Страница:
— Давай сюда газету.
Осторожно вынув из кармана пропитанную кровью газету, Андрей бережно развернул ее на столе. Это было полубульварное, полурекламное издание, полное каких-то странных сведений, гороскопов, рассказов о мертвецах и снежных людях, которые в конце концов оказывались инопланетянами. Тут же выяснилось, что газета довольно старая — номер вышел месяца три назад.
— Сейчас этот листок уже не выходит... Спеклись ребята... На колдунах и мертвецах нынче больших денег не заработаешь. Серьезные фирмы в такие издания рекламы не дают. Уже месяц, как закрылась.
— Зачем-то она мне дала эту газету...
— Будешь читать ее каждый вечер перед сном, пока не обнаружишь причину,усмехнулся Пафнутьев и вдруг замер, замолчал. — Ни фига себе, — произнес он врастяжку и ткнул пальцем в один из снимков, наполовину залитый кровью.Видишь?
— Что? — не понял Андрей.
— Твоя красотка с обнаженной грудью.
— Точно она, — ошарашено произнес Андрей. — Та же самая фотография.
— Интимные услуги, так это называется. Тут и телефончик есть.
Андрей вынул из кармана снимок и положил рядом с газетой. Теперь стало совершенно очевидно, что это один и тот же снимок, одного и того же человека.
— Не понимаю, — проговорил Андрей озадаченно. — Если снимок опубликован в газете, если эта газета разошлась по всему городу, то зачем было взрывать фотоателье... Ведь Валя ничего такого уж тайного и не открыла, а, Павел Николаевич?
— Открыла, — ответил Пафнутьев. — Она сказала тебе самое важное...
Оказывается, за всеми этими услугами — ночными, интимными, сексуальными, назови их, как хочешь, стоит фирма «Фокус» ...
— Крутые ребята, — проговорил Андрей.
— Многостаночники какие-то... Торговля, ремонт квартир, интимные услуги...
Так не бывает. Вернее, бывает, но только в одном случае...
— Банда? — Похоже на то, Андрюша, похоже на то.
— Дело разрастается, Павел Николаевич.
— Да уж... Два трупа в малиновых пиджаках, рука в холодильнике, взрыв в фотоателье... Уверен, что на этом события не закончатся.
А сверкающие лимузины!
Государство рухнуло, наверно, только от того, что миллионы вдруг почувствовали себя обделенными и несчастными без этих лимузинов. Теперь же они, ободранные, облезлые и простреленные во многих местах, месили отечественную грязь и при ближайшем рассмотрении оказались такими же тачками, какие болтались по улицам и раньше, разве что более слабыми на наших дорогах, требующих мужества и сноровки.
Появились, правда, и машины в самом деле неплохие, с тихим ходом и большой скоростью, с затемненными стеклами и мощными моторами, с телевизорами и барами.
Но одновременно возникла и какая-то напасть — почему-то они время от времени взрывались, почему-то падали с мостов, загорались сами по себе, а если им удавалось избежать всего этого, то в них обязательно обнаруживались трупы, которые неизменно оказывались хозяевами этих самых машин. Видимо, вместе с машинами в страну был завезен какой-то страшный вирус, видимо, какая-то еще неоткрытая зараза просочилась сквозь границы и принялась уничтожать граждан влиятельных, состоятельных и достойных. А если с их машинами ничего не случалось, то обязательно что-то случалось с ними самими — то пуля их настигала в тот самый момент, когда они своим невероятным красавицам открывали шампанское, вручив предварительно неплохое колье с камушками, билет на Канарские острова или еще что-нибудь более заковыристое.
А еще эти надоевшие всем контрольные выстрелы в голову! Не обходилось ни одной ночи, ни одного вечера, чтобы не прозвучали опостылевшие до самых печенок контрольные выстрелы в голову. Нет, чтобы бабахнуть в живот и уйти восвояси, нет, чтобы перерезать горло и смыться побыстрее, нет, чтобы пырнуть ножом в спину и дать деру, нет! Обязательно им требуется этот идиотский выстрел. Что делать, высокое искусство профессионалов начало проникать в самые неожиданные области человеческой деятельности.
Банковское ли дело, торговля, строительство, морские круизы или сухопутные посещения бардаков и казино, даже любовь, пусть оплаченная, пусть продажная, но все равно любовь, так вот все это стало обязательно сопровождаться контрольными выстрелами в голову.
Да, многое изменилось в жизни горожан!
Обычные картонные двери начали заменять на стальные, чтобы никакой взрыв не смог их сокрушить, противоугонные устройства, изготовленные из медвежьих капканов, заменили электронными, которые сами откликались на приближение хозяина, за сотни километров слышали крики о спасении, и хозяин, услышав их отчаянные вопли, нанимал чеченскую бригаду или славных грузинских ребят, или приобретал по случаю в соседней молочной лавке неплохой гранатомет с боевым запасом и несся, сломя голову, вызволять свою машину, которая из последних сил орала в пространство, оглашая эфир криками бели и страдания.
В карманах у прохожих уже не позвякивали медные монетки, поскольку исчезли они из обращения, теперь в кармане у каждого прохожего сжатый горячей ладошкой, потел совсем маленький баллончик, готовый каждую секунду выплеснуть в морду обидчику смертоносную струю газа и навсегда вырубить его из числа здоровых и сильных, навсегда превратить румяного детину, обронившего неосторожное слово, в парализованного калеку, стонущего, плачущего, сочащегося слезами и слюнями.
Многое изменилось в жизни людей, но только не застолье у Халандовского.
Как и прежде, как И годы назад, на маленьком журнальном столике, потрясая невероятным своим запахом лежала свернутая крутыми плотными кольцами домашняя колбаса, красные помидоры, в которые, казалось, были вживлены маленькие электрические лампочки, отчего помидоры светились даже в темноте. Да, и холодное мясо с хреном, домашнего посола огурцы, хруст от которых был слышен в самых отдаленных уголках квартиры и...
Да, конечно. И бутылка запотевшей водки, вынутая из холодильника в тот самый момент, когда раздавался звонок долгожданного гостя. И Халандовский, старый пройдоха, плуг и мошенник, бросался не к двери, нет, упаси Боже! Он бросался к холодильнику, вынимал литровую бутылку лучшей в мире водки производства местного завода и устанавливал ее в середине стола. И лишь потом, не торопясь, чтобы не запыхаться, чтобы выглядеть достойно и невозмутимо, шел открывать дверь гостю, который уже измаялся на площадке, не зная, что и думать, начав терять надежду встретить и обнять любимого хозяина этой квартиры...
— Здравствуй, Паша, — произнес Халандовский и отступил в глубь коридора.Как я рад!
