Прохоров К. Божие и кесарево

чересчур усердно лобызает портрет, едва ли государь, вернувшись, на то
рассердится. Ведь не чужой портрет (скажем, царя вражеской державы) в таком
почтении пребывает, а его собственный. Хотя крайности, конечно, всегда
следует поправлять.
Заметив, что императору Льву пример с царским портретом явно
понравился, монахи довольно загудели. Однако вскоре они снова встревожились,
поскольку слово затем было дано весьма нелюбимому ими юноше с безупречными и
благородными чертами лица, близкому другу порфироносца, небезызвестному
Иоанну Грамматику.
- Что бы мы сегодня ни услышали о пользе икон из сладкоречивых уст
человеческих, государь, заповедь Божия не напрасно изречена и гласит
следующее: "Не делай себе кумира и никакого изображения того, что на небе
вверху, и что на земле внизу, и что в воде ниже земли. Не поклоняйся им и не
служи им, ибо Я Господь, Бог твой, Бог ревнитель..."1 Должны ли мы прежде
слушаться Господа нашего или людей? Полагаю, все согласятся, что невозможно
изобразить красками Бога живого и невидимого, сотворившего небо и землю, и
каждого из нас. Это истина, к которой возможно добавить лишь самые простые
слова: аминь, аллилуйя! А потому рисующие Христа на иконах не смогут никогда
передать Его божественности, не смогут показать нам Бога-Сына. Им по силам
изобразить Христа лишь как Человека (и то с изрядной долей фантазии
художника). Но поклонение человеку, по Писанию, - грех тягчайший,
откровенное язычество... И многого ли тогда стоит икона? Если же кто-то
осмелится сказать, что на картине можно изобразить Бога, то тогда это будет
совсем не тот Бог, Которому поклоняются истинные христиане. Это будет,
скорее, Христос ариан,2 не признающих единосущности Сына с Отцом,
ограничивающих Вседержителя и не разумеющих подлинной божественности
Спасителя. Если же представить, что божественность Христа в иконописи
сливается с Его человеческой природой, и потому как будто дает основание для
изображения, то тогда почитатели икон выходят на деле евтихианами,1 а не
чадами древней апостольской Церкви. Да, Спаситель был на земле во плоти, но
уже на многих соборах святые отцы определили и подтвердили неслиянность и
нераздельность божественного и человеческого естества нашего Господа. И если
вы настаиваете сегодня лишь на человеческой стороне воплотившегося Слова, до
которого могли дотронуться апостолы, и потому Его пишете красками, то вы по
сути - несториане!2 И вот итог: с какой стороны ни посмотришь на иконы ваши,
выходит только какая-нибудь гадкая ересь...
- Боюсь, о ученейший муж, - ответил Иоанну даже побледневший старец
Феофан, - что ты напрасно сравниваешь нас с еретиками, чьи имена только
приводят нас в содрогание! Мы, так же как и вы, хотя и приемля иконы,
поклоняемся единой Богочеловеческой Личности Спасителя нашего Иисуса Христа.
Икона же, как мы ее понимаем, изображает не природу - божественную или
человеческую - а Ипостась, то есть как раз Личность Спасителя, которая
всегда едина. И хотя никакой подбор красок не выразит вполне Господнего
присутствия в иконе, все же и на несовершенный портрет указуя, люди говорят
о личности знакомого им человека и даже имя его называют в его отсутствии!
