Приставкин Анатолий Игнатьевич. Ночевала тучка золотая

   Тетка Зина оглянулась. Люди начинали суетиться по цеху, перерыв заканчивался. Она встала.
   — А потом привезли в рай, сюда, стало быть, а тут ничего. Даже жить можно. Только эти…
   Она не сказала, но показала ладонью, будто шашкой махнула.
   — Мы так боимси… Так боимси… У нас уж было… Да вы малы, вам не надоть это…
   Сашка спросил, оглянувшись вслед за теткой Зиной; — Скажите, а кто? Кто?
   Тетка Зина посмотрела вокруг, быстро зашептала, заталкивая братьев глубже под лестницу:
   — Да чечня ж проклятая! Чеченцы прозываются. Не-уж не слыхали? Они тут при фашистах вот как мы, изменяли! Можа их девки баловали, мы ж не знаем! Так их сгребли, прям как нас, в товарняки, и узлов собрать не дали! Рассказывають… Нас-то на Кавказ, а их — в Сибирский рай повезли… Рассказывають… А некоторые… — тут голос стал глуше, едва-едва разбирали Кузьменыши. — Некоторые-то не схотели… Дык, они в горах запрятались! Ну, и безобразят! Разбойничают, значит! Вот как!
   Торопливо, с оглядкой, все это выпалив, тетка Зина стала выталкивать братьев из-под лестницы, произнося:
   — Ну, идите, идите! Много будете знать, скоро состаритесь! Идите!
   Сашка упирался, не хотел уходить.
   — Так это они подожгли… Гранатой-то! — воскликнул он, пораженный своим открытием.
   Тетка Зина испуганно оглянулась и вдруг закричала на весь цех:
   — Ну, чево тут смотреть? Чево? Цеха не видали? Давайте, давайте работать! Некогда лясы точить!
   С тем, больше не желая слушать, и выставила братьев во двор.

16

   Вдруг затеяли самодеятельность. Для колхоза.
   Уж очень стали натянутыми отношения с местным населением!
   Деревенские подкараулили колониста на бахче и избили до полусмерти. В отместку колонисты поймали молодого мужика с бабой близ колонии — занимались в кукурузе любовью, — привязали спиной к спине голяком и в таком виде привели в деревню. А когда стали сбегаться люди, утекли в кусты…
   И — началось.
   Петр Анисимович вернулся из правления колхоза грустный, прижимая портфель к груди, повторял одну фразу: «Это ведь непонятно, что происходит…"Он собрал воспитателей, пересказал все, что слышал на правлении, и в заключение предложил:
   — Может, это… Может, встретиться с колхозниками, поговорить? Или спеть им что-нибудь? Вон как ревут в спальнях!
   — Можно спеть и сплясать, — отвечали. — Тут все артисты. Особенно фокусников много: из ничего делают нечто!
   Но директор шутки не принял, а, прижимая, как ребенка, портфель к груди, попросил страдальческим тоном:
   — Значит, это… Давайте хор… И стихи. Я так и скажу деревенским, что мы у них выступим, а они чтобы это… Ну, угощение… Словом, мир между нами.
   О мире, о дружбе и прочем таком до колонистов не дошло. Дохлый номер, как они понимали. Крали и будут красть, а чего еще делать. А вот насчет угощения, это было понятно. Желающих выступать сразу нашлось немало.
   И Кузьменыши всунулись, сказали, что пели раньше в хоре и от имени Томилина споют какую-нибудь песню. Их записали.
   И далее записывались по бывшим коллективам. Запись происходила в столовой.
   Мытищинские предложили хор — их было много: «На богатырские дела нас воля Сталина вела». Другая: «Лети победы песня…» — эти две для запева, а далее: «Дорожная». Для души.
   Первую одобрили, да и о второй отозвались с похвалой, все знали «Дорожную» Дунаевского.
   — Может, и Дунаевский, — отвечали вразнобой мытищинские, — мы вам лучше споем.
