Страница:
Затем Никифор настроил против себя купцов и ростовщиков. Начеканив денег со своим изображением, он распорядился не принимать к оплате никаких других. До этого было неважно, какой император на монете — абы был какой-нибудь. В принципе, можно было расплатиться монетами хоть Никифора I — того самого, из которого Крум сделал себе кубок — хоть самого Константина Великого, если бы нашелся такой антик у какого средневекового нумизмата. Старые деньги было велено сдавать. Причем принимали по номиналу, а не по весу, выдаваемые же на обмен новые деньги качеством не блистали. Можно вообразить, какой хаос внесли распоряжения императора в жизнь бесчисленных столичных рынков. Засуха в провинциях Гонориада и Пафлагония погубила сады, поля и виноградники. Начался голод. Император не только не сделал ничего, чтобы помочь голодающим, но даже вдвое поднял цену на казенный хлеб. Что в этих условиях вытворяли частные хлеботорговцы, можно только гадать. Цены на хлеб взлетели немыслимо. Рассказывают такой анекдот: во время учений к императору подошел седой старик и попросил взять его на службу. Император удивился, что такой дряхлый старец желает служить, на что тот ответил: "Я нынче сильней, чем в молодые годы, государь. В юности я с трудом мог поднять мешок хлеба стоимостью в один золотой, а нынче я унесу его в одной руке". Император посмеялся над престарелым остроумцем, но наказывать не стал.
Недоумение и неудовольствие жителей столицы вызвало стремление Никифора превратить дворец императоров в крепость. Он обнес дворцовые постройки стеной, выстроил внутри склады и наполнил их снедью и прочими припасами, выстроил мастерские и пекарни. При этом Никифор сносил ради своего замысла многие прекрасные здания, много веков украшавшие Город царей, не щадя ни церквей, ни дворцовых чертогов. Что до того, что иногда цесарь, засучив рукава, сам выходил на строительство…
И уж точно не прибавили любви к новому императору — на сей раз не только у жителей Царя городов, но и у всех подданных империи ромеев — многочисленные новые налоги. В дополнение к уже и так фантастически многочисленным и разнообразным податям и поборам, пополнявшим казну Второго Рима.
Наверное, грустнее всего императору было полнейшее непонимание подданных. Ведь не из мелочной же скупости он изобретал новые налоги и хитрил с монетами, не из пошлого страха за свою шкуру возводил в сердце Царя городов несокрушимую цитадель. Никифор был воином — всегда, во всем, прежде всего. Этим объяснялись все его нововведения. Деньги, которые он, к негодованию горожан, выгадывал на торговле казенным хлебом, и деньги, которые не отдавали на благотворительность, и деньги, которые Никифор Фока нажил на денежной реформе, и новые налоги — все это шло на любимое детище Никифора.
На армию.
Никифор особенно пестовал и холил среди прочих войск клибанофоров, или, как их еще называют, кактафрактов, панцирную конницу. Доспех клибанофора был чрезвычайно тяжел, ему даже щита уже не полагалось. Такой степени защиты воина и коня достигнут только рыцари на исходе Средневековья, в XV-XVI веках, когда упавший наземь рыцарь и впрямь не мог подняться самостоятельно, но зато выходил невредимым из-под града ударов. Разумеется, такой доспех, покрывающий и коня, и всадника, был очень недешев. Тем более недешев, что ремесло в Византии еще далеко не достигло того уровня, что в Европе времен битвы при Грюнвальде и Столетней войны, а снабжал им Никифор не малочисленную прослойку феодалов, а византийские армии. Ибн Хаукаль замечает, что, благодаря финансовой "сметке" Фоки, ему удавалось оплачивать большие походы только за счет налогов, не тратя ни гроша из казны. И тут же добавляет, что подданные за это ненавидели владыку. Византиец Зонара впоследствии напишет, что сборщики податей при Никифоре разоряли страну не менее свирепо, чем враги, от которых их защищала его армия.
Проще говоря, император-солдат был не императором византийского народа. Он, с его новыми налогами, выжиманием средств на армейские нужды, с готовностью встать на сторону солдат в любом конфликте со штатскими и превращением дворца в военный лагерь, был, скорее, императором византийской армии, и только.
Впрочем, в азарте накопления, Никифор Фока ущемил и армию, обложив новыми налогами воинскую добычу, что уронило его и в глазах солдат. Брат же императора, Лев, вообще не помышлял об армии, а резвился вовсю на ниве спекуляции хлебом в голодающей стране. На правах брата императора, он скупал хлеб по дешевке, на тех же правах продавая его втридорога. Обычай, во Втором Риме закрепленный законом, запрещавший знатным людям занятия торговлей и ростовщичеством, был Льву Фоке не писан. Иоанн Цимисхий, тот самый, что отказался предать Никифора, и был одним из его пособников в захвате власти, попытался просить императора унять брата, роняющего престиж двора и воинской знати в глазах горожан. Никифор Фока, уже давно подозревавший Иоанна в связях со своей женой, использовал "дерзость" своего офицера, чтобы сослать его в дальний Халкедон.
В довершение всего, вскоре до столицы дошли слухи, что один из южных городов стерт с лица земли сильнейшим землятресением. В самом Царе городов всю середину лета, не прекращаясь, хлестали ливни, словно пытаясь смыть детище Константина в море. Обозленный налогами, голодом и дороговизной народ шептал о знамениях и гневе божьем. Говорили, что придворный астролог предсказал Фоке скорую гибель во дворце. Говорили, что бывший полководец замыслил оскопить малолетних царевичей и положить начало новой династии. Вспоминали Василия I Македонянина, что, увидев в праздник на улицах мрачные лица голодных, попросту — бывший конюх — спросил у них о причине их хмурого вида. Узнав же о засухе и высоких ценах на хлеб, призвал к себе ответственных за торговлю казенным хлебом и устроил им страшный разнос. После этого велел продавать хлеб в шесть раз дешевле прежнего. Вспоминали Василия явно в пику Никифору. Да и то, что речь идет о прапрадеде и тезке законного наследника-царевича, от имени коего правит сквалыга Фока, тоже подразумевалось. Короче говоря, от любви жителей Города царей к новому цесарю не осталось и следа. Ее место заняла глухая ненависть.