— Если бы ты не открыл еще минуту, — проворчал Пафнутьев, сдергивая с себя куртку, — если бы я не услышал твоих шагов, — он бросил кепку на крючок, — если бы я не так устал и не был так разочарован в жизни...
— То что было бы, Паша? — проникновенно спросил Халандовский, медленно открывая и закрывая большие печальные глаза.
— Я бы выстрелами из пистолета высадил все твои замки! И вошел бы, невзирая ни на что!
— И правильно бы сделал, Паша, — тихо проговорил Халандовский. — Следующий раз, когда меня не застанешь дома — высаживай смело. И входи. Как бы ты ни вошел — с помощью отмычки, гранатомета или просто позвонишь в дверь, я всегда буду рад видеть тебя! Проходи, Паша, в комнату... Можешь не разуваться.
— А если разуюсь?
— Разуйся, Паша. Вот шлепанцы. Я поставлю твои туфли в сушилку, и ты уйдешь от меня в сухих туфлях. Вижу, вижу, Паша, как тяжело тебе сегодня жилось, как ты день-деньской бегал по улицам за преступниками... А что творится на улицах, я знаю...
— Ладно. Понял.
Сковырнув с ног туфли, Пафнутьев в носках прошел в комнату. Увидев стол, он остановился и закрыл глаза. И тихий, еле сдерживаемый стон вырвался из его груди.
— О, Боже... Неужели это еще возможно? — спросил он слабым голосом,Неужели, Аркаша, жизнь продолжается?
— Я скажу тебе, Паша, больше... Она будет продолжаться еще некоторое время. И этого времени нам вполне хватит, чтобы насладиться плодами земли, воды и неба. А также дружеским общением.
— Иногда мне кажется, что все давно кончилось, что жизнь на земле прекратилась и...
— Остались только мы с тобой? — подсказал Халандовский, воспользовавшись заминкой Пафнутьева. — И ты прав, Паша. Меня иногда посещают точно такие же мысли.
Пафнутьев опустился в низкое, продавленное кресло, откинулся на спинку, положил руки на подлокотники. Сделав несколько глубоких вдохов, он посмотрел на Халандовского, расположившегося в соседнем кресле.
— Кажется, выжил, — выдохнул Пафнутьев.
— Не сомневайся, Паша. Ты выжил. Меня всегда удивляла, Паша, твоя потрясающая способность произнести тост не просто уместный, а новый, свежий, дерзкий. Давай выпьем, Паша. Чтоб мы выжили!
— А меня просто потрясала твоя способность все, что угодно, превращать в тосты.
— Вперед, Паша! — и Халандовский бестрепетной рукой наполнил крутобокие стопки, в каждую из которых наверняка помещалось не менее ста граммов водки.
Рюмки тут же окутались влажной дымкой, покрылись мельчайшими капельками, один вид которых в душе усталой и разочарованной рождает надежды и возвращает к жизни.
Друзья чокнулись. Звук получился сильным и содержательным. Не было в нем легкомысленного перезвона хрустальных фужеров, многозначительного и пустоватого стука шампанского, не было мелочного дребезжания рюмок маленьких и спесивых.
Выпив, Пафнутьев снова откинулся на спинку и некоторое время прислушивался к себе, с каждой секундой убеждаясь в том, что водка прекрасна, закуска на столе, что жизнь и в самом деле продолжается. Нет, с халандовской закуской не сравнятся никакие угощения из вымороченных салатов, тягучих соусов, вываренных непонятно из чего, шевелящихся в животе устриц и дергающихся, царапающих по стенкам желудка лягушачьих лапок...
Положив на ломоть срезанного мяса щедрую порцию хрена, Пафнутьев сунул его в рот и застонал от наслаждения. А когда все прожевал, все проглотил и уже ощутил праздничный фейерверк в своем организме, он поднял глаза и наткнулся на черный, громадный взгляд Халандовского.
— Тебе чего? — спросил Пафнутьев.
— Паша... Ты не поверишь... Но ведь ты и в самом деле выжил, а! Столько раз за последние годы ты мог сгореть, утонуть, расчлениться... Паша, ты ведь и спиться мог! Что же тебя уберегло?
— С такой водкой, Аркаша, с такой закуской, в такой компании... Разве можно погибнуть? Что ты несешь?
— Ну, что ж... Тоже хороший тост, — Халандовский снова наполнил рюмки.
Опять выпив до дна, Пафнутьев похрустел огурцом, отломил домашней колбасы, отведал и ее, почтительно склонив голову к плечу.
— Что скажешь? — спросил Халандовский, который похвалу принимал вроде бы и равнодушно, но ждал, когда похвалят его угощение, а если гости молчали, то начинал нервничать и переживать.
— Ничего, что я беру колбасу прямо руками? — спросил Пафнутьев.Понимаешь, в такую колбасу грешно втыкать железную вилку, ее надо нетронутой, неповрежденной донести до самого рта.
— Не переживай, Паша, — успокоил его Халандовский. — Короли едят руками.
— Да? — удивился Пафнутьев. — А, знаешь, кажется, ты прав.
— Я всегда прав.
— Почему же в таком случае не делаешь ремонт в квартире? — спросил Пафнутьев. — Твоя квартира, конечно, прекрасна, но она станет еще лучше, если... — Пафнутьев замолчал, предлагая хозяину самому решить, что менять в его квартире, а что оставить как есть.
Халандовский замер на мгновение от столь резкой перемены темы, внимательно посмотрел на Пафнутьева, поднял бутылку, прикинув количество оставшейся водки, снова поставил ее на место.
— Я сделал ремонт в своей квартире. Но не в этой.
— У тебя есть еще одна?
— Две.
— Разумно.
— Я купил две квартиры на одной площадке, объединил их и сделал ремонт.
— Но живешь здесь?
— Да. Говори, Паша... Я чувствую холодок в душе, когда вижу, как подбираешься ты к чему-то главному... Мне страшно, Паша.
— Кому ремонт заказывал? — беззаботно спросил Пафнутьев.
— Это уже горячее, — проговорил Халандовский. — Есть такая фирма — «Фокус».
Халандовский взглянул на Пафнутьева и тут же опустил глаза, словно опасаясь, что его друг увидит в них больше, чем следовало. Он взял бутылку, разлил остатки водки. Убедившись, что бутылка пуста, поставил ее у окна за штору, как это делали в столовых в период жестокой борьбы с алкоголизмом.
Тяжело поднявшись из кресла, сходил на кухню, хлопнул дверцей холодильника и тут же вернулся еще с одной бутылкой, тоже покрытой матовым, серебристым инеем.
— Хорошо сидим, да, Паша?
— Я вышел на них.
— Понял.
— И не отстану.
