вбок, на землю возле асфальта, видимо, пытаясь обойти стекло, и, резко отдернув ногу, произносит:
– Ёбс!
Смотрю на него.
– Дерьмо! – произносит Кизя с необычайным отвращением. Слышится резкий запах. Видимо, в доме прорвало канализацию.
Астахов, идущий позади Кизи, хмыкает. Кизя бьет каблуком по асфальту. Шея недовольно оборачивается:
– Женя, ты что, танцуешь?
– В дерьмо вляпался, – поясняю я.
Идем дворами мимо то деревянных, то железных заборчиков, лавочек у подъездов, мусорных куч. Лицо задевают ветви дворовых деревьев. Останавливаемся на углах, перебегаем промежутки между домами, снова недолго осматриваемся. Хасан уверенно ведет нас.
Как здесь все похоже на российские городки, на пыльные дворики Святого Спаса. Сейчас вот подойдем к этой трехэтажке, а там Даша половички вытрясает – в белых кроссовочках, в голубеньких шортах, в короткой маечке, и виден открытый загорелый пупок, и тяжелая ее грудь, когда она половичком взмахивает… Ага, Даша…
Хасан, повернув за угол, лоб в лоб сталкивается с женщиной, здоровой чернявой бабой в платке, в кожаной расстегнутой на груди куртке, в юбке, в резиновых сапогах. Некоторое время все молчат.
– Напугалась… – говорит она спокойно и чуть улыбаясь – это слышно по голосу.
Хасан отвечает что-то нечленораздельное, но по-русски. Приветливый набор звуков, произнесенный Хасаном, должен, по его замыслу, выразить то, что мы тоже немного напугались, но все, как видим, обошлось благополучно, мы вот тут прогуливаемся с ребятами и сейчас разойдемся мирно по сторонам. Чуть склонив голову, женщина тихо проходит мимо нас, мы стоим недвижимо, как манекены, глядя вперед.
Обойдя замыкающего Астахова, женщина заходит в подъезд, дверь громко и неприятно скрипит и зависает в полуоткрытом состоянии.
Шея оборачивается на нас, Астахов коротко и многозначительно кивает вслед женщине. Шея раздумывает секунду, потом говорит:
– Идем!
Чувствую, что Астахов недоволен. А я? Не знаю. Чего, убить ее, что ли, надо было? Взять бабу и зарезать? Как корову… Ну что за дурь.
«Сейчас она позовет своих абреков, – думаю, – и они нас самих перережут как телят».
Покрепче перехватываю ствол. Сжимаю зубы.
«С-с-час, перережут. Да хрен им».
Останавливаемся у корявых кустов. Присаживаемся на корточки. Смотрим назад, в сторону того дома, от которого отошли: появится кто-то вслед за нами или нет. Ломаю веточку, верчу в руках, бросаю. Где-то далеко раздаются автоматные очереди. А здесь тихо. Совсем уже стемнело…
Поднимаемся и движемся дальше.
Как мы пружинисто и цепко идем, какие мы молодые и здоровые…
Все, наш дом, приплыли. Пятиэтажное здание серого цвета, хрущевка, второй подъезд. Напротив дома, видимо, была детская площадка. В темноте виднеются заборчик, качели, похожие на скелет динозавра, и беседка как черепашка…
Шея тычет в меня пальцем и затем указывает на дальний угол дома.
– Глянь и вернись, – говорит он тихо, когда я прохожу мимо него.
Как все-таки плохо идти одному… Чувствую себя неуютно и нервно. Неприязненно кошусь на окна: разбитое, целое, разбитое, потрескавшееся… Вот было бы замечательно увидеть там лицо, прижавшееся к стеклу, расплывшиеся губы, нос, бесноватые глаза. Даже вздрагиваю от представленного. Угол. Выглядываю и вижу помойку, много тряпья и стекла. Долго смотрю в темноту. Опять где-то раздаются выстрелы. Дергаюсь, прячусь за угол.
«Ну чего ты дергаешься, – думаю, – чего? Черт знает где стреляют, а ты дергаешься».
Возвращаюсь к своим, не глядя на окна. Хасан и Шея уже вошли в подъезд, Астахов держит дверь, ждет меня. Вхожу, Димка медленно, по сантиметру, прикрывает дверь, но она всё равно выдает такой длинный, витиеватый скрип, что у меня начинается резь в животе.