Боюсь также, что неверно вы толкуете заповедь Божью, хотя и правильно ее
читаете. Повеление не делать "кумира" и "никакого изображения" относится к
твари - вот ведь как! - а не к Творцу, как и читаем разъяснение сего
предмета в последней книге Моисея: "...Дабы вы не развратились и не сделали
себе изваяний, изображений какого-либо кумира, представляющих мужчину или
женщину, изображения какого-либо скота, который на земле, изображения
какой-либо птицы крылатой, которая летает под небесами, изображения
какого-либо гада, ползающего по земле, изображения какой-либо рыбы, которая
в водах ниже земли; и дабы ты, взглянув на небо и увидев солнце, луну и
звезды - все воинство небесное, не прельстился и не поклонился им и не
служил им..."3
- Если вы ссылаетесь на сию заповедь, - возразил раскрасневшийся
епископ Антоний, также поспешно развернув Писание, - тогда начинайте читать
немного выше: "Твердо держите в душах ваших, что вы не видели никакого
образа в тот день, когда говорил к вам Господь на горе Хориве из среды огня,
дабы вы не развратились и не сделали себе изваяний..."4 Так, все-таки прежде
о твари или о Творце идет здесь речь? Ведь не случайно иудеи, в
благоговейном страхе пребывая, никогда не изображали Бога! Не рисовали они и
людей, доходя, пожалуй, до крайности в толковании человека как образа
Всевышнего (с чем можно и не соглашаться), однако этим объясняется вполне,
почему апостолы Христовы не оставили нам никакого детального изображения
Спасителя. А раз уж Господь это допустил, то почему и нам не смириться? И
еще, мне непонятно, как можно нарисовать Ипостась или личность человека, со
всеми его душевными качествами и переживаниями сердечными? Боюсь, что
художнику под силу более или менее удачно отобразить лишь внешность кого бы
то ни было...
Тут красноречивый старец Феофан вновь взялся поправить дело следующим
рассуждением.
- Напрасно мы сегодня, пребывая под изобилующей благодатью Божьей,
ответы ищем под убогой сенью закона иудейского. Как не находим полной истины
о Святой Троице у Моисея и пророков, но тотчас обретаем ее в Евангелие, так
и разрешение спора о священных изображениях следует искать скорее во времени
христианском. Но даже и евреям еще Господь повелел устроить скинию и сделать
там некоторые неслучайные образы, начиная с херувимов чеканной работы на
крышке ковчега и медного змея Моисеева. Когда же приближаемся к событиям
евангельским, то видим, как наш Спаситель ответствовал лукавым фарисеям,
позволительно ли платить подати кесарю. Господь вопрошает, чье изображение
на динарии. "Кесаря", - отвечают ему. И Христос тогда учит: "Отдавайте
кесарево кесарю, а Божие - Богу".1 То же сподобились мы лицезреть и в сей
день: на монетах - изображения царские, и потому отдаем их, как подати,
государю, нашему властелину земному, а на иконах - изображения Господа
Христа, и их мы воздаем Ему, Царю небесному, ибо образа те - Христовы!
- Хорошо, - согласился внешне по-прежнему невозмутимый Иоанн Грамматик,
хотя некоторая оживленность его жестов уже выдавала известное внутреннее
волнение, - давайте от Ветхого Завета перенесемся к Новому. Находите ли вы
где-то в Евангелие описание внешности Спасителя? На чем основываетесь,
изображая красками черты Его лица? Да, Христос был на земле в человеческом
теле, и мы в это свято веруем. Но Он не оставлял пределов Палестины, а в ней
не нашлось ни единого мужа или жены, кто бы подлинно запечатлел дивный облик
Спасителя, который, без страха исказить, сегодня можно было бы представить
всем на обозрение и копировать. Апостолы, происходя из иудеев, также не
решились нарушить традиционное понимание известной нам заповеди. Предания о
святом Луке как живописце - весьма зыбки, и то относятся по большей мере к
образу святой Матери Господней, о холсте царя Авгаря мы уже сегодня слышали,
- что можете представить еще? То, что Сам Христос мистически предстает перед
иконописцами? Но почему тогда изображения Его на иконах, при всем вашем
старании, столь различны? Ужели Ипостась Его меняется? Не честнее ли
признать, что художники больше фантазируют, чем видят "духовными очами"
Господа? Если желаете, я укажу вам одно описание внешности Иисуса в Новом
Завете. Изобразите Его, если сможете: "Я обернулся, чтобы увидеть, чей
голос, говоривший со мной; и, обернувшись, увидел семь золотых светильников
и посреди светильников подобного Сыну Человеческому, облеченного в подир и
по персям опоясанного золотым поясом. Голова Его и волосы белы, как белая
волна, как снег; и очи Его, как пламень огненный; и ноги Его подобны
халколивану, как раскаленные в печи, и голос Его, как шум вод многих. Он
держал в правой руке Своей семь звезд, и из уст Его выходил обоюдоострый
меч; и лицо Его, как солнце, сияющее в силе своей".1 Итак, кроме чеканных
херувимов в скинии, превратно истолкованных, вам больше в святом Писании и
опереться не на что, одна философия языческая!