— Знаю. Но победить, Паша, не сможешь. Не потому, что ты стар, слаб или смелости в тебе недостаточно. Дело в другом. Это. спрут. У него много щупальцев. И стоит отрубить одно, как на его месте вырастает другое, а все остальные остаются целыми.
— Ты знаешь, чем они занимаются?
— Всем.
— В каком смысле?
— В самом прямом. Они занимаются всем. Все, что придет тебе в голову, самое кошмарное — можешь быть уверенным, что и этим они занимаются.
— Младенцами торгуют? — произнес Пафнутьев самое несусветное, что только могло прийти ему в голову.
— А, так ты об этом знаешь, — проговорил Халандовский без удивления. — Ну, что ж... Тогда ты много знаешь. Мне и добавить нечего.
— Не понял?! — откинулся Пафнутьев на спинку стула. — Я от фонаря брякнул... И что, попал?
— В десятку. Выпьем, Паша... За то, чтоб и на этот раз ты выжил. Такой тост будет кстати, как никогда.
Друзья чокнулись, подмигнули друг другу, выпили. Пафнутьев уже привычно потянулся к домашней колбасе, а Халандовский., увидев, что пошла его колбаска, сходил на кухню и принес еще один кружок.
— Знаю, что ты меня не послушаешься, но для очистки совести скажу...
Отступись, Паша. Не надо. Это даже не банда... Это государство. Бандитское государство, которое захватило город. Если ты о младенцах действительно брякнул от фонаря, то... Подозреваю, в руках у тебя оказался кончик нити. Не тяни его, Паша. Ты никогда не будешь знать, что вытянешь. Думаешь, что на том конце нити воздушный шарик, а там окажется бомба, в которой уже сработал взрыватель.
Надеешься, что ведешь на поводке кошку, а за тобой идет тигр. Остановись, Паша.
Никто тебя не упрекнет. Ни у кого язык не повернется. Ты уже что-то нашел?
— Руку нашел.
— Где?
— В холодильнике.
— А, ты в прямом смысле... Я подумал, что ты где-то нашел поддержку, помощь, содействие. — А рука, — Халандовский пренебрежительно скривил губы. — В городе каждый день из-под снега показывается и кое-что посущественней. Во дворе моего магазина голову нашли. С осени в листьях пролежала.
— И сколько ему было лет? — спросил Пафнутьев, вспомнив просьбу медэксперта.
— Почему ему? — пожал плечами Халандовский. — Голова-то бабья. А было ей...
Лет двадцать. Двадцать пять... Не больше, Паша... У них свои боевые отряды, наемные убийцы, у них везде свои люди. Ни один твой шаг не останется незамеченным. Могу тебе сказать еще одно... Если им кто-то не нравится, они делают предупреждение. Одно-единственное. Вежливое, спокойное... Если человек не внял, его убирают.
— Без следа? — усмехнулся Пафнутьев.
— А что тебе следы? Ты нашел руку? А дальше? Я предпочитаю находить в холодильнике другие вещи, — Халандовский широким жестом показал на стол.
— Значит так, Аркаша... Ты обо всем предупредил. Твоя совесть чиста,Пафнутьев помолчал. — Но вот, что я тебе скажу... если отступлюсь, не смогу жить, понимаешь? Я должен уважать себя. Слиняв, я не смогу себя уважать, не смогу к тебе приходить к такому вот застолью, не смогу к жене в постель Лечь.
Ничего не смогу. Во мне останется только этот мой позор. Я буду думать только о нем. И ни о чем больше. Это отравит мне всю жизнь. А я хочу еще немного пожить, Аркаша, хочу еще пожить на этом свете, — повторил Пафнутьев, исподлобья глядя на Халандовского. — И только поэтому не отступлюсь. Не могу! — с надрывом простонал Пафнутьев. — Понимаю бесполезность, опасность, безнадежность, все понимаю! Но не могу, — повторил он почти плачущим голосом и, взяв бутылку, с хрустом, одним движением свинтил пробку. Разлив водку по стопкам, Пафнутьев поставил бутылку на стол и, кажется, в первый раз обратил внимание на ее этикетку — она была совершенно черного цвета и только название водки было выдавлено маленькими золотистыми буквочками. — Видишь, и этикетка черная, траурная какая-то... Но я все равно не отступлюсь.
— Ты на этикетку бочку не кати, — строго сказал Халандовский. — В черном и в гроб кладут, и на свадьбу идут. Ты, Паша, на меня надейся, но не очень. Ладно?
Даже нашего с тобой сегодняшнего милого разговора достаточно, чтобы меня убрать. Даже этой малости, Паша!
— Как его зовут? — спросил Пафнутьев.
— Кого? — невинно вскинул брови Халандовский.
— Аркаша... Мне больше ничего не надо... Скажи, как его зовут?
— Хорошо... С одним условием...
— Принимаю.
— Никогда, никому, ни во сне, ни наяву ты не скажешь...
— Не скажу.
— Хорошо... Этим маленьким щупальцем, которое называется «Фокусом», заворачивает некий человек по фамилии Шанцев. Борис Эдуардович Шанцев. Бывший спортсмен, участвовал в каких-то соревнованиях, получал медали... Он и сейчас следит за собой, не пьет, в отличие от некоторых моих друзей, что заранее дает ему хорошие шансы на победу.
— Не дает, — перебил Пафнутьев.
— Почему?
— Как говорят хохлы... Если человек не пьет, то он или хворый, или подлюка. Нас с тобой это не касается. Непьющий человек ограниченнее в своих поступках.
— Не надейся на это, Паша. У Шанцева нет ограничений ни в чем. Полный беспредел.
— Беспредел — это тоже ограниченность.
— Хорошо, что ты так думаешь, хорошо, что водка не лишила тебя ясности мышления, твердости убеждений, благородного безрассудства. Значит, ты настоящий человек. Значит, я угощаю тебя хорошей водкой. Если не возражаешь, я наполню наши дружеские бокалы.
— Не возражаю. А самый главный?
— Зачем он тебе, Паша? Ты вышел на «Фокус» — вот и воюй с ним, одерживай заслуженные победы, получай награды...
— Как его зовут?
Халандовский молча разлил густую холодную водку по стопкам, не торопясь завинтил крышку на бутылке, основательно установил ее на столе, втиснул между тарелок, вздохнул и, словно решившись прыгнуть в холодную воду, произнес:
— Бевзлин. Анатолий Матвеевич Бевзлин.
— Председатель правления банка?
— Да, — кивнул Халандовский. — Это он.
— Надо же...
— Знаешь, Паша, — медленно проговорил Халандовский, — у меня такое чувство, что начиная вот с этой минуты жизнь моя пойдет иначе. Печальнее и беспросветнее. И твоя, Паша, тоже.
— Ты забыл о Бевзлине... А как пойдет его жизнь?
