– Кто без греха, брось в нее камень!
В довольно просторном помещении стал прибывать свет – тени в дальних углах серели, лица прорезывались отчетливее. Меньшенин приказал себе не суетиться и даже не двигаться, и тем самым слиться с бессмысленной и безликой, несмотря на яркие порой всплески, горсткой людей, жавшихся друг к другу и в то же время пытавшихся во что бы то ни стало быть отдельно и только в своем призрачном и привычном мире снов и терзаемых постоянным страхом не успеть и потерять самих себя. Действие разворачивалось, порой непредсказуемо и для самих устроителей. Теперь в зале все, казалось, до мельчайшей пылинки было высвечено, словно выставлено напоказ. Многих из присутствующих Меньшенин уже довольно хорошо знал, его внимание привлек вытягивающий шею мужчина лет сорока, все время пытавшийся превратить все вокруг себя в воронье гнездо и проводивший ночи только сидя, изредка он начинал каркать и, пытаясь взлететь, взмахивал руками, – санитары и звали его, впрочем, весьма добродушно, вороной. Сейчас у него в глазах таилось нечто осмысленное и страдающее, – с животной чуткостью ощутив на себе внимательный взгляд, он испуганно глянул на Меньшенина, зашипел и стал пятиться. Меньшенин тихонько рассмеялся. Отвлекая его внимание, в продолжавшую возносить к небу молитвы Алину густо полетели бумажные комья – часть присутствующих таким образом отреагировала на призыв первым бросить камень. Безгрешных оказалось довольно много, и Алина, с живостью вскочив, моляще изгибаясь и показывая высочайший класс, по-балетному выбрасывая ножки и мелко семеня ими, понеслась по кругу, полуобнаженный красавец-юноша с крестом бросился за нею и стал что-то неразборчиво кричать, – можно было расслышать часто повторяющиеся слова «камень» и «ангел». По всему залу словно проскочила длинная и жгучая электрическая искра. Тотчас одна часть присутствующих бросилась на другую, – никто по-мужицки основательно не дрался, все лишь беспорядочно метались по свободному пространству, сталкиваясь друг с другом, падали, вновь вскакивали и неслись дальше. Слышалось тяжелое дыхание и сопение, поднялся невообразимый шум, все кричали, все пытались говорить, раздавались взрывы азартного, звонкого и жизнерадостного хохота. Один из больных кинулся на бумажный крест и с торжествующим воплем разодрал его, полуобнаженный юноша вцепился в обидчика, тот грохнулся на пол, подгребая под себя уже смятый и растерзанный картон и вскрикивая, что это его честно заработанные деньги и он их никому не отдаст; кто-то требовал лестницу и, подпрыгивая, силился достать люстру под потолком; к Меньшенину подскочило фантастическое существо неизвестного пола, в полосатой пижаме, ростом с десятилетнего мальчика и со старушечьим лицом и телом, совершенно разноглазое.
– А я тебя видел, – радостно возвестило оно, уставившись снизу вверх своими завораживающими очами. – Ты – черт!
– О! – сказал на это Меньшенин. – Я тоже вас видел, тоже встречал, уважаемый коллега, вы сидели в медном тазу на базаре в Киеве, вас продавали по порциям.
И сразу бросился бежать вместе со всеми и кричать, пробиваясь к Алине, но она, мелькнув в самой гуще раз и другой, куда-то пропала, – появилось несколько санитаров, разрезая стонущий и мечущийся клубок, они стали разделять больных на две половины по какому-то, только им ведомому признаку, и тогда Меньшенин, зажатый в самом дальнем углу между витриной с портретом Никиты Сергеевича Хрущева и материалами о его славной и большой жизни и деятельности на благо народа, его подвиге миротворца и декоративной решеткой с вьющимися до самого потолка растениями, затаился, заставил себя предельно сосредоточиться, – крики и ругань, какой-то свист, шумное дыхание, треск ломавшейся мебели, привычно повелительные окрики санитаров – все отступило, растаяло, открылась далекая синева, и в ней, вначале еле заметно, затем все сильнее и ярче накаляясь, проступила яркая точка, она стремительно увеличивалась и приближалась, все по пути очищая и освежая. И вот ободряющая волна накрыла его и пронеслась мимо, – в следующее мгновение он услышал:
– Завтра сюда привезут профессора Коротченко на обследование, намерены разблокировать ему память. Решетка на окне вашей палаты сегодня не заперта, легко раздвигается. Велено передать – в путь…
Беззвучно повторив последние слова, Меньшенин почувствовал легкое головокружение и прикрыл глаза; ему мучительно захотелось увидеть того, кто скрывался за густой зеленью декоративной решетки. Служитель, санитар или подобный ему самому неведомый путник, оказавшийся здесь с далекой и тайной целью?
