Страница:
не раздражать иконопочитателей как внутри страны, так и в ревнивом Риме.
Стремясь к взаимопониманию с теми соотечественниками, которые уже не мыслили
служения Богу без образов, собор, по настоянию императора, особым решением
запретил кому бы то ни было публично сравнивать иконы с идолами. Поясняя это
мнение, патриарх Феодот сказал:
- Да обретет мудрость свыше и христианскую кротость каждый из
разумеющих "путь превосходнейший", отвергающий всякое изображение
непостижимого Божества, ради искреннего служения Ему в духе. Исследовав
вопрос в весьма многих деталях и зная сердечные помышления почитателей икон,
что они далеки от намерения оскорбить Господа нашего Иисуса Христа, Его
Матерь и святых мучеников Церкви, что они разумеют иконы как несовершенное
пособие в вере для не имеющих святые книги и как Евангелие для неграмотных,
мы просим оказать всем таковым снисхождение, как бы к юным летами, дабы их
меньшее зло (иконы) не привело к нашему большему злу (ненависти к братьям).
И потому было решено, всячески осудив писание новых образов, наиболее
ценные и почитаемые иконы из уже имеющихся оставить в храмах, поместив их,
однако, на достаточно высоких местах, как это делал прежде Лев Великий, с
тем, чтобы никто не мог возжигать перед ними лампады или целовать, но всем
желающим возможно было лицезреть их - "взамен назидания Писаниями".
Одновременно, строгому осуждению собора подверглась императрица Ирина,
которая, как было сказано, "по женскому слабоумию" узаконила красочные
украшения и образа в Церкви Божьей, неосторожно усматривая в том торжество
христианской веры.
Наиболее же болезненным для иконопочитателей определением нового собора
было обращение ко всем епископам и игуменам, либо подписаться под принятыми
решениями, либо немедленно отправиться в изгнание. Некоторые предпочли
ссылку. Многие, впрочем, подписались. Феодор Студит, ставший к тому времени
духовным лидером иконопочитателей, обличал подчинившихся собору словами:
"...Дали подписку повиноваться императору вопреки Христу". Страсти
накалялись.
Лев не желал никакого принуждения, охотнее полагаясь на время и здравое
воспитание молодежи, однако, в политических целях, был вынужден в чем-то
уступить и более радикально настроенным иконоборческим лидерам. В короткое
время из богослужебного канона были изъяты все тропари и стихиры,
содержавшие в себе идеи иконопоклонения. На их место сочинялись новые,
славящие непосредственно Господа. В храмах стали чаще читать Священное
Писание, отведя обрядам куда более скромное место. Монастыри почти перестали
получать средства из казны. По повелению государя, для школ были написаны
новые книги, ставящие целью научить детей истинам Божьим в духе
иконоборчества.
Подобная государственная политика встретила упорное сопротивление части
простого народа и особенно - рядового монашества. В этих впечатлительных
слоях населения то и дело распространялись слухи о неких императорских
слугах, по ночам выковыривающих глаза святым на иконах, явлениях пустынникам
Богородицы, ангелов и апостолов, длинными речами поддерживающих иконы и
пророчествующих о скором возмездии свыше и гибели императора Льва. Появились
и желающие исполнить пророчества, ссылаясь на то, что ими движет рука
Божия... Бродячие проповедники непрестанно хулили имя Льва и много сетовали
на "жестокие гонения" за веру в империи. Однако кроме ссылок непокорных
влиятельных лиц, да порки и заключения под стражу наиболее дерзких монахов
из простолюдинов, никаких других "изуверств" никто не засвидетельствовал.
Бывали в истории гонения и посильнее.
Приближалось Рождество 820 года. Государь был радостен и вместе со всем
семейством готовился к встрече праздника Христа-Младенца. Феодосия с детьми
разучила восхитительную рождественскую песнь. Лев вместе с патриархом
условились о широкой раздаче милостыни нищим и заключенным под стражу. И тут
императору донесли, что несколько имеющих доступ во дворец лиц составили
против него заговор. Главным среди заговорщиков назвали старого друга Льва -
шепелявого Михаила, одного из лучших полководцев империи. Слуга, принесший
эту весть, имел вид столь перепуганный, что в серьезности намерений
бунтовщиков сомневаться не приходилось. Допросив слугу самым тщательным
образом, Лев, однако, не услышал ничего вразумительного, кроме путаного
пересказа отрывка разговора Михаила с каким-то незнакомцем при дворе,
отрывка, впрочем, довольно мрачного, с недвусмысленным намеком на скорое
убийство императора.
Встревоженный Лев, желая поскорее разобраться в этом деле, направил к
Михаилу своих соглядатаев во главе с весьма проницательным в дворцовых делах
Иоанном Эксавулием, хранителем царских покоев. Когда слуги удалились, Лев
задумался о Михаиле. Вспыльчивый и отчаянно смелый, незаменимый в военных
походах, Михаил, несомненно, был способен на решительный поступок. Даже
досадное косноязычие придавало ему какое-то особое очарование в глазах
многих людей, особенно дам. Он был другом Льва с ранней юности, и потому ему
многое прощалось. Однажды Михаил был даже обвинен судом в публичном
оскорблении царского величества (он порою забывал, что они со Львом уже
давно не подростки, некогда евшие из одного котла и разрешавшие свои
пустяковые споры кулаками), но государь оправдал его, пропустив мимо ушей
оскорбительное словечко, прозвище, которое ему приходилось много раз слышать
с детства от своего несдержанного друга. Хотя по закону царю следовало
только избрать для виновного один из многих видов казни, издревле
практикуемых в империи... Михаил, правда, тут же обелил себя, совершив
успешный поход против взбунтовавшихся фракийцев.
Неужели кто-то сговорил Михаила восстать против него? Или старое
забавное пророчество, что они оба станут императорами, услышанное ими в
молодости от одного таинственного отшельника, все-таки запало ему в сердце?
"Откуда мне это, что сразу два императора посетили меня?" - воскликнул тогда
безумный пустынник, к которому они однажды, разгоряченные, в полдневный зной
подъехали на конях, чтобы попросить напиться. Ведь неожиданно сбылось же то
пророчество в отношении Льва! Он помнил, как тогда это произвело на Михаила
едва ли не большее впечатление, чем на него самого... А если то предсказание
было действительно от Господа, то кто теперь сможет что-либо изменить или
остановить осуществление небесного произволения? Однако сам Лев не составлял
заговора против своего предшественника и тем более не убивал его, он до сих
пор аккуратно выделяет достаточные средства для бывшего императора, ныне
смиренного инока Афанасия на острове Плат, и всех членов его семьи...