Вскоре произошло событие, которое сделало чувства горожан к цесарю очевидными. В городе произошла безобразная драка моряков и городской черни из портовых кварталов с армянскими солдатами из столичного гарнизона. Побоище оставило после себя немало трупов. Эпарх — городской голова Константинополя и его главный судья — Сисиний, попытавшись со своей стражей разнять дерущихся, сам едва не погиб. После этого император уже не мог закрывать глаза на нездоровую атмосферу в городе и решил что-нибудь предпринять. Он вспомнил про давно не устраивавшиеся зрелища на ипподроме и приказал в ближайший же праздник организовать скачки. До какой степени дошло недоверие ромеев к своему государю, показывает немедленно поползший по столице слух, что император хочет отомстить горожанам за недавние беспорядки, и перебить их, как Юстиниан когда-то, на ипподроме. Жадные до зрелищ греки, однако, не отказались от любимого развлечения, и, отдав дань мрачным сплетням, отправились смотреть на скачки. Ничего не знавший об этом Никифор Фока решил еще и потешить горожан сюрпризом в виде военных маневров на огромном поле ипподрома. Таким способом император солдат хотел заронить в сердца горожан приязнь к его драгоценной армии.
И в перерыве между заездами на ипподром из нескольких ворот двинулись отряды солдат, с пением рожков, с боевыми кличами, с обнаженными клинками.
Сюрприз удался.
Зрители нижних рядов, оказавшиеся у края ощетинившейся сталью арены, рванулись вверх, по головам и телам сидевших за ними; зрители верхних рядов одновременно кинулись к выходам.
Тщетно император срывал горло, пытаясь перекрыть тысячеголосый вой смертельно перепуганной толпы и предсмертные вопли раздавленных. Попытки навести порядок сигналами воинских рожков только усиливали панику. Кое-где под грудами людских тел обрушились трибуны…
Десятки убитых портового побоища каплей в море сгинули в сотнях жертв ходынки на ипподроме.
На следующей неделе, когда император со свитой возвращался от чудотворного источника в одном из городских предместий, толпа родственников погибших на ипподроме окружила его на хлебном рынке. Неясно, случайно ли было место, но более удачного для нападок на нового императора было не подобрать. На площади толпились люди, у которых с языка не сходил бешеный рост цен, бесстыдное лихоимство императорского братца, засуха и неурожаи, для человека Средневековья ясно показывающие отношение небес к новому царствованию (и пусть те, кто не слышал, как его современники валят на правительство все, включая плохую погоду, кинут в них камень).
Со всех сторон слышалось: "Преступник! Убийца! Ездил смывать христианскую кровь, душегуб? Ты же в ней до самых глаз!". Вслед за оскорблениями и проклятьями в императорский кортеж полетели и более ощутимые проявления чувств горожан: булыжники, уже тогда превращавшиеся в любимое оружие византийского пролетариата, грязь и вся дрянь, что в изобилии украшала улицы крупнейшего города Средневековья. Горлопанам могло бы прийтись очень несладко, но их против воли спас император, к величайшему смятению спутников рухнувший в обморок. Вероятно, эта наклонность, часто отмечаемая хронистами у Фоки и, мягко говоря, странная для боевого офицера, была следствием какой-то болезни, возможно, нервной. Могла она быть последствием сотрясения мозга, полученного в одной из битв. Шествие кортежа быстро превратилось в отступление, если не паническое бегство, под злорадное улюлюканье с каждым часом наглевшей от безнаказанности толпы. Под градом камней, нечистот и хлама свита с бесчувственным государем вырвалась к площади Константина, и только там властям города удалось взять происходящее в свои руки. Цепь "благонамеренных горожан" в штатском оттеснила смутьянов и сопровождала императора и его спутников до самого дворца, оглашая улицы хорошо срепетированными "проявлениями народного восторга", звучавшими на фоне недавнего происшествия откровенным издевательством, каковым их, возможно, и воспринимал уже очнувшийся Фока. Жутко было слушать, как гаснут дежурно-радостные вопли наемников эпарха во враждебном молчании городских улиц.
По словам Скилицы, именно в тот день император понял, что его ненавидят.
Вот в эти, скажем так, неспокойные дни, и грянули сообщения о Дунайских событиях. И утешительными они оставались очень недолго.
Быстрота, с которой Болгария свалилась — другого слова не подберешь — в руки Святославу, оказалась для Никифора столь же неприятным сюрпризом, как для горожан — потешные бои на ипподроме. Вместо затяжной, кровопролитной войны славян, вместо ослабления русов, произошло их чуть ли не бескровное воссоединение. Аншлюс. Да еще под рукой язычника Святослава, давнего недруга Византии.
Плохие интриганы получаются из военных. Вот попробовал себя Фока в этом деле, и чего добился?
Был Святослав за морем — оказался рядом, под боком.
Был у империи тихонький, выдрессированный, послушный, как комнатная болонка, сосед — Петр Сурсувул. Благочестивый, смиренный, на империю христу-богу молился. Теперь нет его, теперь у империи другой сосед — в один год снесший громаду хазарского каганата, в одну осень взявший 80 болгарских городов. Христиан презирает, хоть и не утесняет вроде, идолам своим верен.
Променял Никифор Фока болонку на лютого волка.
Оставалась надежда, что Святослав разгромит Болгарию, пожжет церкви да монастыри, и уберется восвояси. Может, еще и Болгарию… то есть то, что от Болгарии останется, удастся к рукам прибрать.
Но вскоре пришлось Никифору и с этой надеждой распрощаться. Пришлось, когда показали ему золотую монету. Новехонькую, блестящую, с надписью "Светославъ Цър Българомъ".