Он чуть шевельнул кистью руки, взглянул в приоткрывшийся просвет – в дверях, ведущих во внутреннее хранилище книг, мелькнула чья-то узкая спина. И тихий покой охватил все вокруг, хотя шум, грохот и крики продолжались. Теперь кто-то хрипло звал маму, а второй зычным голосом возвещал, что он и есть истинный Иисус Христос, пришедший принести не мир, но меч разящий. Воздух от разгоряченных тел тяжелел и становился вязким, санитары надрывались, на самых буйных ловко и привычно набрасывались по несколько человек сразу, валили наземь, ловко уклоняясь от укусов и царапанья, натягивали смирительные балахоны с длинными рукавами и, скрутив, быстро уносили. И тогда Меньшенин, спасая заветное в себе, незаметно оказался в самой толчее, – вновь ощущая невыносимую плотность и жажду жизни, он сказал себе, что это вокруг кипит и бьется в берега самая настоящая полнокровная жизнь, что сумасшедшие не эти несчастные в своей безграничной свободе от всего условного, а те, находящиеся сейчас за стенами и стеклами, – наблюдая, анализируя, фиксируя малейшую аномалию и делая определенные выводы, они строят далекие и преступные планы, – только истинно сумасшедшие могли решиться перевернуть ось бытия и поменять ценности мира полюсами.
19.
В довольно просторном помещении стал прибывать свет – тени в дальних углах серели, лица прорезывались отчетливее. Меньшенин приказал себе не суетиться и даже не двигаться, и тем самым слиться с бессмысленной и безликой, несмотря на яркие порой всплески, горсткой людей, жавшихся друг к другу и в то же время пытавшихся во что бы то ни стало быть отдельно и только в своем призрачном и привычном мире снов и терзаемых постоянным страхом не успеть и потерять самих себя. Действие разворачивалось, порой непредсказуемо и для самих устроителей. Теперь в зале все, казалось, до мельчайшей пылинки было высвечено, словно выставлено напоказ. Многих из присутствующих Меньшенин уже довольно хорошо знал, его внимание привлек вытягивающий шею мужчина лет сорока, все время пытавшийся превратить все вокруг себя в воронье гнездо и проводивший ночи только сидя, изредка он начинал каркать и, пытаясь взлететь, взмахивал руками, – санитары и звали его, впрочем, весьма добродушно, вороной. Сейчас у него в глазах таилось нечто осмысленное и страдающее, – с животной чуткостью ощутив на себе внимательный взгляд, он испуганно глянул на Меньшенина, зашипел и стал пятиться. Меньшенин тихонько рассмеялся. Отвлекая его внимание, в продолжавшую возносить к небу молитвы Алину густо полетели бумажные комья – часть присутствующих таким образом отреагировала на призыв первым бросить камень. Безгрешных оказалось довольно много, и Алина, с живостью вскочив, моляще изгибаясь и показывая высочайший класс, по-балетному выбрасывая ножки и мелко семеня ими, понеслась по кругу, полуобнаженный красавец-юноша с крестом бросился за нею и стал что-то неразборчиво кричать, – можно было расслышать часто повторяющиеся слова «камень» и «ангел». По всему залу словно проскочила длинная и жгучая электрическая искра. Тотчас одна часть присутствующих бросилась на другую, – никто по-мужицки основательно не дрался, все лишь беспорядочно метались по свободному пространству, сталкиваясь друг с другом, падали, вновь вскакивали и неслись дальше. Слышалось тяжелое дыхание и сопение, поднялся невообразимый шум, все кричали, все пытались говорить, раздавались взрывы азартного, звонкого и жизнерадостного хохота. Один из больных кинулся на бумажный крест и с торжествующим воплем разодрал его, полуобнаженный юноша вцепился в обидчика, тот грохнулся на пол, подгребая под себя уже смятый и растерзанный картон и вскрикивая, что это его честно заработанные деньги и он их никому не отдаст; кто-то требовал лестницу и, подпрыгивая, силился достать люстру под потолком; к Меньшенину подскочило фантастическое существо неизвестного пола, в полосатой пижаме, ростом с десятилетнего мальчика и со старушечьим лицом и телом, совершенно разноглазое.
– А я тебя видел, – радостно возвестило оно, уставившись снизу вверх своими завораживающими очами. – Ты – черт!
– О! – сказал на это Меньшенин. – Я тоже вас видел, тоже встречал, уважаемый коллега, вы сидели в медном тазу на базаре в Киеве, вас продавали по порциям.
