Приставкин Анатолий Игнатьевич. Ночевала тучка золотая

   — Все мамы приедут, — сказали мужички.
   Кузьменыши заторопились, спустили детишек к воде, обмыли им губы, щеки, руки, все это было сладкое. По дороге в колонию предупредили: про джем, который привозит Глаша, — молчок… А то Глаша обидится.
   Братья пообещали.
   Чистеньких, зарумянившихся, очень довольных вернули мужичков девочкам.
   Колька опять спросил:
   — Когда же вернется Регина Петровна?
   — Вернется, — сказали девочки. Ясно было, что-то они недоговаривают.
   А между тем Глаша возила джем исправно, и однажды Колька сунул руку в лаз, на ощупь посчитал. Выходило, что у них в заначке скопилось целых одиннадцать банок.
   — Одиннадцать! — сказал он шепотом брату, который, как всегда, когда лазали они в нору, стоял на стреме.
   Видели бы томилинские! Да они бы рехнулись, если бы им показать такое богатство!
   За крошечку сахарина продавались в рабство, с листьев, рискуя головой, слизывали, забравшись на липу, по весне сладкий сок… Ели мороженую картошку — не только из-за голода, из-за сладости. О конфетах лишь легенды рассказывали, никто их в глаза не видел. Да и варенья никто не видывал тоже.
   — Одиннадцать! — повторил Колька для весомости. — И еще два пустых мешка от сахара!
   Мешки они прихватили, чтобы сподручней с вещами было, когда побегут.

18

   Шакалы на то и шакалы, чтобы все видеть. У братьев четыре глаза, а у шакалов сто четыре. И каждый за угол умеет смотреть, не только напрямую. И усмотрели.
   Как ни береглись братья, как ни пытались втихую сплавлять свою Глашу, их все-таки засекли.
   Не взрослые, те простофили, лопухи, непонятно, зачем им глаза повтыкали… Свои засекли, шакалы.
   Однажды Колька торчал у ручья, поджидал Глашу. Увидел, кто-то из колонистов бежит в его сторону.
   Колька на всякий случай штаны приспустил. Пусть думают, что он тут по нужде торчит.
   — Тебя там ищут! — крикнул колонист.
   — Кто меня ищет? — спросил Колька и покосился на ручей: не дай бог Глаша поплывет, тут все и откроется!
   Не подозревал, что все давно открыто и заговор против них созрел.
   — Брат тебя ищет! Кузьменыш! Он там, на заднем дворе! Сашка, что ли?
   — Это я — Сашка, — сказал Колька.
   Подтянул он штаны, бросил последний взгляд на ручей, на колониста и пустился бежать вокруг стены. К проходной уже подлетел, а тут Сашка навстречу.
   — Ты… звал? — запыхался Колька, дышит тяжело.
   — Я? Звал? — удивился Сашка. — Я не звал. А Глаша где?
   — Какая… Глаша? Ты разве послал?
   — А ты не принял?
   Уставились друг на друга Без слов стало ясно: подловили.
   Брели на посадку, Колька вяло спросил:
   — Может, отдадут?
   — Шакалы-то? — Сашка усмехнулся, носом засопел. — Не банку жалко… Они дело порушили… Понял?
   И с тем молчок. Даже в машине не глазел по сторонам, не рассматривал шакальи рожи, не пытался угадать, кто сыграл с ними шутку.
   Если рассудить здраво, то и обижаться Кузьменышам надо лишь на себя. Подловить других и не дать подсмотреть за собой — это и есть главная забота любого колониста.
   Если он хочет выжить.
   А выжить все хотят.
   И шакалы хотят… Вот стаей и обступили, и рвут уже…
   Галошу, Глашу, они, конечно, вернули. А джем не вернули. Поделили еще там, до прихода машины, и все начисто вылизали. Будто не с завода вышли, где можно было и без того нажраться. Ан, нет. Та же банка да на свободе вдвое слаще показалась!
