Страница:
– Бери! бери! – крикнул Николай. – Ты же знаешь, что она права! Погляди на ребенка, сволочь! Бери!
Шофер был старше и сильнее Николая, но он все пятился и пятился от него, и когда Николай еще раз крикнул: «Бери!», шофер, сам того не желая, выхватил деньги и, уже очутившись в машине и отъезжая, высунув голову из кабины, обругал Николая:
– Псих ненормальный!
Николай же, прислонившись к подвернувшемуся стволу липы, рассмеялся; вся эта неожиданная стычка принесла какую-то разгрузку, облегчение, и он вспомнил, что Тимофеевна утром говорила, что хозяин, то есть Брюханов, на днях обещает приехать, и вздрогнул, подумав, что Брюханов уже приехал и произошло что-то ужасное, какая-нибудь дикая сцена…
Через четверть часа он через четыре ступеньки торопливо взбегал по лестнице; Тимофеевна, открыв, по привычке встретила его ворчанием, но он, опережая ее, спросил:
– Что нового, Тимофеевна?
– Ничего… Что тут нового, жду, жду, ничего нет, никого нет, как провалились…
– Вот и хорошо, – даже несколько обрадовался Николай, ловко и решительно обходя Тимофеевну, и она тотчас пошлепала вслед.
– Явился – не запылился, – загородив дверь из ванной, где Николай, раздевшись до пояса, с наслаждением плескался, отмывая пот, пошла она в наступление. – Обед давно прошел, а их никого, ни одной, ни другого. Как хозяин из дому, так и порядок долой… Нет, ищите себе другую охотницу по десять раз обед греть, да и какая это, прости господи, еда? Все перестояло, закаменело в сухарь…
– Тимофеевна, а Ксеня где?
– А где ей быть, – все тем же ворчливым тоном ответила Тимофеевна. – Сидит себе, дом строит. Упорная, чертенок, дом валится, а она опять, поди тебе, в какой раз лепит одно на другое…
Николай крепко вытерся полотенцем, поглядел на свое отражение в зеркале, сморщился и, надев рубашку, отправился к Ксене; та, увидев его перед собой, улыбнулась, но от дела не оторвалась; Николай присел рядом на корточки.
– Ты что строишь, Ксеня? – спросил он, внимательно присматриваясь к девочке, почти со страхом отмечая ее поразительное сходство с отцом. – Вавилонскую башню? А?
Ксеня опять серьезно посмотрела на него, улыбнулась и ничего не ответила.
– Понятно… Каждый из нас говорит на своем языке, ты на своем, а я на своем. – Николай поднял брови и, покачиваясь слегка, все с той же пристальностью продолжал рассматривать племянницу. – Разумеется, как тут угадаешь, может, и похожа ты на папу, а может, и еще на кого, тут, Ксеня, дело такое… Хотя тебе самой совершенно на это наплевать… Но это, Ксеня, пока…
– Ты что над ребенком бормочешь? – выросла Тимофеевна в дверях детской, внося с собой аппетитные запахи хорошего борща и жареного мяса; у Николая дернулись ноздри. – Девять часов, а ты не евши блукаешь, – сказала Тимофеевна. – Пошли, я тебе уже налила… Под потолок вытянулся, а разум детский, – решительно оттеснив Николая на кухню, где она кормила всех провинившихся, Тимофеевна тотчас усадила его за стол.
Он жадно съел две тарелки борща, жаркое, и она начала понемногу отходить.
– Не спеши, не спеши, – сказала она, – что, за тобой гонится кто?
– Спасибо, Тимофеевна. – Николай выпил компот, придвинутый к нему Тимофеевной. – Тихон Иванович не звонил?
– В пятница к вечеру, что ль, обещался прилететь, – сказала Тимофеевна. – У них разве какие сроки есть? Может, и к вечеру прикатит, а может, еще с неделю промается. Неладная работа, – вздохнула Тимофеевна. – Вот мой хозяин бондарь был, любую тебе кадушку сделает, любой тебе бочонок, хоть с крантиком, хоть закрытый, хоть какой. А вечером – он тебе дома, никаких там собраний да разъездов… Ты что подхватился?
– Кажется, пришел кто-то…
– Хозяйка пришла, кто ж еще. – Тимофеевна обрадованно затопала к двери при мысли о том, что на плите все еще горячее и не нужно будет еще раз греть. Она выглянула в коридор; Аленка уже разделась и расчесывала у зеркала свои густые волосы.
– Кто дома, Тимофеевна? Коля пришел?
– Беспутная ноне жизнь пошла, – начала было Тимофеевна, но Аленка уже была у Ксени, подхватила ее на руки, закружила по комнате, приговаривая на ушко девочке ее любимые скороговорки, и Ксеня, сразу утратив всю свою серьезность и зацепившись ручками за шею матери, восторженно вскрикивала.
Стараясь не встретиться с Аленкой, Николай проскользнул в свою комнату, лег на диван и прикрыл лицо книгой; к нему заглянула Аленка и сразу же тихонько притворила дверь; Николая перестал мучить неуловимый запах ее духов, и он продолжал все так же, не меняя положения, лежать.
– По-моему, спит, – расслышал он голос Аленки и облегченно передохнул; ему сейчас было невыносимо видеть ее и говорить с ней. Он понимал, что это трусость и не выход из создавшегося положения, и попытался успокоить себя обычным, проверенным способом: в сущности, и это была жизнь, проявление реально существующих сил, и не имеет никакого значения, что случившееся произошло с его сестрой, и то, что Аленка его сестра, в свою очередь всего лишь случайность.
К его досаде, появилась Тимофеевна: увидев непорядок, она тотчас всполошилась, затормошила Николая.
– Заснул, что ль? – спросила она, снимая книгу у него с лица. – В одежде-то, господи, давай-ка я тебе постелю сейчас, а ты ложись, как все добрые люди.
Николай сел, хмуро зевнул и, пока Тимофеевна разбирала ему постель, молчал. Он дождался, когда Тимофеевна, утомительная в своей заботливости, вышла; он уже сумел вернуть себе защитный, несколько иронический тон, всегда выручавший его в трудные минуты. На противоположной стороне улицы начали гаснуть одно за другим окна, и светили лишь вдоль тротуаров таинственные с наступлением глубокой ночи фонари. Вообще молчать и делать вид, что ничего не случилось, – бессмысленно, глупо; нужно подойти к этому с холодным сердцем, расставить фигуры на свои места, решил Николай, по-прежнему хмурясь. Он уже испытал однажды такое же чувство беспомощности, когда ездил домой, в деревню, и впервые встретился с отцом после его возвращения с Камы. Смотрел на отца во все глаза и не знал, как ему поступить; им обоим было мучительно неловко, но и отец на сближение первым тоже не пошел; после двух-трех безуспешных попыток заговорить на общие темы замолчали оба, но Николай все время чувствовал на себе испытующий взгляд отца. С тем и уехал, сославшись на практику; и только мать, укладывая ему в чемоданчик горячие пышки, подняла строгие, все понимающие глаза и сказала тихо:
– А ты не суди, не надо. Ты пока в судьи-то не годишься, рано тебе…
– Ты это о чем? – спросил он, мучительно краснея и невольно опуская глаза.