И сразу бросился бежать вместе со всеми и кричать, пробиваясь к Алине, но она, мелькнув в самой гуще раз и другой, куда-то пропала, – появилось несколько санитаров, разрезая стонущий и мечущийся клубок, они стали разделять больных на две половины по какому-то, только им ведомому признаку, и тогда Меньшенин, зажатый в самом дальнем углу между витриной с портретом Никиты Сергеевича Хрущева и материалами о его славной и большой жизни и деятельности на благо народа, его подвиге миротворца и декоративной решеткой с вьющимися до самого потолка растениями, затаился, заставил себя предельно сосредоточиться, – крики и ругань, какой-то свист, шумное дыхание, треск ломавшейся мебели, привычно повелительные окрики санитаров – все отступило, растаяло, открылась далекая синева, и в ней, вначале еле заметно, затем все сильнее и ярче накаляясь, проступила яркая точка, она стремительно увеличивалась и приближалась, все по пути очищая и освежая. И вот ободряющая волна накрыла его и пронеслась мимо, – в следующее мгновение он услышал:
– Завтра сюда привезут профессора Коротченко на обследование, намерены разблокировать ему память. Решетка на окне вашей палаты сегодня не заперта, легко раздвигается. Велено передать – в путь…
Беззвучно повторив последние слова, Меньшенин почувствовал легкое головокружение и прикрыл глаза; ему мучительно захотелось увидеть того, кто скрывался за густой зеленью декоративной решетки. Служитель, санитар или подобный ему самому неведомый путник, оказавшийся здесь с далекой и тайной целью?
Он чуть шевельнул кистью руки, взглянул в приоткрывшийся просвет – в дверях, ведущих во внутреннее хранилище книг, мелькнула чья-то узкая спина. И тихий покой охватил все вокруг, хотя шум, грохот и крики продолжались. Теперь кто-то хрипло звал маму, а второй зычным голосом возвещал, что он и есть истинный Иисус Христос, пришедший принести не мир, но меч разящий. Воздух от разгоряченных тел тяжелел и становился вязким, санитары надрывались, на самых буйных ловко и привычно набрасывались по несколько человек сразу, валили наземь, ловко уклоняясь от укусов и царапанья, натягивали смирительные балахоны с длинными рукавами и, скрутив, быстро уносили. И тогда Меньшенин, спасая заветное в себе, незаметно оказался в самой толчее, – вновь ощущая невыносимую плотность и жажду жизни, он сказал себе, что это вокруг кипит и бьется в берега самая настоящая полнокровная жизнь, что сумасшедшие не эти несчастные в своей безграничной свободе от всего условного, а те, находящиеся сейчас за стенами и стеклами, – наблюдая, анализируя, фиксируя малейшую аномалию и делая определенные выводы, они строят далекие и преступные планы, – только истинно сумасшедшие могли решиться перевернуть ось бытия и поменять ценности мира полюсами.
19.
В ту же ночь под утро профессор Коротченко, спавший в своем кабинете, надо сказать, по взаимному с женой согласию и удовольствию из-за частого своего похрапывания, еще во сне почувствовал нечто мешающее и постороннее. Он открыл глаза и даже не удивился, увидев сидящего рядом в кресле Меньшенина, чисто выбритого, распространяющего запах дорогого одеколона. И только встретив пристальный, какой-то словно раздевающий взгляд, Климентий Яковлевич ощутил легкое беспокойство.
– Вот хорошо, Алексей Иванович, что вы здесь, – сказал он приветливо. – Я сам хотел искать встречи с вами для важного разговора. Мне кажется, именно вы можете разрешить мои сомнения…
Ранний гость – утро еще только разгоралось над Москвой, – молчал, и профессор, несколько конфузясь, предложил ему подождать в соседней комнате, пока он сам встанет и приведет себя в порядок.
– Не стоит, дорогой коллега, – спокойно отклонил предложение хозяина Меньшенин. – У меня нет времени, я всего на несколько минут. Что-то вы бледны, профессор, вам нездоровится? А ну-ка, ну-ка…
И тут незваный посетитель завладел, несмотря на слабое сопротивление хозяина, его рукой, стал щупать пульс сильными, горячими пальцами и глубокомысленно качать головой.
– Позвольте, позвольте, что это вы такое позволяете? – теперь уже по-настоящему возмутился профессор, пытаясь отнять свою руку, и не успел, – все в нем переменилось, краски вокруг стали ярче и словно спала какая-то угнетающая его в последние дни и закрывающая Божий мир пелена. Он до мельчайшей подробности вспомнил свой путь жизни чуть ли не от самого рождения, лицо его исказилось страданием и ужасом, и он опять попытался освободить руку и не смог даже шевельнуть ею – она оставалась недвижимой и бессильной. И голову он не в состоянии был оторвать от подушки, и лицо его вновь передернулось – теперь от ненависти; голос Меньшенина заставлял его физически страдать, он проклинал себя за слепоту, а ведь какая предоставлялась возможность нанести опережающий удар… хотя и здесь был наложен строжайший запрет, трупы были не нужны, требовались только живые мозги, и попробовал бы он ослушаться…
На глаза Климентия Яковлевича выдавило предательскую влагу; он окончательно затаился и затих, выжидая.