Я не выдумываю, читатель. О такой монете писал советский историк Мавродин. К сожалению, изображения монеты он не привел, а жаль. Это ведь очень много значит — что на деньгах изображают. Совсем хорошо было бы, если б было на ней изображение самого Святослава. Подумайте только — прижизненный портрет Святослава Храброго! Да и вообще — на какие монеты она походила, что брали за образец чеканщики?
Если кто-нибудь знает что об этой монете — сообщите, пожалуйста. Буду безмерно признателен.
Появиться она могла только в 967-968 годах. В 968 в Болгарии появился свой царь -Борис Петрович, и Святослав на его власть не посягал. Себя он мог именовать царем только в первый год на Балканах, когда Петр уже умер, Борис сидел в заложниках в Царьграде, и единственной властью в Болгарии был он, Святослав. Летопись наша говорит, что, придя в Болгарию, Святослав сел там княжить. Любопытно, что, по словам Льва Диакона, Святослав видел перед походом сон, где он правил Болгарией. Вот уж действительно — сон в руку! Монеты же говорили испуганной, смятенной стране — пришел не разбойник, не налетчик. Пришел Хозяин. Не грабительский набег — поход государя. Смотрите, болгары, какая тяжелая, добрая золотая монета! Читайте — "цър българомъ". Не чужак-захватчик — ваш царь! А что пришлый — так разве Аспарух не пришел когда-то из-за Дуная? Монета была не "платежной единицей". Болгары держали в руках маленький золотой манифест нового владыки. А побледневший Никифор читал письмо врага. "Ты звал меня? — без слов говорила монета. — Я здесь. И я не уйду".
Говорит эта монета и еще об одном обстоятельстве. Вряд ли сам Святослав настолько хорошо знал жизнь болгар, чтобы понимать значение хода с монетой. Кто ему подсказал? Калокир? Боян? Или кто-то из местных сторонников? Ведь это не быстрое дело — вырезать новые штемпели для монет, найти золото, устроить чеканку.
Никифор понял, что перехитрил сам себя. По дорогам империи понеслись курьеры, и уже вскоре в мостовые Константинополя грянули копыта латной конницы и подкованные сапоги-калиги пехотинцев. Шли войска. Факела, по ночам освещавшие главные улицы Константинополя, отбрасывали на запертые ставни и двери притихшего Города царей чернильные тени рядов копий, пернатых касок, фигур в угловатых доспехах, похожих на диковинных оживших идолов.
Царьградцы запирались в домах и тряслись от страха, проклиная родню затоптанных на ипподроме сограждан. Надо ж им было кидаться на цесаря! Жители Царя городов наверняка не сомневались, что Никифор решил отомстить им за позор бегства, за камни и хлам, летящие в него и его свиту. В ночи из утихающего городского шума все яснее выделялся стук множества плотницких топоров, доносящийся издали. И многим не давали заснуть жуткие видения виселиц и эшафотов, поднимающихся над площадями и перекрестками Города царей.
На другой день, ближе к полудню, горожане смогли облегченно вздохнуть. Клибанофоры вели себя мирно, сидели по казармам, в которые их разместили. Офицеры уже гуляли по рынкам и лавкам, вертя в руках товар и костеря сквозь зубы столичные цены. Никаких эшафотов на площадях тоже не возникло. Зато на стенах и башнях города Константина громоздились деревянные чудища — копьеметы и камнебои, развернувшие неживые рыла на северо-запад. А в управе городской гавани толклись купцы, уныло переругиваясь с секретарями-спафариями. Толку от ругани не было — еще ночью несколько упряжек огромных быков, с натугой ворочая вороты в башнях Кентинарий и Кастеллярий на разных берегах Босфора, подняли со дна обросшую ракушками древнюю цепь и перегородили пролив. Эта цепь уже один раз перегораживала Босфор — во времена Олега Вещего, о котором греки предпочитали не вспоминать, ни к ночи, ни ясным полуднем.
Горожане не знали, что цесарю уже не до них, и даже не до прискорбного инцидента на хлебном рынке. Фока всерьез готовился к обороне столицы.
Впрочем, Никифор не был бы сыном своего народа, если бы ограничился чисто военными мерами. В тот же день Константинополь покинули несколько человек. Это были невзрачные с виду, совсем непримечательные люди, обычные купцы или казенные курьеры, или странники-монахи. Никто бы не заподозрил этих людей в том, что они — на важной государственной службе. Одни из них должны были пробраться в Болгарию, к тем христианским вельможам, чьи дочери покинули Болгарию вместе с царевичами Борисом и Романом. Девушки ехали даже не в свите высокородных заложников, а… на смотрины. Никифор решил подобрать невест своим багрянородным подопечным. Василию в то время было девять лет, Константину — пять. Что и говорить, самое время жениться! Теперь люди Никифора должны были напомнить отцам "невест", у кого гостят их дочери. Бояре обязывались поднять мятеж против Святослава — если только не хотели, чтобы их дочек в царьградских дворцах переселили из роскошных, но хорошо охраняемых покоев в не хуже охраняемые, но куда менее уютные подземелья.
Гораздо более сложная и опасная задача стояла перед другими шпионами Никифора Фоки. Им предстояло странствие в глубь печенежских степей. Целью было — разрушить союз русов и печенегов, науськать кочевников на Русь. Задача эта была далеко не так проста, как может показаться. Напомню, что и на Руси, и в степи выросли два поколения людей, не воевавших друг с другом. Печенежские современники Никифора родились и выросли в племенах, видевших в русах — сильных, достойных уважения союзников, но уж никак не добычу. Если это уважение и было частично утрачено при Ольге, Святослав, одним движением смахнувший "с подноса вселенной" громаду Хазарии, сторицей возместил потерю. Груды добычи, взятой печенегами на руинах разрушенных русами крепостей каганата, были и залогом дружбы с русами, и напоминанием об их мощи. Подкупом тут дела было не решить; часто забывают, что печенеги были просто чересчур дики, чтоб их подкупать. Виднейшая отечественная исследовательница кочевого мира Великой степи, С. А. Плетнева, полагает, что печенеги по уровню развития стояли с индейцами северно-американских прерий XIX века, отличаясь от них разве что знакомством с металлом и, кажется, колесом. Попытайтесь представить себе подкуп кого-нибудь из героев Карла Мая или Фенимора Купера.