Спустя два часа Иоанн Эксавулий тихо вошел в царскую палату и
поклонился Льву.
- Шепелявый, действительно, - мятежник. Прикажи взять его под стражу,
государь!
- Что тебе удалось узнать? - нахмурился царь.
- Он таит на тебя какую-то старую обиду, считает, что ты его
недостаточно ценишь и мало награждаешь. Знай также, что у него немало
сторонников среди иконопочитателей - Михаил тайно обещал им, в случае своего
восшествия на престол, возвратить в столицу всех сосланных тобой епископов и
монахов, а также вернуть все образа в церкви. У заговорщиков, несомненно,
есть люди и во дворце... Они только ждут удобного случая, чтобы напасть на
тебя. Это может случиться в любой момент, может произойти хоть сегодня, на
сочельной трапезе, например. У них все готово!
- Спасибо, верный друг, за предупреждение! Но как ты узнал об этом? -
восхищенно воскликнул Лев.
- Не теряй времени, государь: сделай нужные распоряжения, смени охрану!
- Иоанн устало улыбнулся и кратко пояснил. - Я узнал подробности о заговоре,
потому что формально сам теперь заговорщик... Михаил пообещал мне титул
куропалата.1
- Считай, что этот титул у тебя уже есть! И да поможет нам Бог воздать
"лукавому по лукавству его".2
В следующие полчаса, призвав наиболее верных людей из личной охраны,
Лев внезапным ударом, как он это любил делать на войне, захватил Михаила и
нескольких его гостей - всех, кто в тот момент неосторожно находился в
дворцовой резиденции военных. Начались допросы, и под давлением многих
свидетельств и улик, обескураженный Михаил вынужденно признался в подготовке
им дворцового переворота... Казалось, с заговором вот-вот будет покончено,
однако Лев, не желая омрачить празднование Рождества, не стал по горячим
следам выискивать всех сторонников Михаила в своем окружении, решив
перенести это неприятное занятие на несколько дней позже. Царь допускал, что
кто-то из его врагов за это время может скрыться, однако он не мог
представить, что у мятежников хватит духу осуществить задуманное без своего
главнокомандующего и самозваного претендента на престол. Но страх перед
скорым наказанием подтолкнул этих дерзких людей на отчаянный шаг. Впрочем,
даже из темницы самозванец побуждал их к действию.
Зная набожность своего венценосного друга, Михаил не сомневался, что
ему не откажут в исповедальной беседе со священником. Придворный же святой
муж Христофор, которого просил прислать к себе самозванец, оказался
сочувствующим заговору, тайно ревнуя об иконах. Через него Михаил, отнюдь не
помышлявший об исповедании своих тяжких грехов, передал сообщникам, чтобы
те, ничего не страшась, стремительно действовали по заранее оговоренному
плану, если же не осмелятся, то он непременно всех их выдаст императору.
Дворцовый комендант Роман, в чьи функции входило ежедневно отворять Слоновые
ворота Большого дворца, отчаянно труся, все же внял прочувствованному
призыву Михаила.
Заговорщики, зная обыкновение Льва ежедневно посещать дворцовую церковь
Богородицы, не сомневались, что император не пропустит утреню на Рождество
Спасителя. И вот, в четыре часа утра, в едва озаряемой факелами темноте,
Роман с подчиненной ему охраной отворил огромные ворота для пришедших
совершить торжественные службы в дворцовых церквах многочисленных
священников. С ними-то и смешался отряд наемных убийц, бесстыдно спрятавших
мечи и кинжалы под праздничными священническими одеждами. И все они были
беспрепятственно пропущены внутрь дворца трепетавшим Романом.
Вслед за не подозревавшими ничего дурного священниками, убийцы быстро
прошли в указанный им храм Богородицы и до времени затаились в темном углу.
Злодеям, как известно, мрак приличествует больше света. Вскоре пришел в
церковь и государь, переполненный светлой радостью и, желая в сей великий
день самолично послужить и прославить Господа, встал вместе с певчими.
Немногочисленные придворные, сопровождавшие его в столь ранний час, стояли
вблизи. Служба началась. Убийцы, неспособные с точностью определить, где
царь, тихо перешептывались и, наконец, условились напасть на него во время
ирмоса седьмой песни, рассчитывая, что Лев сильным голосом сам выдаст себя в
плохо освещенной церкви. Так и произошло: когда государь начал канон,
торжественно и умилительно зазвучавший в утренней тишине, убийцы
одновременно выскочили из своего укрытия и волчьей стаей кинулись вперед.
Однако они все же ошиблись вначале, приняв за императора стоявшего рядом с
ним пышно одетого царедворца Мартинака. Увидев направленные на него мечи,
Мартинак отчаянно закричал, - отнюдь не схожим с царским голосом, - и убийцы
в растерянности остановились. Это дало мужественному Льву драгоценные
мгновения, чтобы попытаться защитить себя.
Он вбежал в алтарь1 и схватил попавшуюся под руку увесистую кадильницу,
чьей цепью и стал затем смело отражать удары врывавшихся через святые врата
убийц. Лев от юности своей был воином, и оружием в его руках мог стать любой
предмет, однако, зная это, враги и не искали счастья в благородном
единоборстве, а лишь цинично полагались на свою многочисленность. Получив
несколько ранений от сверкавших со всех сторон мечей, Лев прижался спиной к
жертвеннику и воззвал к Господу. В его памяти тут же, подобно видению,
предстал лохаг Фома, который так же в одиночку безнадежно бился с болгарским
отрядом, и во власти Льва было тогда спасти его, однако он этого не сделал,
пожертвовав верным своим солдатом во имя цели превосходнейшей, которая
вскоре и осуществилась... Не то же ли теперь совершает и Господь, к Которому
он отчаянно взывает? И истекавший кровью Лев вдруг решительно отбросил в
сторону цепь, оставшись безоружным. Убийцы замерли, поняв, что Лев желает
что-то сказать напоследок. Государь поднял в правой руке крест, который он
непроизвольно схватил со святого престола, когда его оттесняли вглубь
алтаря, и страстно произнес:
- Заклинаю вас не совершать убийства в обиталище Господнем, дабы Сам
Бог не сделался вам Судией страшным!