– У меня, профессор, к вам один вопрос, – послышался мучивший его голос, заставивший и самую глубину его существа содрогнуться, – раньше он никогда не слышал такого давящего, не оставляющего ни малейшей надежды, палаческого голоса. – Кто стоит у вас за спиной и кто вами движет, профессор? Скажите, и вам сразу станет легче, не мучайте себя, исход предрешен.
– Кем? – запротестовал Климентий Яковлевич. – Кем предрешен? Уж не вами ли? – Он хотел засмеяться, не смог, некрасиво оскалился и стал задыхаться, испуганно округлив глаза. – Убийца… палач… вы…
– Я жду, профессор, – оборвал его Меньшенин. – За все ваши тайные черные дела и преступления вас приговорила сама русская земля, и приговор не подлежит обжалованию. – Ваша игра подошла к концу, наберитесь мужества и успокойтесь.
И тогда Климентий Яковлевич окончательно и бесповоротно понял, скорее даже почувствовал приблизившийся вплотную рубеж небытия, – о нем раньше он никогда не разрешал себе думать, а если об этом приходилось с кем-либо говорить, то он вспоминал нечто ординарное и безликое, вроде того, что все там будем, и тотчас, едва успев отвернуться, забывал о своих словах. И вот, еще полный сил, желаний и планов, он должен был смириться и уйти, и причиной тому вот этот сидевший рядом в кресле московский недоносок, каким-то роковым образом вставший у него на пути… И тотчас душа его запротестовала и застонала, так не должно быть, нет, нет, раздался в нем подспудный задавленный крик, нет, это несправедливо, над ним ведь простирается защита могущественных сил, давно уже управляющих миром, планирующих войны и революции, меняющих любые правительства и режимы в любой части света… он одно время усомнился, и вот расплата… да нет, нет, просто какие-то галлюцинации, сон, бред, пожалуй, он еще не проснулся… Как здесь мог оказаться Меньшенин? Кто его впустил?
Попытавшись сесть и позвать жену, он сам не услышал своего голоса, и опять липкий холодный пот покрыл тело – от этого он передернулся.
– Я жду, – вновь услышал он отвратительно бесстрастный голос рядом и скосил глаза, пытаясь поймать взгляд своего палача.
– Послушайте, Меньшенин, – сказал он, собрав всю свою волю. – Я понимаю, вы очень много знаете, за вами, очевидно, большая и преступная стихия… Только напрасно стараетесь, эта страна приговорена высшими тайными силами, она погибнет, исчезнет, никто и ничто не сможет этому помешать… Идите к нам, вы умный и талантливый человек, получите в жизни мыслимое и немыслимое, познаете высшее наслаждение – неограниченную власть, возможность участвовать в конструировании модели нового миропорядка, вы даже сможете предложить миру своего Бога – все будет разрушено здесь, все выродится и вымрет – так решили высшие силы… Они никогда не отступят от своих планов, еще не было такого случая и никогда не будет… ну…
– Вы напрасно расточаете свое красноречие, профессор, – услышал Климентий Яковлевич пугающе ровный голос, только теперь в нем пробивалась насмешливая нотка. – Бабушка еще надвое сказала, здесь мы еще посмотрим. Я и сам мастер напустить в глаза туману… Я жду, профессор, вы не забыли?
– Мне что-то тяжко, – пожаловался Климентий Яковлевич.. – Освободите меня, никто ничего не узнает, клянусь вам. Ведь вас все равно вычислят и найдут, расплата будет ужасной. Подумайте о своем сыне, о жене – у вас такая прекрасная жизнь впереди, вы так молоды…
– Чепуха! – тяжело уронил Меньшенин. – Молодость пройдет, честь останется. Итак…
– Можно задать единственный вопрос? – заторопился профессор. – И потом…
– Хорошо. Слушаю вас…
– Сколько времени у меня осталось? – быстро спросил Климентий Яковлевич, с решительностью и вызовом в глазах. – Только правду, больше ничего не надо…
– Ровно столько, сколько осталось до моего ухода. Едва лишь за мной закроется дверь… Впрочем, коллега, все интересующее нас мы давно знаем. Ваше дело – можете молчать, мое же время истекло, к сожалению, я должен…
Климентий Яковлевич поверил сразу и безоговорочно.
– Вы меня застрелите, зарежете или придушите? – продолжал он выпытывать с болезненным любопытством, и у Меньшенина по лицу пробежала тень легкой улыбки.
– Ну, профессор! – сказал он. – Вас никто пальцем не тронет.
– А как же?
– Очень просто. У вас остановится сердце, оно достаточно потрудилось и изработалось. Вот так, коллега, запустить обратно его никто уже не сможет.
