Страница:
13. ГРОЗА НАД ВИЗАНТИЕЙ.
МЕРТВЫЕ СРАМУ НЕ ИМУТ.
"Варвары!" — в хрип переходит крик,
Фыркнула кровь из груди часового.
Всадник к растрепанной гриве приник,
Вслед ему — грохот тяжелого слова:
"Варвары!". Вздрогнул седой Ватикан.
Тяжесть мечей и нахмуренных взглядов,
Боли не знают, не чувствуют ран,
Не понимают, что значит — преграда.
Город ли, крепость, стена ли, скала -
Что бы ни стало, едино разрушат.
И византийских церквей купола
Молят спасти христианские души.
Только сам бог что-то бледен с лица.
Страх, как комок перепутанных нервов.
И под доспехами стынут сердца
Старых и опытных легионеров.
Хмурое небо знаменья творит,
Тучи в движеньи томительно-сером.
"Варвары!". Посуху плыли лодьи к окаменевшим от ужаса стенам.
С. Гнедин "Варвары".
1. "Тот, кто крепко строил замок…"
Хитрости Цареграда,
А и мудрости Ерусалима…
Былина "Соловей Будимирович".
Пока дружины Святослава шли на Киев, пока разгоняли от русских границ кочевничьи шайки, пока делил великий князь престолы-наместничества своей огромной державы между сыновьями и хоронил мать, в Болгарии люди цесаря Никифора Фоки не теряли времени даром. Очень скоро — быть может, Святослав еще не покинул страны — болгарское "посольство" стояло в Константинополе перед престолом того самого цесаря, который столь недипломатично обошелся с их предшественниками. Болгарские бояре "с воздетыми руками умоляли императора защитить их" от злого язычника.
Кого могло представлять посольство? Болгарское государство? Но "царем болгарам", как мы помним, в то время считался Святослав, на основаниях не менее и не более законных, чем те, на которых сам Фока занимал престол Царя городов. Проще говоря — по праву сильнейшего. Он княжил над болгарами, чеканил монеты и облагал данью пограничные греческие города. Западной Болгарией, выделившейся в отдельное царство, правили Комитопулы — четверо братьев, сыновей комита покойного царя Петра, Николы — Давид, Самуил, Моисей и Аарон. Братья, с их ветхозаветными именами, были христианами. Их земли частично соседствовали, частично включали в себя земли сербов и хорватов, уже три века к тому времени принявших христианство. Но при этом, на протяжении всей истории Западно-Болгарского царства, оно будет непримиримым врагом Восточного Рима. Болгарский народ? Но многие болгары до конца, до "освободительной" резни Цимисхия и страшных дней Доростольского сидения, будут биться бок о бок с русами против "освободителей" из Второго Рима.
Так кого же представляли люди, что, "воздев руки", стояли той весною перед императором? Надо полагать, то был, так сказать, актив христианской партии Болгарии, верные сторонники Константинополя, из тех, что окружал беспомощного Петра Сурсувула. Вовсе не обязательно все они были родственниками несчастных заложниц — "невест" малолетних царевичей. Разве болгарские христиане, за сто лет до того открывавшие ворота родных городов полчищам Михаила III, делали это из-за каких-то родственниц-заложниц? Нам, знавшим Россию ХХ века, легче — нет, не простить — понять таких людей. Разве германский генштаб держал ствол у виска маленьких дочурок большевиков-пораженцев? Разве Андрей Дмитриевич Сахаров юродствовал на трибунах из-за родни, взятой в заложники ЦРУ или Моссадом? Разве ковалевы или новодворские и их опогоненные "братья по разуму" унижали Россию перед крохотным племенем горных бандитов ради близких, сидящих в чеченских зинданах? Космополитическая идея делала их бескорыстными пособниками врагов своей нации. Идея "общечеловеческих ценностей", носивших в начале ХХ века имя коммунизма, в конце его — демократии, а в далеком Х столетии — христианства.