Поднимаемся на второй этаж. Смотрю вверх, в узкий пролет. Естественно, ничего не вижу. Шея щелкает зажигалкой перед одной из дверей – только на секунду, прикрыв ее ладонью, при вспышке озаряется цифра «36».
«Надо же, – думаю, – номер сохранился. А чего бы ему не сохраниться. Кому он нужен…»
Мы быстро, стараясь не шуметь, поднимаемся выше этажом. Прислушиваемся.
«Бля, куда мы забрели», – думаю.
Чувствую мутный страх, странную душевную духоту, словно все сдавлено в грудной клетке.
– Чего будем делать? – спрашивает Астахов.
– Если перекроют выход, попробуем выбить любую дверь, – отвечает Шея. – Может быть, через окна удастся уйти.
Распределяемся: Женя Кизяков, Дима Астахов и я усаживаемся возле окна на площадке между вторым и третьим этажами – смотрим на улицы, поглядываем на двери, чтобы кто-нибудь нежданный не выскочил с пулеметом. Хасан и Шея стоят-сидят на лесенке чуть ниже нас.
Вижу качели на детской площадке. При слабом порыве ветра дзенькает стекло ниже этажом… Крона дерева как будто бурлит на слабом огне… Кто-то когда-то сидел под деревом, целовался на скамеечке. Чеченский парень с чеченской девушкой… Или у них это не принято – так себя вести? У Хасана надо спросить: принято у них под деревьями в детских садах целоваться было или это вообще немыслимо.
Куда все-таки нас, меня занесло? Сидим посреди чужого города, совсем одни, как на дне океана. Что бы Даша подумала, узнай она, где я сейчас?..
На какое-то время в подъезде воцаряется тишина. Потом Дима тихонько кашляет в кулак. Чувствую, что у меня затекла нога, меняю положение тела, громко шаркая берцем. От ботинок Кизи веет тяжелым, едким запахом…
– Кизя, может, ты снимешь ботинок и положишь его за пазуху? – предлагает Астахов шепотом. – Я сейчас в обморок упаду.
Я чувствую, как Кизя улыбается в темноте. Он необидчивый. Даже как-то радостно реагирует, когда над ним шутят. И от этого едкость любой шутки совершенно растворяется.
Хасан поправляет ремень, что-то звякает о ствол. Шея стоит недвижимо, спиной к стене, полузакрыв глаза. Вдалеке снова раздаются автоматные очереди.
«А что если я сейчас заору дурным голосом: “Темна-я ночь! Только пули свистят по степи…” – что будет?» – думаю я. И сам неприязненно хмурюсь. Какое-то время не могу отвязаться от этой шальной мысли. Чтобы отогнать беса сумасшествия, тихонько, одними губами напеваю эту песню.
– Ташевский молится, – констатирует Астахов.
– Цыть! – говорит Шея.
Замолкаем. Все время хочется сесть как-то иначе, ноги затекают. Еле терплю. Смотрю на пацанов, никто не шевелится. Терплю дальше. Наконец Астахов пересаживается иначе, следом Кизя вытягивает ногу в обгаженном ботинке и ставит ее на каблук рядом с Астаховым, под шумок и я меняю положение.
– Как куры, блядь, – говорит без зла Шея.
– Кизя, тварь такая, убери ботинок, – просит Астахов.
Кизя молчит. Астахов наклоняется над берцем Кизи, пускает длинную слюну – сейчас, мол, плюну прямо на ногу.
– …и платочком протри, – советует Кизя.
Астахов сплевывает в сторону и отворачивается к окну. Смотрим вместе в темноту. Качели иногда скрипят. Крона все бурлит.
– Пойдем на качелях покачаемся? – предлагаю я Димке, пытаясь разогнать муторную тоску.
Молчит.
«Забавно было бы… Выйти, гогоча, и, громко отталкиваясь берцами от земли, высоко раскачаться… Как тут все удивились бы…»
Оттого что я вспоминаю чеченцев, мне становится еще хуже. «Они ведь близко… Где-то здесь, вокруг нас. Может быть, в этом подъезде… Мама моя родная…»
Метрах в тридцати раздается пистолетный выстрел. Бессмысленно перехватываю автомат.
«О, наш идет, – думаю иронично, пытаясь себя отвлечь, – возвращается домой и от страха палит в воздух». Начинаю мелко дрожать. «От холода…» – успокаиваю себя. Дую на озябшие руки.