   Мытищинские встали в стойку: выставив вперед правую ногу и пристукивая в такт, дружно промычали: «Тум-та, там-та, тум-та…"Начало всем понравилось. Будто поезд стучит. Дальше шли слова:
   Раз в поезде одном сидел военный, Обыкно-вен-ный, Купец и франт, По чину своему он был поручик, Но дамских ручек Был генерал.
   Сидел он с кра-ю, Все напева-я:
   Про первертуци, наци туци, верверсали, Ерцин с перцен, шлем с конверцем, Ламца-дрица, о-ца-ца!
   — Что это? Это ведь непонятно, что происходит? — спросил Петр Анисимович, разглядывая странный хор. — Какой Герцен? Какой генерал?
   Хор удрученно молчал.
   — А может, дальше? — спросил кто-то из воспитателей.
   — Дальше? — удивился Петр Анисимович. И отмахнулся портфелем.
   Но хор понял его слова так, что им велят продолжать дальше. Мытищинские снова, как по команде, выставили правую ногу вперед и замычали слаженно: «Тум-та, ту-ма-та, тума-та, тум-та!"
   Кто-то из солистов с грустной томностью вывел под это сопровождение:
   Вот поезд подошел к желанной цели, Смотрю я в ще-ли — Мадам уж нет!
   Хор грянул изо всех сил, желая понравиться директору: Про-пал пору-чик, Дамских ру-чек…
   — Хватит! Хватит! — попросил Петр Анисимович. И даже привстал, прижимая к подбородку портфель. — Эту не надо. Только первую. Про богатырские дела…
   — А другие? — спросили из хора.
   — Какие другие? У вас есть другие?
   — У нас много, — отвечали. — «Халява», «Мурка», «Чего ты, Валька, курва, задаешься»…
   — Нет, нет! — сказал Петр Анисимович. — Это оставьте себе!
   Хор разочарованно удалился, уступив место люберецким.
   Люберецкие станцевали «Яблочко», припевая: «Эх, яблочко, вниз покатилося, а жизнь кавказская… накрылася!» — Танцуйте без слов, — сказал, вздыхая, директор. — Без слов у вас лучше получается.
   Можайские изобразили сценку под названием «Кочерга»: в школе никто не знает, как написать заявление, чтобы привезли десять штук… кочергов… Так один говорит… А другой поправляет: «кочергей»… Это — взяли.
   Каширские — там одних девчонок собрали — спели песенку про «Огонек»: «На позицию девушка провожала бойца…» — На позицию девушка, а с позиции мать! — крикнул кто-то из колонистов. Но никто на такой выпад не среагировал, песню одобрили.
   Два колониста из Люблино предложили пародию.
   — Пародию? — оживились воспитатели. — Ну, ну! Сперва они запели с чувством про журавлей: «Здесь под небом чужим я как гость нежеланный…» При этом показывали в окно, на небо. Явно чужое. Про колонистов, словом, песня. А после куплета вдруг завели инвалидским пропитым голосом:
   — Да-ра-гие ма-ма-ши! Па-па-ши! Подайте, кто сколько может… Кто рупь, кто два, кто реглан…
   Милый папочка, пишет Алечка, Мама стала тебя забывать.
   С подполковником дядей Колею Каждый вечер уходит гулять…
   Из комиссии попросили про инвалидов не петь. Лучше уж про журавлей. Люблинские согласились, но сказали, что они тогда добавят про фюрера на мотив «Все хорошо, прекрасная маркиза». Про фюрера разрешили без прослушивания.
   Раменские напросились декламировать «Кавказ подо мною» на стихи А. Пушкина и отрывок из поэмы Баркова про то, как один дворянин по имени Лука любил купчиху. Трагедия, словом.
   Луку отвергли, остальное взяли.
   Коломенские предложили колхозные частушки, специально для деревенских… Вроде бы как хор Пятницкого.
   Наученный горьким опытом с «Яблочком», Петр Анисимович попросил спеть одну.
   С подвыванием, как поют в народном хоре, на знакомую мелодию «На закате ходит парень возле дома моего» коломенские проникновенно завели:
   Я работала-а в колхо-зе-е, ах! За-ра-бо-та-ла-а пятак! Ах!