— Немного хлопотнее, нежели прежде... Но его хлопоты будут не слишком продолжительными. У него давно нет врагов, Паша. Его окружают одни друзья. А врагов нет.
— Куда же они подевались?
— Знаешь, все они почему-то умирали.
— Съедали, наверное, что-нибудь плохое?
— Свинцом давились. Иногда Бевзлин позволяет себе немного пошалить — дает возможность милиции найти голову того, руку другого, ногу третьего... Шутки у него такие. Юмор. Понимаешь, Паша, природа юмором его наделила. Своеобразным таким, неподражаемым юмором. Будем живы, Паша! — Халандовский поднял стопку, подождал, пока к нему присоединится Пафнутьев и, чокнувшись, решительно опрокинул ее в рот, выпив одним глотком.
— Будем, — согласился Пафнутьев. — А он тебе не мешает жить? Не мешает радоваться весне, солнцу, пробуждающейся после зимней спячки природе?
— Бевзлин? Нет. Нисколько. Скажу больше — он мне очень помогает.
Дороговато, правда, берет за это, почти все забирает, но и помощь его неоценима.
— В чем же она выражается?
— Жить дает.
— Да на такого человека молиться надо! — воскликнул Пафнутьев.
— Молюсь.
— Ну, что ж... Постараюсь повидаться. О впечатлениях доложу.
— Не доложишь, — тихо, но твердо проговорил Халандовский. — Вашего брата он не принимает.
— Примет.
— Считай, что тебе крупно повезет, если удастся связаться с ним хотя бы по телефону.
— Тогда придется его банк брать штурмом.
— Не возьмешь. Его оборонительные силы превосходят твои возможности.
— А танки, самолеты?
— Предусмотрено, — сказал Халандовский без улыбки. — Предусмотрено, Паша.
— Даже так, — озадаченно проговорил Пафнутьев. — А иногда, говоришь, у него возникает желание пошутить?
— Возникает.
— Так вот откуда появилась рука в холодильнике...
— Не понял?
— Да это я так, с собой беседую.
— С собой можно, — кивнул Халандовский. — Это безопасней.
— А с тобой?
— И со мной можно... Но уже не так безопасно. Я, ведь, Паша, живой человек. Я и дрогнуть могу.
— Врешь, — с неожиданной жесткостью проговорил Пафнутьев. — Не можешь ты дрогнуть. И мне не позволишь. И нечего мозги пудрить.
— Спасибо, Паша, — Халандовский приподнялся из кресла, дотянулся до Пафнутьева и поцеловал его в щеку. — Спасибо, — повторил он, опустившись в кресло и незаметно смахнул слезинку со щеки. Постарел Халандовский, постарел, чувствительным сделался, каждое доброе слово вызывало в нем такую волну искренней благодарности, что доводило до слез, причем, этих своих слез он даже и не стеснялся. Значит, постарел.
— Сними, — повторил Пафнутьев. — И выйди погуляй, мы тут побеседуем немного. Старик действительно оказался не то упрямым, не то капризным — несмотря на то, что наручники были сняты, он продолжал держать руки за спиной. Не надо мне, дескать, вашей свободы, перебьюсь. Пафнутьев усмехнулся, и такое ему уже приходилось видеть.
— Садитесь, Сергей Степанович, — сказал он, показывая на стул у стены.
— Спасибо, постою.
— Долго стоять придется.
— Не привыкать.
Пафнутьев молча поднялся, подошел к старику и, взяв его за руку, чуть ли не силой подволок к стулу, усадил, надавив на плечи. Вернувшись к столу, увидел, что старик опять стоит, заведя руки за спину. Смотрел он все так же в окно, будто видеть следователя у него не было никаких сил.
— Так, — Пафнутьев выдвинул ящик стола, вынул оттуда руку, найденную в холодильнике, и положил на стол. Он долго думал, как бы расшевелить старика, заставить хоть что-нибудь сказать, и, в конце концов принял решение, может быть, не слишком гуманное, но действенное. Сходив к медэксперту, взял у него руку, которую тот для сохранности обработал какими-то своими растворами.
В кабинете некоторое время стояло молчание. Пафнутьев, сложив руки на столе, смотрел на Чувьюрова сонным своим равнодушным взглядом, а старик, продолжая упорствовать, уставился в окно, на весеннюю капель. Его задержали, когда еще стоял мороз, и оттепель он видел уже из кабинета Шаланды, а теперь вот из этого кабинета. Пафнутьев его не торопил вовсе не потому, что отыгрывал какой-то свой хитрый прием, он понимал, что старик должен сам созреть, что именно неспешность действует на него сильнее всего.
Наконец, не выдержав, старик медленно повернул голову, и тут его взгляд, скользнув по столу, остановился на руке, которую Пафнутьев положил с самого краю, подстелив под нее газету. Старик впился глазами в руку, даже сделал шаг к столу, но остановился. Казалось, ничего в нем не изменилось, но теперь перед Пафнутьевым стоял совершенно другой человек — встревоженный, беззащитный, растерянный. А дальше произошло то, чего Пафнутьев никак не ожидал, — старик подошел к стулу и сел, прижав ладони к глазам. Сквозь корявые пальцы старика просочились несколько слезинок.
— Мы отдали эту руку на экспертизу, — негромко проговорил Пафнутьев.Хотели узнать, кому принадлежала, кто хозяин... Удалось кое-что прояснить,Пафнутьев замолчал, давая возможность старику вмешаться. Но тот, не двигаясь, все так же сидел у стены, закрыв лицо руками. — Так вот, выяснилось, что рука эта принадлежала при жизни человеку достаточно пожилому, где-то за семьдесят ему было... Поэтому первоначальное предположение... О том, что вы, Сергей Степанович, являетесь людоедом... Это предположение отпало, почти отпало,уточнил Пафнутьев. — Стариков не едят. Мясо жесткое.
Старик поднял голову, посмотрел на Пафнутье-ва мокрыми от слез глазами и, ничего не сказав, опустил голову. И столько было в его глазах обычной человеческой обиды, что Пафнутьев устыдился. Однако деваться было некуда, и он решил продолжить, хоть и не упоминать людоедство. Но тут и сам почувствовал обиду. Так бывает, человек часто обижается на то, что кто-то обиделся на него.
Осторожно вынув из кармана пропитанную кровью газету, Андрей бережно развернул ее на столе. Это было полубульварное, полурекламное издание, полное каких-то странных сведений, гороскопов, рассказов о мертвецах и снежных людях, которые в конце концов оказывались инопланетянами. Тут же выяснилось, что газета довольно старая — номер вышел месяца три назад.
— Сейчас этот листок уже не выходит... Спеклись ребята... На колдунах и мертвецах нынче больших денег не заработаешь. Серьезные фирмы в такие издания рекламы не дают. Уже месяц, как закрылась.