Резко скрипит входная дверь, и меня окатывает тошнотворная волна. Рассудок подпрыгивает, как рыба на суше. Не знаю, что делать. Кизя медленно встает. Астахов уже стоит. Шея поднимает руку с открытой ладонью – «Тихо!» Слышны спокойные шаги. Один человек будто бы… Да, один.
«Один, один, один, один…» – повторяю я в такт сердцу, быстро. Медленно снимаю предохранитель, встаю на колено, направляю ствол между прутьев поручня. Появляется мужская голова, спина, зад.
– Аслан Рамзаев? – спрашивает Шея, шагнув навстречу поднимающемуся мужчине.
Мужчина делает еще один, последний шаг и встает на площадке напротив Шеи. Автомат Шеи висит сбоку, дулом вниз, отмечаю я. Шея стоит вполоборота к подошедшему, расслабленно опустив руки.
– Да, – слышу я ответ чечена, чувствуя мякотью согнутого пальца холод спускового крючка.
Шея очень легким, почти не зафиксированным мной движением бьет чечена боковым ударом в висок. В падении чечен ударяется головой о каменный выступ возле двери собственной квартиры. Я смотрю на его тело. Тело недвижимо. Шея хлопает чечена по карманам. Подбегает Хасан, помогает Шее…
Я расслабляю палец, тупо зависший над спусковым крючком. Кошусь на Кизякова, тот смотрит на двери третьего этажа, держа ствол наперевес. Астахова не вижу, он у меня за спиной.
– Как там на улице? – спрашивает Шея тихо, глядя поверх меня. Какой у него голос спокойный, а?
– Пусто, – отвечает Астахов.
Шея рывком переворачивает чечена, ловко связывает припасенной веревкой руки. Извлекает из разгрузки пластырь. Откусив сантиметров двадцать ленты, залепляет чеченцу рот. Перевешивает автомат на левое плечо. Взяв чечена за брюки и за шиворот, вскидывает на правое плечо, головой назад.
– Хасан, Егор, посмотрите… – просит Шея на первом этаже.
Выходим, обойдя взводного с его поклажей, на улицу. Вглядываемся в темноту детской площадки. Расходимся в разные стороны. Я добегаю до конца дома, смотрю за угол. Сдерживаю дыхание, прислушиваюсь. Необычайно ясная луна возникла над городом Грозным. Помойка, расположившаяся за домом, источает слабые запахи тлена. Возвращаюсь, нагоняю уже вышедших из подъезда своих. Хасан чуть торопится. Постоянно уходит вперед, потом, присев и оглядываясь на нас, поджидает.
«Домой, домой, домой…» – повторяю я ритмично и лихорадочно.
– Гэй! – кричит кто-то рядом.
Останавливаемся.
«Сейчас начнется!» – понимаю я.
– Гэй-гэй-гэй! – повторяют явно нам: то ли с крыши, то ли из одного из окон…
Все присаживаются. Шея сбрасывает чечена с плеча, тот внезапно вскакивает, Шея хватает его за горло, валит на землю, прижимает головой к земле.
Несколько мгновений мы всматриваемся в темноту, пытаясь понять, откуда кричат.
– Я тебе, сука, голову отрежу, – говорит Шея внятным шепотом своей оклемавшейся ноше. – Понял?
– Пошли! Бегом! – командует Шея.
Вскакиваем, я сразу догоняю Шею, потому что чеченец впереди него бежит не очень быстро. Шея хватает его за шиворот, дергает так, что трещит и рвется куртка. Подбегаем к дому, жмемся к стенам, сворачиваем за угол.
– Еще бросок!
Добегаем до следующего дома. Чеченец крутит головой, таращит глаза, оглядывается.
– Давай, порезвей работай клешнями… – говорит Шея чечену, пропуская его вперед.
– Егор, веди его, – приказывает мне взводный и отходит назад к углу дома. Вместе с Астаховым они вслушиваются в темноту, которую мы миновали.
Я толкаю чечена, он делает несколько шагов, споткнувшись, падает, я подцепляю его за ремень, он смешно встает на четыре конечности и от того, что я все еще судорожно тяну его за ремень вверх, не может никак встать. Нас догоняет Шея, хватает чечена за волосы и резко поднимает вверх.
«Почему не стреляют?» – думаю я.