Феодор Студит, уже немало разгорячившись, гневно ответил иконоборцам:
- Думаю, что различия в изображениях Спасителя на иконах не столь
велики, как это нам пытаются здесь представить. Есть строгая преемственность
в облике Христа, от самых первых древних Его образов, и Церковь строго
следит за этим. Но я желаю сказать сейчас о другом. Когда язычники
поклоняются своим истуканам, изделиям рук человеческих, изображающим
какую-либо тварь, то они, несомненно, через то поклоняются бесам,
противникам Божьим.2 Мы же чтим изображения Самого Господа, Его Матери и
друзей Его, положивших душу свою за Него. Осознайте же, наконец, эту
разницу! Только Богу и мученикам в Господе мы поклоняемся, а не каким-нибудь
Божьим противникам. И еще скажу, хотя наши простые притчи вас и раздражают
(но так же учил и Спаситель!), итак, скажу: когда перстень царский оставляет
оттиск на различных мягких веществах - воске, смоле, глине - то печать будет
повсюду одинакова, хотя каждое вещество придает ей своеобразие, вместе с тем
первообраз всегда остается на царском перстне. Также и подобия Христа - Его
иконы - несколько разнятся между собой, но непременно несут на себе светлый
"небесный оттиск" Самого Спасителя. И как ценна царская печать, ибо за ней
стоит государь со всею державою, так же ценна и икона, ибо за ней видим
Господь и Его небесное Царство. Когда же поклонение не воздается иконе,
тогда уничтожается поклонение Христу! И еще скажу: идолам всегда приносились
жертвы, невинная кровь лилась перед истуканами, но где вы видели, чтобы
такое нечестие творилось перед святыми иконами? И если вы все время к закону
Моисея прибегаете, то тогда по закону тому и все прочее в своей жизни
совершать должны! Мы же живем под Христовой благодатью. И благодать эту
Господь являет нам через Свои священные изображения. Хотя вы на то и
закрываете глаза и пренебрегаете свидетельствами очевидцев, но от икон
исходят исцеления, - которые вам, как неверным, недоступны, - и столь многие
уже исцелились от недугов тяжких на моей только памяти, что и перечислить
здесь не сумею. Жалкие вы борцы с благодатью Божьей!
После этих слов епископ Антоний вскочил со своего места и, потрясая в
воздухе древним свитком Писания, взволнованно произнес ответное обличение:
- В Святом Слове находим пример того, как чудесное изображение, даже
сделанное по прямому Господнему повелению и с самыми благими намерениями,
спустя некоторое время становится предметом идолопоклонства. Защитники икон
сегодня уже упоминали медного змея. И мы читаем, что некогда Сам Господь
повелел своему рабу Моисею сделать того змея и вознести его на шесте над
народом - что разумеем тенью распятого Спасителя нашего1 - и взглянув на
которого ужаленный змеей грешный муж оставался жив2 (чем не чудо исцеления,
только что упомянутое аввой Феодором?). Казалось бы, что еще лучше и
желаннее может быть такого священного изображения, и чем оно не основание
для сегодняшних икон? И все же, далее в Писании читаем о благочестивом царе
Иудейском Езекии: "И делал он угодное в очах Господних во всем так, как
делал Давид, отец его. Он отменил высоты, разбил статуи, срубил дубраву и
истребил медного змея, которого сделал Моисей, потому что до самых тех дней
сыны Израилевы кадили ему и называли его Нехуштан. На Господа, Бога
Израилева, уповал он..."3 И вновь, государь, умоляем тебя: истинным
христианам следует больше слушаться глаголов Божьих, чем лукавых
мудрствований человеческих! Кто же скажет, что пример наш был из Ветхого
Завета почерпнут, прочтем ему и из Деяний Апостольских слова блаженного
Павла: "Итак, мы, будучи родом Божьим, не должны думать, что Божество
подобно золоту, или серебру, или камню, получившему образ от искусства и
вымысла человеческого. Итак, оставляя времена неведения, Бог ныне повелевает
людям всем повсюду покаяться..."4 Писание нигде, ни единым словом или
строкою, не учит нас изображать Господа и святых мужей красками, но повсюду
побуждает - подражать в жизненном поприще их добродетелям, этим единственно
угодным Богу "иконам"!..