– А Ленке скажи, как только работа схлынет, приеду, побуду недельку, Ксенюшку к себе заберу, молоком отпоить, поправить, тощая больно, глазенки одни и светятся. Чем они ее там, в городе, кормят, еще прислугу держат, – вместо ответа сказала Ефросинья, и вот теперь Николай вспомнил этот недавний случай. Вполне вероятно, там скорее всего в судьи он действительно не годился, там у него не было никакого права; он и сейчас не хотел копаться в жизни отца. Но здесь… Здесь-то что его удерживает? Народная мудрость, не рекомендующая совать нос во всякую щель? Жалость к сестре? Брезгливость? Ишь какой чистоплюй выискался, сразу же возмутился он, а жить в доме человека, которому ты стольким обязан и которому твоя сестра наставляет рога, жрать, грубо говоря, его хлеб, чистоплотно? Нет уж, сестра как хочет, это ее в конце концов дело, она взрослый человек, а он в этой грязи барахтаться не будет. Нет уж, увольте, он завтра же уйдет в общежитие.
Старый высокий вяз, уцелевший в войну, приходился верхушкой под самые окна; под порывами ветра он старчески натруженно скрипел. Бедняга, повидал ты на своем веку, подумал Николай и подошел к зеркалу. Пожалуй, пора уже было побриться, от висков вниз отчетливо наметились темные полосы, и усы уже есть. Николай сказал: «Гм!» – и потрогал верхнюю губу, пригладил растрепанные волосы. Усы, разумеется, можно было сбрить, можно и оставить. Это дело такое, у каждого свой вкус. Если разобраться, то и не надо ничего усложнять намеренно, решительно ничего…
С этими мыслями Николай прошел длинным пустым коридором, постучался к Аленке и, услышав короткое «да», вошел. Скользнул взглядом по столу, заваленному справочниками, журналами, конспектами, Аленка сидела и что-то усиленно штудировала.
– Это ты, Коля? – сказала она не оглядываясь. – Здравствуй, подбиваю вот данные по последней поездке в Слепненский район. Знаешь ведь, по линии облздравотдела наблюдаю его уже третий год. Консультирую больных своего профиля, наиболее интересных забираю в стационар. Ну, и областное мое начальство тянет душу, замучили отчетностью. Столько врачу приходится исписывать бумаги… Как у тебя дела, Коля? Садись…
– Ты зачем обманываешь Брюханова? – спросил Николай, прерывая ее и задумчиво рассматривая свои длинные, худые пальцы. – Живешь с каким-то Игорем… это, надо полагать, тоже входит в понятие отчетности…
Сейчас он глядел в упор, и хотя пытался сохранить спокойствие, уголок губ у него слегка дернулся; он видел, что лицо у нее пошло большими рыжеватыми пятнами, удар был слишком неожидан и жесток. В следующее мгновение она мучительно побледнела.
– Зачем ты так, Коля? – спросила она глухо.
– А как? Как надо? – Он сжал виски руками, потому что опять появилась режущая боль, но не отвел от нее расширившихся, бешеных глаз.
– Я люблю его, давно люблю, – сказала она. – Я не знала этого раньше, но теперь знаю… знаю наверное…
– Вот как значит, любишь его. Вот почему ты никак в Москву не соглашаешься ехать… Но ведь честнее сказать, Брюханов-то настоящий человек… А ты – обманывать, такая грязь.
– Мальчишка! Как ты смеешь! Что ты понимаешь в жизни?
– Не меньше твоего, Алена, – сказал он, изо всех сил сдерживая себя, – Или ты мне хочешь посоветовать, чтобы я тоже узнал вот такую, как ты говоришь, жизнь от крыши до подвала, до сточных канав?
– Зачем ты меня мучаешь? – Аленка задохнулась, взялась обеими руками за грудь, – Что же это такое? Уйди, сейчас же уйди!
– Ну, разумеется, мы привыкли думать только о себе, о своих болячках, о своих удобствах. Если мы кого-то мучаем, мы об этом не задумываемся, если же нас чуть-чуть против шерсти – мы уже кричим: насилие, разбой, караул… Ты как хочешь, твоя жизнь – это твоя жизнь, но я оставаться в этом дерьме не намерен, – сказал он просто, почти бесцветно; первая острота прошла, и Николай сейчас боялся смотреть на Аленку, ему изменила выдержка. За несколько минут Аленка словно постарела, резкие складки залегли возле губ, голос звучал тускло; Николай видел, что каждое его слово причиняло ей почти физическую боль, и он, резко повернувшись, почти бросился к двери.
– Подожди, – попросила она, и он, опустив голову, остановился. – Я не хочу, чтобы ты так уходил…
– Я переберусь в общежитие, к ребятам, – сказал он. – Завтра заберу вещи…
– Коля… что мне делать? – спросила она, слепо и неотрывно глядя ему в глаза. – Я люблю его, я ничего не могу изменить. Я все, что могла, делала, боролась с собой… Понимаешь, я люблю его, я не могу без него… понимаешь, не могу?
– Не понимаю, – как-то чуждо и холодно отозвался Николай. – Вернее, может быть, я бы и понял тебя, скажи ты Брюханову, но так…
– Я знала, что мне все придется пройти… все оттягивала, но теперь я хочу, чтобы ты выслушал меня… Именно ты, Брюханов меня легче поймет, легче простит… Он, пожалуй, уже все… почти все знает… но ты, ты…
– Одумайся, Аленка, я не хочу ничего больше слышать, – его передернуло от жалости к ней, что-то метнулось у него перед глазами, что-то из прошлого, какая-то смятая, полузабытая тень, искаженное в крике лицо матери, и чувство собственного одиночества в этом мире охватило его; никто здесь не понимает друг друга, с отчаянием подумал он, никто никого не слышит, кричи не кричи. Я не понимаю, что она говорит, и никогда не пойму, и, однако, мы почему-то нужны друг другу, ей зачем-то нужно, чтобы я понял. А зачем? Что она говорит, подумал он, видя ее шевелящиеся губы, огромные темные зрачки и пугаясь. Он не слышал, ничего не слышал, теперь он ясно вспомнил голодную весну, когда они с Егоркой отправились в лес, на озеро, и настреляли уток, а потом умерла бабушка Авдотья, и мать послала их с Егоркой наготовить дров, а он вдруг ослеп; он ничего совершенно не видел, и тогда впервые ужас перед смертью охватил его. Он и сейчас мучительно весь передернулся, это было невыносимо… Он беспомощно глядел на Аленку, шевелившую губами, и ничего не слышал…
– Коля, что с тобой? Коля, Коля! – закричала Аленка, бросаясь к нему и обхватывая его за плечи; она что-то лихорадочно говорила, трясла его, дала ему выпить воды.