Пробегаем еще квартал. Садимся с Астаховым к стене, отплевываемся. Чеченец быстро дышит носом. Он морщит скулы и мышцы лица, я понимаю, что ему хочется отлепить пластырь. Я мягко бью ему пальцами левой руки по лбу, чтоб перестал. Шея стоит на углу дома.
– Тихо… – говорит он, подойдя к нам. – Вроде тихо.
Мы бежим дальше, чеченец часто спотыкается.
Шея связывается с базой, предупреждает, что мы близко.
Метров за пятьдесят до базы становится легко. Уже дома. Почти уже дома. Совсем уже дома. Мы входим во двор и начинаем смеяться.
– «Гэй-гэй-гэй!» – пародирует неизвестного, окликавшего нас, Астахов, заливаясь. Я тоже хохочу.
– «Гэй! – повторяю я. – Гэй-гэй-гэй!»
В ночном Грозном раздается наш смех.
– Кизя, мы не скажем парням, что ты боты обгадил от страха! – смеется Астахов, и Кизя тоже смеется.
– Ну что, аксакал, поскакали дальше? – спрашивает гыгыкающий Шея у чеченца, хмуро смотрящего куда-то вбок. И мы снова хохочем.
Нас встречают улыбающийся Семеныч и начштаба. Семеныч кажется родным, хочется броситься ему на шею.
«И начштаба – отличный мужик!» – думаю я.
Чеченца сразу уводят в кабинет Черной Метки.
Мы входим в «почивальню», посмеиваясь. Пацаны дрыхнут.
– «Гэй-гэй-гэй!» – повторяем мы, улыбаясь, уже на исходе здорового мужского хохота.
Скворец поднимает заспанную голову, нежно улыбается, щурит глаза.
«Гэй-гэй-гэй…» Что может быть забавнее…
VIII
Потихоньку излечившись от своих телесных расстройств, пацаны начали разъедаться. После завтрака, сопровождаемого добродушными напутствиями от Плохиша, уже в полдень мы собираемся душевной компанией: Хасан, Скворец, Димка Астахов, Андрюха Конь, Кизя… Открываем по банке кильки в томатном соусе, каждый режет себе по луковичке, и за милую душу все это уминаем.
Спустя пару часов подходит время обеда, все с отличным аппетитом хлебают щи, или гороховый суп, или, куда чаще, опять рыбный, из кильки, но ничего страшного, рыба – вещь полезная.
Однажды Костя Столяр, все время поругивающий Плохиша за разгильдяйское отношение к поварским обязанностям, самолично изготовил украинский борщ, выгнав поваренка из его кухоньки, чтоб не мешал. Борщ получился бесподобный, Вася Лебедев не постеснялся хлебушком протереть чан, что послужило побуждением Плохишу предложить Васе зачистить еще и ведро для отходов на кухоньке.
Ближе к ужину мы встречаемся за столом еще разок, на этот раз почаевничать. Все скромно, разве что между делом банку-другую тушенки съедим. Пацаны, конечно же, были бы не прочь выпить пива, но Семеныч запретил пить пиво до девяти вечера. Причем после наступления заветного срока могут выпить только те, кто не заступает на посты.
Ну естественно, чаем сыт не будешь, так что к ужину опять все голодные. В полвосьмого Плохиша, привычно дремлющего на койке, на втором ярусе, все уже гонят из «почивальни» – иди, поваренок, обед грей.
– Холодное пожрете, скоты ненасытные, – отругивается Плохиш и накрывается одеялом с головой.
– Ударь его копытом, – просит Язва нашего Коня: у Андрюхи Суханова койка расположена ярусом ниже лежанки Плохиша. Андрюха Конь послушно бьет ногой в то место, где сетка кровати особенно провисает под телом Плохиша – предположительно по заду поваренка.
– А-а, по почкам! – блажит Плохиш.
Андрюха бьет еще раз.
– А-а, по придаткам! – еще громче завывает поваренок и слезает-таки вниз.
– Сено будешь жрать, лошадь, – обещает он Андрюхе. – Бант тебе на хвост и золотую подкову на копыта.
«Как я их люблю всех… – думаю я. – И ведь не скажешь этим уродам ничего… И боюсь за них…» – еще думаю я.