И в "посольстве", явившемся к Никифору тоже были и болгарские сахаровы с ковалевыми. Конечно, император принял это посольство куда ласковей прежнего. Куда подевались "нищее, грязное, и во всех прочих отношениях низкое племя" и его "одетые в шкуры вожди, грызущие сырые кожи"?! Император внезапно "вспомнил", что болгары — братья ромеев по вере, и проникся величайшим сочувствием к бедствиям соседа. С послами обошлись в высшей степени любезно, но… никакой реальной помощи не обещали. Войска империи увязли на арабских фронтах. Все лучшие силы направлены туда. Вы, как христиане, должны понять…
Еще чего не хватало — проливать лишний раз ромейскую кровь, или губить наемников, за которых дорого плачено из имперской казны и кармана подданных Второго Рима! Ради этого, что ли, Никифор Фока терял любовь своего народа, облагал его зверскими налогами, выгадывал каждую копеечку? Нет уж, пока только это возможно — пусть варвары бьют варваров!
Вместо этого император отпустил с посольством на родину Бориса и Романа Петровичей, сыновей покойного царя болгар. Пусть у мятежников будет знамя, а у врага — соперники в праве на болгарский престол.
Трудно сказать, что чувствовали в это время молодые сыновья Петра. Они, конечно, были христианами, выросли в сугубо христианской семье и полжизни провели в столице православия, Константинополе. Но вряд ли они были большими сторонниками Византии. О, я не подразумеваю, что братья-заложники были полными подобиями своего Великого деда. Но узник редко любит тюрьму, даже отделанную золотом и пурпуром, и подавно никогда не любит тюремщиков. В роскошных дворцах Города Царей царевичи чувствовали себя пленниками, да ими и были. О Святославе они могли слышать очень немногое. Скорее всего, они считали и его, и Никифора в равной степени врагами своей несчастной страны. Отделаться от византийцев пока невозможно — что ж, попробуем отбить хоть одного врага.
Заговор, между тем, был сработан на совесть. Спецслужбы императора Фоки смело можно было поздравить. Никто не успел предупредить воеводу Волка о готовящемся мятеже, никто из других городов не пришел на помощь. Можно предположить, что кое-где гарнизоны русов и их сторонники были захвачены врасплох и попросту вырезаны. Да и население пребывало в некоторой растерянности — Петр мертв, новый "църъ българомъ" ушел куда-то на север, и неведомо, вернется ли еще, а воевода Волк явно не царь и не болгарин. Зато на стороне мятежников — царевичи, дети Петра, Борис и Роман. Вскорости Волк со своим войском молодых повольников был осажден в Переяславце. Пищи не хватало — никто не готовился к осаде, а в городе, кроме жителей, пребывало многочисленное русское войско. Приступ за приступом отбивало воинство воеводы Волка, но припасы таяли. Кроме того, некий доброжелатель известил воеводу, что в городе зреет заговор с целью открыть ворота войску царевичей…
Никифор Фока мог потирать руки. Наконец-то все идет по его планам! Радостные вести шли и с восточного фронта. Там, в Сирии, войсками Второго Рима командовал патриций Петр, придворный евнух. Современники отмечали, что человек этот, невзирая на телесную ущербность, проявлял и мужество бойца, и мудрость полководца. Можно добавить — и безжалостную свирепость завоевателя. Когда отряд Михаила Вурцы влез на стены Антиохии, и, перерезав стражу, открыл ворота византийскому войску, победители подожгли город с четырех сторон, обратили в рабство всех жителей, а уцелевшее имущество Петр поделил между солдатами, лучшую долю, естественно, присвоив себе.
Надо, впрочем, сказать, что, по византийским меркам, Петр вел себя еще довольно человечно. За четыре столетия до него другой решительный и умный полководец императора Юстиниана, Нарзес, тоже придворный евнух и армянин по происхождению, воюя в Италии, захватил шесть тысяч пленных. Поскольку у Нарзеса не было провианта на такое количество рабов, а охрана огромного полона парализовала бы его войско, евнух, не мудрствуя лукаво, приказал наемникам попросту перерезать пленных. Шесть тысяч безоружных людей, европейцев и христиан.