Убийцы, слушая царя, лишь ухмылялись. Затем из их рядов вышел высокий и
суровый видом крамвонит,2 сказавший - прежде чем опустить свой меч - с
сильным акцентом:
- Теперь, царь, время не заклинания, а убийства!
Рассеченный пополам крест, вместе со смертельно раненым телом
императора, едва слышно упали на каменный пол. Кто-то хладнокровно отрубил
Льву голову, тем самым еще больше увеличивая сходство происходящего с
гибелью отважного Фомы. Но государь уже не мог этого знать или оценить. Душа
Льва в тот миг была столь далеко от залитого кровью храмового жертвенника,
что никакие раны бренной плоти не могли более омрачить ее неземной радости.
Так на вожделенный престол взошел новый царь - Михаил II Аморийский.
Его, как мученика, под руки вывели из темницы. На ногах у него были
увесистые кандалы, ключи от которых в суете переворота никак не могли
отыскать. Так и сел Михаил на царский трон, в кандалах, так и принимал
первые поздравления от своих новых подданных.
Радость иконопочитателей была неописуемой. Тут же вернувшийся из
ссылки, - вместе со всеми, пострадавшими за иконы, - преподобный Феодор
Студит приветствовал дворцовый переворот самыми восторженными и вполне
мстительными словами: "Да возвеселятся небеса и радуется земля! Да искаплют
горы сладость и холмы правду! Пал враг, сокрушен мучитель наш. Заградились
уста, глаголющие неправду. Обуздана рука Авессалома. Погиб жестокосердный
фараон. Отступнику именно и надлежало таким образом лишиться жизни. Сыну
тьмы и следовало встретить смерть ночью. Обнажавшему божественные храмы и
надлежало в храме Господнем увидеть обнаженные против него мечи. Разрушителю
божественного жертвенника и следовало не получить пощады у жертвенника..."
Однако в те же дни об императоре Льве прозвучало и куда более
уважительное слово от его противников. Лишившийся патриаршей кафедры Никифор
тем не менее дал Льву весьма высокую оценку: "Империя потеряла хотя и
неправославного, но великого своего заступника". После такого мнения, к тому
же высказанного публично, Никифор не рассматривался более в качестве
возможного кандидата на патриарший престол.
Сам Михаил правил недолго, - девять лет, - и было его царствование
весьма беспокойным. Что, впрочем, неудивительно: посеявший ветер пожинал
бурю,1 и все годы, проведенные на престоле, самозванный царь был вынужден
защищаться от других, подобных ему, самозванцев. Скончался Михаил от
неизлечимой болезни, неожиданно постигшей его.
Примечательна и кончина убийц императора Льва. Юный Феофил, сын
Михаила, наследовавший царство после смерти отца, возлюбил народные рассказы
о правосудии Льва и, по-своему подражая государю-мученику, решил
восстановить справедливость в деле, столь ужасно запятнавшем его родителя.
Феофил, в самом начале своего правления, однажды строго вопросил на совете
царедворцев, какого наказания достойны люди, врывающиеся с оружием в храм
Божий, оскверняющие алтарь убийством и поднимающие руку на помазанника
Божьего... Все сановники вынуждены были единодушно ответить: "Смерти". Так
бывшие в почете у отца сразу же оказались в пренебрежении у сына. Когда
убийц Льва схватили, они попытались оправдаться словами: "Помилуй, государь,
ведь мы же боролись за воцарение твоего батюшки!" - намекая на то, что без
сего убийства и Феофил не стал бы порфироносцем. Однако венценосный юноша не
внял тем коварным речам, с презрением взглянул на преступников и повелел их
казнить.
Отрицание икон не прекратилось с убийством Льва, благочестивое желание
поклоняться Господу, не преступая его заповеди, пережило века, пока,
наконец, со времени великой Реформации, не обрело действительную силу и не
распространилось широко по всему безбрежному протестантскому миру.
2002-2003 г.
Слезы текли по щекам епископа. Молитвы, крики отчаяния, стоны тысяч
безоружных людей - мужчин, женщин, детей - стояли в его ушах, помутненному
взору представлялась белая одежда, забрызганная кровью жертв, и ужасный
римский меч, беспощадно разящий все живое. И еще представлялось Амвросию,
епископу Миланскому, улыбающееся лицо императора Флавия Феодосия, главного
виновника этого избиения в Фессалониках, который вскоре придет в храм Божий
как ни в чем не бывало и будет благочестиво молиться, причащаться и
спрашивать его, "своего епископа": можно ли быть уверенным, что Господь
Иисус слышит его высочайший голос среди беспорядочных прошений этих
миллионов бедняков, взывающих к Нему одновременно в христианских храмах
империи?
Амвросий с отвращением до мельчайших подробностей представил эту
картину. Он хорошо знал императора и не сомневался, что Феодосий будет
изображать искреннее недоумение, если епископ ограничится холодностью тона,
и когда, не выдержав, все же спросит о событиях в Македонии, то император,
облегченно вздохнув, скажет: "Ах, вот в чем дело! Право, не стоит ссориться
из-за кучки дурных подданных, которые нарушили общественный покой и
совершили убийства. Фессалоникийцам свойственно буйство и неприятие
христианских добродетелей. От них и святой Павел претерпел немало и вынужден
был покинуть их богомерзкий город до срока, как сказано о том в Святых
Писаниях".
Вина части жителей Фессалоник была несомненна: чуть ранее, в том же 390
году от Рождества Христова, они убили готского военачальника, поставленного
над этой частью Македонии самим императором, за отказ последнего выпустить
из под стражи на время состязания колесниц одного любимого толпой, но
преступившего закон наездника. Разъяренная толпа растерзала нескольких
высокопоставленных военных, и город с тех пор ожидал суда цезаря. Однако
никто и представить не мог, что в империи, кичащейся своим древним и
совершенным правом ("Пусть погибнет мир, но свершится правосудие!") и
имеющей христианского императора, публично сложившего с себя полномочия
великого понтифика и высмеивающего язычество, может произойти такая ужасная
трагедия. Амвросий уже не раз беседовал с императором об этом деле и получил
твердые заверения, что будет проведено подробное судебное разбирательство. В
тайне же от епископа Феодосий принял совет своих полководцев и послал войска
с приказом напасть на жителей Фессалоник во время циркового ристания и не
щадить никого.