«Как погиб этот пацан? – думаю следом, вспоминая десантника. – Отчего он погиб? Может, смерть приходила к кому-то из нас, искала кого-то, а зацепила его? Как это нелепо… Приехал на рынок, глазел на торговок чеченок, приценивался к консервам… Стрельба началась – даже не очень испугался, закурил… Не собирался ведь умирать. Потом побежал и упал. И нет его. Зачем он тогда приценивался? Консервы, что ли, ему были нужны? Чего курил? Мог бы и не курить. Мог бы и не жить совсем… Дочь у него родилась – за этим жил? Одна будет расти девочка, без отца».
Семеныч приехал из ГУОШа очень озабоченный и даже поддатый. Отозвав Шею и Столяра, негромко распорядился выставить на стол спиртное. По две бутылки на взвод. Но у нас на такие приказы слух наметанный, все сразу приятно оживились.
– Вчера было некогда… – говорит Семеныч за столом. – Сначала… – тут он смотрит на Федю Старичкова, который так и не уехал, – никуда не поедешь, – обрывает Семеныч начатое предложение, потому что и так все поняли, что речь шла о происшествии с гранатой, – будешь тут искупать, – жестко заканчивает он, и у меня сразу появляются неприятные предчувствия. – Потом вот ребятки ушли… за добычей, – Семеныч смотрит на Шею, на Хасана, мне хочется, чтобы Семеныч посмотрел и на меня, и он останавливается взглядом на мне и даже кивает, вот, мол, и Шея, и Хасан, и Кизяков, и Астахов, и Егор – эти ребятки ходили за добычей. – Знатного волка поймали, – продолжает Семеныч. – От лица комсостава вам… – Здесь Семеныч снова обрывает начатое, но мы и так понимаем, что нам от усатого лица комсостава благодарность. – Вчера было недосуг, – говорит Семеныч, – а сегодня надо помянуть пацана, десантничка. Смерть к нам заглянула. Мы должны помнить о ней.
Первую пьем за наше здоровье. Вторую – за тех, кто нас ждет. Третью – молча и не чокаясь.
«Давай, браток… Пусть пухом…»
После третьей глаза заблестели и даже от души отлегло – все-таки нехорошо, когда душа человеческая не помянута. Но особенно развеселиться нам Семеныч не дал.
– Так, ребятки, – сказал он, – томиться я один не хочу, скрывать от вас ничего не желаю. Завтра мы выезжаем за город, будем брать селение Пионерское. Или Комсомольское… Без разницы какое… Главное вот что… В селе, согласно данным разведки, находится группа боевиков… И будет большой удачей, если каждый второй из нас вернется хотя бы раненым.
Так все и онемели. Ну, Семеныч, мать твою, видно, ты немало выпил…
– Всем привести себя в порядок, – продолжает Семеныч. – Больные есть?
Я смотрю на пацанов. Многие сидят, чуть прикрыв глаза, будто смотрят внутрь себя, перебирая, как на базаре, органы: так, печенка… нет, печенка не болит; селезенка… и селезенка работает; желчный пузырь… в порядке; сердечко… сердечко что-то пошаливает… да и в желудке неспокойно… Но в общем здоровья хоть отбавляй, будь оно неладно.
– Больных нет, – заключает Семеныч. – Командиры взводов могут по своему усмотрению изменить график заступления дневальных или заменить кого-то из дежурящих на крыше, на тот случай, если больные все-таки обнаружатся. Вопросы есть?
– Мы что, одни будем штурмовать? – спрашивает Хасан.
– Нет, скорей всего, не одни. Точно ничего не знаю. Не докладываются генералы. Все поймем на месте.
Пацаны еще вяло пожевали. Что делать теперь? Курить, конечно.
– Вот так ни хера себе, – говорит Хасан. – Одно дело – мы одни побежим деревню брать, а другое…
– А другое дело – туда сначала стопудовую бомбу кинут, – заканчивает его мысль Плохиш.
Хасан не отвечает. Все молчат.
– Ну дела… – наконец произносит кто-то.
Бычкуем по очереди сигареты в умывальнике, лениво бредем по ступеням в «почивальню».
«Ну что, сейчас начнешь думать, как тебе жить хочется? – ерничаю я сам над собой, пытаясь отогнать тоску. – Ну и что? – отвечаю сам себе. – Хочется. Очень хочется».
«Все, что было до сегодняшнего дня, – такая ерунда, – думаю я. – Ну зачистки, подумаешь… А завтра кого-нибудь убьют наверняка. Мама родная, может, меня не станет? Чего я делать-то буду?»