— Зачем-то она мне дала эту газету...
— Будешь читать ее каждый вечер перед сном, пока не обнаружишь причину,усмехнулся Пафнутьев и вдруг замер, замолчал. — Ни фига себе, — произнес он врастяжку и ткнул пальцем в один из снимков, наполовину залитый кровью.Видишь?
— Что? — не понял Андрей.
— Твоя красотка с обнаженной грудью.
— Точно она, — ошарашено произнес Андрей. — Та же самая фотография.
— Интимные услуги, так это называется. Тут и телефончик есть.
Андрей вынул из кармана снимок и положил рядом с газетой. Теперь стало совершенно очевидно, что это один и тот же снимок, одного и того же человека.
— Не понимаю, — проговорил Андрей озадаченно. — Если снимок опубликован в газете, если эта газета разошлась по всему городу, то зачем было взрывать фотоателье... Ведь Валя ничего такого уж тайного и не открыла, а, Павел Николаевич?
— Открыла, — ответил Пафнутьев. — Она сказала тебе самое важное...
Оказывается, за всеми этими услугами — ночными, интимными, сексуальными, назови их, как хочешь, стоит фирма «Фокус» ...
— Крутые ребята, — проговорил Андрей.
— Многостаночники какие-то... Торговля, ремонт квартир, интимные услуги...
Так не бывает. Вернее, бывает, но только в одном случае...
— Банда? — Похоже на то, Андрюша, похоже на то.
— Дело разрастается, Павел Николаевич.
— Да уж... Два трупа в малиновых пиджаках, рука в холодильнике, взрыв в фотоателье... Уверен, что на этом события не закончатся.
* * *
Многое изменилось в жизни за последние год-два, очень многое. Стали другое есть, другое пить, сменили одежду, джинсовые штаны, которые совсем недавно сдергивали с трупов, чтобы тут же надеть на себя и отправиться на танцы, теперь пылились ненужными стопками во всех киосках. Срамные безделицы, только посмотреть на которые ездили в Париж и Амстердам, теперь навалом гнили на складах и никого не интересовали, кроме психов да семиклассников, у которых просыпалась жажда ночной жизни и половых свершений.А сверкающие лимузины!
Государство рухнуло, наверно, только от того, что миллионы вдруг почувствовали себя обделенными и несчастными без этих лимузинов. Теперь же они, ободранные, облезлые и простреленные во многих местах, месили отечественную грязь и при ближайшем рассмотрении оказались такими же тачками, какие болтались по улицам и раньше, разве что более слабыми на наших дорогах, требующих мужества и сноровки.
Появились, правда, и машины в самом деле неплохие, с тихим ходом и большой скоростью, с затемненными стеклами и мощными моторами, с телевизорами и барами.
Но одновременно возникла и какая-то напасть — почему-то они время от времени взрывались, почему-то падали с мостов, загорались сами по себе, а если им удавалось избежать всего этого, то в них обязательно обнаруживались трупы, которые неизменно оказывались хозяевами этих самых машин. Видимо, вместе с машинами в страну был завезен какой-то страшный вирус, видимо, какая-то еще неоткрытая зараза просочилась сквозь границы и принялась уничтожать граждан влиятельных, состоятельных и достойных. А если с их машинами ничего не случалось, то обязательно что-то случалось с ними самими — то пуля их настигала в тот самый момент, когда они своим невероятным красавицам открывали шампанское, вручив предварительно неплохое колье с камушками, билет на Канарские острова или еще что-нибудь более заковыристое.
А еще эти надоевшие всем контрольные выстрелы в голову! Не обходилось ни одной ночи, ни одного вечера, чтобы не прозвучали опостылевшие до самых печенок контрольные выстрелы в голову. Нет, чтобы бабахнуть в живот и уйти восвояси, нет, чтобы перерезать горло и смыться побыстрее, нет, чтобы пырнуть ножом в спину и дать деру, нет! Обязательно им требуется этот идиотский выстрел. Что делать, высокое искусство профессионалов начало проникать в самые неожиданные области человеческой деятельности.
Банковское ли дело, торговля, строительство, морские круизы или сухопутные посещения бардаков и казино, даже любовь, пусть оплаченная, пусть продажная, но все равно любовь, так вот все это стало обязательно сопровождаться контрольными выстрелами в голову.
Да, многое изменилось в жизни горожан!
Обычные картонные двери начали заменять на стальные, чтобы никакой взрыв не смог их сокрушить, противоугонные устройства, изготовленные из медвежьих капканов, заменили электронными, которые сами откликались на приближение хозяина, за сотни километров слышали крики о спасении, и хозяин, услышав их отчаянные вопли, нанимал чеченскую бригаду или славных грузинских ребят, или приобретал по случаю в соседней молочной лавке неплохой гранатомет с боевым запасом и несся, сломя голову, вызволять свою машину, которая из последних сил орала в пространство, оглашая эфир криками бели и страдания.
В карманах у прохожих уже не позвякивали медные монетки, поскольку исчезли они из обращения, теперь в кармане у каждого прохожего сжатый горячей ладошкой, потел совсем маленький баллончик, готовый каждую секунду выплеснуть в морду обидчику смертоносную струю газа и навсегда вырубить его из числа здоровых и сильных, навсегда превратить румяного детину, обронившего неосторожное слово, в парализованного калеку, стонущего, плачущего, сочащегося слезами и слюнями.
Многое изменилось в жизни людей, но только не застолье у Халандовского.
Как и прежде, как И годы назад, на маленьком журнальном столике, потрясая невероятным своим запахом лежала свернутая крутыми плотными кольцами домашняя колбаса, красные помидоры, в которые, казалось, были вживлены маленькие электрические лампочки, отчего помидоры светились даже в темноте. Да, и холодное мясо с хреном, домашнего посола огурцы, хруст от которых был слышен в самых отдаленных уголках квартиры и...
Да, конечно. И бутылка запотевшей водки, вынутая из холодильника в тот самый момент, когда раздавался звонок долгожданного гостя. И Халандовский, старый пройдоха, плуг и мошенник, бросался не к двери, нет, упаси Боже! Он бросался к холодильнику, вынимал литровую бутылку лучшей в мире водки производства местного завода и устанавливал ее в середине стола. И лишь потом, не торопясь, чтобы не запыхаться, чтобы выглядеть достойно и невозмутимо, шел открывать дверь гостю, который уже измаялся на площадке, не зная, что и думать, начав терять надежду встретить и обнять любимого хозяина этой квартиры...
— Здравствуй, Паша, — произнес Халандовский и отступил в глубь коридора.Как я рад!
— Если бы ты не открыл еще минуту, — проворчал Пафнутьев, сдергивая с себя куртку, — если бы я не услышал твоих шагов, — он бросил кепку на крючок, — если бы я не так устал и не был так разочарован в жизни...