Амвросий вновь, вот уже в который раз за последние тревожные часы,
преклонил колени и раскрыл свое сердце Господу. Спустя полчаса тихой
молитвы, угадываемой только по шевелению губ, епископ, наконец, почувствовал
успокоение и мир в душе, что, как он знал по опыту, означало: небесный Отец
сейчас дарует Свой ответ и укажет угодное Его воле решение... "Да, Господь,
- лицо Амвросия вдруг сделалось строгим, - я в точности все исполню... Да
будет воля Твоя!" Свет солнца, прорезав тучи, наполнил комнату, где молился
епископ, словно подтверждая ниспосланный свыше ответ. Еще несколько минут
Амвросий провел на коленях в благодарственной молитве. Затем он в
благоговении поднялся и, взяв письменный прибор, отправился составлять
послание императору. Смысл письма заключался в следующем:
император-христианин пребывает в Церкви, а не выше Церкви; в духовном смысле
он не имеет никакого преимущества пред Богом в сравнении с прочими братьями
и сестрами во Христе Иисусе; за свой тяжкий грех император отлучается от
святого причастия; прощение его возможно лишь после подлинного и искреннего
раскаяния в содеянном...
Отправив с доверенным слугой императору это необыкновенное по силе
письмо, Амвросий приготовился к худшему. Сладкое ощущение близкой смерти
наполнило его. Тем не менее он хладнокровно привел в порядок дела, сделал
необходимые распоряжения об имуществе, отправил свои наиболее важные
рукописи друзьям. В продолжение всех этих занятий его мысль постоянно
возвращалась к евангельскому тексту: "Отдавайте кесарево кесарю, а Божие
Богу". Очевидно, Господь нечто важное желал открыть ему через эти слова. Всю
жизнь Амвросий, воспитанный в строгих римских традициях, отдавал "кесарево"
земному престолу. Он никогда не был в числе мятежников или недовольных
граждан, и близкие епископа не раз даже сравнивали его с Моисеем, названного
Писанием "человеком кротчайшим из всех людей на земле". Но и Моисей однажды
в гневе разбил скрижали с Божьими письменами, увидев с горы грех народа, во
главе с Аароном поклоняющегося золотому идолу. Вот и пришел такой черный
день в жизни Амвросия, с той лишь разницей, что едва ли император, как
некогда народ израильский, покается в ужасном грехе своем. Скорее
ожесточится "сердце фараоново", вновь станет упругой шея его, а лоб -
медным, глаза нальются кровью и изречет он недоброе о своем противнике.
Много раз свидетелем подобных сцен бывал епископ Миланский. И каждый раз
дивился он, как сей жестокий патриций спустя какой-нибудь час после
вынесения смертного приговора мог плакать в храме Божьем, умиляясь новому
гимну Амвросия, написанному им на манер чудесных антиохийских песнопений.
Случалось иногда, правда, что император уступал епископу -
единственному своему подданному, кто осмеливался указывать Феодосию на
неправоту его. И тот, в чей власти находилась вся империя, недоумевал,
откуда бралась решимость противоречить ему у этого смиренного раба Божьего.
Но смутное ощущение, что врата небесного рая скорее в руках Амвросия, чем в
его императорской власти, побуждали Феодосия к снисхождению. Однако столь
решительного и открытого противодействия власти цезаря в жизни Амвросия еще
не было. И все же он явственно чувствовал, что это и есть в данной ситуации
отдавать "Божие Богу". Амвросий вспомнил Моисея, который вновь и вновь
являлся пред лицо жестокого фараона и, не боясь смерти, упорно повторял
слова Господа: "Отпусти народ Мой, чтобы он совершил Мне служение". Вспомнил
епископ также помазанника Божьего Давида, сколь много тот некогда претерпел
от гнавшего его царя Саула. И всегда Господь выводил всякую неправду на
свет, защищал детей Своих от гнева сильных мира сего. Неужели Он не поможет
и ему, рабу Своему и епископу города Милана, не по собственному произволению
или безрассудству, но по слышанному им слову Господа определившему духовное
наказание для цезаря Феодосия? Бледный, как белое погребальное полотно,
укреплялся Амвросий в молитвах и чтении Писания. Шли часы, слагаясь в дни.
Никаких известий от императора не было, присутствие же епископа в храме,
наконец, стало необходимым.
Был воскресный весенний день, солнечный и прекрасный, день, в который
Флавий Феодосий и Амвросий должны были по обыкновению встретиться на
богослужении. Придя в центральную базилику, епископ поймал на себе взгляды
священников и дьяконов, полные ужаса. Стало быть, дело уже получило огласку.
Амвросий поставил двух слуг у паперти, строго наказав им тотчас сообщить ему
о приближении императора, если тот действительно направится к церкви. Службу
начал викарий, помощник Амвросия. И вот после вступительного песнопения
прибежал слуга и сообщил, что идет император со всей своей свитой. Епископ,
протиснувшись сквозь удивленно взиравшую на него толпу, вышел к паперти.
Здесь они через минуту и встретились лицом к лицу: всемогущий правитель всех
римских земель и провинций Феодосий и слуга небесного Царя священнослужитель
Амвросий.
Епископ раскинул руки, закрывая собственным телом вход в храм.
Император, недоуменно улыбаясь, приблизился к нему.
- Ты раскрыл для меня объятия или так встал в память о распятом
Спасителе? - добродушно засмеялся он.
Амвросий, слегка нагнувшись, взял Феодосия за край его роскошной тоги и
с негодованием произнес слова, которые мгновенно передались среди бывших в
базилике, а затем по всей империи:
- Ты разве не видишь, цезарь, что вся одежда твоя и ты сам с головы до
ног обагрены кровью? Как можешь ты войти ныне в дом Божий!
Император побледнел от такой дерзости. Глаза многих свидетелей - его
воинов, прихожан церкви, просто праздных людей - были вопросительно
устремлены на него. Феодосий с трудом справился с соблазном тут же взять под
стражу мятежного епископа.