Увидев, что она бросилась к телефону, он отрицательно замотал головой, и весь мир звуков, огромный и такой необходимый, прорвав какой-то заслон, обрушился на него, и он замер от счастья, от боязни его вновь потерять. Первым делом он услышал шум листвы под ветром и покосился на полуоткрытую форточку, затем до него дошло слабое потрескивание лампочки под потолком, очевидно, она вот-вот должна была перегореть.
– Ну что, Коля? Да скажи хоть что-нибудь, – решилась наконец нарушить испуганное молчание Аленка.
– Я ничего не слышал… все как под ватным колпаком…
– Как ты меня напугал, ну, слава богу, это бывает, тебе надо лечь, Коля…
– Ладно, Аленка, все прошло, будет об этом, – попросил он. – Со мной мы все решили. Я давно хотел, мне там будет удобнее, ближе к ребятам, к лаборатории.
– Ну хорошо, Коля, как хочешь делай, как тебе лучше, – ее голос звучал удручающе ровно, и это говорило о том, что для нее уже тоже все решено. – Пойми, это не каприз… и не распутство, как ты думаешь. Так распорядилась жизнь… Брюханов прекрасный человек, чистый, честный, я знаю, что я его не стою… я готова стать перед ним на колени… Но понимаешь, Коля, он слишком сильный… Я ничего не могу прибавить к его силе, ничего не могу ему дать, я бесполезна для него…
– Какая чушь… Он же тебя любит… Он тебя человеком сделал! – опять не удержался Николай. – Образование дал, ты хотя бы об этом подумала!
– Да, сделал, сделал, разве я не знаю! – Аленка еще больше выпрямилась, вся она сейчас была как натянутая струна. – Любит… знаю, любит… Но мне-то этого мало, мне-то нужно близкому человеку полезной быть, до его высоты тянуться… А он не пускает туда никого. Он гордый, он со всем справляется один. И получается: он отдельно, и я отдельно, и только по вечерам, по ночам вместе, а мне этого мало…
– Ну, и почему ты не можешь сказать Брюханову, как мне сейчас? Он же умный, все поймет, он все для тебя сделает.
– Поздно, Коля, сейчас это уже ничего не изменит…
– А почему ты думаешь, что здесь будет иначе? Ты ведь так мало его знаешь.
– Ты его видел? – осторожно спросила Аленка.
– Ну, допустим, не видел. Разве это что-то меняет? Совершенно чужой, незнакомый тебе человек…
– Какой ты смешной, Коля… Он врач, мы работали вместе. Он, он хороший… он тебе понравится.
– Никогда! И не вздумай меня с ним знакомить. Подожди, он тебя обдерет как липку и бросит. Ты еще не знаешь, какие по этой части артисты бывают…
– Он меня любит, в этом женщина никогда не ошибется…
– Ладно, в конце концов это не мое дело. А о Ксене ты подумала?
– А что Ксеня?
– Дочь Тихон Иванович никогда тебе не отдаст. – Николай опустил глаза. – И правильно поступит, и я бы на его месте не отдал.
– Но это невозможно! – Побледнев, Аленка затравленно глядела на брата. – Я же без нее умру… что ты говоришь…
– Не только возможно, но просто необходимо, – жестко сказал Николай. – Ты и не затевай возни, сама сделала выбор…
Неожиданно дверь приоткрылась, и в комнату просунулась до бровей обвязанная платком голова Тимофеевны.
– Господи, – ахнула она, – что ж такое? Иду, а они жужжат, жужжат… Седьмой сон досматривала… Вы что?
– Иди, Тимофеевна, – глухо сказала Аленка, – сейчас ложимся. Спокойной ночи…
– Вона! Уже утро на дворе! – фыркнула Тимофеевна, подозрительно перебегая глазами с одного на другую и с видимой неохотой исчезая.
– Или ты завтра напишешь Тихону Ивановичу, – сказал Николай, направляясь к двери, – или это сделаю я… Это я тебе обещаю твердо.
6
Шофер был старше и сильнее Николая, но он все пятился и пятился от него, и когда Николай еще раз крикнул: «Бери!», шофер, сам того не желая, выхватил деньги и, уже очутившись в машине и отъезжая, высунув голову из кабины, обругал Николая:
– Псих ненормальный!
Николай же, прислонившись к подвернувшемуся стволу липы, рассмеялся; вся эта неожиданная стычка принесла какую-то разгрузку, облегчение, и он вспомнил, что Тимофеевна утром говорила, что хозяин, то есть Брюханов, на днях обещает приехать, и вздрогнул, подумав, что Брюханов уже приехал и произошло что-то ужасное, какая-нибудь дикая сцена…
Через четверть часа он через четыре ступеньки торопливо взбегал по лестнице; Тимофеевна, открыв, по привычке встретила его ворчанием, но он, опережая ее, спросил:
– Что нового, Тимофеевна?
– Ничего… Что тут нового, жду, жду, ничего нет, никого нет, как провалились…
– Вот и хорошо, – даже несколько обрадовался Николай, ловко и решительно обходя Тимофеевну, и она тотчас пошлепала вслед.
– Явился – не запылился, – загородив дверь из ванной, где Николай, раздевшись до пояса, с наслаждением плескался, отмывая пот, пошла она в наступление. – Обед давно прошел, а их никого, ни одной, ни другого. Как хозяин из дому, так и порядок долой… Нет, ищите себе другую охотницу по десять раз обед греть, да и какая это, прости господи, еда? Все перестояло, закаменело в сухарь…
– Тимофеевна, а Ксеня где?
– А где ей быть, – все тем же ворчливым тоном ответила Тимофеевна. – Сидит себе, дом строит. Упорная, чертенок, дом валится, а она опять, поди тебе, в какой раз лепит одно на другое…
Николай крепко вытерся полотенцем, поглядел на свое отражение в зеркале, сморщился и, надев рубашку, отправился к Ксене; та, увидев его перед собой, улыбнулась, но от дела не оторвалась; Николай присел рядом на корточки.
– Ты что строишь, Ксеня? – спросил он, внимательно присматриваясь к девочке, почти со страхом отмечая ее поразительное сходство с отцом. – Вавилонскую башню? А?