   Пятаком прикрыла… сзади… Ах!
   А перед остался та-ак! Ах!
   — Нет, это для них… для переселенцев не очень… — сказал быстро Петр Анисимович. И облегченно вздохнул. — Все?
   Но тут вышел перед комиссией Митек и прошепелявил:
   — Я тоже хочу выштупать на шчене…
   — Ты? — поразился Петр Анисимович. — Это ведь непонятно, што пропшходит… — ненарочно прошепелявил он сам.
   — Почему непонятно, — не понял Митек. — Фокуши…
   — Чего? Чего? — Все оживились.
   — Фокуши, — сказал Митек.
   И уже не дожидаясь согласия, спросил Петра Анисимовича:
   — Вот, ваши чашы…
   Петр Анисимович вяло запротестовал:
   — Нет, нет. Ты моих часов не трогай!
   — Так они уже тут, — сказал Митек и достал из своего кармана директорские часы.
   — Это ведь непонятно, что происходит… — ахнул директор. И отмахнулся.
   — Там, в клубе… Только у колхозников ничего это… не бери. А то это… Конфликт начнется… Подумают, что пришли опять… Чистить их карманы.
   — А у кого же брать? — спросил невинно Митек.
   — У кого хочешь, — повторил директор. — Но у них не бери!
   — Ладно, — сказал Митек и многозначительно посмотрел на директорский портфель.
   В это время еще несколько шакалов полезло к комиссии, и каждый кричал:
   — Я тоже умею… Фокусы!
   — Хотите, стакан буду грызть?
   — Или лампу?
   — Хотите… Слезы потекут! У всех!
   — А я могу угадывать! По руке! Что будет! Директор поднял портфель и, будто обороняясь, крикнул:
   — В следующий раз! Стаканы грызть — в следу-ю-щи-й раз! Тем более что стаканов нет! А слезы у нас и без того… Текут! До сви-да-ния! До свидания, товарищи!

17

   Прошла неделя. Колонистов всех, кроме девочек, перевели работать в цех. Рассовали кого куда. Несколько человек попали на мойку банок.
   Мойка-карусель из штырей, на штыри надевают донышком вверх стеклянные банки. Карусель крутится, в одном конце ее кожух железный, там банки попадают под фонтаны кипятка, потом их обдают сильным паром. Когда карусель сделает круг, банки возвращаются такие раскаленные, что их снимают рукавицами. В горячие банки заливают кипящий джем.
   Рукавицы в первый же день колонисты стырили. Сами у себя. Далее — хватали ошпаренные банки рукавами, благо у всех одежда была не по росту, велика.
   Мойка нравилась ребятам, потому что рядом варился джем.
   Другую часть колонистов, с ними и Кузьменышей, направили на конвейер. Тот самый конвейер, о котором упоминала веселая шоферица Вера. Ребят привели, показали. Из огромного бака, где плавали в воде высыпанные из корзин помидоры, выползала широкая резиновая лента. Стоя по обе стороны, надо было ловко выхватывать всяческие веточки, листья, гниль, не пропуская ничего лишнего. За этим строго следили две женщины, поставленные в самый конец ленты.
   Шелестящая, мягко изгибающаяся лента уползала под самый потолок, где из специальных сеток на нее проливалась густая струя воды, вымывая остатки сора, всю грязь.
   Лента скрывалась за железным массивным колпаком, из-под которого вырывался во все стороны с шипеньем горячий пар. С обратной стороны колпака, из короткого хобота, в широченный чан изрыгался вместе с паром резко пахнущий, красный, раскаленный поток томата.
   Стоять у конвейера целый день надоедало.
   Но он, правда, и не работал целый день: то ленту заест, то помидоры запоздают… То пар отключат или вообще энергию. А когда ленту не заедало, палки в нее вставляли!
   И тогда ребята, в первую очередь Кузьменыши, торопились в дальний угол цеха, где рядом с мойкой банок в отгороженных стальными барьерчиками котлах варили сливовый джем.