Бодрясь, доели ужин, допили початое и пошли спать. Анвар Амалиев повертелся на кровати, поохал и, вижу, к доктору пошел; сейчас скажет, что ему таблетки нужны «от сердца». Получил таблетки, пьет, стуча зубами о стакан.
Переворачиваюсь на бок, прижимаясь лбом к стене. Как же мне тошно… «Завтра бой». Где-то я слышал эти слова. Ничего в них особенного никогда не находил. А каким они смыслом наполнены неиссякаемым… Сколько сотен лет лежали так мужеские особи на боку, слушая тяжелое уханье собственного сердца, помня о том, что завтра бой, и в этих словах заключались все детские, беспорядочные, смешные воспоминания, старые хвостатые игрушки с висящими на длинных нитях, оторванными в забавах конечностями, майские утра, лай собаки, родительские руки, блаженство дышать, думать… Даша… – и все это как бульдозером заваливает и задавливает то, что завтра.
«Может быть, не спать и думать всю ночь? Жизнь будет длиннее – на сколько там? – на восемь часов, наверное, уже не на восемь, остается все меньше и меньше, вот сейчас уже несколько секунд прошло, а пока думал, что прошло несколько секунд, – еще несколько, и пока говорил “еще несколько” – еще… Может, что-то надо сделать? Может, выйти сейчас из “почивальни”, будто помочиться захотел, стукнуть дневального по плечу, дескать, сиди, браток, слушай рацию, схожу вот, помочусь… На улицу выйти и направиться к воротам… А там все, допустим, спят. Выйти за ворота, делая вид, что не слышишь, как тебя кличут с крыши, и пойти, пойти, потом побежать через город, до самой Сунжи, до моста… Прячась в подъездах, таясь в кустах, подрагивая всем телом, кому я нужен – один, без оружия, беззащитный дезертир. Через мост переберусь, там нет блокпоста, и ночью пойду, побегу дальше, может быть, заплачу от стыда, это ничего, от этого не умирают… Так до самой границы и добегу… А в Дагестане сяду в поезд и буду ехать, пока меня контролеры не выловят. Тогда сяду на следующий поезд. А потом еще… И приеду в деревню деда Сергея, сниму там избушку какую-нибудь, заведу собаку… Устроюсь сторожем в… чего там осталось-то – колхоз или совхоз?.. ни того ни другого вроде уже не осталось… устроюсь сторожить чего-нибудь… пугалом устроюсь на огород… буду в шляпе стоять и в старом пальто, руки расставив… в зубы мне вставят милицейский свисток, буду свистеть, когда вороны слетятся… Приедет комиссия: “Нет ли у вас тут дезертира Ташевского?” Надвину шляпу на глаза – никто не узнает… Да никто и не приедет… Так и буду всю жизнь стоять на огороде… Счастье-то какое – дыши, думай, никто не мешает. Совсем не будет скучно. Кто вообще эту глупость придумал – что бывает скучно? Ерунда какая. Ничего нет скучнее, чем умирать. А жить так весело… Из сельсовета Даше позвоню, она приедет в деревню… Не узнает меня сначала. “Что это за пугало?” А это герой чеченской войны Егор Ташевский. Да уж, герой… Разнюнился… Занюнился… Вынюнился…»
Спустя пару часов подходит время обеда, все с отличным аппетитом хлебают щи, или гороховый суп, или, куда чаще, опять рыбный, из кильки, но ничего страшного, рыба – вещь полезная.
Однажды Костя Столяр, все время поругивающий Плохиша за разгильдяйское отношение к поварским обязанностям, самолично изготовил украинский борщ, выгнав поваренка из его кухоньки, чтоб не мешал. Борщ получился бесподобный, Вася Лебедев не постеснялся хлебушком протереть чан, что послужило побуждением Плохишу предложить Васе зачистить еще и ведро для отходов на кухоньке.
Ближе к ужину мы встречаемся за столом еще разок, на этот раз почаевничать. Все скромно, разве что между делом банку-другую тушенки съедим. Пацаны, конечно же, были бы не прочь выпить пива, но Семеныч запретил пить пиво до девяти вечера. Причем после наступления заветного срока могут выпить только те, кто не заступает на посты.
Ну естественно, чаем сыт не будешь, так что к ужину опять все голодные. В полвосьмого Плохиша, привычно дремлющего на койке, на втором ярусе, все уже гонят из «почивальни» – иди, поваренок, обед грей.