— То что было бы, Паша? — проникновенно спросил Халандовский, медленно открывая и закрывая большие печальные глаза.
— Я бы выстрелами из пистолета высадил все твои замки! И вошел бы, невзирая ни на что!
— И правильно бы сделал, Паша, — тихо проговорил Халандовский. — Следующий раз, когда меня не застанешь дома — высаживай смело. И входи. Как бы ты ни вошел — с помощью отмычки, гранатомета или просто позвонишь в дверь, я всегда буду рад видеть тебя! Проходи, Паша, в комнату... Можешь не разуваться.
— А если разуюсь?
— Разуйся, Паша. Вот шлепанцы. Я поставлю твои туфли в сушилку, и ты уйдешь от меня в сухих туфлях. Вижу, вижу, Паша, как тяжело тебе сегодня жилось, как ты день-деньской бегал по улицам за преступниками... А что творится на улицах, я знаю...
— Ладно. Понял.
Сковырнув с ног туфли, Пафнутьев в носках прошел в комнату. Увидев стол, он остановился и закрыл глаза. И тихий, еле сдерживаемый стон вырвался из его груди.
— О, Боже... Неужели это еще возможно? — спросил он слабым голосом,Неужели, Аркаша, жизнь продолжается?
— Я скажу тебе, Паша, больше... Она будет продолжаться еще некоторое время. И этого времени нам вполне хватит, чтобы насладиться плодами земли, воды и неба. А также дружеским общением.
— Иногда мне кажется, что все давно кончилось, что жизнь на земле прекратилась и...
— Остались только мы с тобой? — подсказал Халандовский, воспользовавшись заминкой Пафнутьева. — И ты прав, Паша. Меня иногда посещают точно такие же мысли.
Пафнутьев опустился в низкое, продавленное кресло, откинулся на спинку, положил руки на подлокотники. Сделав несколько глубоких вдохов, он посмотрел на Халандовского, расположившегося в соседнем кресле.
— Кажется, выжил, — выдохнул Пафнутьев.
— Не сомневайся, Паша. Ты выжил. Меня всегда удивляла, Паша, твоя потрясающая способность произнести тост не просто уместный, а новый, свежий, дерзкий. Давай выпьем, Паша. Чтоб мы выжили!
— А меня просто потрясала твоя способность все, что угодно, превращать в тосты.
— Вперед, Паша! — и Халандовский бестрепетной рукой наполнил крутобокие стопки, в каждую из которых наверняка помещалось не менее ста граммов водки.
Рюмки тут же окутались влажной дымкой, покрылись мельчайшими капельками, один вид которых в душе усталой и разочарованной рождает надежды и возвращает к жизни.
Друзья чокнулись. Звук получился сильным и содержательным. Не было в нем легкомысленного перезвона хрустальных фужеров, многозначительного и пустоватого стука шампанского, не было мелочного дребезжания рюмок маленьких и спесивых.
Выпив, Пафнутьев снова откинулся на спинку и некоторое время прислушивался к себе, с каждой секундой убеждаясь в том, что водка прекрасна, закуска на столе, что жизнь и в самом деле продолжается. Нет, с халандовской закуской не сравнятся никакие угощения из вымороченных салатов, тягучих соусов, вываренных непонятно из чего, шевелящихся в животе устриц и дергающихся, царапающих по стенкам желудка лягушачьих лапок...
Положив на ломоть срезанного мяса щедрую порцию хрена, Пафнутьев сунул его в рот и застонал от наслаждения. А когда все прожевал, все проглотил и уже ощутил праздничный фейерверк в своем организме, он поднял глаза и наткнулся на черный, громадный взгляд Халандовского.
— Тебе чего? — спросил Пафнутьев.
— Паша... Ты не поверишь... Но ведь ты и в самом деле выжил, а! Столько раз за последние годы ты мог сгореть, утонуть, расчлениться... Паша, ты ведь и спиться мог! Что же тебя уберегло?
— С такой водкой, Аркаша, с такой закуской, в такой компании... Разве можно погибнуть? Что ты несешь?
— Ну, что ж... Тоже хороший тост, — Халандовский снова наполнил рюмки.
Опять выпив до дна, Пафнутьев похрустел огурцом, отломил домашней колбасы, отведал и ее, почтительно склонив голову к плечу.
— Что скажешь? — спросил Халандовский, который похвалу принимал вроде бы и равнодушно, но ждал, когда похвалят его угощение, а если гости молчали, то начинал нервничать и переживать.
— Ничего, что я беру колбасу прямо руками? — спросил Пафнутьев.Понимаешь, в такую колбасу грешно втыкать железную вилку, ее надо нетронутой, неповрежденной донести до самого рта.
— Не переживай, Паша, — успокоил его Халандовский. — Короли едят руками.
— Да? — удивился Пафнутьев. — А, знаешь, кажется, ты прав.
— Я всегда прав.
— Почему же в таком случае не делаешь ремонт в квартире? — спросил Пафнутьев. — Твоя квартира, конечно, прекрасна, но она станет еще лучше, если... — Пафнутьев замолчал, предлагая хозяину самому решить, что менять в его квартире, а что оставить как есть.
Халандовский замер на мгновение от столь резкой перемены темы, внимательно посмотрел на Пафнутьева, поднял бутылку, прикинув количество оставшейся водки, снова поставил ее на место.
— Я сделал ремонт в своей квартире. Но не в этой.
— У тебя есть еще одна?
— Две.
— Разумно.
— Я купил две квартиры на одной площадке, объединил их и сделал ремонт.
— Но живешь здесь?
— Да. Говори, Паша... Я чувствую холодок в душе, когда вижу, как подбираешься ты к чему-то главному... Мне страшно, Паша.
— Кому ремонт заказывал? — беззаботно спросил Пафнутьев.
— Это уже горячее, — проговорил Халандовский. — Есть такая фирма — «Фокус».
Халандовский взглянул на Пафнутьева и тут же опустил глаза, словно опасаясь, что его друг увидит в них больше, чем следовало. Он взял бутылку, разлил остатки водки. Убедившись, что бутылка пуста, поставил ее у окна за штору, как это делали в столовых в период жестокой борьбы с алкоголизмом.
Тяжело поднявшись из кресла, сходил на кухню, хлопнул дверцей холодильника и тут же вернулся еще с одной бутылкой, тоже покрытой матовым, серебристым инеем.
— Хорошо сидим, да, Паша?
— Я вышел на них.
— Понял.
— И не отстану.
— Знаю. Но победить, Паша, не сможешь. Не потому, что ты стар, слаб или смелости в тебе недостаточно. Дело в другом. Это. спрут. У него много щупальцев. И стоит отрубить одно, как на его месте вырастает другое, а все остальные остаются целыми.