   На этот запах джема колонисты слетались, как пчелы на мед.
   Кузьменыши так раньше многих других!
   Икра баклажанная — «блаженная» — слов нет, хороша, ее хоть ведрами ешь, да только приедается.
   Яблочный соус кисловат, его быстро отвергли.
   Фаршированный перец — тут фарша от пуза нажрешься — от случая к случаю готовят.
   Но джем… Вот райское кушанье! Если в банку с головой влезешь, так всю и высосешь, аж на пузе медок проступает!
   Ни одна варка не обходилась без пристального наблюдения колониста.
   Рослые евреи поднимались по гулким железным лесенкам на самый верх и опрокидывали в котел тяжелые корзины со сливами, теми самыми, что теперь очищали во дворе одни девочки.
   Потом с тех же лесенок, вздрагивающих, позванивающих от тяжелых мужских шагов, сыпали сахарный песок, с треском распарывая над котлом сероватые джутовые мешки и тут же сбрасывая их на пол.
   Колонисты подхватывали эти мешки, выгребали из них сахарные крошки.
   А иной раз кто-то из грузчиков, будто невзначай, наклонял мешок за край котла, и тогда манна небесная с неба просыпалась в подставленные ладони ребят: белая, сладчайшая струйка!
   Песок совали в рот и сосали, наслаждаясь. И в карманы набивали, так что осы и пчелы вились потом роем за машиной.
   Но самый торжественный миг наступал, когда начиналась разливка джема. Из узкой горловины, густой, душистый, маслянисто-коричневый, он изливался в нагретые на пару стеклянные банки, и если они невзначай лопались, колонисты подхватывали стекло, еще ошпарива-юще горячее, с густыми подтеками тоже горячего джема, и быстро поедали его, рискуя порезаться или обжечься. Но вот же чудо: никто никогда не порезался! И не обжегся!
   Банки, заполненные джемом, закрывались сверкающими, как золото, жестяными крышками. На подачу крышек (вот везуха) посадили Митька, того самого, который «вшпотел от шупа». Здесь он тоже работал «вшпотевши», на зависть другим колонистам, от своего такого особенного положения.
   Весь процесс производства джема — от котла до склада — братья тщательно проследили и знали наизусть. Это было не пустым любопытством.
   Братья сообразили, что джем, особенно в закупоренных банках, может стать хорошим подспорьем в голодную зиму. То есть о зиме они подумали позже, а пока возникло желание стащить несколько банок для заначки. Для себя и, конечно, Регины Петровны с ее мужичками.
   На этот счет договорились и с простодушным Мить-ком. Как только в цехе оставались он да закрывалыцик, а банки скапливались на длинном, обитом железом столе за спиной закрывалыцика, Митек начинал громко насвистывать мелодию песенки: «Дорогой товарищ Сталин, приезжай ты в наш колхоз…"Кузьменыши по очереди оставляли конвейер и торопились на призывную мелодию, как небось не поторопился бы в родной колхоз сам товарищ Сталин…
   Главное во всем этом деле — успеть спрятать банки близ конвейера, пока никто не видел из взрослых.
   Евреи в счет не шли.
   Они лишь усмехались, когда наталкивались взглядом на колониста, запихивающего очередную банку в карман.
   А иной раз как бы невзначай прикрывали его своим мощным торсом.
   Сашка разделил операцию по джему на три этапа.
   Первый — вынести из варочной и надежно заначить. Второй — пронести мимо востроглазой тетки Зины и опять же надежно запрятать во дворе. Третий и, может быть, основной — переправить джем за глухой забор. На волю.
   Уже через несколько дней после начала операции было заханырено у Кузьменышей, припрятано то есть, заначено, семь запечатанных банок с джемом.
   В цеху, близ конвейера, находилось столько всяких труб, металлических хитросплетений, с множеством закоулочков и отверстий, что при желании можно было схоронить не семь, а тысячу семь банок! Ни одна ищейка во время шмона не смогла бы их там отыскать.
   На этот счет наши братья, как, впрочем, и остальные колонисты, были непревзойденные спецы.