   Теперь колонисты тащили банки из цеха куда больше, чем раньше. В штанинах тащили и за пазухой, для чего, наподобие наших братьев, объединились в пары, тоже стали в обнимку ходить.
   Работницы на заводе надивиться не могли: как это наши сиротки возлюбили друг друга! Господи, по двое, в обнимку, такие миленькие, славненькие… Прямо ангелочки!
   Ангелочки же тащили и тащили. У них под одеждой не крылышки прорезались, а крышки от консервных банок!
   Под конец придумали в корзинку загружать. Эти корзины время от времени, чтобы освободить цех, вытаскивали наружу. И мешки из-под сахара, и битую тару.
   Сашка увидел, ахнул: что значит коллективный ум! Он-то сам до корзины не допер, а шакалы доперли. Они все сволакивали теперь на задний двор, целые склады там образовались.
   Галоша работала в несколько смен. Шакалы стали звать ее Волшебной калошей, кто-то сказку такую читал.
   Но никакая сказочная калоша не могла сравниться с этой, реальной Волшебной калошей: эта давала не какое-то фантасмагорическое счастье, а вполне реальное, переведенное в энное количество сладких джемовых банок с золотыми крышечками!
   Сперва братья переживали за свою Глашу, особенно волновался Колька, не утопили бы, не потеряли, не порвали…
   Но однажды Сашка сказал; — Берите насовсем! Пользуйтесь!
   Колька услыхал, едва не бросился отнимать. Даже слезы покатились. Так вот, задарма, ничего не потребовав взамен, отдать их золотую, родненькую, славную Глашу?! Лучше, наверное, банки из заначки отдать! Они столько не стоят, сколько их замечательная Глаша!
   Колька так рассвирепел, что крикнул:
   — Сбрендил, да? — и повертел пальцем у виска. Показывая, насколько у Сашки перевернулись мозги и насколько он сбрендил.
   А Сашка спросил невинно:
   — Заметно?
   Колька присмотрелся, вытер дурацкие слезы. Нет, не было заметно, что Сашка сбрендил. Он и улыбался, как бывший Сашка, и глаза у него были все те же. Только вот с башкой что-то случилось — стала она варить наперекосяк, может, он джему переел! Колька не случайно в него пихал в последнее время… Может, у него мозги от сладостей слиплись?
   — Но ведь Глаша-то наша! Наша! — закричал ему Колька с отчаянием. — Как мы без нее жить-то будем?
   — Потише… — сказал Сашка, и оба брата оглянулись.
   Но никто не слышал их спора. Находились они на заднем дворе, где были полными хозяевами.
   Журчал вонючий ручей, бурьян мирно прорастал сквозь старые ящики, лежащие тут с невероятно давних времен, может, даже с довойны.
   Сашка надул щеки и громко выдохнул:
   — Будем жить, как жили. Без Глаши. Хватит.
   — Хватит? — поразился Колька. — Да мы… Мы только начали!
   — И закончили, — спокойно сказал Сашка. — Теперь надо замереть.
   И так уверенно он сказал, что Колька проглотил очередную фразу, которую готовился ему выдать со зла.
   Колька всегда верил в изворотливый ум своего брата. Всегда. Первый раз, пожалуй, усомнился. А Сашка посмотрел на Кольку и все прочел, что тот не сказал.
   — Пойми, они же забурились! — Это про шакалов. — Ты видишь, как они шуруют? Они рвут на ходу подметки, про будущее и не думают! Вот сука буду, если они не пойдут вместе с нашей Глашей ко дну… — И добавил: — Себеневе…
   СБНВ расшифровывалось так: сука буду на все века! И большим пальцем, ногтем, под зуб и под горло. То есть зуб на отрыв даю и горло подставляю… Такая была клятва. Для посторонних же, для взрослых скрытый смысл клятвы якобы раскрывался так: советский боевой нарком Ворошилов… «Ворошиловым» клясться не запрещали А «сукой» запрещали.
   Сашка «сукой» не часто клялся. Тут уж можно было ему поверить.