- Твое письмо ко мне было полно несправедливостей, и все же я раскаялся
в случившемся в Фессалониках. Все семьи пострадавших безвинно могут
Стремясь к взаимопониманию с теми соотечественниками, которые уже не мыслили
служения Богу без образов, собор, по настоянию императора, особым решением
запретил кому бы то ни было публично сравнивать иконы с идолами. Поясняя это
мнение, патриарх Феодот сказал:
- Да обретет мудрость свыше и христианскую кротость каждый из
разумеющих "путь превосходнейший", отвергающий всякое изображение
непостижимого Божества, ради искреннего служения Ему в духе. Исследовав
вопрос в весьма многих деталях и зная сердечные помышления почитателей икон,
что они далеки от намерения оскорбить Господа нашего Иисуса Христа, Его
Матерь и святых мучеников Церкви, что они разумеют иконы как несовершенное
пособие в вере для не имеющих святые книги и как Евангелие для неграмотных,
мы просим оказать всем таковым снисхождение, как бы к юным летами, дабы их
меньшее зло (иконы) не привело к нашему большему злу (ненависти к братьям).
И потому было решено, всячески осудив писание новых образов, наиболее
ценные и почитаемые иконы из уже имеющихся оставить в храмах, поместив их,
однако, на достаточно высоких местах, как это делал прежде Лев Великий, с
тем, чтобы никто не мог возжигать перед ними лампады или целовать, но всем
желающим возможно было лицезреть их - "взамен назидания Писаниями".
Одновременно, строгому осуждению собора подверглась императрица Ирина,
которая, как было сказано, "по женскому слабоумию" узаконила красочные
украшения и образа в Церкви Божьей, неосторожно усматривая в том торжество
христианской веры.
Наиболее же болезненным для иконопочитателей определением нового собора
было обращение ко всем епископам и игуменам, либо подписаться под принятыми
решениями, либо немедленно отправиться в изгнание. Некоторые предпочли
ссылку. Многие, впрочем, подписались. Феодор Студит, ставший к тому времени
духовным лидером иконопочитателей, обличал подчинившихся собору словами:
"...Дали подписку повиноваться императору вопреки Христу". Страсти
накалялись.
Лев не желал никакого принуждения, охотнее полагаясь на время и здравое
воспитание молодежи, однако, в политических целях, был вынужден в чем-то
уступить и более радикально настроенным иконоборческим лидерам. В короткое
время из богослужебного канона были изъяты все тропари и стихиры,
содержавшие в себе идеи иконопоклонения. На их место сочинялись новые,
славящие непосредственно Господа. В храмах стали чаще читать Священное
Писание, отведя обрядам куда более скромное место. Монастыри почти перестали
получать средства из казны. По повелению государя, для школ были написаны
новые книги, ставящие целью научить детей истинам Божьим в духе
иконоборчества.
Подобная государственная политика встретила упорное сопротивление части
простого народа и особенно - рядового монашества. В этих впечатлительных
слоях населения то и дело распространялись слухи о неких императорских
слугах, по ночам выковыривающих глаза святым на иконах, явлениях пустынникам
Богородицы, ангелов и апостолов, длинными речами поддерживающих иконы и
пророчествующих о скором возмездии свыше и гибели императора Льва. Появились
и желающие исполнить пророчества, ссылаясь на то, что ими движет рука
Божия... Бродячие проповедники непрестанно хулили имя Льва и много сетовали
на "жестокие гонения" за веру в империи. Однако кроме ссылок непокорных
влиятельных лиц, да порки и заключения под стражу наиболее дерзких монахов
из простолюдинов, никаких других "изуверств" никто не засвидетельствовал.
Бывали в истории гонения и посильнее.
Приближалось Рождество 820 года. Государь был радостен и вместе со всем
семейством готовился к встрече праздника Христа-Младенца. Феодосия с детьми
разучила восхитительную рождественскую песнь. Лев вместе с патриархом
условились о широкой раздаче милостыни нищим и заключенным под стражу. И тут
императору донесли, что несколько имеющих доступ во дворец лиц составили
против него заговор. Главным среди заговорщиков назвали старого друга Льва -
шепелявого Михаила, одного из лучших полководцев империи. Слуга, принесший
эту весть, имел вид столь перепуганный, что в серьезности намерений
бунтовщиков сомневаться не приходилось. Допросив слугу самым тщательным
образом, Лев, однако, не услышал ничего вразумительного, кроме путаного
пересказа отрывка разговора Михаила с каким-то незнакомцем при дворе,
отрывка, впрочем, довольно мрачного, с недвусмысленным намеком на скорое
убийство императора.
Встревоженный Лев, желая поскорее разобраться в этом деле, направил к
Михаилу своих соглядатаев во главе с весьма проницательным в дворцовых делах
Иоанном Эксавулием, хранителем царских покоев. Когда слуги удалились, Лев
задумался о Михаиле. Вспыльчивый и отчаянно смелый, незаменимый в военных
походах, Михаил, несомненно, был способен на решительный поступок. Даже
досадное косноязычие придавало ему какое-то особое очарование в глазах
многих людей, особенно дам. Он был другом Льва с ранней юности, и потому ему
многое прощалось. Однажды Михаил был даже обвинен судом в публичном
оскорблении царского величества (он порою забывал, что они со Львом уже
давно не подростки, некогда евшие из одного котла и разрешавшие свои
пустяковые споры кулаками), но государь оправдал его, пропустив мимо ушей
оскорбительное словечко, прозвище, которое ему приходилось много раз слышать
с детства от своего несдержанного друга. Хотя по закону царю следовало
только избрать для виновного один из многих видов казни, издревле
практикуемых в империи... Михаил, правда, тут же обелил себя, совершив
успешный поход против взбунтовавшихся фракийцев.
Неужели кто-то сговорил Михаила восстать против него? Или старое
забавное пророчество, что они оба станут императорами, услышанное ими в
молодости от одного таинственного отшельника, все-таки запало ему в сердце?
"Откуда мне это, что сразу два императора посетили меня?" - воскликнул тогда
безумный пустынник, к которому они однажды, разгоряченные, в полдневный зной
подъехали на конях, чтобы попросить напиться. Ведь неожиданно сбылось же то
пророчество в отношении Льва! Он помнил, как тогда это произвело на Михаила
едва ли не большее впечатление, чем на него самого... А если то предсказание
было действительно от Господа, то кто теперь сможет что-либо изменить или
остановить осуществление небесного произволения? Однако сам Лев не составлял
заговора против своего предшественника и тем более не убивал его, он до сих
пор аккуратно выделяет достаточные средства для бывшего императора, ныне
смиренного инока Афанасия на острове Плат, и всех членов его семьи...