– И кем же это решено? – Голос хозяина от такой вести дрогнул и окончательно сел.
– Вот этого не знает никто… и не должен знать, – ответил гость и встал. Здесь профессор заметил, что его рука, ранее находившаяся во власти Меньшенина, свободна.
– Подождите, – попросил он. – Я скажу… ваш шурин, Вадим Анатольевич Одинцов – вот кто стоит у меня за спиной…
– Зачем вы лжете, профессор, никакая жизнь не стоит такой дорогой цены… Лгать, как мелкому карманнику, – укоризненно заметил Меньшенин. – Прощайте…
– Подождите! – взмолился Климентий Яковлевич. – Я скажу… обещайте не уходить еще пять минут… обещайте!
Бросив взгляд на часы, Меньшенин кивнул и вновь опустился в кресло.
– Сусляков Николай Александрович, – понижая голос до шепота, выдавил из себя хозяин, – хотя это вам ничего не даст, он – на недосягаемой высоте. И штаб по ликвидации этой страны уже сформирован – недра Академии наук… Знаете, вы мне все время нравились… мы бы с вами успешно и дружно работали, ведь вы все равно проиграли… Я знаю эту беспощадную, сокрушающую силу… Зачем вам бесполезный подвиг? Вы же взрослый человек…
– Я тоже кое-что хорошо знаю, профессор. – Беглая улыбка тронула губы Меньшенина, лишь глаза оставались далекими и по-прежнему пугали. – Слышите, прошел первый трамвай… Рассвет близко, мне пора…
– Как… уже?
– Все будет хорошо, – сказал Меньшенин и, не оглядываясь, быстро вышел, и дверь, сделанная по специальному заказу, тяжелая, высокая, с медным узорочьем, бесшумно затворилась за ним. И с Климентия Яковлевича словно тотчас сполз душивший его покров, плотно облегавший тело, – он даже ощутил особую бодрость и ясность. «Провел на бобах, подлец, – ахнул многоопытный профессор. – Идиот, осел, как же я так? Ну, погоди, мерзавец, шарлатан!»
Ловко и привычно сбросив ноги с дивана, уже заранее нацеливаясь на телефон, смутно белевший на большом, заваленным рукописями и книгами столе, профессор рывком вскочил, кипя от негодования и ненависти. И в тот же момент его швырнуло назад – пытаясь удержаться на ногах, он зашатался, хватая воздух широко открытым ртом, в горле застрял плотный ком, а в груди провис горячий, беспорядочно пульсирующий, набухавший камень, все тяжелее распирая ребра. В висках тоненько, пронзительно зазвенело и лопнуло, – надломившись, Климентий Яковлевич рухнул обратно на диван, увидев в самое последнее мгновение открывшийся перед ним, уходящий куда-то в бесконечность ослепительно белый, просторный коридор и неясные призрачные фигуры людей впереди.
И он встал и двинулся вслед за ними.
– Оттуда, Вадим Анатольевич… Полковник, товарищ Востриков Эдуард Феликсович…
Подняв брови, Одинцов помолчал и бесстрастно сказал:
– Просите, Галина Петровна. Пожалуйста, чаю покрепче…
Потом Одинцов сидел с полковником Востриковым в уютных креслах, – около часа они мирно беседовали о положении дел в институте, затрагивали и более широкие перспективы исторической науки, хотя свелось все к неожиданной, трагической кончине профессора Коротченко от паралича сердца, и только под конец полковник, как бы невзначай, упомянул о Меньшенине, о его весьма загадочном исчезновении, и хозяин кабинета вполне искренне и сокрушенно развел руками.
– Опять прискорбный случай, – подтвердил и полковник. – Мы слишком поздно узнали о приключившемся с ним несчастье. Попросило поинтересоваться этим делом весьма высокопоставленное лицо. Словно в воду канул… как-то даже несерьезно. Впрочем, чего в жизни не бывает? У вас никаких предположений, Вадим Анатольевич, возможно, вы что-либо посоветуете?
Академик ответил не сразу, ушел в себя и сидел насупившись, созерцая что-то видимое ему одному где-то за спиной у своего гостя и чувствуя странное вдохновение, – он безошибочно ощущал прибытие вестника из другого, враждебного пространства, знающего очень много и сейчас ведущего умную и терпеливую игру, и думал, что этот аккуратно подстриженный и прилизанный вестник, само собой, может оказаться и совершенно пустым, просто формально выполняющим свое служебное дело. Но об этом он никогда не скажет, одним из краеугольных основ власти всегда были доскональные знания человеческих слабостей и пороков, здесь ничего не переменилось и никогда не переменится, – несомненно; они перелопатили, просеяли, и не раз, родословную Меньшенина, только вряд ли к ним попал хоть какой-нибудь кончик, не тот уровень…
С разрешения хозяина, полковник курил и ждал, он не торопил и, казалось, расположился в уютном кресле прочно и надолго.