   Но Колька спросил:
   — Может… Им сказать?
   — Что ты им скажешь?
   — Ну что… Что это, хватит. Что зашухарятся ведь, большой бенц будет, и все мы…
   — Все они, — поправил Сашка.
   — …И все они… это… завалятся.
   — Ну, скажи, — спокойно произнес Сашка. — Они тебе сейчас же поверят… Только почему ты сам не поверил, а? Ты же сейчас рассуждал не лучше самого оголтелого хитника из этих… из шакалов!
   Колька вздохнул. Трудно было и правда отказаться от богатства, дармового, которое текло прямо в руки… По ручью, разумеется, текло.
   Да кто же из колонистов откажется — в преддверии той голодной зимы, которая, они по опыту знали, у них у всех впереди? Завод-то на месяц, на два: для откорма! А потом? Зубы на полку?
   Но Сашка твердо стоял на своем. Шакалы оголтели, и нет у них главного, что отличает приличного вора от шакала… Нет меры, нет совести. В краже совесть тоже нужна. Себе взял, оставь другим. Умей вовремя остановиться, когда изымаешь свою долю из чужого добра. Если от многого берут немножко, это не кража, а просто дележка! Так сказал великий писатель, какой именно, Сашка забыл. Неважно: писательский опыт он усвоил.
   Шакалы же несли не стесняясь! Уже в машине у кого-то выскочила банка из-под одежды. Из-под забора тащили чуть ли не у всех на глазах. Однажды прямо в ящике, который перекинул через забор замечательный грузчик-еврей.
   Шоферица Вера улыбалась да пошучивала, заламывая козырек фуражки:
   — Ну, пиратики! Ну, разбойнички! Как поработали? Ох, чувствую, моя машинка тяжело пойдет!
   Вера видела все. Но никогда никому не доложила. Не продала, словом.
   Недели, наверное, две прошло с тех пор, как Сашка себя и Кольку отставил от банок.
   Ходили смирненькие, тихонькие, сами не тырили, но другим не мешали. Все произошло однажды, когда двое колонистов стали протаскивать корзину с мешками якобы во двор.
   Глазастая тетка Зина остановила их:
   — Чево все с мешками носитесь! Оставьте, я сама потом… Работать надо!
   — Мы — помогаем! — с трудом провернули языком колонисты. Корзина была тяжела, очень тяжела: перегрузили от жадности, банок пятнадцать засунули, что ли! А теперь стояли, покраснев от натуги, и не знали, что дальше делать…
   — Без помощи! — сказала тетка Зина. — Сама вынесу!
   Колонисты тупо молчали, выдохлись уже. Да и корзина тянула вниз, аж потрескивала от напряжения. Потом дно с грохотом отскочило и, позванивая, полетели по бетонному полу банки, зайчики от золотых крышек брызнули во все стороны.
   Банок было много. Они катились по неровному полу, а одна, словно по заказу, попала прямо под ноги главному технологу, который проходил мимо. Старик-технолог нагнулся, поднял банку, поправил очки в металлической оправе и посмотрел на этикетку.
   — Джем сливовый, ГОСТ 36-72 РРУ РСФСР, — прочитал он и оглянулся: весь цех, прекратив работу, смотрел на него. А самая последняя из баночек еще продолжала катиться по цеху, будто удирала, как удирал бы колонист после такого шухера.
   — Это же воровство? — спросил технолог и посмотрел вслед той катившейся баночке. — Это же настоящее воровство?
   Вот тут двое шакалов, бросив корзину, и дунули. Через железные цеховые двери, да по двору, да через проходную… Их никто не пытался ловить. Да и чего двух-то ловить; попались двое, а остальные не послались, только и всего.
   Колонистов от работы на заводе отставили.

19

   Вечером воскресного дня колонной, хоть это была далеко не та колонна, которая недавно еще сходила с поезда, поражая своей огромностью, пришли ребята в Березовский клуб для встречи с местными жителями.
   Концерт самодеятельности совпал со скандалом на заводе.