Однако Святослав сам дал в руки шпионам Царьграда важный козырь. В походе на Болгарию мадьяры, как и рассчитывал Никифор, стали естественными союзниками Святослава. За десятилетия набегов на Византию по Болгарской земле мадьяры хорошо изучили ее — дороги, долины, перевалы, расположение и силу крепостей. Да и основной военной силе русов — "стене" латной пехоты — было нужно прикрытие с флангов. И в этом отношении, как и во многих других — разведка, диверсии — легкая конница мадьяр была незаменима.
Однако мадьяры были кровными врагами печенегам еще с тех пор, когда оба племени кочевали в причерноморских степях — помните резню, учиненную печенегами кочевьям Арпада. Святослав взял в новый поход печенежских кровников, бывших псов кагана, а их — не взял. Лишил доли в добыче и, что еще обиднее — в славе. Шпионы Никифора умело разожгли обиду кочевников.
Заржали кони, засвистели бичи над впряженными в кибитки быками. Орда двинулась на Русь.
Вскоре до Дуная долетела страшная весть — Киев, мать городов русских — в осаде!
12. "ЧУЖОЙ ЗЕМЛИ ИЩЕШЬ".
Впервые печенеги пришли на Русь врагами — впервые после 915 года. Кончились полвека мира, отвоеванные для южной Руси отцом Святослава. Город отвык видеть врага у стен. Люди в ужасе бежали на Гору, в княжескую крепость. Печенеги, надо думать, обрушились внезапно, в описанной Феофилактом Болгарским манере. С киевских стен горожане взирали на захлестнувшее окрестности половодье вражьего войска. Ревели волы и верблюды в печенежьих повозках, доносились вопли на гортанном степном наречьи, и надо всем этим висел утробный рев огромных печенежских труб, сделанных в виде голов священных животных-предков печенежского племени — быков-огузов. Всадники помоложе, в нарядных поясах с серебряным набором подлетали почти под самые склоны киевской Горы, гарцуя на красавцах-аргамаках, подбрасывая и ловя копья. А к городу все тянулись новые и новые орды, над которыми колыхались знамена из звериных шкур.
В город сбежался народ со всей округи, а на дворе была весна — самое голодное время, когда осенний урожай уже съеден, а озимый — не сжат. В городе замаячил призрак голода.
По Льву Диакону, Святослав созвал в поход на греков "все молодое поколение россов". Такие походы, где основную силу составляет вся масса свободных неженатых людей, в Новгороде будут зваться позднее повольем. Именно повольники освоят земли до Урала, проникнут в Сибирь, и еще до Куликова поля и Вожи нанесут поражение Золотой Орде. Но городу, из которого ушли все молодые крепкие парни и большая часть прирожденных бойцов княжьей дружины, было оттого не легче.
Воевода Претич собрал ополчение северы, привел к Днепру, но никак не мог решиться переправиться через реку. Ни осажденные, ни черниговская подмога не могли связаться друг с другом. А в городе между тем становилось нечего есть. Вече всерьез обсуждало сдачу города печенегам. Это, кстати, любопытная деталь. Мы уже припоминали, что в летописи дважды говориться об осаде печенегами русских городов, и оба раза осажденные всерьез помышляли открыть печенегам ворота. О позднейших осадах русских городов половцами, тем более — ордынцами, ничего подобного не говориться. Или не рассматривали русы печенегов, как таких уж страшных врагов? Но ведь знали, не могли не знать, что печенеги способны на многое — вспомним Феофилакта Болгарского, вспомним вырезанные становья орды Арпада. А плен, в особенности — плен у степняков, русы рассматривали как величайший позор, и готовы были на самоубийство, чтоб избежать его. Загадка!
В конце концов стали искать кого-нибудь, чтобы сообщить людям "той стороны Днепра" — киевляне больше не могут терпеть. Вызвался один "отрок" — не то подросток, не то младший дружинник: "Я проберусь". Ему ответили: "Иди". Парень вышел из города — очевидно, ночью — и, с уздечкой в руках, расспрашивая встречных печенегов — "Не видали ли моего коня" — добрался до реки, скинул одежду, кинулся в воду и поплыл. Лучники печенегов не смогли его подстрелить, а с другого берега, привлеченная шумом погони уже приближалась ладья.
Что здесь можно сказать? Во-первых, отрок здесь все же младший дружинник. Он знает печенежскую речь, у него есть печенежская узда (она отличалась от русской сплошными удилами), он может стремительно раздеться и плыть, ныряя, уходя от выстрелов печенегов — великолепных лучников. Трудно предположить такие качества в подростке. Раздеться, кстати, было необходимо, и не только оттого, что одежда могла помешать плыть. Пробраться через печенежские становья отрок мог только в печенежской одежде, а вот с того берега человека в наряде степняка могли, долго не разбирая, поприветствовать стрелой или копьем. Ополчение ведь, посоха лапотная. А напуганный и вооруженный штатский — очень опасное существо, спросите любого военного.
Но вот что самое интересное — печенеги приняли его за своего! И при том он вряд ли прятал лицо и шарахался от костров. Такое поведение — лучший способ привлечь к себе нездоровое внимание часовых или просто коротающих время у тех же костров воинов. Что же получается? А получается, что печенеги не так уж походили на привычный нам облик степняка с плоским носом, узкими глазенками, торчащими скулами и чахлыми волосками на верхней губе и подбородке. Автор Х века, Абу Дулеф, описывает печенегов, как людей "длиннобородых и усатых". В устах, скажем, китайца, такое описание стоило бы немногого, но пишет-то араб, представитель народа, растительностью на лице не обиженного! Печенеги, значит, обладали внешностью если и не нордической, то вполне европеоидной; во всяком случае, киевлянин Х века, пращур украинцев, среди них мог сойти за своего. Да и немец Бруно-Бонифаций, что полвека спустя отправится в печенежские степи проповедовать христианство, не нашел их внешность достойной особого описания, что непременно бы произошло, походи печенеги на монголов или калмыков. Очевидно, печенеги были европеоидным, сармато-аланским по происхождению, лишь недавно перешедшим на тюркский язык, племенем. Стоит в этой связи сказать несколько слов про самих печенегов.