– Я часто думаю о минувшей войне, – буднично и устало признался заслуженный ученый. – Она еще долго будет калечить и убивать в экстремальных стрессовых ситуациях, слишком велика усталость, накопившаяся в самом народном организме. Человеческое сознание подчас не выдерживает, оказывается весьма уязвимым. Что можно предположить? У него жена, маленький сынишка – мой племянник. Очень люблю мальчугана… Как их-то сохранить для нормальной жизни?
– Понятно, – не раздумывая, согласился полковник, и большие напольные часы стали звонить конец рабочего дня – мелодичные серебряные звуки заполнили пространство большого обжитого кабинета, давно вобравшего в свой облик черты, характер и привычки самого хозяина. – Разрешите раскланяться. Вполне вероятно, нам еще придется побеспокоить вас, так что заранее приношу…
– Ну что вы, что вы! – остановил его Одинцов и, проводив гостя до двери, вернулся к столу. В окна рвалась и стучала поздняя московская осень, и все только начиналось. Москва жила будничной и напряженной жизнью, и, проследив взглядом за какой-то стремительной птицей, перечеркнувшей наискось пространство неба за окном, Одинцов вспомнил, что и на его подмосковной даче теперь можно часто услышать счастливый и бездумный смех ребенка и увидеть его пытливые и ясные глаза, распахнутые навстречу неведомой жизни.
– Вот хорошо, Алексей Иванович, что вы здесь, – сказал он приветливо. – Я сам хотел искать встречи с вами для важного разговора. Мне кажется, именно вы можете разрешить мои сомнения…
Ранний гость – утро еще только разгоралось над Москвой, – молчал, и профессор, несколько конфузясь, предложил ему подождать в соседней комнате, пока он сам встанет и приведет себя в порядок.
– Не стоит, дорогой коллега, – спокойно отклонил предложение хозяина Меньшенин. – У меня нет времени, я всего на несколько минут. Что-то вы бледны, профессор, вам нездоровится? А ну-ка, ну-ка…
И тут незваный посетитель завладел, несмотря на слабое сопротивление хозяина, его рукой, стал щупать пульс сильными, горячими пальцами и глубокомысленно качать головой.
– Позвольте, позвольте, что это вы такое позволяете? – теперь уже по-настоящему возмутился профессор, пытаясь отнять свою руку, и не успел, – все в нем переменилось, краски вокруг стали ярче и словно спала какая-то угнетающая его в последние дни и закрывающая Божий мир пелена. Он до мельчайшей подробности вспомнил свой путь жизни чуть ли не от самого рождения, лицо его исказилось страданием и ужасом, и он опять попытался освободить руку и не смог даже шевельнуть ею – она оставалась недвижимой и бессильной. И голову он не в состоянии был оторвать от подушки, и лицо его вновь передернулось – теперь от ненависти; голос Меньшенина заставлял его физически страдать, он проклинал себя за слепоту, а ведь какая предоставлялась возможность нанести опережающий удар… хотя и здесь был наложен строжайший запрет, трупы были не нужны, требовались только живые мозги, и попробовал бы он ослушаться…
На глаза Климентия Яковлевича выдавило предательскую влагу; он окончательно затаился и затих, выжидая.
– У меня, профессор, к вам один вопрос, – послышался мучивший его голос, заставивший и самую глубину его существа содрогнуться, – раньше он никогда не слышал такого давящего, не оставляющего ни малейшей надежды, палаческого голоса. – Кто стоит у вас за спиной и кто вами движет, профессор? Скажите, и вам сразу станет легче, не мучайте себя, исход предрешен.
– Кем? – запротестовал Климентий Яковлевич. – Кем предрешен? Уж не вами ли? – Он хотел засмеяться, не смог, некрасиво оскалился и стал задыхаться, испуганно округлив глаза. – Убийца… палач… вы…
– Я жду, профессор, – оборвал его Меньшенин. – За все ваши тайные черные дела и преступления вас приговорила сама русская земля, и приговор не подлежит обжалованию. – Ваша игра подошла к концу, наберитесь мужества и успокойтесь.
И тогда Климентий Яковлевич окончательно и бесповоротно понял, скорее даже почувствовал приблизившийся вплотную рубеж небытия, – о нем раньше он никогда не разрешал себе думать, а если об этом приходилось с кем-либо говорить, то он вспоминал нечто ординарное и безликое, вроде того, что все там будем, и тотчас, едва успев отвернуться, забывал о своих словах. И вот, еще полный сил, желаний и планов, он должен был смириться и уйти, и причиной тому вот этот сидевший рядом в кресле московский недоносок, каким-то роковым образом вставший у него на пути… И тотчас душа его запротестовала и застонала, так не должно быть, нет, нет, раздался в нем подспудный задавленный крик, нет, это несправедливо, над ним ведь простирается защита могущественных сил, давно уже управляющих миром, планирующих войны и революции, меняющих любые правительства и режимы в любой части света… он одно время усомнился, и вот расплата… да нет, нет, просто какие-то галлюцинации, сон, бред, пожалуй, он еще не проснулся… Как здесь мог оказаться Меньшенин? Кто его впустил?