   Но верней сказать, что его поторопились организовать после кражи банок, чтобы как-то растопить неприязнь между колхозниками и колонистами. За два месяца пребывания в этих местах колонисты успели насолить всем.
   Клубик находился в самом центре станицы, одноэтажный, кирпичный, с колоннами на фасаде. На колоннах еще видны были следы осколков, наспех заштукатуренные и забеленные.
   Зал был просторный, с откидными деревянными стульями, сбитыми по рядам. Занавеса на сцене не было. Справа и слева вели ступеньки. В простенках, по обе стороны сцены, проглядывали какие-то нерусские надписи, их замазали масляной краской и частично прикрыли портретами вождей Так что выходило: вожди как бы своими спинами стыдливо прикрывали свои собственные призывы, только на другом, нежелательном теперь языке.
   Слева на авансцене, почти у края стола, стояла фанерная трибуна, крашенная в грязновато-бордовый цвет.
   Народу, как ни странно, пришло немало. Большинство переселенцев были под хмельком, оживлены, громко разговаривали, перекрикивались с ряда на ряд. В зале было шумно.
   Колонисты просочились на свободные места. Но многие по извечной привычке бездомных в чужом месте не разъединяться (а вдруг бить будут!) протиснулись вперед и уселись прямо на пол между первым рядом и сценой. Те же, кто не поместился, выстроились у стенки, прижавшись к ней спиной (тоже самозащита!), заняли боковые проходы.
   На сцену поднялся директор Петр Анисимович со своим привычным портфелем, и некоторые, завидев его, зааплодировали. Он направился к трибуне. Как и полагалось, он уже имел кличку: звали его за глаза «портфельчик». Колонисты говорили: «Портфельчик шмон в спальне устроил!» Теперь кто-то из них вслух прокомментировал:
   — Портфельчик будет докладать. О наших достижениях.
   Передние, из шакалов, кто слышал, засмеялись. Достижения их были известны.
   Директор сделал паузу и, когда шум и смех утихли, начал говорить. Говорил он без бумажки. Он поздравил новоселов-колхозников с первым нелегким годом пребывания на освобожденной от врага земле. И пожелал успехов в уборке урожая и начале новой жизни. Тем более что немецко-фашистские захватчики разбиты, бегут и скоро, очень скоро, должен наступить час окончательной расплаты. Как и предсказывал вождь мирового пролетариата, «наше дело правое, враг будет разбит, победа будет за нами».
   Все зааплодировали. Не «портфельчику», а вождю, конечно.
   — Наши колонисты, — продолжал директор, — тоже прибыли сюда, чтобы осваивать эти плодородные земли и после голодной бесприютной жизни начать новую трудовую созидательную жизнь, как и живут все советские трудящиеся люди… Ребята скоро начнут учиться, но они же будут помогать сельским труженикам убирать урожай…
   — Да уж помогают! — выкрикнули из зала. Раздался незлобный смех.
   — …А те, кто выйдет из колонии по возрасту в пятнадцать лет, поступят в колхоз или на консервный завод, — продолжал директор, постаравшись не услышать реплику. — Так что жить нам с вами по соседству придется долго. Я так думаю: сегодняшняя встреча поможет нам лучше понять друг друга и подружиться… Вот для начала колхоз выделил нам подсобное хозяйство, правда, далековато… Но ничего. У наших братцев ноги молодые, добегут… Так вот… Есть теперь база для пропитания, там посевы, телята и козы… И прочее… Спасибо!
   В зале жиденько зааплодировали. Слова о долгой соседской жизни с колонистами энтузиазма не вызвали. Тем более, и кусок поля со скотиной пришлось отрезать! Но все оживились, когда директор, уже сойдя с трибуны, добавил, что колонисты народ, безусловно, способный, артистический, и они приготовили для колхозников свой первый самодеятельный концерт.
   На сцену вышли мытищинские, человек двадцать. Воспитательница Евгения Васильевна объявила песню о Сталине. Директор одобрительно кивнул. Хор грянул:
   Лети, победы песня, до самого Кремля, Красуйся, край родимый, колхозные поля.