Ксеня опять серьезно посмотрела на него, улыбнулась и ничего не ответила.
– Понятно… Каждый из нас говорит на своем языке, ты на своем, а я на своем. – Николай поднял брови и, покачиваясь слегка, все с той же пристальностью продолжал рассматривать племянницу. – Разумеется, как тут угадаешь, может, и похожа ты на папу, а может, и еще на кого, тут, Ксеня, дело такое… Хотя тебе самой совершенно на это наплевать… Но это, Ксеня, пока…
– Ты что над ребенком бормочешь? – выросла Тимофеевна в дверях детской, внося с собой аппетитные запахи хорошего борща и жареного мяса; у Николая дернулись ноздри. – Девять часов, а ты не евши блукаешь, – сказала Тимофеевна. – Пошли, я тебе уже налила… Под потолок вытянулся, а разум детский, – решительно оттеснив Николая на кухню, где она кормила всех провинившихся, Тимофеевна тотчас усадила его за стол.
Он жадно съел две тарелки борща, жаркое, и она начала понемногу отходить.
– Не спеши, не спеши, – сказала она, – что, за тобой гонится кто?
– Спасибо, Тимофеевна. – Николай выпил компот, придвинутый к нему Тимофеевной. – Тихон Иванович не звонил?
– В пятница к вечеру, что ль, обещался прилететь, – сказала Тимофеевна. – У них разве какие сроки есть? Может, и к вечеру прикатит, а может, еще с неделю промается. Неладная работа, – вздохнула Тимофеевна. – Вот мой хозяин бондарь был, любую тебе кадушку сделает, любой тебе бочонок, хоть с крантиком, хоть закрытый, хоть какой. А вечером – он тебе дома, никаких там собраний да разъездов… Ты что подхватился?
– Кажется, пришел кто-то…
– Хозяйка пришла, кто ж еще. – Тимофеевна обрадованно затопала к двери при мысли о том, что на плите все еще горячее и не нужно будет еще раз греть. Она выглянула в коридор; Аленка уже разделась и расчесывала у зеркала свои густые волосы.
– Кто дома, Тимофеевна? Коля пришел?
– Беспутная ноне жизнь пошла, – начала было Тимофеевна, но Аленка уже была у Ксени, подхватила ее на руки, закружила по комнате, приговаривая на ушко девочке ее любимые скороговорки, и Ксеня, сразу утратив всю свою серьезность и зацепившись ручками за шею матери, восторженно вскрикивала.
Стараясь не встретиться с Аленкой, Николай проскользнул в свою комнату, лег на диван и прикрыл лицо книгой; к нему заглянула Аленка и сразу же тихонько притворила дверь; Николая перестал мучить неуловимый запах ее духов, и он продолжал все так же, не меняя положения, лежать.
– По-моему, спит, – расслышал он голос Аленки и облегченно передохнул; ему сейчас было невыносимо видеть ее и говорить с ней. Он понимал, что это трусость и не выход из создавшегося положения, и попытался успокоить себя обычным, проверенным способом: в сущности, и это была жизнь, проявление реально существующих сил, и не имеет никакого значения, что случившееся произошло с его сестрой, и то, что Аленка его сестра, в свою очередь всего лишь случайность.
К его досаде, появилась Тимофеевна: увидев непорядок, она тотчас всполошилась, затормошила Николая.
– Заснул, что ль? – спросила она, снимая книгу у него с лица. – В одежде-то, господи, давай-ка я тебе постелю сейчас, а ты ложись, как все добрые люди.
Николай сел, хмуро зевнул и, пока Тимофеевна разбирала ему постель, молчал. Он дождался, когда Тимофеевна, утомительная в своей заботливости, вышла; он уже сумел вернуть себе защитный, несколько иронический тон, всегда выручавший его в трудные минуты. На противоположной стороне улицы начали гаснуть одно за другим окна, и светили лишь вдоль тротуаров таинственные с наступлением глубокой ночи фонари. Вообще молчать и делать вид, что ничего не случилось, – бессмысленно, глупо; нужно подойти к этому с холодным сердцем, расставить фигуры на свои места, решил Николай, по-прежнему хмурясь. Он уже испытал однажды такое же чувство беспомощности, когда ездил домой, в деревню, и впервые встретился с отцом после его возвращения с Камы. Смотрел на отца во все глаза и не знал, как ему поступить; им обоим было мучительно неловко, но и отец на сближение первым тоже не пошел; после двух-трех безуспешных попыток заговорить на общие темы замолчали оба, но Николай все время чувствовал на себе испытующий взгляд отца. С тем и уехал, сославшись на практику; и только мать, укладывая ему в чемоданчик горячие пышки, подняла строгие, все понимающие глаза и сказала тихо:
– А ты не суди, не надо. Ты пока в судьи-то не годишься, рано тебе…
– Ты это о чем? – спросил он, мучительно краснея и невольно опуская глаза.
– А Ленке скажи, как только работа схлынет, приеду, побуду недельку, Ксенюшку к себе заберу, молоком отпоить, поправить, тощая больно, глазенки одни и светятся. Чем они ее там, в городе, кормят, еще прислугу держат, – вместо ответа сказала Ефросинья, и вот теперь Николай вспомнил этот недавний случай. Вполне вероятно, там скорее всего в судьи он действительно не годился, там у него не было никакого права; он и сейчас не хотел копаться в жизни отца. Но здесь… Здесь-то что его удерживает? Народная мудрость, не рекомендующая совать нос во всякую щель? Жалость к сестре? Брезгливость? Ишь какой чистоплюй выискался, сразу же возмутился он, а жить в доме человека, которому ты стольким обязан и которому твоя сестра наставляет рога, жрать, грубо говоря, его хлеб, чистоплотно? Нет уж, сестра как хочет, это ее в конце концов дело, она взрослый человек, а он в этой грязи барахтаться не будет. Нет уж, увольте, он завтра же уйдет в общежитие.
Старый высокий вяз, уцелевший в войну, приходился верхушкой под самые окна; под порывами ветра он старчески натруженно скрипел. Бедняга, повидал ты на своем веку, подумал Николай и подошел к зеркалу. Пожалуй, пора уже было побриться, от висков вниз отчетливо наметились темные полосы, и усы уже есть. Николай сказал: «Гм!» – и потрогал верхнюю губу, пригладил растрепанные волосы. Усы, разумеется, можно было сбрить, можно и оставить. Это дело такое, у каждого свой вкус. Если разобраться, то и не надо ничего усложнять намеренно, решительно ничего…
С этими мыслями Николай прошел длинным пустым коридором, постучался к Аленке и, услышав короткое «да», вошел. Скользнул взглядом по столу, заваленному справочниками, журналами, конспектами, Аленка сидела и что-то усиленно штудировала.