Недоумение и неудовольствие жителей столицы вызвало стремление Никифора превратить дворец императоров в крепость. Он обнес дворцовые постройки стеной, выстроил внутри склады и наполнил их снедью и прочими припасами, выстроил мастерские и пекарни. При этом Никифор сносил ради своего замысла многие прекрасные здания, много веков украшавшие Город царей, не щадя ни церквей, ни дворцовых чертогов. Что до того, что иногда цесарь, засучив рукава, сам выходил на строительство…
И уж точно не прибавили любви к новому императору — на сей раз не только у жителей Царя городов, но и у всех подданных империи ромеев — многочисленные новые налоги. В дополнение к уже и так фантастически многочисленным и разнообразным податям и поборам, пополнявшим казну Второго Рима.
Наверное, грустнее всего императору было полнейшее непонимание подданных. Ведь не из мелочной же скупости он изобретал новые налоги и хитрил с монетами, не из пошлого страха за свою шкуру возводил в сердце Царя городов несокрушимую цитадель. Никифор был воином — всегда, во всем, прежде всего. Этим объяснялись все его нововведения. Деньги, которые он, к негодованию горожан, выгадывал на торговле казенным хлебом, и деньги, которые не отдавали на благотворительность, и деньги, которые Никифор Фока нажил на денежной реформе, и новые налоги — все это шло на любимое детище Никифора.
На армию.
Никифор особенно пестовал и холил среди прочих войск клибанофоров, или, как их еще называют, кактафрактов, панцирную конницу. Доспех клибанофора был чрезвычайно тяжел, ему даже щита уже не полагалось. Такой степени защиты воина и коня достигнут только рыцари на исходе Средневековья, в XV-XVI веках, когда упавший наземь рыцарь и впрямь не мог подняться самостоятельно, но зато выходил невредимым из-под града ударов. Разумеется, такой доспех, покрывающий и коня, и всадника, был очень недешев. Тем более недешев, что ремесло в Византии еще далеко не достигло того уровня, что в Европе времен битвы при Грюнвальде и Столетней войны, а снабжал им Никифор не малочисленную прослойку феодалов, а византийские армии. Ибн Хаукаль замечает, что, благодаря финансовой "сметке" Фоки, ему удавалось оплачивать большие походы только за счет налогов, не тратя ни гроша из казны. И тут же добавляет, что подданные за это ненавидели владыку. Византиец Зонара впоследствии напишет, что сборщики податей при Никифоре разоряли страну не менее свирепо, чем враги, от которых их защищала его армия.
Проще говоря, император-солдат был не императором византийского народа. Он, с его новыми налогами, выжиманием средств на армейские нужды, с готовностью встать на сторону солдат в любом конфликте со штатскими и превращением дворца в военный лагерь, был, скорее, императором византийской армии, и только.
Впрочем, в азарте накопления, Никифор Фока ущемил и армию, обложив новыми налогами воинскую добычу, что уронило его и в глазах солдат. Брат же императора, Лев, вообще не помышлял об армии, а резвился вовсю на ниве спекуляции хлебом в голодающей стране. На правах брата императора, он скупал хлеб по дешевке, на тех же правах продавая его втридорога. Обычай, во Втором Риме закрепленный законом, запрещавший знатным людям занятия торговлей и ростовщичеством, был Льву Фоке не писан. Иоанн Цимисхий, тот самый, что отказался предать Никифора, и был одним из его пособников в захвате власти, попытался просить императора унять брата, роняющего престиж двора и воинской знати в глазах горожан. Никифор Фока, уже давно подозревавший Иоанна в связях со своей женой, использовал "дерзость" своего офицера, чтобы сослать его в дальний Халкедон.
В довершение всего, вскоре до столицы дошли слухи, что один из южных городов стерт с лица земли сильнейшим землятресением. В самом Царе городов всю середину лета, не прекращаясь, хлестали ливни, словно пытаясь смыть детище Константина в море. Обозленный налогами, голодом и дороговизной народ шептал о знамениях и гневе божьем. Говорили, что придворный астролог предсказал Фоке скорую гибель во дворце. Говорили, что бывший полководец замыслил оскопить малолетних царевичей и положить начало новой династии. Вспоминали Василия I Македонянина, что, увидев в праздник на улицах мрачные лица голодных, попросту — бывший конюх — спросил у них о причине их хмурого вида. Узнав же о засухе и высоких ценах на хлеб, призвал к себе ответственных за торговлю казенным хлебом и устроил им страшный разнос. После этого велел продавать хлеб в шесть раз дешевле прежнего. Вспоминали Василия явно в пику Никифору. Да и то, что речь идет о прапрадеде и тезке законного наследника-царевича, от имени коего правит сквалыга Фока, тоже подразумевалось. Короче говоря, от любви жителей Города царей к новому цесарю не осталось и следа. Ее место заняла глухая ненависть.
Вскоре произошло событие, которое сделало чувства горожан к цесарю очевидными. В городе произошла безобразная драка моряков и городской черни из портовых кварталов с армянскими солдатами из столичного гарнизона. Побоище оставило после себя немало трупов. Эпарх — городской голова Константинополя и его главный судья — Сисиний, попытавшись со своей стражей разнять дерущихся, сам едва не погиб. После этого император уже не мог закрывать глаза на нездоровую атмосферу в городе и решил что-нибудь предпринять. Он вспомнил про давно не устраивавшиеся зрелища на ипподроме и приказал в ближайший же праздник организовать скачки. До какой степени дошло недоверие ромеев к своему государю, показывает немедленно поползший по столице слух, что император хочет отомстить горожанам за недавние беспорядки, и перебить их, как Юстиниан когда-то, на ипподроме. Жадные до зрелищ греки, однако, не отказались от любимого развлечения, и, отдав дань мрачным сплетням, отправились смотреть на скачки. Ничего не знавший об этом Никифор Фока решил еще и потешить горожан сюрпризом в виде военных маневров на огромном поле ипподрома. Таким способом император солдат хотел заронить в сердца горожан приязнь к его драгоценной армии.