   В колхозные амбары пусть хлеб течет рекой, Нам Сталин улыбнется победе грудовой…
   Ребята из хора, те, что были впереди, вдруг пошли пританцовывать, изображая колхозников, кружиться, и всем стало весело. Зал великодушно зааплодировал, а хор стал неловко кланяться. Но так как аплодисменты не кончались, а петь по списку было нечего, мытищинские стояли и ждали. Потом они, как по команде, выкинули правую ногу вперед и запели: «Тум-та, тум-та, тум-та, тум-та…»
   Раз в поезде одном сидел военный Обы-кно-вен-н-н-ный…
   Купец и франт…
   Директор поднялся и стал пробираться к выходу.
   Ребята, конечно, поняли так, что «портфельчик» не захотел слушать не одобренную им песню. Но причина была не в этом. Или — не только в этом.
   Надо было срочно, об этом никто не знал, с шоферицей Верой доехать до колонии и принять участие в обыске, по некоторым предположениям именно на территории колонии были запрятаны банки с джемом, уворованные с завода.
   Концерт был удобным поводом убрать колонистов, всех до одного из зданий техникума, чтобы провести такой обыск. Провести и успеть вернуться. По завершении концерта предполагалось, что колхозники в знак той же дружбы пригласят колонистов к себе на ужин.
   Кузьменыши, как и остальные ребята, ни о чем на этот раз не догадались. Даже прозорливый Сашка был беспечен, его волновало лишь, когда им дадут выйти на сцену.
   Оба вертелись в узенькой, похожей на коридор, комнатке за сценой, а воспитательница Евгения Васильевна со списком выкликала очередных выступающих.
   — Каширские… Быстрей! Быстрей! Люберецкие, готовы? Люблинские…
   — А мы? Когда будем петь? — подступили к воспитательнице Кузьменыши.
   — Как фамилия?
   — Кузьмины!
   — Оба?
   — Что, оба?
   — А по отдельности вас как?
   — Мы по отдельности не бываем.
   — Ага… — сказала воспитательница Евгения Васильевна. — Значит, семейный дуэт? Ждите.
   Братья посмотрели друг на друга и ничего не ответили. Хоть и семейными ни за что ни про что обозвали! А вообще с Евгенией Васильевной — Евгешей — они встречались, да, видать, та забыла. Случилось как-то, к Регине Петровне пришли, а там чай пьют втроем, Евгеша эта и еще директор. Повернулись, смотрят, а Кузьменыши, как напоказ выставленные, торчат посреди комнаты, а сразу уйти неудобно.
   Регина Петровна рассмеялась и, указывая на них, говорит, вот, говорит, мои дружки, отличить, кто есть кто, нельзя; и зовут их Кузьменыши. А по отдельности запоминать не надо, все равно заморочат. — Ведь заморочите? — спросила она братьев. Те кивнули. Все охотно засмеялись, а Регина Петровна тоже засмеялась, но не как остальные, которые развлекались, а по-родственному, как своя.
   Но Кузьменыши не стали о себе напоминать. Лишь бы про номер не забыли.
   В это время несколько человек, в том числе технолог с завода, директор и солдат с миноискателем, обшаривали техникумовский двор. Попадались железки, детали от каких-то старых машин, но того, что искали, не было.
   Кто-то предложил вернуться в спальню старших мальчиков, где уже и так все было перевернуто вверх дном.
   Несколько раз прошли из угла в угол — безрезультатно. Собрались уходить, но тут в наушниках у солдата запищало, указывая на малое присутствие металла.
   Солдат провел своей «кастрюлей» на длинной ручке по комнате, потом снял наушники и показал на дальний угол.
   Принесли лом, стали отрывать толстую половую доску. Она не поддавалась.