Спустя два часа Иоанн Эксавулий тихо вошел в царскую палату и
поклонился Льву.
- Шепелявый, действительно, - мятежник. Прикажи взять его под стражу,
государь!
- Что тебе удалось узнать? - нахмурился царь.
- Он таит на тебя какую-то старую обиду, считает, что ты его
недостаточно ценишь и мало награждаешь. Знай также, что у него немало
сторонников среди иконопочитателей - Михаил тайно обещал им, в случае своего
восшествия на престол, возвратить в столицу всех сосланных тобой епископов и
монахов, а также вернуть все образа в церкви. У заговорщиков, несомненно,
есть люди и во дворце... Они только ждут удобного случая, чтобы напасть на
тебя. Это может случиться в любой момент, может произойти хоть сегодня, на
сочельной трапезе, например. У них все готово!
- Спасибо, верный друг, за предупреждение! Но как ты узнал об этом? -
восхищенно воскликнул Лев.
- Не теряй времени, государь: сделай нужные распоряжения, смени охрану!
- Иоанн устало улыбнулся и кратко пояснил. - Я узнал подробности о заговоре,
потому что формально сам теперь заговорщик... Михаил пообещал мне титул
куропалата.1
- Считай, что этот титул у тебя уже есть! И да поможет нам Бог воздать
"лукавому по лукавству его".2
В следующие полчаса, призвав наиболее верных людей из личной охраны,
Лев внезапным ударом, как он это любил делать на войне, захватил Михаила и
нескольких его гостей - всех, кто в тот момент неосторожно находился в
дворцовой резиденции военных. Начались допросы, и под давлением многих
свидетельств и улик, обескураженный Михаил вынужденно признался в подготовке
им дворцового переворота... Казалось, с заговором вот-вот будет покончено,
однако Лев, не желая омрачить празднование Рождества, не стал по горячим
следам выискивать всех сторонников Михаила в своем окружении, решив
перенести это неприятное занятие на несколько дней позже. Царь допускал, что
кто-то из его врагов за это время может скрыться, однако он не мог
представить, что у мятежников хватит духу осуществить задуманное без своего
главнокомандующего и самозваного претендента на престол. Но страх перед
скорым наказанием подтолкнул этих дерзких людей на отчаянный шаг. Впрочем,
даже из темницы самозванец побуждал их к действию.
Зная набожность своего венценосного друга, Михаил не сомневался, что
ему не откажут в исповедальной беседе со священником. Придворный же святой
муж Христофор, которого просил прислать к себе самозванец, оказался
сочувствующим заговору, тайно ревнуя об иконах. Через него Михаил, отнюдь не
помышлявший об исповедании своих тяжких грехов, передал сообщникам, чтобы
те, ничего не страшась, стремительно действовали по заранее оговоренному
плану, если же не осмелятся, то он непременно всех их выдаст императору.
Дворцовый комендант Роман, в чьи функции входило ежедневно отворять Слоновые
ворота Большого дворца, отчаянно труся, все же внял прочувствованному
призыву Михаила.
Заговорщики, зная обыкновение Льва ежедневно посещать дворцовую церковь
Богородицы, не сомневались, что император не пропустит утреню на Рождество
Спасителя. И вот, в четыре часа утра, в едва озаряемой факелами темноте,
Роман с подчиненной ему охраной отворил огромные ворота для пришедших
совершить торжественные службы в дворцовых церквах многочисленных
священников. С ними-то и смешался отряд наемных убийц, бесстыдно спрятавших
мечи и кинжалы под праздничными священническими одеждами. И все они были
беспрепятственно пропущены внутрь дворца трепетавшим Романом.
Вслед за не подозревавшими ничего дурного священниками, убийцы быстро
прошли в указанный им храм Богородицы и до времени затаились в темном углу.
Злодеям, как известно, мрак приличествует больше света. Вскоре пришел в
церковь и государь, переполненный светлой радостью и, желая в сей великий
день самолично послужить и прославить Господа, встал вместе с певчими.
Немногочисленные придворные, сопровождавшие его в столь ранний час, стояли
вблизи. Служба началась. Убийцы, неспособные с точностью определить, где
царь, тихо перешептывались и, наконец, условились напасть на него во время
ирмоса седьмой песни, рассчитывая, что Лев сильным голосом сам выдаст себя в
плохо освещенной церкви. Так и произошло: когда государь начал канон,
торжественно и умилительно зазвучавший в утренней тишине, убийцы
одновременно выскочили из своего укрытия и волчьей стаей кинулись вперед.
Однако они все же ошиблись вначале, приняв за императора стоявшего рядом с
ним пышно одетого царедворца Мартинака. Увидев направленные на него мечи,
Мартинак отчаянно закричал, - отнюдь не схожим с царским голосом, - и убийцы
в растерянности остановились. Это дало мужественному Льву драгоценные
мгновения, чтобы попытаться защитить себя.
Он вбежал в алтарь1 и схватил попавшуюся под руку увесистую кадильницу,
чьей цепью и стал затем смело отражать удары врывавшихся через святые врата
убийц. Лев от юности своей был воином, и оружием в его руках мог стать любой
предмет, однако, зная это, враги и не искали счастья в благородном
единоборстве, а лишь цинично полагались на свою многочисленность. Получив
несколько ранений от сверкавших со всех сторон мечей, Лев прижался спиной к
жертвеннику и воззвал к Господу. В его памяти тут же, подобно видению,
предстал лохаг Фома, который так же в одиночку безнадежно бился с болгарским
отрядом, и во власти Льва было тогда спасти его, однако он этого не сделал,
пожертвовав верным своим солдатом во имя цели превосходнейшей, которая
вскоре и осуществилась... Не то же ли теперь совершает и Господь, к Которому
он отчаянно взывает? И истекавший кровью Лев вдруг решительно отбросил в
сторону цепь, оставшись безоружным. Убийцы замерли, поняв, что Лев желает
что-то сказать напоследок. Государь поднял в правой руке крест, который он
непроизвольно схватил со святого престола, когда его оттесняли вглубь
алтаря, и страстно произнес:
- Заклинаю вас не совершать убийства в обиталище Господнем, дабы Сам
Бог не сделался вам Судией страшным!