– Это ты, Коля? – сказала она не оглядываясь. – Здравствуй, подбиваю вот данные по последней поездке в Слепненский район. Знаешь ведь, по линии облздравотдела наблюдаю его уже третий год. Консультирую больных своего профиля, наиболее интересных забираю в стационар. Ну, и областное мое начальство тянет душу, замучили отчетностью. Столько врачу приходится исписывать бумаги… Как у тебя дела, Коля? Садись…
– Ты зачем обманываешь Брюханова? – спросил Николай, прерывая ее и задумчиво рассматривая свои длинные, худые пальцы. – Живешь с каким-то Игорем… это, надо полагать, тоже входит в понятие отчетности…
Сейчас он глядел в упор, и хотя пытался сохранить спокойствие, уголок губ у него слегка дернулся; он видел, что лицо у нее пошло большими рыжеватыми пятнами, удар был слишком неожидан и жесток. В следующее мгновение она мучительно побледнела.
– Зачем ты так, Коля? – спросила она глухо.
– А как? Как надо? – Он сжал виски руками, потому что опять появилась режущая боль, но не отвел от нее расширившихся, бешеных глаз.
– Я люблю его, давно люблю, – сказала она. – Я не знала этого раньше, но теперь знаю… знаю наверное…
– Вот как значит, любишь его. Вот почему ты никак в Москву не соглашаешься ехать… Но ведь честнее сказать, Брюханов-то настоящий человек… А ты – обманывать, такая грязь.
– Мальчишка! Как ты смеешь! Что ты понимаешь в жизни?
– Не меньше твоего, Алена, – сказал он, изо всех сил сдерживая себя, – Или ты мне хочешь посоветовать, чтобы я тоже узнал вот такую, как ты говоришь, жизнь от крыши до подвала, до сточных канав?
– Зачем ты меня мучаешь? – Аленка задохнулась, взялась обеими руками за грудь, – Что же это такое? Уйди, сейчас же уйди!
– Ну, разумеется, мы привыкли думать только о себе, о своих болячках, о своих удобствах. Если мы кого-то мучаем, мы об этом не задумываемся, если же нас чуть-чуть против шерсти – мы уже кричим: насилие, разбой, караул… Ты как хочешь, твоя жизнь – это твоя жизнь, но я оставаться в этом дерьме не намерен, – сказал он просто, почти бесцветно; первая острота прошла, и Николай сейчас боялся смотреть на Аленку, ему изменила выдержка. За несколько минут Аленка словно постарела, резкие складки залегли возле губ, голос звучал тускло; Николай видел, что каждое его слово причиняло ей почти физическую боль, и он, резко повернувшись, почти бросился к двери.
– Подожди, – попросила она, и он, опустив голову, остановился. – Я не хочу, чтобы ты так уходил…
– Я переберусь в общежитие, к ребятам, – сказал он. – Завтра заберу вещи…
– Коля… что мне делать? – спросила она, слепо и неотрывно глядя ему в глаза. – Я люблю его, я ничего не могу изменить. Я все, что могла, делала, боролась с собой… Понимаешь, я люблю его, я не могу без него… понимаешь, не могу?
– Не понимаю, – как-то чуждо и холодно отозвался Николай. – Вернее, может быть, я бы и понял тебя, скажи ты Брюханову, но так…
– Я знала, что мне все придется пройти… все оттягивала, но теперь я хочу, чтобы ты выслушал меня… Именно ты, Брюханов меня легче поймет, легче простит… Он, пожалуй, уже все… почти все знает… но ты, ты…
– Одумайся, Аленка, я не хочу ничего больше слышать, – его передернуло от жалости к ней, что-то метнулось у него перед глазами, что-то из прошлого, какая-то смятая, полузабытая тень, искаженное в крике лицо матери, и чувство собственного одиночества в этом мире охватило его; никто здесь не понимает друг друга, с отчаянием подумал он, никто никого не слышит, кричи не кричи. Я не понимаю, что она говорит, и никогда не пойму, и, однако, мы почему-то нужны друг другу, ей зачем-то нужно, чтобы я понял. А зачем? Что она говорит, подумал он, видя ее шевелящиеся губы, огромные темные зрачки и пугаясь. Он не слышал, ничего не слышал, теперь он ясно вспомнил голодную весну, когда они с Егоркой отправились в лес, на озеро, и настреляли уток, а потом умерла бабушка Авдотья, и мать послала их с Егоркой наготовить дров, а он вдруг ослеп; он ничего совершенно не видел, и тогда впервые ужас перед смертью охватил его. Он и сейчас мучительно весь передернулся, это было невыносимо… Он беспомощно глядел на Аленку, шевелившую губами, и ничего не слышал…
– Коля, что с тобой? Коля, Коля! – закричала Аленка, бросаясь к нему и обхватывая его за плечи; она что-то лихорадочно говорила, трясла его, дала ему выпить воды.
Увидев, что она бросилась к телефону, он отрицательно замотал головой, и весь мир звуков, огромный и такой необходимый, прорвав какой-то заслон, обрушился на него, и он замер от счастья, от боязни его вновь потерять. Первым делом он услышал шум листвы под ветром и покосился на полуоткрытую форточку, затем до него дошло слабое потрескивание лампочки под потолком, очевидно, она вот-вот должна была перегореть.
– Ну что, Коля? Да скажи хоть что-нибудь, – решилась наконец нарушить испуганное молчание Аленка.
– Я ничего не слышал… все как под ватным колпаком…
– Как ты меня напугал, ну, слава богу, это бывает, тебе надо лечь, Коля…
– Ладно, Аленка, все прошло, будет об этом, – попросил он. – Со мной мы все решили. Я давно хотел, мне там будет удобнее, ближе к ребятам, к лаборатории.
– Ну хорошо, Коля, как хочешь делай, как тебе лучше, – ее голос звучал удручающе ровно, и это говорило о том, что для нее уже тоже все решено. – Пойми, это не каприз… и не распутство, как ты думаешь. Так распорядилась жизнь… Брюханов прекрасный человек, чистый, честный, я знаю, что я его не стою… я готова стать перед ним на колени… Но понимаешь, Коля, он слишком сильный… Я ничего не могу прибавить к его силе, ничего не могу ему дать, я бесполезна для него…
– Какая чушь… Он же тебя любит… Он тебя человеком сделал! – опять не удержался Николай. – Образование дал, ты хотя бы об этом подумала!