   Директор с сомнением смотрел на всю эту процедуру, бросил взгляд на часы. Спросил солдата:
   — Это не ошибка? — И уже к другим: — Это ведь непонятно, что происходит! Ну как они, скажите, могли что-то сюда спрятать! У них ни инструмента… Ничего…
   — Ладно, — согласился технолог и поправил металлические очки. — Это последнее. Не найдем, закончим. Значит, твои молодцы ловчей нас!
   — Или честней! — сказал директор. — И ничего они не украли!
   — Кроме тех, шестнадцати…
   — Кроме тех… — вздохнув, повторил директор.
   Подросток из Раменского в это время с выражением читал стихи:
   Кавказ подо мною.
   Один в вышине Стою над снегами у края стремнины; Орел, с отдаленной поднявшись вершины, Парит неподвижно со мной наравне…
   Сашка сказал Кольке:
   — Про товарища Сталина стихи!
   — Как это? — не понял Колька. До него всегда медленно доходило.
   Сашка рассердился, стал объяснять:
   — Ну, он же на горе стоит… Один, как памятник, понимаешь? Он же великий, значит, на горе и один… И орел, видишь, не выше его, боится выше-то, а наравне! А он, значит, стоит, и на Советский Союз смотрит, чтобы всех-всех видно было! Понял?
   Подросток продолжал читать:
   …Там ниже мох тощий, кустарник сухой; А там уже рощи, зеленые сени, Где птицы щебечут, где скачут олени.
   А там уже люди гнездятся в горах..
   В этом месте в зале почему-то наступила особенная, глухая тишина. Впрочем, увлеченный чтец этого не замечал, он выкрикивал бойко знакомые стихи:
   … И ползают овцы по злачным стремнинам, И пастырь нисходит к веселым долинам, Где мчится Арагва в тенистых брегах, И нищий наездник таится в ущелье…
   Раздался странный шелест по рядам. В зале вдруг от ряда к ряду стали передаваться слова, но смысл их трудно было уловить. Понятно было одно: «Стихи-то про чеч-ню! Про них! Про гадов!"Так возбудились, что забыли и поаплодировать. Колонисты аплодировали сами себе.
   …Доску наконец-то вскрыли, взвизгнули напоследок огромные гвозди, и глазам комиссии открылась яма, подземелье, в глубине которого мерцали золотыми бликами крышечки банок. Сколько их там было: сотни или тысячи, сразу невозможно было понять.
   Банки были уложены кучками на землю, и на крышечках каждой из них стояла метка хозяина: буква и цифра. Это чтобы потом не перепутать!
   Технолог, кряхтя, спрыгнул в яму, поправил свои железные очки, осмотрелся, все не верил, что такое может быть. Задрал голову к директору, попросил подать ему бумагу и карандаш.
   — Акт будем составлять! Тут у них товару поболе, чем на заводском нашем складе, — сказал. — Оприходуем? Товарищ Мешков?
   Петр Анисимович, сразу побледневший, с готовностью полез в портфель и достал бумагу. Потухшим голосом произнес:
   — Это ведь непонятно, что происходит…
   Когда Кузьменыши вышли на сцену, в зале стояла натянутая тишина. Братья посмотрели на передний ряд, где сидели колонисты, потом, уставясь в пространство, завели:
   На дубу зеленом, да над тем простором Два сокола ясных вели разговоры, А соколов этих люди все узнали…
   Грустная, конечно, песня, как соколы прощались, один из них умирал, а второй ему и говорит… Говорит, что мы клянемся, но с дороги не свернем.
   И сдержал он клятву, клятву боевую, Сделал он счастливой Всю-ю стра-ну род-ну-у-ю..
   Закончили на высокой ноте, очень даже трогательно, а для большего веселья грянули Гоп со Смыком. Она тоже хорошо ложилась на два голоса.
   Изобразили в сценах и под рокот одобрения убежали.
   Уходя, братья видели, как через сидящих на полу колонистов пробирается к своему месту директор Петр Анисимович, прижимая к груди портфель. Лицо у него, нельзя не заметить, было не просто грустным, а каким-то угнетенным, серого цвета.