- Довольно дискуссий! - остановил епископа император, уже сам теряющий
беспристрастность и явно услышавший то, что желал услышать, а потому
оставивший последнее слово за иконоборцами. - Мы познакомились с доводами
обеих сторон, пусть теперь новый собор архиереев, который следует созвать
как можно скорее, скажет последнее слово по сему болезненному вопросу.
Почувствовав, куда склоняется чаша весов, авва Феодор, разгневанно
возвысил голос и публично обличил государя:
- Слушай, царь, что сказал апостол и не нарушай мира в собственной
державе: Бог поставил в Церкви иных апостолами, иных пастырями и учителями,
но не упомянул ничего о царях... Тебе вверены законы земные и войско, о том
заботься, а Церковь Божью оставь. Если бы даже ангел в сей день сошел с неба
и стал возвещать истребление святой веры нашей, не послушали бы и его!
Патриарх Никифор, ради мира и хотя бы видимости только единства веры
промолчавший весь день, на этот раз сочувственно к решительным словам
Феодора едва заметно для окружающих склонил свою седую голову. Лицо
императора Льва вспыхнуло, но он совладал с собой и, ничего не ответив,
вышел из этой ставшей для него вдруг невыносимо тягостной палаты.

3

Однако миновало еще много месяцев и произошло немало событий, прежде
чем состоялся новый собор. За это время отважный Лев прославился как
"укротитель болгар" и обезопасил, наконец, империю от славянской угрозы с
севера. Получив в наследие от императора Михаила слабую и немногочисленную
армию, Лев сумел в короткий срок ее укрепить и расположить к себе сердца
солдат, воодушевив их древним и пьянящим византийскую кровь
воинственно-римским духом. "Кого вы боитесь? - громовым голосом вопрошал
перед солдатскими рядами император. - Варваров необрезанных, бегающих по
лесам с дикими зверями, истуканам поганым кланяющихся, не ведающих ни
законов человеческих, ни живой христианской веры... Я поведу вас, чтобы
надеть железную узду на этот нечестивый сброд. Помните, что вы - потомки
тех, кто силой креста Господнего завоевал все народы на западе и востоке,
навеки прославив великую римскую империю!"
Не имея все же в достатке воинов, чтобы в лобовом столкновении победить
огромное болгарское войско, вновь пришедшее разорять византийские земли, Лев
прибегнул к военной хитрости. Он открыто выступил в поход на врага, но
ночью, накануне генерального сражения, вместе с наиболее опытными воинами
неожиданно покинул поставленный в низине - подчеркнуто неудачном месте -
лагерь, бросив, как казалось, свою армию на произвол судьбы. Когда взошло
солнце, в стане византийцев началась паника, ибо все решили, что император
испугался болгар и бежал. Лев же со своими людьми спрятался на поросшем
густым лесом соседнем холме и оттуда одновременно с любопытством и скорбью в
сердце наблюдал за последующими событиями. Нет лучшей возможности узнать
своих подчиненных, - кто действительно храбр и достоин награды, а кто
труслив и ненадежен, - чем однажды стать свидетелем их, не предназначенных
для чужих глаз, действий! Болгары, оценив ситуацию, немедленно выступили и
вскоре мощным крикливым напором своего разношерстного войска обратили
византийцев в бегство, захватив и разграбив их лагерь. Лишь небольшие отряды
императорских войск сражались до конца, предпочтя смерть позорному бегству.
Лев с восхищением вглядывался в лица погибающих воинов, а его писцы заносили
имена героев в памятные книги, дабы затем прославить их среди народа и
позаботиться об их семьях. Иногда подобные сцены наблюдать было совсем
непросто. Когда у подножия холма, на котором скрывались византийцы, вдруг
десятки варваров, воя как волки, окружили одного могучего лохага1 - Фому,
сына конюха Арсавира - вооруженного лишь копьем и обломком меча, однако и не
помышлявшего о сдаче в плен, воины Льва натянули луки, умоляюще взирая на
царя, который и сам в тот момент неосознанно схватился за меч... Когда же
после нескольких безуспешных попыток, среди горы вражеских тел, поверженных
Фомой напоследок, его, наконец, повалили наземь, отсекли голову и понесли ее
на копье, ликуя, в болгарский лагерь, Лев зарыдал, как ребенок, и все воины
его молились, чтобы, в противоположность желанию Иисуса Навина,2 скорее
наступила ночь...