– Да, сделал, сделал, разве я не знаю! – Аленка еще больше выпрямилась, вся она сейчас была как натянутая струна. – Любит… знаю, любит… Но мне-то этого мало, мне-то нужно близкому человеку полезной быть, до его высоты тянуться… А он не пускает туда никого. Он гордый, он со всем справляется один. И получается: он отдельно, и я отдельно, и только по вечерам, по ночам вместе, а мне этого мало…
– Ну, и почему ты не можешь сказать Брюханову, как мне сейчас? Он же умный, все поймет, он все для тебя сделает.
– Поздно, Коля, сейчас это уже ничего не изменит…
– А почему ты думаешь, что здесь будет иначе? Ты ведь так мало его знаешь.
– Ты его видел? – осторожно спросила Аленка.
– Ну, допустим, не видел. Разве это что-то меняет? Совершенно чужой, незнакомый тебе человек…
– Какой ты смешной, Коля… Он врач, мы работали вместе. Он, он хороший… он тебе понравится.
– Никогда! И не вздумай меня с ним знакомить. Подожди, он тебя обдерет как липку и бросит. Ты еще не знаешь, какие по этой части артисты бывают…
– Он меня любит, в этом женщина никогда не ошибется…
– Ладно, в конце концов это не мое дело. А о Ксене ты подумала?
– А что Ксеня?
– Дочь Тихон Иванович никогда тебе не отдаст. – Николай опустил глаза. – И правильно поступит, и я бы на его месте не отдал.
– Но это невозможно! – Побледнев, Аленка затравленно глядела на брата. – Я же без нее умру… что ты говоришь…
– Не только возможно, но просто необходимо, – жестко сказал Николай. – Ты и не затевай возни, сама сделала выбор…
Неожиданно дверь приоткрылась, и в комнату просунулась до бровей обвязанная платком голова Тимофеевны.
– Господи, – ахнула она, – что ж такое? Иду, а они жужжат, жужжат… Седьмой сон досматривала… Вы что?
– Иди, Тимофеевна, – глухо сказала Аленка, – сейчас ложимся. Спокойной ночи…
– Вона! Уже утро на дворе! – фыркнула Тимофеевна, подозрительно перебегая глазами с одного на другую и с видимой неохотой исчезая.
– Или ты завтра напишешь Тихону Ивановичу, – сказал Николай, направляясь к двери, – или это сделаю я… Это я тебе обещаю твердо.
6
С некоторых пор у Тимофеевны появилось чудачество всю приходящую почту во что бы то ни стало просмотреть раньше всех, а газеты хоть бегло прочитать до Брюханова. Для этого она пораньше спускалась к почтовому ящику, затем, вооружившись очками, внимательно изучала обратные адреса на письмах, а в газетах специально купленным синим карандашом отчеркивала интересные, на ее взгляд, новости, и уже только после этого давала газеты Брюханову. Тому это не совсем нравилось, но, попробовав изменить положение и встретив несгибаемый отпор Тимофеевны, он смирился и махнул рукой. Тимофеевна была довольна завоеванной победой и за завтраком первая всем рассказывала новости. С тех пор как Брюханов был переведен на работу в Москву, Тимофеевна стала безраздельной хозяйкой почты, но после ночного разговора Николая с Аленкой, почувствовав накаленную атмосферу в доме, она и не заглядывала в газеты и редко, раз в два-три дня, спускалась к почтовому ящику, а то и вовсе забывала об этом, готовила кое-как, спустя рукава, и по несколько раз в день принималась говорить о расчете, о том, что она уже больна и стара, не может угодить на всех в таком бестолковом семействе, где каждый тянет в свою сторону, кто в лес, кто по дрова.
Уход Николая в общежитие она встретила как разразившийся среди ясного дня гром, убивалась и причитала, словно по покойнику, и едва за ним закрылась дверь, без сил, без слез обрушилась на диван в передней. В тот же день Аленка дала телеграмму Брюханову с просьбой немедленно приехать, а назавтра, под вечер, Брюханов уже стоял в передней и высоко подбрасывал к потолку взвизгивающую от восторга дочку.
С Ксеней на руках он поздоровался с Тимофеевной, привычно поцеловал Аленку и, всматриваясь в нее, спросил:
– Ты не больна, Аленка? Что-то бледная… Что-нибудь случилось? Где Коля?
– Да, случилось, – сказала Аленка. – Пойдем к тебе.
Брюханов неторопливо причесался у настенного зеркала, прошел в кабинет, передав Ксеню Тимофеевне, и та, не мешкая, чувствуя неладное, унесла на кухню брыкавшуюся, норовившую вырваться из рук и проскочить в кабинет к отцу девочку; ворча про себя, что надо бы вначале по христиански за стол всем сесть, встретить хозяина, а тогда бы и за разговоры приниматься, Тимофеевна принялась кормить девочку, заодно налив молока в блюдечко и для кота.
В эту минуту в кабинете Брюханова решившаяся наконец Аленка, точно бросаясь головой в омут, сказала:
– Тихон, мы не можем больше быть вместе… Я… я… люблю другого… одним словом, у нас было все…
Брюханов, остановившийся в это время у стола, чтобы прикурить, так и остался с незажженной папиросой; на мгновение ему показалось, что в комнату ворвался черный ветер, охватил его с головы до ног. Он сразу и бесповоротно понял, что это конец, он старался только удержаться, не шлепнуться в зеленую покойную пасть кресла; слепая ярость плеснулась в нем, до судорожной боли в сердце захотелось выхватить браунинг и тотчас все кончить, и рука сама собой скользнула в карман, стиснула прохладную плоскую рукоятку. Аленка завороженно следила за каждым его движением. Опять стены поплыли перед ним, его шатнуло, нетвердо ступая – только бы не видеть ее застывшее, испуганно-чужое лицо! – он прошел к окну и, уже окончательно теряя контроль над собой, схватился за штору и рванул ее вниз. Грохот падающего карниза, цветочных горшков, в большом количестве стоявших на низеньком столике у окна, отрезвил его. Комната наполнилась звоном битого стекла; несколько раз мигнула люстра. Аленка стояла, все так же прижавшись к стене, но не сделала ни одного движения, чтобы как-то защититься, прикрыть себя. Избавляясь от искушения, слепо, почти ощупью, он обошел кресло; выдвинул ящик стола, швырнул в него браунинг, заставив себя таки разжать пальцы. Непонятно, совсем непонятно, почему он жил и зачем вся его жизнь, ничего не понятно. С ним рядом шел человек, женщина, и у него так и не нашлось лишнего получаса, чтобы поглубже заглянуть в ее душу, разгадать ее до конца… Предать, так подло, так жестоко…
Почти чугунная тяжесть была в нем, на лоб наползли складки, и только резкие, нетвердые движения рук, когда он швырял браунинг, выбирал и разминал папиросу, выдавали степень искавшего в нем выхода бешенства. Сейчас точно впервые Аленка увидела его; после своих слов, сразу же обрубивших любой путь к отступлению, она оцепенела; мучительная, сжигающая сила безрассудства в хорошо знакомом, не так давно самом близком человеке ошеломила ее; ей стало страшно от непоправимости того, что она сделала.