– Холодное пожрете, скоты ненасытные, – отругивается Плохиш и накрывается одеялом с головой.
– Ударь его копытом, – просит Язва нашего Коня: у Андрюхи Суханова койка расположена ярусом ниже лежанки Плохиша. Андрюха Конь послушно бьет ногой в то место, где сетка кровати особенно провисает под телом Плохиша – предположительно по заду поваренка.
– А-а, по почкам! – блажит Плохиш.
Андрюха бьет еще раз.
– А-а, по придаткам! – еще громче завывает поваренок и слезает-таки вниз.
– Сено будешь жрать, лошадь, – обещает он Андрюхе. – Бант тебе на хвост и золотую подкову на копыта.
«Как я их люблю всех… – думаю я. – И ведь не скажешь этим уродам ничего… И боюсь за них…» – еще думаю я.
«Как погиб этот пацан? – думаю следом, вспоминая десантника. – Отчего он погиб? Может, смерть приходила к кому-то из нас, искала кого-то, а зацепила его? Как это нелепо… Приехал на рынок, глазел на торговок чеченок, приценивался к консервам… Стрельба началась – даже не очень испугался, закурил… Не собирался ведь умирать. Потом побежал и упал. И нет его. Зачем он тогда приценивался? Консервы, что ли, ему были нужны? Чего курил? Мог бы и не курить. Мог бы и не жить совсем… Дочь у него родилась – за этим жил? Одна будет расти девочка, без отца».
Семеныч приехал из ГУОШа очень озабоченный и даже поддатый. Отозвав Шею и Столяра, негромко распорядился выставить на стол спиртное. По две бутылки на взвод. Но у нас на такие приказы слух наметанный, все сразу приятно оживились.
– Вчера было некогда… – говорит Семеныч за столом. – Сначала… – тут он смотрит на Федю Старичкова, который так и не уехал, – никуда не поедешь, – обрывает Семеныч начатое предложение, потому что и так все поняли, что речь шла о происшествии с гранатой, – будешь тут искупать, – жестко заканчивает он, и у меня сразу появляются неприятные предчувствия. – Потом вот ребятки ушли… за добычей, – Семеныч смотрит на Шею, на Хасана, мне хочется, чтобы Семеныч посмотрел и на меня, и он останавливается взглядом на мне и даже кивает, вот, мол, и Шея, и Хасан, и Кизяков, и Астахов, и Егор – эти ребятки ходили за добычей. – Знатного волка поймали, – продолжает Семеныч. – От лица комсостава вам… – Здесь Семеныч снова обрывает начатое, но мы и так понимаем, что нам от усатого лица комсостава благодарность. – Вчера было недосуг, – говорит Семеныч, – а сегодня надо помянуть пацана, десантничка. Смерть к нам заглянула. Мы должны помнить о ней.
Первую пьем за наше здоровье. Вторую – за тех, кто нас ждет. Третью – молча и не чокаясь.
«Давай, браток… Пусть пухом…»
После третьей глаза заблестели и даже от души отлегло – все-таки нехорошо, когда душа человеческая не помянута. Но особенно развеселиться нам Семеныч не дал.
– Так, ребятки, – сказал он, – томиться я один не хочу, скрывать от вас ничего не желаю. Завтра мы выезжаем за город, будем брать селение Пионерское. Или Комсомольское… Без разницы какое… Главное вот что… В селе, согласно данным разведки, находится группа боевиков… И будет большой удачей, если каждый второй из нас вернется хотя бы раненым.
Так все и онемели. Ну, Семеныч, мать твою, видно, ты немало выпил…
– Всем привести себя в порядок, – продолжает Семеныч. – Больные есть?
Я смотрю на пацанов. Многие сидят, чуть прикрыв глаза, будто смотрят внутрь себя, перебирая, как на базаре, органы: так, печенка… нет, печенка не болит; селезенка… и селезенка работает; желчный пузырь… в порядке; сердечко… сердечко что-то пошаливает… да и в желудке неспокойно… Но в общем здоровья хоть отбавляй, будь оно неладно.
– Больных нет, – заключает Семеныч. – Командиры взводов могут по своему усмотрению изменить график заступления дневальных или заменить кого-то из дежурящих на крыше, на тот случай, если больные все-таки обнаружатся. Вопросы есть?