   Тяжело вздохнув, он уселся на свой стул и приготовился слушать, не зная, что концерт подходит к концу.
   — Фокусы и манипуляции! — объявила со сцены Евгения Васильевна и, помахав рукой с зажатым списком, вызвала на середину Митька.
   Митек голову обвязал найденным в подсобке башлыком наподобие какого-то восточного факира, но колонисты его узнали и сразу захихикали:
   — Это Митек! Митек! Он от шупа вшпотел! Митек сделал вид, что ничего не слышит, и вообще изображал из себя какого-то мага. Он поднял руки вверх, поводил ими в воздухе, на ладони оказалось яблоко. Митек откусил яблоко, а колонисты с первого ряда прокомментировали:
   — Ни фига себе! А банку с джемом достать можешь? Директор при этих словах вздрогнул, испуганно оглянулся.
   Митек со вкусом доел яблоко, снова пошарил в воздухе, шевеля пальцами, и у него обнаружилась в руке золотая крышечка, из тех, которыми закрывают банки в цехе. Потом крышечек оказалось много, и они посыпались на сцену, а две упали в зал.
   — На заводе наворовал… Крышек-то! — громко сказал кто-то, на него зашикали.
   — Не мешай смотреть!
   — Главный номер! — предупредил Митек и посмотрел в зал. — У одного из ваш, кто шидит в жале, я вожму череш вождух предмет…
   В зале оживились, стали проверять карманы. Директор поежился и с опаской поглядел на Митька. Может, он сейчас жалел, что разрешил ему выступать.
   Митек беспечно осмотрел зал, нашел директора и сосредоточился на его портфеле, даже руку к нему протянул.
   Петр Анисимович прижал свой портфель к себе. Митек мудро усмехнулся. В руке у него появилась бумажка.
   — Вот! — крикнул он и помахал бумажкой в воздухе. — Это из портфеля.
   — Докажи! — закричал зал, а директор покосился на свой портфель. Он был крепко заперт на оба замка.
   — Можно? Докажать? — спросил Митек директора.
   — Можно, можно, — устало отмахнулся тот, не выпуская из рук портфеля.
   — Читаю, — сказал Митек и уткнулся в бумажку. — Шегодня, пятого октября, был проишведен обышк на территории колонии, в чашношти в шпальне штарших мальчиков… В шпальне были вшкрыты полы и обнаружен тайник, а в нем…
   — Постойте! — вскрикнул Петр Анисимович и даже привстал от волнения. — Да это же мой документ!
   — Читай! Читай, фокусник! — закричал зал.
   — …Тайник, — повторил Митек четко. — А в нем пятьшот банок коншервированного шливого джема жавод-шкого ишготовления…
   — Верните мою бумагу, — попросил директор. — Я сейчас объясню…
   Но уже колонисты пробирались к выходу, наверное, надеялись спасти хоть часть своих сокровищ. Да и какой тут к черту вечер дружбы, если шмонают за твоей спиной!
   Стали подниматься и колхозники, посмеиваясь между собой. Вот это фокусники так фокусники, по соседству пятьсот банок в честь дружбы унесли и спасибо не сказали.
   Среди шума и хлопанья стульев не сразу различился голос задних рядов: «Ти-ше! Ти-ше, говорят!"Люди недоуменно замолкали, оглядываясь в сторону голоса: чего это, как резаный, вопит, может, и его уже обчистили?
   В наступающей тишине явственно, совсем рядом дробью прозвучали копыта, раздалось ржанье лошади и гортанные выкрики. Потом грохнуло, как с потолка, дрогнули стены, посыпалась штукатурка. Впечатление и правда было такое, что обрушивается свод. Люди машинально пригнулись, а некоторые бросились на пол.
   Наступила глухая тишина. Все прислушивались, ждали, глядя вверх. Но ничего не происходило. И тогда люди зашевелились, приходя в себя и растерянно озираясь. И вдруг бросились к дверям, без давки, без крика, вообще без слов проскочили и исчезли, оставив колонистов в полутемном клубе.