Брюханов так и не закурил, смял в горсти папиросу, швырнул ее под ноги и рванул ворот кителя, блестящие пуговицы посыпались, брызнули в разные стороны.
– Послушай, Аленка, – сказал он хрипло, – может, тебе показалось, а если ничего не было? Возьмем и забудем… забудем и никогда больше не вспомним… Так, минутная твоя фантазия.
Аленка, дрожа бледными ноздрями, оторвалась наконец от степы, завороженно пошла к нему с широко раскрытыми, немигающими глазами; ей и самой на какой-то миг показалось, что ничего не было, что вот сейчас оба они расхохочутся, прильнут друг к другу, она вдохнет пропотевший, пыльный запах его одежды и все кончится. И остановилась.
– Прости, Тихон, ты должен меня понять…
– К черту! – оборвал ее Брюханов, в одно мгновение опять выходя из себя. – Почему я должен всех понимать, все взваливать на свои плечи? Почему? По какому закону? А кто меня поймет? Хватит, я слишком много и без того волоку, это уже сверх всяких сил! Хватит!
– Успокойся, Тихон, – попросила она. – Ну, ударь меня! Так получилось, я ничего не могу изменить. Он слабее тебя, и я нужна ему. Каждую минуту нужна. Я ведь женщина, Тихон, баба, – сказала она потерянно. – Мпе иногда хочется, чтобы меня, как кошку, погладили… А тебя никогда нет… Я нужна ему, я ему нужна больше, чем тебе, без меня он пропадет…
Опять какой-то горячечный озноб пронизал Брюханова с головы до ног, и он уже больше не оглядывался, сейчас только смерть могла остановить его. Широко шагая, он прошел к двери, защелкнул ее на внутренний замок, затем круто повернулся, и на какое-то мгновение словно что толкнуло его назад.
– Что ты делаешь, Тихон? – услышал он далекий испуганный голос Аленки. – С ума сошел… Тихон… Тихон…
Ничего не говоря, не спуская с нее глаз, карауля каждое ее движение, он сорвал с себя китель, сапоги, при этом неловко подпрыгивая то на одной, то на другой ноге, и она оцепенело следила за ним. Он подошел к ней совершенно голый, и волна от разгоряченного мужского тела накрыла ее.
– Тихон… Тихон…
У нее мгновенно пересохли губы; она хотела остановить его, хотела опереться на стол, судорожно пытаясь хоть за что-нибудь схватиться; ничего не попадалось, и она беспомощно поглядела ему в глаза.
– Тихон, остановись!
– Раз так все легко, – сказал он с незнакомой, изуродовавшей все его лицо усмешкой, – то и это сойдет. Я почти два месяца не был дома…
– Ты с ума сошел… Тихон, стыдно за тебя…
– За меня стыдно, а за себя нет? – одним широким, яростным взмахом он располосовал ей платье сверху донизу, она вскрикнула, пытаясь оттолкнуть его руки.
– Постой… Что ты делаешь? – отчаянные, злые слезы брызнули из ее глаз. – Дурак… Я это платье чуть не полгода шила… Отойди… я сама. – Она быстро сорвала с себя все остальное и, часто дыша, с каким-то дерзким, жарким вызовом глядела на него исподлобья. – С бабой справился… ну что ж, давай…
Он шагнул было к ней с обессмысленными от бешенства глазами, но тут же резко отвернулся и свалился ничком на широкий диван; он сейчас боялся себя, того сжигающего дурмана, что туманил мозг, кружил в сердце.
Аленка запахнула на груди остатки платья, села в кресло и, не скрывая своих голых ног, жадно закурила.
– А теперь? – спросила она, пытаясь с трудом успокоить дыхание. – Дальше что?
– Уходи, чтобы я тебя никогда не видел, – глухо отозвался он, не поднимая головы, – Ксене ничего не говори…
– Ксеню я заберу с собой.
– Ксеню не получишь, никогда не получишь! – вскочил он туго развернувшейся пружиной.
Вздрогнув, она не выдержала и отвела глаза; она опять не узнавала Брюханова и точно впервые видела его, она даже отдаленно не предполагала, что он может быть таким. И в то же время его безжалостность, его слепое безрассудство вызывали в ней протест и она, с трудом удерживая слезы, старалась только не выдать себя и все твердила про себя какие-то пустые, бесцветные слова. Как же, решил, твердила она, почти не видя его лица, решил, как будто на свете больше никого и ничего. Привык! Сила силой, но ведь и правда есть, и совесть есть, ладно, это мы еще потом посмотрим, ладно, подумала она. Ну и что? Дальше что? Странно, что ей не хотелось никуда уходить. Я его ненавижу, пыталась она уверить себя, но никакой ненависти не было, она почувствовала лишь смертельную усталость.
Уход Николая в общежитие она встретила как разразившийся среди ясного дня гром, убивалась и причитала, словно по покойнику, и едва за ним закрылась дверь, без сил, без слез обрушилась на диван в передней. В тот же день Аленка дала телеграмму Брюханову с просьбой немедленно приехать, а назавтра, под вечер, Брюханов уже стоял в передней и высоко подбрасывал к потолку взвизгивающую от восторга дочку.
С Ксеней на руках он поздоровался с Тимофеевной, привычно поцеловал Аленку и, всматриваясь в нее, спросил:
– Ты не больна, Аленка? Что-то бледная… Что-нибудь случилось? Где Коля?
– Да, случилось, – сказала Аленка. – Пойдем к тебе.
Брюханов неторопливо причесался у настенного зеркала, прошел в кабинет, передав Ксеню Тимофеевне, и та, не мешкая, чувствуя неладное, унесла на кухню брыкавшуюся, норовившую вырваться из рук и проскочить в кабинет к отцу девочку; ворча про себя, что надо бы вначале по христиански за стол всем сесть, встретить хозяина, а тогда бы и за разговоры приниматься, Тимофеевна принялась кормить девочку, заодно налив молока в блюдечко и для кота.