И в перерыве между заездами на ипподром из нескольких ворот двинулись отряды солдат, с пением рожков, с боевыми кличами, с обнаженными клинками.
Сюрприз удался.
Зрители нижних рядов, оказавшиеся у края ощетинившейся сталью арены, рванулись вверх, по головам и телам сидевших за ними; зрители верхних рядов одновременно кинулись к выходам.
Тщетно император срывал горло, пытаясь перекрыть тысячеголосый вой смертельно перепуганной толпы и предсмертные вопли раздавленных. Попытки навести порядок сигналами воинских рожков только усиливали панику. Кое-где под грудами людских тел обрушились трибуны…
Десятки убитых портового побоища каплей в море сгинули в сотнях жертв ходынки на ипподроме.
На следующей неделе, когда император со свитой возвращался от чудотворного источника в одном из городских предместий, толпа родственников погибших на ипподроме окружила его на хлебном рынке. Неясно, случайно ли было место, но более удачного для нападок на нового императора было не подобрать. На площади толпились люди, у которых с языка не сходил бешеный рост цен, бесстыдное лихоимство императорского братца, засуха и неурожаи, для человека Средневековья ясно показывающие отношение небес к новому царствованию (и пусть те, кто не слышал, как его современники валят на правительство все, включая плохую погоду, кинут в них камень).
Со всех сторон слышалось: "Преступник! Убийца! Ездил смывать христианскую кровь, душегуб? Ты же в ней до самых глаз!". Вслед за оскорблениями и проклятьями в императорский кортеж полетели и более ощутимые проявления чувств горожан: булыжники, уже тогда превращавшиеся в любимое оружие византийского пролетариата, грязь и вся дрянь, что в изобилии украшала улицы крупнейшего города Средневековья. Горлопанам могло бы прийтись очень несладко, но их против воли спас император, к величайшему смятению спутников рухнувший в обморок. Вероятно, эта наклонность, часто отмечаемая хронистами у Фоки и, мягко говоря, странная для боевого офицера, была следствием какой-то болезни, возможно, нервной. Могла она быть последствием сотрясения мозга, полученного в одной из битв. Шествие кортежа быстро превратилось в отступление, если не паническое бегство, под злорадное улюлюканье с каждым часом наглевшей от безнаказанности толпы. Под градом камней, нечистот и хлама свита с бесчувственным государем вырвалась к площади Константина, и только там властям города удалось взять происходящее в свои руки. Цепь "благонамеренных горожан" в штатском оттеснила смутьянов и сопровождала императора и его спутников до самого дворца, оглашая улицы хорошо срепетированными "проявлениями народного восторга", звучавшими на фоне недавнего происшествия откровенным издевательством, каковым их, возможно, и воспринимал уже очнувшийся Фока. Жутко было слушать, как гаснут дежурно-радостные вопли наемников эпарха во враждебном молчании городских улиц.
По словам Скилицы, именно в тот день император понял, что его ненавидят.
Вот в эти, скажем так, неспокойные дни, и грянули сообщения о Дунайских событиях. И утешительными они оставались очень недолго.
Быстрота, с которой Болгария свалилась — другого слова не подберешь — в руки Святославу, оказалась для Никифора столь же неприятным сюрпризом, как для горожан — потешные бои на ипподроме. Вместо затяжной, кровопролитной войны славян, вместо ослабления русов, произошло их чуть ли не бескровное воссоединение. Аншлюс. Да еще под рукой язычника Святослава, давнего недруга Византии.
Плохие интриганы получаются из военных. Вот попробовал себя Фока в этом деле, и чего добился?
Был Святослав за морем — оказался рядом, под боком.
Был у империи тихонький, выдрессированный, послушный, как комнатная болонка, сосед — Петр Сурсувул. Благочестивый, смиренный, на империю христу-богу молился. Теперь нет его, теперь у империи другой сосед — в один год снесший громаду хазарского каганата, в одну осень взявший 80 болгарских городов. Христиан презирает, хоть и не утесняет вроде, идолам своим верен.
Променял Никифор Фока болонку на лютого волка.
Оставалась надежда, что Святослав разгромит Болгарию, пожжет церкви да монастыри, и уберется восвояси. Может, еще и Болгарию… то есть то, что от Болгарии останется, удастся к рукам прибрать.
Но вскоре пришлось Никифору и с этой надеждой распрощаться. Пришлось, когда показали ему золотую монету. Новехонькую, блестящую, с надписью "Светославъ Цър Българомъ".
Я не выдумываю, читатель. О такой монете писал советский историк Мавродин. К сожалению, изображения монеты он не привел, а жаль. Это ведь очень много значит — что на деньгах изображают. Совсем хорошо было бы, если б было на ней изображение самого Святослава. Подумайте только — прижизненный портрет Святослава Храброго! Да и вообще — на какие монеты она походила, что брали за образец чеканщики?
Если кто-нибудь знает что об этой монете — сообщите, пожалуйста. Буду безмерно признателен.
Появиться она могла только в 967-968 годах. В 968 в Болгарии появился свой царь -Борис Петрович, и Святослав на его власть не посягал. Себя он мог именовать царем только в первый год на Балканах, когда Петр уже умер, Борис сидел в заложниках в Царьграде, и единственной властью в Болгарии был он, Святослав. Летопись наша говорит, что, придя в Болгарию, Святослав сел там княжить. Любопытно, что, по словам Льва Диакона, Святослав видел перед походом сон, где он правил Болгарией. Вот уж действительно — сон в руку! Монеты же говорили испуганной, смятенной стране — пришел не разбойник, не налетчик. Пришел Хозяин. Не грабительский набег — поход государя. Смотрите, болгары, какая тяжелая, добрая золотая монета! Читайте — "цър българомъ". Не чужак-захватчик — ваш царь! А что пришлый — так разве Аспарух не пришел когда-то из-за Дуная? Монета была не "платежной единицей". Болгары держали в руках маленький золотой манифест нового владыки. А побледневший Никифор читал письмо врага. "Ты звал меня? — без слов говорила монета. — Я здесь. И я не уйду".