— Ты знаешь, чем они занимаются?
— Всем.
— В каком смысле?
— В самом прямом. Они занимаются всем. Все, что придет тебе в голову, самое кошмарное — можешь быть уверенным, что и этим они занимаются.
— Младенцами торгуют? — произнес Пафнутьев самое несусветное, что только могло прийти ему в голову.
— А, так ты об этом знаешь, — проговорил Халандовский без удивления. — Ну, что ж... Тогда ты много знаешь. Мне и добавить нечего.
— Не понял?! — откинулся Пафнутьев на спинку стула. — Я от фонаря брякнул... И что, попал?
— В десятку. Выпьем, Паша... За то, чтоб и на этот раз ты выжил. Такой тост будет кстати, как никогда.
Друзья чокнулись, подмигнули друг другу, выпили. Пафнутьев уже привычно потянулся к домашней колбасе, а Халандовский., увидев, что пошла его колбаска, сходил на кухню и принес еще один кружок.
— Знаю, что ты меня не послушаешься, но для очистки совести скажу...
Отступись, Паша. Не надо. Это даже не банда... Это государство. Бандитское государство, которое захватило город. Если ты о младенцах действительно брякнул от фонаря, то... Подозреваю, в руках у тебя оказался кончик нити. Не тяни его, Паша. Ты никогда не будешь знать, что вытянешь. Думаешь, что на том конце нити воздушный шарик, а там окажется бомба, в которой уже сработал взрыватель.
Надеешься, что ведешь на поводке кошку, а за тобой идет тигр. Остановись, Паша.
Никто тебя не упрекнет. Ни у кого язык не повернется. Ты уже что-то нашел?
— Руку нашел.
— Где?
— В холодильнике.
— А, ты в прямом смысле... Я подумал, что ты где-то нашел поддержку, помощь, содействие. — А рука, — Халандовский пренебрежительно скривил губы. — В городе каждый день из-под снега показывается и кое-что посущественней. Во дворе моего магазина голову нашли. С осени в листьях пролежала.
— И сколько ему было лет? — спросил Пафнутьев, вспомнив просьбу медэксперта.
— Почему ему? — пожал плечами Халандовский. — Голова-то бабья. А было ей...
Лет двадцать. Двадцать пять... Не больше, Паша... У них свои боевые отряды, наемные убийцы, у них везде свои люди. Ни один твой шаг не останется незамеченным. Могу тебе сказать еще одно... Если им кто-то не нравится, они делают предупреждение. Одно-единственное. Вежливое, спокойное... Если человек не внял, его убирают.
— Без следа? — усмехнулся Пафнутьев.
— А что тебе следы? Ты нашел руку? А дальше? Я предпочитаю находить в холодильнике другие вещи, — Халандовский широким жестом показал на стол.
— Значит так, Аркаша... Ты обо всем предупредил. Твоя совесть чиста,Пафнутьев помолчал. — Но вот, что я тебе скажу... если отступлюсь, не смогу жить, понимаешь? Я должен уважать себя. Слиняв, я не смогу себя уважать, не смогу к тебе приходить к такому вот застолью, не смогу к жене в постель Лечь.
Ничего не смогу. Во мне останется только этот мой позор. Я буду думать только о нем. И ни о чем больше. Это отравит мне всю жизнь. А я хочу еще немного пожить, Аркаша, хочу еще пожить на этом свете, — повторил Пафнутьев, исподлобья глядя на Халандовского. — И только поэтому не отступлюсь. Не могу! — с надрывом простонал Пафнутьев. — Понимаю бесполезность, опасность, безнадежность, все понимаю! Но не могу, — повторил он почти плачущим голосом и, взяв бутылку, с хрустом, одним движением свинтил пробку. Разлив водку по стопкам, Пафнутьев поставил бутылку на стол и, кажется, в первый раз обратил внимание на ее этикетку — она была совершенно черного цвета и только название водки было выдавлено маленькими золотистыми буквочками. — Видишь, и этикетка черная, траурная какая-то... Но я все равно не отступлюсь.
— Ты на этикетку бочку не кати, — строго сказал Халандовский. — В черном и в гроб кладут, и на свадьбу идут. Ты, Паша, на меня надейся, но не очень. Ладно?
Даже нашего с тобой сегодняшнего милого разговора достаточно, чтобы меня убрать. Даже этой малости, Паша!
— Как его зовут? — спросил Пафнутьев.
— Кого? — невинно вскинул брови Халандовский.
— Аркаша... Мне больше ничего не надо... Скажи, как его зовут?
— Хорошо... С одним условием...
— Принимаю.
— Никогда, никому, ни во сне, ни наяву ты не скажешь...
— Не скажу.
— Хорошо... Этим маленьким щупальцем, которое называется «Фокусом», заворачивает некий человек по фамилии Шанцев. Борис Эдуардович Шанцев. Бывший спортсмен, участвовал в каких-то соревнованиях, получал медали... Он и сейчас следит за собой, не пьет, в отличие от некоторых моих друзей, что заранее дает ему хорошие шансы на победу.
— Не дает, — перебил Пафнутьев.
— Почему?
— Как говорят хохлы... Если человек не пьет, то он или хворый, или подлюка. Нас с тобой это не касается. Непьющий человек ограниченнее в своих поступках.
— Не надейся на это, Паша. У Шанцева нет ограничений ни в чем. Полный беспредел.
— Беспредел — это тоже ограниченность.
— Хорошо, что ты так думаешь, хорошо, что водка не лишила тебя ясности мышления, твердости убеждений, благородного безрассудства. Значит, ты настоящий человек. Значит, я угощаю тебя хорошей водкой. Если не возражаешь, я наполню наши дружеские бокалы.
— Не возражаю. А самый главный?
— Зачем он тебе, Паша? Ты вышел на «Фокус» — вот и воюй с ним, одерживай заслуженные победы, получай награды...
— Как его зовут?
Халандовский молча разлил густую холодную водку по стопкам, не торопясь завинтил крышку на бутылке, основательно установил ее на столе, втиснул между тарелок, вздохнул и, словно решившись прыгнуть в холодную воду, произнес:
— Бевзлин. Анатолий Матвеевич Бевзлин.
— Председатель правления банка?
— Да, — кивнул Халандовский. — Это он.
— Надо же...
— Знаешь, Паша, — медленно проговорил Халандовский, — у меня такое чувство, что начиная вот с этой минуты жизнь моя пойдет иначе. Печальнее и беспросветнее. И твоя, Паша, тоже.
— Ты забыл о Бевзлине... А как пойдет его жизнь?
— Немного хлопотнее, нежели прежде... Но его хлопоты будут не слишком продолжительными. У него давно нет врагов, Паша. Его окружают одни друзья. А врагов нет.