Попытавшись сесть и позвать жену, он сам не услышал своего голоса, и опять липкий холодный пот покрыл тело – от этого он передернулся.
– Я жду, – вновь услышал он отвратительно бесстрастный голос рядом и скосил глаза, пытаясь поймать взгляд своего палача.
– Послушайте, Меньшенин, – сказал он, собрав всю свою волю. – Я понимаю, вы очень много знаете, за вами, очевидно, большая и преступная стихия… Только напрасно стараетесь, эта страна приговорена высшими тайными силами, она погибнет, исчезнет, никто и ничто не сможет этому помешать… Идите к нам, вы умный и талантливый человек, получите в жизни мыслимое и немыслимое, познаете высшее наслаждение – неограниченную власть, возможность участвовать в конструировании модели нового миропорядка, вы даже сможете предложить миру своего Бога – все будет разрушено здесь, все выродится и вымрет – так решили высшие силы… Они никогда не отступят от своих планов, еще не было такого случая и никогда не будет… ну…
– Вы напрасно расточаете свое красноречие, профессор, – услышал Климентий Яковлевич пугающе ровный голос, только теперь в нем пробивалась насмешливая нотка. – Бабушка еще надвое сказала, здесь мы еще посмотрим. Я и сам мастер напустить в глаза туману… Я жду, профессор, вы не забыли?
– Мне что-то тяжко, – пожаловался Климентий Яковлевич.. – Освободите меня, никто ничего не узнает, клянусь вам. Ведь вас все равно вычислят и найдут, расплата будет ужасной. Подумайте о своем сыне, о жене – у вас такая прекрасная жизнь впереди, вы так молоды…
– Чепуха! – тяжело уронил Меньшенин. – Молодость пройдет, честь останется. Итак…
– Можно задать единственный вопрос? – заторопился профессор. – И потом…
– Хорошо. Слушаю вас…
– Сколько времени у меня осталось? – быстро спросил Климентий Яковлевич, с решительностью и вызовом в глазах. – Только правду, больше ничего не надо…
– Ровно столько, сколько осталось до моего ухода. Едва лишь за мной закроется дверь… Впрочем, коллега, все интересующее нас мы давно знаем. Ваше дело – можете молчать, мое же время истекло, к сожалению, я должен…
Климентий Яковлевич поверил сразу и безоговорочно.
– Вы меня застрелите, зарежете или придушите? – продолжал он выпытывать с болезненным любопытством, и у Меньшенина по лицу пробежала тень легкой улыбки.
– Ну, профессор! – сказал он. – Вас никто пальцем не тронет.
– А как же?
– Очень просто. У вас остановится сердце, оно достаточно потрудилось и изработалось. Вот так, коллега, запустить обратно его никто уже не сможет.
– И кем же это решено? – Голос хозяина от такой вести дрогнул и окончательно сел.
– Вот этого не знает никто… и не должен знать, – ответил гость и встал. Здесь профессор заметил, что его рука, ранее находившаяся во власти Меньшенина, свободна.
– Подождите, – попросил он. – Я скажу… ваш шурин, Вадим Анатольевич Одинцов – вот кто стоит у меня за спиной…
– Зачем вы лжете, профессор, никакая жизнь не стоит такой дорогой цены… Лгать, как мелкому карманнику, – укоризненно заметил Меньшенин. – Прощайте…
– Подождите! – взмолился Климентий Яковлевич. – Я скажу… обещайте не уходить еще пять минут… обещайте!
Бросив взгляд на часы, Меньшенин кивнул и вновь опустился в кресло.
– Сусляков Николай Александрович, – понижая голос до шепота, выдавил из себя хозяин, – хотя это вам ничего не даст, он – на недосягаемой высоте. И штаб по ликвидации этой страны уже сформирован – недра Академии наук… Знаете, вы мне все время нравились… мы бы с вами успешно и дружно работали, ведь вы все равно проиграли… Я знаю эту беспощадную, сокрушающую силу… Зачем вам бесполезный подвиг? Вы же взрослый человек…
– Я тоже кое-что хорошо знаю, профессор. – Беглая улыбка тронула губы Меньшенина, лишь глаза оставались далекими и по-прежнему пугали. – Слышите, прошел первый трамвай… Рассвет близко, мне пора…
– Как… уже?