Говорит эта монета и еще об одном обстоятельстве. Вряд ли сам Святослав настолько хорошо знал жизнь болгар, чтобы понимать значение хода с монетой. Кто ему подсказал? Калокир? Боян? Или кто-то из местных сторонников? Ведь это не быстрое дело — вырезать новые штемпели для монет, найти золото, устроить чеканку.
Никифор понял, что перехитрил сам себя. По дорогам империи понеслись курьеры, и уже вскоре в мостовые Константинополя грянули копыта латной конницы и подкованные сапоги-калиги пехотинцев. Шли войска. Факела, по ночам освещавшие главные улицы Константинополя, отбрасывали на запертые ставни и двери притихшего Города царей чернильные тени рядов копий, пернатых касок, фигур в угловатых доспехах, похожих на диковинных оживших идолов.
Царьградцы запирались в домах и тряслись от страха, проклиная родню затоптанных на ипподроме сограждан. Надо ж им было кидаться на цесаря! Жители Царя городов наверняка не сомневались, что Никифор решил отомстить им за позор бегства, за камни и хлам, летящие в него и его свиту. В ночи из утихающего городского шума все яснее выделялся стук множества плотницких топоров, доносящийся издали. И многим не давали заснуть жуткие видения виселиц и эшафотов, поднимающихся над площадями и перекрестками Города царей.
На другой день, ближе к полудню, горожане смогли облегченно вздохнуть. Клибанофоры вели себя мирно, сидели по казармам, в которые их разместили. Офицеры уже гуляли по рынкам и лавкам, вертя в руках товар и костеря сквозь зубы столичные цены. Никаких эшафотов на площадях тоже не возникло. Зато на стенах и башнях города Константина громоздились деревянные чудища — копьеметы и камнебои, развернувшие неживые рыла на северо-запад. А в управе городской гавани толклись купцы, уныло переругиваясь с секретарями-спафариями. Толку от ругани не было — еще ночью несколько упряжек огромных быков, с натугой ворочая вороты в башнях Кентинарий и Кастеллярий на разных берегах Босфора, подняли со дна обросшую ракушками древнюю цепь и перегородили пролив. Эта цепь уже один раз перегораживала Босфор — во времена Олега Вещего, о котором греки предпочитали не вспоминать, ни к ночи, ни ясным полуднем.
Горожане не знали, что цесарю уже не до них, и даже не до прискорбного инцидента на хлебном рынке. Фока всерьез готовился к обороне столицы.
Впрочем, Никифор не был бы сыном своего народа, если бы ограничился чисто военными мерами. В тот же день Константинополь покинули несколько человек. Это были невзрачные с виду, совсем непримечательные люди, обычные купцы или казенные курьеры, или странники-монахи. Никто бы не заподозрил этих людей в том, что они — на важной государственной службе. Одни из них должны были пробраться в Болгарию, к тем христианским вельможам, чьи дочери покинули Болгарию вместе с царевичами Борисом и Романом. Девушки ехали даже не в свите высокородных заложников, а… на смотрины. Никифор решил подобрать невест своим багрянородным подопечным. Василию в то время было девять лет, Константину — пять. Что и говорить, самое время жениться! Теперь люди Никифора должны были напомнить отцам "невест", у кого гостят их дочери. Бояре обязывались поднять мятеж против Святослава — если только не хотели, чтобы их дочек в царьградских дворцах переселили из роскошных, но хорошо охраняемых покоев в не хуже охраняемые, но куда менее уютные подземелья.
Гораздо более сложная и опасная задача стояла перед другими шпионами Никифора Фоки. Им предстояло странствие в глубь печенежских степей. Целью было — разрушить союз русов и печенегов, науськать кочевников на Русь. Задача эта была далеко не так проста, как может показаться. Напомню, что и на Руси, и в степи выросли два поколения людей, не воевавших друг с другом. Печенежские современники Никифора родились и выросли в племенах, видевших в русах — сильных, достойных уважения союзников, но уж никак не добычу. Если это уважение и было частично утрачено при Ольге, Святослав, одним движением смахнувший "с подноса вселенной" громаду Хазарии, сторицей возместил потерю. Груды добычи, взятой печенегами на руинах разрушенных русами крепостей каганата, были и залогом дружбы с русами, и напоминанием об их мощи. Подкупом тут дела было не решить; часто забывают, что печенеги были просто чересчур дики, чтоб их подкупать. Виднейшая отечественная исследовательница кочевого мира Великой степи, С. А. Плетнева, полагает, что печенеги по уровню развития стояли с индейцами северно-американских прерий XIX века, отличаясь от них разве что знакомством с металлом и, кажется, колесом. Попытайтесь представить себе подкуп кого-нибудь из героев Карла Мая или Фенимора Купера.
Однако Святослав сам дал в руки шпионам Царьграда важный козырь. В походе на Болгарию мадьяры, как и рассчитывал Никифор, стали естественными союзниками Святослава. За десятилетия набегов на Византию по Болгарской земле мадьяры хорошо изучили ее — дороги, долины, перевалы, расположение и силу крепостей. Да и основной военной силе русов — "стене" латной пехоты — было нужно прикрытие с флангов. И в этом отношении, как и во многих других — разведка, диверсии — легкая конница мадьяр была незаменима.
Однако мадьяры были кровными врагами печенегам еще с тех пор, когда оба племени кочевали в причерноморских степях — помните резню, учиненную печенегами кочевьям Арпада. Святослав взял в новый поход печенежских кровников, бывших псов кагана, а их — не взял. Лишил доли в добыче и, что еще обиднее — в славе. Шпионы Никифора умело разожгли обиду кочевников.