Убийцы, слушая царя, лишь ухмылялись. Затем из их рядов вышел высокий и
суровый видом крамвонит,2 сказавший - прежде чем опустить свой меч - с
сильным акцентом:
- Теперь, царь, время не заклинания, а убийства!
Рассеченный пополам крест, вместе со смертельно раненым телом
императора, едва слышно упали на каменный пол. Кто-то хладнокровно отрубил
Льву голову, тем самым еще больше увеличивая сходство происходящего с
гибелью отважного Фомы. Но государь уже не мог этого знать или оценить. Душа
Льва в тот миг была столь далеко от залитого кровью храмового жертвенника,
что никакие раны бренной плоти не могли более омрачить ее неземной радости.
Так на вожделенный престол взошел новый царь - Михаил II Аморийский.
Его, как мученика, под руки вывели из темницы. На ногах у него были
увесистые кандалы, ключи от которых в суете переворота никак не могли
отыскать. Так и сел Михаил на царский трон, в кандалах, так и принимал
первые поздравления от своих новых подданных.
Радость иконопочитателей была неописуемой. Тут же вернувшийся из
ссылки, - вместе со всеми, пострадавшими за иконы, - преподобный Феодор
Студит приветствовал дворцовый переворот самыми восторженными и вполне
мстительными словами: "Да возвеселятся небеса и радуется земля! Да искаплют
горы сладость и холмы правду! Пал враг, сокрушен мучитель наш. Заградились
уста, глаголющие неправду. Обуздана рука Авессалома. Погиб жестокосердный
фараон. Отступнику именно и надлежало таким образом лишиться жизни. Сыну
тьмы и следовало встретить смерть ночью. Обнажавшему божественные храмы и
надлежало в храме Господнем увидеть обнаженные против него мечи. Разрушителю
божественного жертвенника и следовало не получить пощады у жертвенника..."
Однако в те же дни об императоре Льве прозвучало и куда более
уважительное слово от его противников. Лишившийся патриаршей кафедры Никифор
тем не менее дал Льву весьма высокую оценку: "Империя потеряла хотя и
неправославного, но великого своего заступника". После такого мнения, к тому
же высказанного публично, Никифор не рассматривался более в качестве
возможного кандидата на патриарший престол.
Сам Михаил правил недолго, - девять лет, - и было его царствование
весьма беспокойным. Что, впрочем, неудивительно: посеявший ветер пожинал
бурю,1 и все годы, проведенные на престоле, самозванный царь был вынужден
защищаться от других, подобных ему, самозванцев. Скончался Михаил от
неизлечимой болезни, неожиданно постигшей его.
Примечательна и кончина убийц императора Льва. Юный Феофил, сын
Михаила, наследовавший царство после смерти отца, возлюбил народные рассказы
о правосудии Льва и, по-своему подражая государю-мученику, решил
восстановить справедливость в деле, столь ужасно запятнавшем его родителя.
Феофил, в самом начале своего правления, однажды строго вопросил на совете
царедворцев, какого наказания достойны люди, врывающиеся с оружием в храм
Божий, оскверняющие алтарь убийством и поднимающие руку на помазанника
Божьего... Все сановники вынуждены были единодушно ответить: "Смерти". Так
бывшие в почете у отца сразу же оказались в пренебрежении у сына. Когда
убийц Льва схватили, они попытались оправдаться словами: "Помилуй, государь,
ведь мы же боролись за воцарение твоего батюшки!" - намекая на то, что без
сего убийства и Феофил не стал бы порфироносцем. Однако венценосный юноша не
внял тем коварным речам, с презрением взглянул на преступников и повелел их
казнить.
Отрицание икон не прекратилось с убийством Льва, благочестивое желание
поклоняться Господу, не преступая его заповеди, пережило века, пока,
наконец, со времени великой Реформации, не обрело действительную силу и не
распространилось широко по всему безбрежному протестантскому миру.
2002-2003 г.
Слезы текли по щекам епископа. Молитвы, крики отчаяния, стоны тысяч
безоружных людей - мужчин, женщин, детей - стояли в его ушах, помутненному
взору представлялась белая одежда, забрызганная кровью жертв, и ужасный
римский меч, беспощадно разящий все живое. И еще представлялось Амвросию,
епископу Миланскому, улыбающееся лицо императора Флавия Феодосия, главного
виновника этого избиения в Фессалониках, который вскоре придет в храм Божий
как ни в чем не бывало и будет благочестиво молиться, причащаться и
спрашивать его, "своего епископа": можно ли быть уверенным, что Господь
Иисус слышит его высочайший голос среди беспорядочных прошений этих
миллионов бедняков, взывающих к Нему одновременно в христианских храмах
империи?
Амвросий с отвращением до мельчайших подробностей представил эту
картину. Он хорошо знал императора и не сомневался, что Феодосий будет
изображать искреннее недоумение, если епископ ограничится холодностью тона,
и когда, не выдержав, все же спросит о событиях в Македонии, то император,
облегченно вздохнув, скажет: "Ах, вот в чем дело! Право, не стоит ссориться
из-за кучки дурных подданных, которые нарушили общественный покой и
совершили убийства. Фессалоникийцам свойственно буйство и неприятие
христианских добродетелей. От них и святой Павел претерпел немало и вынужден
был покинуть их богомерзкий город до срока, как сказано о том в Святых
Писаниях".
Вина части жителей Фессалоник была несомненна: чуть ранее, в том же 390
году от Рождества Христова, они убили готского военачальника, поставленного
над этой частью Македонии самим императором, за отказ последнего выпустить
из под стражи на время состязания колесниц одного любимого толпой, но
преступившего закон наездника. Разъяренная толпа растерзала нескольких
высокопоставленных военных, и город с тех пор ожидал суда цезаря. Однако
никто и представить не мог, что в империи, кичащейся своим древним и
совершенным правом ("Пусть погибнет мир, но свершится правосудие!") и
имеющей христианского императора, публично сложившего с себя полномочия
великого понтифика и высмеивающего язычество, может произойти такая ужасная
трагедия. Амвросий уже не раз беседовал с императором об этом деле и получил
твердые заверения, что будет проведено подробное судебное разбирательство. В
тайне же от епископа Феодосий принял совет своих полководцев и послал войска
с приказом напасть на жителей Фессалоник во время циркового ристания и не
щадить никого.