— Куда же они подевались?
— Знаешь, все они почему-то умирали.
— Съедали, наверное, что-нибудь плохое?
— Свинцом давились. Иногда Бевзлин позволяет себе немного пошалить — дает возможность милиции найти голову того, руку другого, ногу третьего... Шутки у него такие. Юмор. Понимаешь, Паша, природа юмором его наделила. Своеобразным таким, неподражаемым юмором. Будем живы, Паша! — Халандовский поднял стопку, подождал, пока к нему присоединится Пафнутьев и, чокнувшись, решительно опрокинул ее в рот, выпив одним глотком.
— Будем, — согласился Пафнутьев. — А он тебе не мешает жить? Не мешает радоваться весне, солнцу, пробуждающейся после зимней спячки природе?
— Бевзлин? Нет. Нисколько. Скажу больше — он мне очень помогает.
Дороговато, правда, берет за это, почти все забирает, но и помощь его неоценима.
— В чем же она выражается?
— Жить дает.
— Да на такого человека молиться надо! — воскликнул Пафнутьев.
— Молюсь.
— Ну, что ж... Постараюсь повидаться. О впечатлениях доложу.
— Не доложишь, — тихо, но твердо проговорил Халандовский. — Вашего брата он не принимает.
— Примет.
— Считай, что тебе крупно повезет, если удастся связаться с ним хотя бы по телефону.
— Тогда придется его банк брать штурмом.
— Не возьмешь. Его оборонительные силы превосходят твои возможности.
— А танки, самолеты?
— Предусмотрено, — сказал Халандовский без улыбки. — Предусмотрено, Паша.
— Даже так, — озадаченно проговорил Пафнутьев. — А иногда, говоришь, у него возникает желание пошутить?
— Возникает.
— Так вот откуда появилась рука в холодильнике...
— Не понял?
— Да это я так, с собой беседую.
— С собой можно, — кивнул Халандовский. — Это безопасней.
— А с тобой?
— И со мной можно... Но уже не так безопасно. Я, ведь, Паша, живой человек. Я и дрогнуть могу.
— Врешь, — с неожиданной жесткостью проговорил Пафнутьев. — Не можешь ты дрогнуть. И мне не позволишь. И нечего мозги пудрить.
— Спасибо, Паша, — Халандовский приподнялся из кресла, дотянулся до Пафнутьева и поцеловал его в щеку. — Спасибо, — повторил он, опустившись в кресло и незаметно смахнул слезинку со щеки. Постарел Халандовский, постарел, чувствительным сделался, каждое доброе слово вызывало в нем такую волну искренней благодарности, что доводило до слез, причем, этих своих слез он даже и не стеснялся. Значит, постарел.
* * *
Чувьюров настороженно вошел в кабинет, исподлобья осмотрелся по сторонам и остановился, сделав два шага от двери. В глазах его можно было увидеть лишь усталость и боль. И ничего больше. Ни страха, ни надежды. Руки, сцепленные наручниками, он держал за спиной, но как-то естественно, казалось, ему самому так захотелось сложить их, чтобы было удобнее стоять. Скользнув взглядом по Пафнутьеву, он отвернулся к окну, словно лишь там было что-то достойное внимания. — Сними наручники, — сказал Пафнутьев конвоиру. — А мне и с ними неплохо, — произнес старик.— Сними, — повторил Пафнутьев. — И выйди погуляй, мы тут побеседуем немного. Старик действительно оказался не то упрямым, не то капризным — несмотря на то, что наручники были сняты, он продолжал держать руки за спиной. Не надо мне, дескать, вашей свободы, перебьюсь. Пафнутьев усмехнулся, и такое ему уже приходилось видеть.
— Садитесь, Сергей Степанович, — сказал он, показывая на стул у стены.
— Спасибо, постою.
— Долго стоять придется.
— Не привыкать.
Пафнутьев молча поднялся, подошел к старику и, взяв его за руку, чуть ли не силой подволок к стулу, усадил, надавив на плечи. Вернувшись к столу, увидел, что старик опять стоит, заведя руки за спину. Смотрел он все так же в окно, будто видеть следователя у него не было никаких сил.
— Так, — Пафнутьев выдвинул ящик стола, вынул оттуда руку, найденную в холодильнике, и положил на стол. Он долго думал, как бы расшевелить старика, заставить хоть что-нибудь сказать, и, в конце концов принял решение, может быть, не слишком гуманное, но действенное. Сходив к медэксперту, взял у него руку, которую тот для сохранности обработал какими-то своими растворами.
В кабинете некоторое время стояло молчание. Пафнутьев, сложив руки на столе, смотрел на Чувьюрова сонным своим равнодушным взглядом, а старик, продолжая упорствовать, уставился в окно, на весеннюю капель. Его задержали, когда еще стоял мороз, и оттепель он видел уже из кабинета Шаланды, а теперь вот из этого кабинета. Пафнутьев его не торопил вовсе не потому, что отыгрывал какой-то свой хитрый прием, он понимал, что старик должен сам созреть, что именно неспешность действует на него сильнее всего.
Наконец, не выдержав, старик медленно повернул голову, и тут его взгляд, скользнув по столу, остановился на руке, которую Пафнутьев положил с самого краю, подстелив под нее газету. Старик впился глазами в руку, даже сделал шаг к столу, но остановился. Казалось, ничего в нем не изменилось, но теперь перед Пафнутьевым стоял совершенно другой человек — встревоженный, беззащитный, растерянный. А дальше произошло то, чего Пафнутьев никак не ожидал, — старик подошел к стулу и сел, прижав ладони к глазам. Сквозь корявые пальцы старика просочились несколько слезинок.
— Мы отдали эту руку на экспертизу, — негромко проговорил Пафнутьев.Хотели узнать, кому принадлежала, кто хозяин... Удалось кое-что прояснить,Пафнутьев замолчал, давая возможность старику вмешаться. Но тот, не двигаясь, все так же сидел у стены, закрыв лицо руками. — Так вот, выяснилось, что рука эта принадлежала при жизни человеку достаточно пожилому, где-то за семьдесят ему было... Поэтому первоначальное предположение... О том, что вы, Сергей Степанович, являетесь людоедом... Это предположение отпало, почти отпало,уточнил Пафнутьев. — Стариков не едят. Мясо жесткое.
Старик поднял голову, посмотрел на Пафнутье-ва мокрыми от слез глазами и, ничего не сказав, опустил голову. И столько было в его глазах обычной человеческой обиды, что Пафнутьев устыдился. Однако деваться было некуда, и он решил продолжить, хоть и не упоминать людоедство. Но тут и сам почувствовал обиду. Так бывает, человек часто обижается на то, что кто-то обиделся на него.