Заржали кони, засвистели бичи над впряженными в кибитки быками. Орда двинулась на Русь.
Вскоре до Дуная долетела страшная весть — Киев, мать городов русских — в осаде!
12. "ЧУЖОЙ ЗЕМЛИ ИЩЕШЬ".
Но только свет луны двурогой
Исчез пред утренней зарей,
Весь Киев новою тревогой
Смутился. Клики, шум и вой
Возникли всюду. Киевляне
Толпятся на стене градской…
И видят — в утреннем тумане
Шатры белеют за рекой;
Щиты, как зарево блистают,
В полях наездники мелькают,
Вдали подъемля черный прах;
Идут походные телеги,
Костры пылают на холмах.
Беда: восстали печенеги!
А. С. Пушкин.
1. Киев осажденный.
Орда темна и смуглолица,
Тысячерука, тяжела…
В.Якушев "Орда".
Впервые печенеги пришли на Русь врагами — впервые после 915 года. Кончились полвека мира, отвоеванные для южной Руси отцом Святослава. Город отвык видеть врага у стен. Люди в ужасе бежали на Гору, в княжескую крепость. Печенеги, надо думать, обрушились внезапно, в описанной Феофилактом Болгарским манере. С киевских стен горожане взирали на захлестнувшее окрестности половодье вражьего войска. Ревели волы и верблюды в печенежьих повозках, доносились вопли на гортанном степном наречьи, и надо всем этим висел утробный рев огромных печенежских труб, сделанных в виде голов священных животных-предков печенежского племени — быков-огузов. Всадники помоложе, в нарядных поясах с серебряным набором подлетали почти под самые склоны киевской Горы, гарцуя на красавцах-аргамаках, подбрасывая и ловя копья. А к городу все тянулись новые и новые орды, над которыми колыхались знамена из звериных шкур.
В город сбежался народ со всей округи, а на дворе была весна — самое голодное время, когда осенний урожай уже съеден, а озимый — не сжат. В городе замаячил призрак голода.
По Льву Диакону, Святослав созвал в поход на греков "все молодое поколение россов". Такие походы, где основную силу составляет вся масса свободных неженатых людей, в Новгороде будут зваться позднее повольем. Именно повольники освоят земли до Урала, проникнут в Сибирь, и еще до Куликова поля и Вожи нанесут поражение Золотой Орде. Но городу, из которого ушли все молодые крепкие парни и большая часть прирожденных бойцов княжьей дружины, было оттого не легче.
Воевода Претич собрал ополчение северы, привел к Днепру, но никак не мог решиться переправиться через реку. Ни осажденные, ни черниговская подмога не могли связаться друг с другом. А в городе между тем становилось нечего есть. Вече всерьез обсуждало сдачу города печенегам. Это, кстати, любопытная деталь. Мы уже припоминали, что в летописи дважды говориться об осаде печенегами русских городов, и оба раза осажденные всерьез помышляли открыть печенегам ворота. О позднейших осадах русских городов половцами, тем более — ордынцами, ничего подобного не говориться. Или не рассматривали русы печенегов, как таких уж страшных врагов? Но ведь знали, не могли не знать, что печенеги способны на многое — вспомним Феофилакта Болгарского, вспомним вырезанные становья орды Арпада. А плен, в особенности — плен у степняков, русы рассматривали как величайший позор, и готовы были на самоубийство, чтоб избежать его. Загадка!
В конце концов стали искать кого-нибудь, чтобы сообщить людям "той стороны Днепра" — киевляне больше не могут терпеть. Вызвался один "отрок" — не то подросток, не то младший дружинник: "Я проберусь". Ему ответили: "Иди". Парень вышел из города — очевидно, ночью — и, с уздечкой в руках, расспрашивая встречных печенегов — "Не видали ли моего коня" — добрался до реки, скинул одежду, кинулся в воду и поплыл. Лучники печенегов не смогли его подстрелить, а с другого берега, привлеченная шумом погони уже приближалась ладья.
Что здесь можно сказать? Во-первых, отрок здесь все же младший дружинник. Он знает печенежскую речь, у него есть печенежская узда (она отличалась от русской сплошными удилами), он может стремительно раздеться и плыть, ныряя, уходя от выстрелов печенегов — великолепных лучников. Трудно предположить такие качества в подростке. Раздеться, кстати, было необходимо, и не только оттого, что одежда могла помешать плыть. Пробраться через печенежские становья отрок мог только в печенежской одежде, а вот с того берега человека в наряде степняка могли, долго не разбирая, поприветствовать стрелой или копьем. Ополчение ведь, посоха лапотная. А напуганный и вооруженный штатский — очень опасное существо, спросите любого военного.
Но вот что самое интересное — печенеги приняли его за своего! И при том он вряд ли прятал лицо и шарахался от костров. Такое поведение — лучший способ привлечь к себе нездоровое внимание часовых или просто коротающих время у тех же костров воинов. Что же получается? А получается, что печенеги не так уж походили на привычный нам облик степняка с плоским носом, узкими глазенками, торчащими скулами и чахлыми волосками на верхней губе и подбородке. Автор Х века, Абу Дулеф, описывает печенегов, как людей "длиннобородых и усатых". В устах, скажем, китайца, такое описание стоило бы немногого, но пишет-то араб, представитель народа, растительностью на лице не обиженного! Печенеги, значит, обладали внешностью если и не нордической, то вполне европеоидной; во всяком случае, киевлянин Х века, пращур украинцев, среди них мог сойти за своего. Да и немец Бруно-Бонифаций, что полвека спустя отправится в печенежские степи проповедовать христианство, не нашел их внешность достойной особого описания, что непременно бы произошло, походи печенеги на монголов или калмыков. Очевидно, печенеги были европеоидным, сармато-аланским по происхождению, лишь недавно перешедшим на тюркский язык, племенем. Стоит в этой связи сказать несколько слов про самих печенегов.