В эту минуту в кабинете Брюханова решившаяся наконец Аленка, точно бросаясь головой в омут, сказала:
– Тихон, мы не можем больше быть вместе… Я… я… люблю другого… одним словом, у нас было все…
Брюханов, остановившийся в это время у стола, чтобы прикурить, так и остался с незажженной папиросой; на мгновение ему показалось, что в комнату ворвался черный ветер, охватил его с головы до ног. Он сразу и бесповоротно понял, что это конец, он старался только удержаться, не шлепнуться в зеленую покойную пасть кресла; слепая ярость плеснулась в нем, до судорожной боли в сердце захотелось выхватить браунинг и тотчас все кончить, и рука сама собой скользнула в карман, стиснула прохладную плоскую рукоятку. Аленка завороженно следила за каждым его движением. Опять стены поплыли перед ним, его шатнуло, нетвердо ступая – только бы не видеть ее застывшее, испуганно-чужое лицо! – он прошел к окну и, уже окончательно теряя контроль над собой, схватился за штору и рванул ее вниз. Грохот падающего карниза, цветочных горшков, в большом количестве стоявших на низеньком столике у окна, отрезвил его. Комната наполнилась звоном битого стекла; несколько раз мигнула люстра. Аленка стояла, все так же прижавшись к стене, но не сделала ни одного движения, чтобы как-то защититься, прикрыть себя. Избавляясь от искушения, слепо, почти ощупью, он обошел кресло; выдвинул ящик стола, швырнул в него браунинг, заставив себя таки разжать пальцы. Непонятно, совсем непонятно, почему он жил и зачем вся его жизнь, ничего не понятно. С ним рядом шел человек, женщина, и у него так и не нашлось лишнего получаса, чтобы поглубже заглянуть в ее душу, разгадать ее до конца… Предать, так подло, так жестоко…
Почти чугунная тяжесть была в нем, на лоб наползли складки, и только резкие, нетвердые движения рук, когда он швырял браунинг, выбирал и разминал папиросу, выдавали степень искавшего в нем выхода бешенства. Сейчас точно впервые Аленка увидела его; после своих слов, сразу же обрубивших любой путь к отступлению, она оцепенела; мучительная, сжигающая сила безрассудства в хорошо знакомом, не так давно самом близком человеке ошеломила ее; ей стало страшно от непоправимости того, что она сделала.
Брюханов так и не закурил, смял в горсти папиросу, швырнул ее под ноги и рванул ворот кителя, блестящие пуговицы посыпались, брызнули в разные стороны.
– Послушай, Аленка, – сказал он хрипло, – может, тебе показалось, а если ничего не было? Возьмем и забудем… забудем и никогда больше не вспомним… Так, минутная твоя фантазия.
Аленка, дрожа бледными ноздрями, оторвалась наконец от степы, завороженно пошла к нему с широко раскрытыми, немигающими глазами; ей и самой на какой-то миг показалось, что ничего не было, что вот сейчас оба они расхохочутся, прильнут друг к другу, она вдохнет пропотевший, пыльный запах его одежды и все кончится. И остановилась.
– Прости, Тихон, ты должен меня понять…
– К черту! – оборвал ее Брюханов, в одно мгновение опять выходя из себя. – Почему я должен всех понимать, все взваливать на свои плечи? Почему? По какому закону? А кто меня поймет? Хватит, я слишком много и без того волоку, это уже сверх всяких сил! Хватит!
– Успокойся, Тихон, – попросила она. – Ну, ударь меня! Так получилось, я ничего не могу изменить. Он слабее тебя, и я нужна ему. Каждую минуту нужна. Я ведь женщина, Тихон, баба, – сказала она потерянно. – Мпе иногда хочется, чтобы меня, как кошку, погладили… А тебя никогда нет… Я нужна ему, я ему нужна больше, чем тебе, без меня он пропадет…
Опять какой-то горячечный озноб пронизал Брюханова с головы до ног, и он уже больше не оглядывался, сейчас только смерть могла остановить его. Широко шагая, он прошел к двери, защелкнул ее на внутренний замок, затем круто повернулся, и на какое-то мгновение словно что толкнуло его назад.
– Что ты делаешь, Тихон? – услышал он далекий испуганный голос Аленки. – С ума сошел… Тихон… Тихон…
Ничего не говоря, не спуская с нее глаз, карауля каждое ее движение, он сорвал с себя китель, сапоги, при этом неловко подпрыгивая то на одной, то на другой ноге, и она оцепенело следила за ним. Он подошел к ней совершенно голый, и волна от разгоряченного мужского тела накрыла ее.
– Тихон… Тихон…
У нее мгновенно пересохли губы; она хотела остановить его, хотела опереться на стол, судорожно пытаясь хоть за что-нибудь схватиться; ничего не попадалось, и она беспомощно поглядела ему в глаза.
– Тихон, остановись!
– Раз так все легко, – сказал он с незнакомой, изуродовавшей все его лицо усмешкой, – то и это сойдет. Я почти два месяца не был дома…
– Ты с ума сошел… Тихон, стыдно за тебя…
– За меня стыдно, а за себя нет? – одним широким, яростным взмахом он располосовал ей платье сверху донизу, она вскрикнула, пытаясь оттолкнуть его руки.
– Постой… Что ты делаешь? – отчаянные, злые слезы брызнули из ее глаз. – Дурак… Я это платье чуть не полгода шила… Отойди… я сама. – Она быстро сорвала с себя все остальное и, часто дыша, с каким-то дерзким, жарким вызовом глядела на него исподлобья. – С бабой справился… ну что ж, давай…
Он шагнул было к ней с обессмысленными от бешенства глазами, но тут же резко отвернулся и свалился ничком на широкий диван; он сейчас боялся себя, того сжигающего дурмана, что туманил мозг, кружил в сердце.
Аленка запахнула на груди остатки платья, села в кресло и, не скрывая своих голых ног, жадно закурила.
– А теперь? – спросила она, пытаясь с трудом успокоить дыхание. – Дальше что?
– Уходи, чтобы я тебя никогда не видел, – глухо отозвался он, не поднимая головы, – Ксене ничего не говори…
– Ксеню я заберу с собой.
– Ксеню не получишь, никогда не получишь! – вскочил он туго развернувшейся пружиной.
Вздрогнув, она не выдержала и отвела глаза; она опять не узнавала Брюханова и точно впервые видела его, она даже отдаленно не предполагала, что он может быть таким. И в то же время его безжалостность, его слепое безрассудство вызывали в ней протест и она, с трудом удерживая слезы, старалась только не выдать себя и все твердила про себя какие-то пустые, бесцветные слова. Как же, решил, твердила она, почти не видя его лица, решил, как будто на свете больше никого и ничего. Привык! Сила силой, но ведь и правда есть, и совесть есть, ладно, это мы еще потом посмотрим, ладно, подумала она. Ну и что? Дальше что? Странно, что ей не хотелось никуда уходить. Я его ненавижу, пыталась она уверить себя, но никакой ненависти не было, она почувствовала лишь смертельную усталость.