   Чтобы протащить припрятанные банки мимо глазастой тетки Зины, которая вроде бы и не была злой, но уж очень напуганной и поэтому вдвойне старательной Сашка предложил брату ходить в обнимку. На машину, с машины, в столовку, во двор…
   — Жарко небось, — сказал непонятливый Колька.
   — Терпи!
   — А зачем? — опять спросил Колька.
   — А затем! — передразнил Сашка. — Как пойдешь, так и поймешь! Места-то сколько меж нами остается! Колька сообразил. Поинтересовался:
   — А эти… Которые влюбленные: тоже носят? Они ведь всегда обнимаются. Сам видел! Сашка подумал, сказал:
   — А фиг их знает.
   Теперь они ходили, взяв друг друга за плечи. Женщины из цеха, глядючи на них, произносили: «Ишь какие дружные! Водой не разлить!"Кто мог догадаться, что если бы их удалось разлить водой, под рубахами обнаружились бы целых две банки: одна на другой. Отрепетировано было за колонией в кукурузе, а проверено в стенах колонии. Когда шли обнявшись, ни при каких условиях разглядеть банок было нельзя. Разве что прощупать, но кто бы стал щупать?!
   Правда, именно тетка Зина в тот день, когда заложили они между собой первые банки, что-то заподозрила.
   Раньше сколько мимо обнявшись ходили, и ничего. Не останавливала, не спрашивала ни разу. А тут, вот бабье чутье-то, тетка Зина как закричит пронзительно, на весь цех:
   — Эй, ты! — на Сашку, конечно. Его она узнавала и без красной тесемки на любом расстоянии. — Поди, говорю. Чево ты все мимо… мимо…
   Подошли оба, не разжимая объятий. Банки холодили кожу, елозили гладким стеклом по ребрам во время вдоха и выдоха. Иногда похрупывали друг о дружку.
   Тетка Зина посмотрела на братьев и сказала:
   — Чево склещились-то? Аль на толчок тоже по двое ходите?
   Колька молчал. Его тетка Зина и не спрашивала, она его вообще не признавала. Да и Сашка придумает быстрей, чего и как ей ответить.
   И Сашка сразу же ответил миролюбиво, что ходить так по двору удобней, потому что им посекретничать надо. От уха до уха ближе выходит.
   Сашка в общем-то не врал. Секрет и правда был, только не в ушах дело.
   — Ишь какие! — вздорно проговорила тетка Зина. — Шикреты! А вот узнаю я ваши шикрегы, что тогда? — и придирчиво посмотрела им вслед. Но ничего не заметила.
   А братья, не торопясь, вышли наружу да скорей за угол.
   Тут, на заднем дворе, за спиной цеха, где никогда не появлялись работники завода, находилась свалка. Банки, ящики разные, тележки, бочки и прочая рухлядь. Здесь-то джем надежно прикрыт.
   Оставалось переправить его на волю.
   Для интересу, хоть мало верилось, испытали братья проходную. Но вохровская старуха с незаряженной винтовкой, хоть и не была догадлива, как тетка Зина, но прикрикнула на них: мол, чево скопом лезете, ходите, как люди, чередой, как все ходють!
   «Как все — можно, — подумалось братьям. — Да вот банки тогда не пронесешь!"Был у Сашки еще один способ: перебрасывать джем через забор. Только забор-то каменный, глухой, метра два высоты.
   Забежал однажды Колька после работы, выскочив вперед всех, а Сашка с заднего двора кинул ему несколько пустых банок.
   Из пяти штук поймал Колька только одну. Поменялись они местами, но результат оказался не лучше. Сашка и вовсе ни одной не поймал. А больше предложить он ничего не смог. Словно бы торможение у него с головой вышло.
   Колька как бы невзначай Сашке жмень сахарного песку подсунул. Слыхал, что от песка мозги варят быстрей. Вон как джем в котле!
   Но и песок не влиял на брата. Он поскучнел, потускнел, зачах, даже осунулся.