– Все будет хорошо, – сказал Меньшенин и, не оглядываясь, быстро вышел, и дверь, сделанная по специальному заказу, тяжелая, высокая, с медным узорочьем, бесшумно затворилась за ним. И с Климентия Яковлевича словно тотчас сполз душивший его покров, плотно облегавший тело, – он даже ощутил особую бодрость и ясность. «Провел на бобах, подлец, – ахнул многоопытный профессор. – Идиот, осел, как же я так? Ну, погоди, мерзавец, шарлатан!»
Ловко и привычно сбросив ноги с дивана, уже заранее нацеливаясь на телефон, смутно белевший на большом, заваленным рукописями и книгами столе, профессор рывком вскочил, кипя от негодования и ненависти. И в тот же момент его швырнуло назад – пытаясь удержаться на ногах, он зашатался, хватая воздух широко открытым ртом, в горле застрял плотный ком, а в груди провис горячий, беспорядочно пульсирующий, набухавший камень, все тяжелее распирая ребра. В висках тоненько, пронзительно зазвенело и лопнуло, – надломившись, Климентий Яковлевич рухнул обратно на диван, увидев в самое последнее мгновение открывшийся перед ним, уходящий куда-то в бесконечность ослепительно белый, просторный коридор и неясные призрачные фигуры людей впереди.
И он встал и двинулся вслед за ними.
* * *
Дня через два к Одинцову на работу наведался невысокий приветливый гражданин, – докладывая о посетителе, пожилая и никогда не произносившая лишнего слова секретарша, неопределенно кивая в сторону двери, обронила:– Оттуда, Вадим Анатольевич… Полковник, товарищ Востриков Эдуард Феликсович…
Подняв брови, Одинцов помолчал и бесстрастно сказал:
– Просите, Галина Петровна. Пожалуйста, чаю покрепче…
Потом Одинцов сидел с полковником Востриковым в уютных креслах, – около часа они мирно беседовали о положении дел в институте, затрагивали и более широкие перспективы исторической науки, хотя свелось все к неожиданной, трагической кончине профессора Коротченко от паралича сердца, и только под конец полковник, как бы невзначай, упомянул о Меньшенине, о его весьма загадочном исчезновении, и хозяин кабинета вполне искренне и сокрушенно развел руками.
– Опять прискорбный случай, – подтвердил и полковник. – Мы слишком поздно узнали о приключившемся с ним несчастье. Попросило поинтересоваться этим делом весьма высокопоставленное лицо. Словно в воду канул… как-то даже несерьезно. Впрочем, чего в жизни не бывает? У вас никаких предположений, Вадим Анатольевич, возможно, вы что-либо посоветуете?
Академик ответил не сразу, ушел в себя и сидел насупившись, созерцая что-то видимое ему одному где-то за спиной у своего гостя и чувствуя странное вдохновение, – он безошибочно ощущал прибытие вестника из другого, враждебного пространства, знающего очень много и сейчас ведущего умную и терпеливую игру, и думал, что этот аккуратно подстриженный и прилизанный вестник, само собой, может оказаться и совершенно пустым, просто формально выполняющим свое служебное дело. Но об этом он никогда не скажет, одним из краеугольных основ власти всегда были доскональные знания человеческих слабостей и пороков, здесь ничего не переменилось и никогда не переменится, – несомненно; они перелопатили, просеяли, и не раз, родословную Меньшенина, только вряд ли к ним попал хоть какой-нибудь кончик, не тот уровень…
С разрешения хозяина, полковник курил и ждал, он не торопил и, казалось, расположился в уютном кресле прочно и надолго.
– Я часто думаю о минувшей войне, – буднично и устало признался заслуженный ученый. – Она еще долго будет калечить и убивать в экстремальных стрессовых ситуациях, слишком велика усталость, накопившаяся в самом народном организме. Человеческое сознание подчас не выдерживает, оказывается весьма уязвимым. Что можно предположить? У него жена, маленький сынишка – мой племянник. Очень люблю мальчугана… Как их-то сохранить для нормальной жизни?
– Понятно, – не раздумывая, согласился полковник, и большие напольные часы стали звонить конец рабочего дня – мелодичные серебряные звуки заполнили пространство большого обжитого кабинета, давно вобравшего в свой облик черты, характер и привычки самого хозяина. – Разрешите раскланяться. Вполне вероятно, нам еще придется побеспокоить вас, так что заранее приношу…
– Ну что вы, что вы! – остановил его Одинцов и, проводив гостя до двери, вернулся к столу. В окна рвалась и стучала поздняя московская осень, и все только начиналось. Москва жила будничной и напряженной жизнью, и, проследив взглядом за какой-то стремительной птицей, перечеркнувшей наискось пространство неба за окном, Одинцов вспомнил, что и на его подмосковной даче теперь можно часто услышать счастливый и бездумный смех ребенка и увидеть его пытливые и ясные глаза, распахнутые навстречу неведомой жизни.