Едва-едва на небо взобралась луна, как Лев уже отдал своему отряду
приказ атаковать безбрежный вражеский стан со всех сторон одновременно, где
счастливые победители уже частью спали, а больше - предавались безудержному
пьянству, горланя языческие песни. Удар, нанесенный по ним, был настолько
внезапен и силен, что почти никому не удалось спастись бегством. Византийцы,
копившие ярость весь день, излили ее теперь на врагов в полной мере. И даже
"огненосец не спасся", по пословице,3 так что Льву пришлось утром долго
искать нескольких оставшихся в живых болгар, чтобы отправить их обратно на
родину со скорбной вестью о гибели всего нашествия и предостережением для
соотечественников от военных походов на будущее.
Так с болгарской угрозой было покончено. Лев, одетый в пурпуровый плащ
и шлем, победителем вернулся в Константинополь, вместе со своим малым
войском триумфально войдя в город через Золотые ворота. Народ ликовал. Льва
повсеместно сравнивали с Гедеоном. Императрица Феодосия не скрывала сияющих
глаз, все же царские недоброжелатели вынуждены были на время умолкнуть.
Победителей, как известно, не судят.
Император принялся деятельно восстанавливать города, разрушенные
болгарами, и реформировать армию, стремясь придать ей должную боеспособность
в преддверии грядущей войны с сарацинами. На высшие чиновничьи должности Лев
старался избирать людей способных и неподкупных, всякий раз прежде
назначения на пост испытывая их христианское благочестие. Прославился
государь и как ревностный поборник правосудия в своем царстве. Эту его
добродетель, хотя и сдержанно, признавали самые отъявленные царские
ненавистники. Наиболее трудные судебные дела Лев старался разбирать сам. При
этом ни богатство, ни знатность рода не могли оградить от наказания
совершившего серьезное преступление. Судил государь обычно в Лавсиаке, где
однажды из-за обиды простого горшечника сместил с должности эпарха Косьму,
градоначальника Константинополя, чем прославился в народе даже более, чем
своей победой над болгарами.
У бедного горшечника Мирона была красавица-жена, на которую засмотрелся
некий знатный муж, стратилат.1 Не в силах совладать с греховной страстью, он
похитил женщину и содержал при себе как наложницу. И сколько законный муж ни
обивал чиновничьи пороги, дойдя до самого эпарха, пытаясь вернуть жену, все
было бесполезно, никто не пожелал связываться с влиятельным распутником. Но
вот, по милости Божьей, пробился однажды Мирон на суд к государю. Выслушав
дело, Лев повелел тут же доставить к нему Косьму. Тот, бывши доверенным
лицом императора, надеялся, что все ему сойдет с рук, но когда слезный
рассказ бедняка подтвердился, Лев сделался страшен от гнева, разжаловал
эпарха, изгнав его из столицы с позором, вернул жену к мужу, а
прелюбодейного стратилата распорядился предать строгому суду. "Военному
положено любить сражения, а не чужих жен!" - заключил дело государь.
По всему было видно, что долгожданное благословенное царствование
снизошло на империю, однако новый церковный собор, созванный Львом в 815
году для обсуждения проблемы иконопочитания, принес ему смертных врагов
внутри державы, которые вскоре и увенчали жизнь молодого царя
мученичеством...
В тот год, перед самой Пасхой, столичные епископы, с согласия
императора, избрали нового патриарха - тихого и немногословного Феодота.
Яркая личность, но бескомпромиссный защитник икон, Никифор лишился
патриаршего звания и с достоинством удалился в монастырь, где посвятил свой
досуг богословским трудам, впоследствии прославившим его. Феодот же был
строг в вере и скромен, известен своим неприятием любых необоснованных
церковных традиций и пышных украшений, чем, разумеется, и был тогда
обусловлен его выбор.