   Бродил один по двору или подолгу разговаривал с теткой Зиной. А чего с ней говорить, ее на это дело не уговоришь, Колька был уверен. Банки лежат, а время идет… Вдруг их больше не повезут на завод: каждый день последним может стать!
   Однажды Сашка сказал:
   — Знаешь… Они здесь тоже были.
   — Кто? — спросил Колька, но уже и сам догадался. — Черти?
   Так Илья звал чеченцев.
   — Ага. Черти. Проскакали на лошадях, с винтовками… Стрельнули, и скорей в горы. Тетка Зина видела. Говорит, чуть не померла со страха.
   — Убили кого? — спросил Колька.
   — Не знаю. А ты думаешь, Регина Петровна почему молчала?
   — Почему?
   — Она их видела. И заболела. Тетка Зина говорит, от страха, так бывает.
   — Регина Петровна ничего не боится, — сказал Колька.
   — А мужички? А взрыв? Думаешь, не страшно? Братья сидели на задней части двора, на ящиках, близ своей заначки. У самых ног в траве протекал через двор ручей. В него сбрасывали отходы из цеха. Ручей был грязновато-желтого цвета и вонял.
   — Ну? Ты придумал? — спросил Колька.
   — Чево?
   — Сам знаешь чего! Так и будем на заначке сидеть? Сашка почесался и сказал:
   — Эх, чешка вошится… — Что означало на детдомовском жаргоне «вошка чешется». И без всякой связи:
   — Давай уедем, а?
   — Сейчас?
   — Ну, завтра. Вон, тетка Зина говорит, она бы давно удрала, да у нее семья… Они тут мобилизованные, их к заводу прикрепили. А нас-то никто не прикреплял!
   — Как же Регина Петровна? — спросил Колька. Сашка задумался.
   — А вдруг она не вернется?
   — Она вернется, — твердо пообещал Колька. — У нее мужички здесь.
   — А вдруг она умерла?
   — Нет, — опять сказал Колька. — Мы ее только дождемся и на дорогу банок накопим. Нам все равно их вынести надо.
   Сашка молчал, смотрел на дальние горы, размытые, едва видневшиеся в бледновато-голубой дымке. Светило нежарко солнце. Было тихо. Лишь всплескивал ручей да жужжали осы.
   — А может, никаких чертей нет? — спросил с надеждой Колька. — Ведь их с милицией ловят? Раньше бухали, бомбили. А теперь и бухать перестали.
   Колька говорил не потому, что верил. Ему понравилось жить на Кавказе.
   Еще бы! Сбылась мечта, извечная мечта голодного шакала о жратве. Где это он еще вволю сможет объедаться сахаром, да «блаженной» икрой, да вареньем? Тетка Зина сказала, что везли их в рай, так он и в самом деле тут рай, на заводе.
   И нечего плакаться, что к заводу прикрепили. А Колькина бы мечта, чтобы вовсе от завода никуда колонистов не открепляли. Вырастет, попросит, пусть его навсегда прикрепят. Вот когда сладкая жизнь для него начнется! Будет, как евреи, сахар носить! А уж кто носит, в убытке не остается.
   Сашка посмотрел на Кольку и понял, о чем он думает.
   — Ладно, — сказал он брату. — Подождем.
   — А джем? Как с ним быть? — не унимался Колька.
   Сашка пристально посмотрел на горы, на забор, под которым протекал гнилой ручей.
   — Будем сплавлять.
   — Чево? — не понял Колька. Сашка засмеялся.
   — Пустим их по воде, банки, понял?
   — Как это?
   — Как… Не знаю. Придумаем, — пообещал Сашка. Он подставлял лицо под солнце и, закрыв глаза, о чем-то думал.
   Идея Сашки была мировая. Привязать варенье к деревяшке и пустить по течению. Ну, а по другую сторону забора все это, конечно, ловить…
   Попробовали разок: деревяшка утонула. Нашли доску. Но и доска не пошла, в осоке застряла из-за своей неповоротливости.
   Сашка дело с досками отставил. Весь перерыв шлялся по двору, рыскал глазами по углам, искал. Чего искал, он и сам не знал. Наконец на свалке набрел на галошу, Большую такую галошу, непонятно, кто ее, этакую громадину, мог носить! Гулливер разве какой!