Амвросий вновь, вот уже в который раз за последние тревожные часы,
преклонил колени и раскрыл свое сердце Господу. Спустя полчаса тихой
молитвы, угадываемой только по шевелению губ, епископ, наконец, почувствовал
успокоение и мир в душе, что, как он знал по опыту, означало: небесный Отец
сейчас дарует Свой ответ и укажет угодное Его воле решение... "Да, Господь,
- лицо Амвросия вдруг сделалось строгим, - я в точности все исполню... Да
будет воля Твоя!" Свет солнца, прорезав тучи, наполнил комнату, где молился
епископ, словно подтверждая ниспосланный свыше ответ. Еще несколько минут
Амвросий провел на коленях в благодарственной молитве. Затем он в
благоговении поднялся и, взяв письменный прибор, отправился составлять
послание императору. Смысл письма заключался в следующем:
император-христианин пребывает в Церкви, а не выше Церкви; в духовном смысле
он не имеет никакого преимущества пред Богом в сравнении с прочими братьями
и сестрами во Христе Иисусе; за свой тяжкий грех император отлучается от
святого причастия; прощение его возможно лишь после подлинного и искреннего
раскаяния в содеянном...
Отправив с доверенным слугой императору это необыкновенное по силе
письмо, Амвросий приготовился к худшему. Сладкое ощущение близкой смерти
наполнило его. Тем не менее он хладнокровно привел в порядок дела, сделал
необходимые распоряжения об имуществе, отправил свои наиболее важные
рукописи друзьям. В продолжение всех этих занятий его мысль постоянно
возвращалась к евангельскому тексту: "Отдавайте кесарево кесарю, а Божие
Богу". Очевидно, Господь нечто важное желал открыть ему через эти слова. Всю
жизнь Амвросий, воспитанный в строгих римских традициях, отдавал "кесарево"
земному престолу. Он никогда не был в числе мятежников или недовольных
граждан, и близкие епископа не раз даже сравнивали его с Моисеем, названного
Писанием "человеком кротчайшим из всех людей на земле". Но и Моисей однажды
в гневе разбил скрижали с Божьими письменами, увидев с горы грех народа, во
главе с Аароном поклоняющегося золотому идолу. Вот и пришел такой черный
день в жизни Амвросия, с той лишь разницей, что едва ли император, как
некогда народ израильский, покается в ужасном грехе своем. Скорее
ожесточится "сердце фараоново", вновь станет упругой шея его, а лоб -
медным, глаза нальются кровью и изречет он недоброе о своем противнике.
Много раз свидетелем подобных сцен бывал епископ Миланский. И каждый раз
дивился он, как сей жестокий патриций спустя какой-нибудь час после
вынесения смертного приговора мог плакать в храме Божьем, умиляясь новому
гимну Амвросия, написанному им на манер чудесных антиохийских песнопений.
Случалось иногда, правда, что император уступал епископу -
единственному своему подданному, кто осмеливался указывать Феодосию на
неправоту его. И тот, в чей власти находилась вся империя, недоумевал,
откуда бралась решимость противоречить ему у этого смиренного раба Божьего.
Но смутное ощущение, что врата небесного рая скорее в руках Амвросия, чем в
его императорской власти, побуждали Феодосия к снисхождению. Однако столь
решительного и открытого противодействия власти цезаря в жизни Амвросия еще
не было. И все же он явственно чувствовал, что это и есть в данной ситуации
отдавать "Божие Богу". Амвросий вспомнил Моисея, который вновь и вновь
являлся пред лицо жестокого фараона и, не боясь смерти, упорно повторял
слова Господа: "Отпусти народ Мой, чтобы он совершил Мне служение". Вспомнил
епископ также помазанника Божьего Давида, сколь много тот некогда претерпел
от гнавшего его царя Саула. И всегда Господь выводил всякую неправду на
свет, защищал детей Своих от гнева сильных мира сего. Неужели Он не поможет
и ему, рабу Своему и епископу города Милана, не по собственному произволению
или безрассудству, но по слышанному им слову Господа определившему духовное
наказание для цезаря Феодосия? Бледный, как белое погребальное полотно,
укреплялся Амвросий в молитвах и чтении Писания. Шли часы, слагаясь в дни.
Никаких известий от императора не было, присутствие же епископа в храме,
наконец, стало необходимым.
Был воскресный весенний день, солнечный и прекрасный, день, в который
Флавий Феодосий и Амвросий должны были по обыкновению встретиться на
богослужении. Придя в центральную базилику, епископ поймал на себе взгляды
священников и дьяконов, полные ужаса. Стало быть, дело уже получило огласку.
Амвросий поставил двух слуг у паперти, строго наказав им тотчас сообщить ему
о приближении императора, если тот действительно направится к церкви. Службу
начал викарий, помощник Амвросия. И вот после вступительного песнопения
прибежал слуга и сообщил, что идет император со всей своей свитой. Епископ,
протиснувшись сквозь удивленно взиравшую на него толпу, вышел к паперти.
Здесь они через минуту и встретились лицом к лицу: всемогущий правитель всех
римских земель и провинций Феодосий и слуга небесного Царя священнослужитель
Амвросий.
Епископ раскинул руки, закрывая собственным телом вход в храм.
Император, недоуменно улыбаясь, приблизился к нему.
- Ты раскрыл для меня объятия или так встал в память о распятом
Спасителе? - добродушно засмеялся он.
Амвросий, слегка нагнувшись, взял Феодосия за край его роскошной тоги и
с негодованием произнес слова, которые мгновенно передались среди бывших в
базилике, а затем по всей империи:
- Ты разве не видишь, цезарь, что вся одежда твоя и ты сам с головы до
ног обагрены кровью? Как можешь ты войти ныне в дом Божий!
Император побледнел от такой дерзости. Глаза многих свидетелей - его
воинов, прихожан церкви, просто праздных людей - были вопросительно
устремлены на него. Феодосий с трудом справился с соблазном тут же взять под
стражу мятежного епископа.
- Твое письмо ко мне было полно несправедливостей, и все же я раскаялся
в случившемся в Фессалониках. Все семьи пострадавших безвинно могут