Пасхальные празднества, впервые за многие годы, прошли в
Константинополе без роскошных полуязыческих обрядов. Церковь сосредоточила
внимание христиан собственно на благой вести о Воскресении. Победа жизни над
смертью, пустая гробница Спасителя, восстание Его из мертвых и новая жизнь
во славе возвещались повсеместно в христианских храмах империи. "Если ты
радуешься празднику, не разумея его истинного смысла, - проповедовал тогда
Иоанн Грамматик, - то нет несчастней тебя человека! Если ты не в силах
помолиться Христу без иконы, то сколь жалок ты в очах Божьих! Как бы имея
дивный самоцветный камень в футляре, ты не дорожишь самой драгоценностью, не
любуешься ею, а лишь бессмысленно радуешься красивой оболочке... Помысли,
несчастный, что все же ценнее!" Многим, однако, тогда не понравились
подобные речи, которые были расценены как неуважение к памяти предков,
несоблюдение старых благочестивых обычаев и прочее. Словом, в тот год вышла,
как говорили, скучная Пасха...
Вскоре после празднования Воскресения Христова император Лев и патриарх
Феодот в величественной Святой Софии открыли церковный собор. Великолепие
убранства первого храма империи со времени восстановления иконопочитания при
императрице Ирине еще ничуть не было затронуто, хотя это и вступало в
известное противоречие с основными идеями собора. Однако Лев поступил так
осознанно, вынашивая планы "умеренного иконоборчества" и будучи более терпим
к иконам, чем многие высокопоставленные лица в его окружении. Приглашены на
собор были все византийские епископы, настоятели монастырей и известные
богословы. Большинство священнослужителей с радостью съехались в престольный
град и в условленный час явились в Святую Софию. Вместе с тем, некоторое
число архиереев-иконопочитателей приглашением пренебрегли, возмущаясь
недавним смещением Никофора и не ожидая от предстоящего собора ничего
доброго. Государь, стараясь избежать никому не нужных раздоров, направил к
мятежным епископам своих послов с увещаниями о смирении, уважении к царю и
необходимости соблюдать общественные приличия. Но не тут-то было. Ободряя
друг друга, иконопочитатели смело обвинили отцов собора в "ереси" и вновь
отказались придти.
Тогда патриарх Феодот, в присутствии императора, обратился к собранию
архиереев в Св. Софии, напомнив им притчу Спасителя о званных на брачный
пир.1
- Как быть нам, святые отцы, если государь приготовил для своих
подданных духовное пиршество, заранее пригласил избранных, но часть из них,
будучи в телесных силах, вот уже дважды отказывается явиться? Святое Писание
говорит, что "услышав о сем, царь разгневался... брачный пир готов, а званые
не были достойны".
Лев сидел перед очами сотен мужей, потупив взор и тяжело переживая
нанесенное всему собору и царскому достоинству оскорбление. В его власти
было казнить и миловать. С какой радостью он шел сегодня в храм Божий,
мечтая о примирении противоборствующих сторон, и вот такое начало! Это много
труднее сражения с варварами... Гул возмущения стоял под церковными сводами,
однако Лев по опыту знал, что в таких случаях прислушиваться к мнению
большинства не следует. Бог дарует мудрость не всем сразу, но лишь немногим
и не в шуме собраний. Желая сохранить в себе то светлое христианское
чувство, которым он был движим с утра, Лев поднялся и отчетливо произнес
следующее:
- Думаю, что наказание лиц духовных не должно быть в моей, простого
мирянина, власти, хотя и государя христианской державы. То следует делать
скорее архиерейскому суду, я же прошу вас не быть слишком суровыми, дабы
никакой поспешностью или несправедливостью не омрачить грядущих, во славу
Господа, определений собора, открываемого сегодня нами. Если бы мне, рабу
Божию и человеку грешному, было позволительно предложить нечто святым отцам,
то я бы советовал сходить к недовольным еще раз и просить их покаяться, а
если уже вновь станут упорствовать или хулить собрание наше, то тогда
объявить им о лишении сана и выслать в дальние монастыри, но так, чтобы даже
и обители те они избрали себе сами, да не бесчестится служение их, и мы были
бы чисты перед Господом.
Не желая тратить много времени на мятежников и чувствуя несомненную
мудрость императора, епископы сразу же согласились с его просьбой. Однако
это неприятное происшествие вскоре привело к несколько большей суровости
решений собора, чем предполагал в своих планах Лев.
В последующие дни собранием архиереев были обсуждены определения
вселенского - 787 года - собора, утвердившего иконы, и по большей части
отвергнуты как противоречащие заповедям Священного Писания об изображениях и
"противные воле Божьей". Наоборот, главные идеи иконоборческого - 754 года -
собора были одобрены, впрочем, без именования его вселенским, дабы излишне