   Принес Сашка галошу к ручью. Камень в нее сунул, с кулак примерно, пустил по течению.
   Проскочила галоша все буруны, все заторы, под стенкой проплыла, а там, за стенкой, Колька ее поджидал.
   Тогда Сашка банку песком нагрузил и сунул в галошу. Галоша опрокинулась, банка утонула.
   Сашка еще раз банку с песком загрузил и на этот раз крепко веревкой связал банку и галошу.
   Это все пронеслось, пролетело по воде и выплыло наружу. Только часть песка просыпалась. Да черт с ним, с песком-то, песок — пускай, — решили братья. — Джем не размоет, он напрочь закрыт. Лишь бы не тонул, а плыл, ведь со дна его не достанешь! Загонит, закатит течением в камыш, ищи-свищи!
   В какой-то вечер, сразу после работы, вышел Колька вместе со всеми ребятами за ворота и пустился бегом к ручью. Колонистам за проходной все равно приходилось подолгу ждать свою машину.
   Место, где вытекал ручей, было пустынное, находилось оно в стороне от проходной.
   Оттого и бежать надо было изо всех сил, заводская кирпичная стена протянулась на полкилометра!
   Свистнул Колька, как было условлено, я, мол, тут, на стреме… Валяй, запускай свою технику!
   Свистнул и стал ждать. Даже прилег на траву, чтоб видней было.
   Время шло. Тянулись минуты, пустые, потому что пусто на воде было.
   И вдруг, когда уже и не ждал, когда стал подниматься да отряхиваться, увидел: черная галоша, как подарок судьбы, вынырнула из-под стены и поплыла… Как английский тяжелый дредноут — в книжке картинку когда-то видел! Плыла, поворачиваясь по течению разными боками, а в ней — вот главное! — драгоценный пассажир в золотой шапочке!
   Отвязал Колька баночку, от избытка чувств поцеловал ее в золотую макушку и в холодное донышко поцеловал. И у щеки подержал. И около уха: слушая, как переливается густой маслянистый джем.
   Банка на свободе смотрелась иначе, чем там, на территории завода, где она вроде бы еще и не была своя.
   И галошу Колька погладил, как живую.
   Гладил и приговаривал:
   — Хорошенька-я, галошечка… Умненькая… Славненькая. Глашечка ты наша родненькая!
   Так и стали ее называть братья между собой: Глаша.
   Однажды Кузьменыши зашли к девочкам в спальню. Помялись, попросили: нельзя ли, мол, с мужичками Регины Петровны немного погулять.
   Девочки разрешили. Только ненадолго, сказали. И далеко не шляться…
   С оглядкой привели братья своих меньших братьев на берег желтой Сунжи, вытащили из заначки драгоценную банку джема, вскрыли ее. Посадили мужичков на траву, стали угощать. Ложка была одна, кормили по очереди. Одну ложку Жоресу, другую Марату.
   Мужички ели, не торопясь, серьезно. Старательно вылизывали ложку, время от времени заглядывали в банку, много ли там осталось. И хоть видно было, что им ужасно понравилось, еще бы, райская пища! — но сами ничего не просили, а ждали, когда им еще дадут.
   Потом сразу как-то наелись.
   Вздохнули, заглянув напоследок в банку, спросили:
   «А еще будет?» — Будет, — пообещал Колька. — Глаша привезет, и будет.
   — Глаша — это кто? — спросил Жорес. Сашка посмотрел на Кольку и сказал:
   — Глаша — это… Это Глаша. Она хорошая.
   — Может, это ваша мама? — спросил Марат.
   — Нет, — сказал Колька. И вздохнул.
   — А мы соскучились, — пожаловался Марат. — Без мамы плохо.
   — Конечно, плохо, — подтвердил Колька.
   — А ваша мама приедет?
   — Не знаю, — сказал Колька и стал закрывать банку. Закрывал и слизывал с краев капельки джема. На мужичков не смотрел.