– Мы что, одни будем штурмовать? – спрашивает Хасан.
– Нет, скорей всего, не одни. Точно ничего не знаю. Не докладываются генералы. Все поймем на месте.
Пацаны еще вяло пожевали. Что делать теперь? Курить, конечно.
– Вот так ни хера себе, – говорит Хасан. – Одно дело – мы одни побежим деревню брать, а другое…
– А другое дело – туда сначала стопудовую бомбу кинут, – заканчивает его мысль Плохиш.
Хасан не отвечает. Все молчат.
– Ну дела… – наконец произносит кто-то.
Бычкуем по очереди сигареты в умывальнике, лениво бредем по ступеням в «почивальню».
«Ну что, сейчас начнешь думать, как тебе жить хочется? – ерничаю я сам над собой, пытаясь отогнать тоску. – Ну и что? – отвечаю сам себе. – Хочется. Очень хочется».
«Все, что было до сегодняшнего дня, – такая ерунда, – думаю я. – Ну зачистки, подумаешь… А завтра кого-нибудь убьют наверняка. Мама родная, может, меня не станет? Чего я делать-то буду?»
Бодрясь, доели ужин, допили початое и пошли спать. Анвар Амалиев повертелся на кровати, поохал и, вижу, к доктору пошел; сейчас скажет, что ему таблетки нужны «от сердца». Получил таблетки, пьет, стуча зубами о стакан.
Переворачиваюсь на бок, прижимаясь лбом к стене. Как же мне тошно… «Завтра бой». Где-то я слышал эти слова. Ничего в них особенного никогда не находил. А каким они смыслом наполнены неиссякаемым… Сколько сотен лет лежали так мужеские особи на боку, слушая тяжелое уханье собственного сердца, помня о том, что завтра бой, и в этих словах заключались все детские, беспорядочные, смешные воспоминания, старые хвостатые игрушки с висящими на длинных нитях, оторванными в забавах конечностями, майские утра, лай собаки, родительские руки, блаженство дышать, думать… Даша… – и все это как бульдозером заваливает и задавливает то, что завтра.
«Может быть, не спать и думать всю ночь? Жизнь будет длиннее – на сколько там? – на восемь часов, наверное, уже не на восемь, остается все меньше и меньше, вот сейчас уже несколько секунд прошло, а пока думал, что прошло несколько секунд, – еще несколько, и пока говорил “еще несколько” – еще… Может, что-то надо сделать? Может, выйти сейчас из “почивальни”, будто помочиться захотел, стукнуть дневального по плечу, дескать, сиди, браток, слушай рацию, схожу вот, помочусь… На улицу выйти и направиться к воротам… А там все, допустим, спят. Выйти за ворота, делая вид, что не слышишь, как тебя кличут с крыши, и пойти, пойти, потом побежать через город, до самой Сунжи, до моста… Прячась в подъездах, таясь в кустах, подрагивая всем телом, кому я нужен – один, без оружия, беззащитный дезертир. Через мост переберусь, там нет блокпоста, и ночью пойду, побегу дальше, может быть, заплачу от стыда, это ничего, от этого не умирают… Так до самой границы и добегу… А в Дагестане сяду в поезд и буду ехать, пока меня контролеры не выловят. Тогда сяду на следующий поезд. А потом еще… И приеду в деревню деда Сергея, сниму там избушку какую-нибудь, заведу собаку… Устроюсь сторожем в… чего там осталось-то – колхоз или совхоз?.. ни того ни другого вроде уже не осталось… устроюсь сторожить чего-нибудь… пугалом устроюсь на огород… буду в шляпе стоять и в старом пальто, руки расставив… в зубы мне вставят милицейский свисток, буду свистеть, когда вороны слетятся… Приедет комиссия: “Нет ли у вас тут дезертира Ташевского?” Надвину шляпу на глаза – никто не узнает… Да никто и не приедет… Так и буду всю жизнь стоять на огороде… Счастье-то какое – дыши, думай, никто не мешает. Совсем не будет скучно. Кто вообще эту глупость придумал – что бывает скучно? Ерунда какая. Ничего нет скучнее, чем умирать. А жить так весело… Из сельсовета Даше позвоню, она приедет в деревню… Не узнает меня сначала. “Что это за пугало?” А это герой чеченской войны Егор Ташевский. Да уж, герой… Разнюнился… Занюнился… Вынюнился…»