Кроме успехов в Сирии, Никифора Фоку радовали и другие события. Удалось выкупить у египетских арабов взятого в плен в Сицилии византийского командира, патриция Никиту. Любопытно, что выкупом послужил… меч. Один-единственный меч, захваченный Фокой в одном из боев в Палестине. Но современники отнюдь не сочли выкуп малым, напротив, живший тогда в качестве посла кайзера Оттона при дворе Фоки лангобардский епископ Лиутпранд ехидно заметил, что Никиту выкупили за сумму, много большую, чем он того стоил. О том, как воспринял этот выкуп правитель Египта, стоит рассказать особо.
Меч принадлежал Мухаммеду. Тому самому пророку Мухаммеду, основателю ислама.
Скажем еще раз — Никифор Фока был хорошим командиром. Он действительно заботился о своих солдатах и офицерах.
Потрясенный эмир Аль-Муиз, в чьих руках оказался клинок посланца Аллаха, повелел освободить из египетских зинданов не только Никиту, но и всех, взятых в плен вместе с ним. И более того — всех пленных ромеев, сколько их ни было в его государстве. Никакие деньги, никакие сокровища казны Восточного Рима не помогли бы добиться такого; никакие сокровища не стоили бы в глазах эмира этой полосы отточенного железа. Весть разлетелась по всему мусульманскому миру, и толпы паломников устремились в Египет, надеясь увидеть если не саму святыню, то хотя бы дворец, ставший ее вместилищем.
А навстречу им по дорогам Египта брели, цепляясь друг за друга, щуря отвыкшие от дневного света глаза, брели десятки и сотни живых скелетов, еле прикрытых лохмотьями, со следами кандалов на руках и ногах. Начинали свой долгий, трудный и опасный путь на родину освобожденные щедростью своего государя и благочестием эмира византийцы.
Когда первые корабли с возвращавшимися домой пленниками показались в гавани Царя городов, по всем церквям Константинополя зазвонили колокола. Император устроил праздник в честь освобождения из сарацинского плена своих подданных. И на сей раз ликование подданных было вполне искренним и не омрачилось безобразными инцидентами, вроде кошмарного происшествия на ипподроме.
Кроме того, завершались мероприятия по подготовке к обороне Константинополя, теперь уже казавшиеся, наверно, самому Фоке излишней перестраховкой. Хотя Никифор всегда был очень осторожным человеком и полагал, что от северных язычников можно ожидать всего.
Наконец, подходила к концу постройка крепостных стен вокруг императорского дворца.
Помнится, у Дюма, в "Королеве Марго", несчастный король Карл все повторял зловещую песенку: "тот, кто крепко строил замок, в нем не будет жить". Не знаю, была ли эта песенка в ходу в Царе городов, но к цесарю Никифору она имела самое непосредственное отношение.
В день празднования взятия патрицием Петром Антиохии — был праздник с жутковатым на наш слух названием "День сонма бесплотных сил" — к Никифору Фоке подошел некий неизвестный монах, сунул в руки императора записку и скрылся. В записке было сказано: "Провидение открыло мне, червю, что ты, государь, переселишься из этой жизни на третий месяц по прошествии сентября". Сама формулировка может показаться странной, но надо помнить, что православная церковь празднует Новый Год в сентябре. В сентябре, кстати, празднуют свой Новый Год, Рош -Хашана, и иудеи. Так что в письме, собственно, говорилось, что произойдет сие прискорбное событие на третий месяц византийского года. Поскольку День сонма бесплотных сил отмечался 8 ноября (почти Хеллоуин!), предупреждение сильно запоздало.
Монаха, естественно, искали, и искали очень тщательно. Однако его и след простыл; не помогли даже хорошо развитые в Византии навыки сыска. Поэтому я склонен предполагать, что предупредивший императора монах не был святым провидцем. Такой возможности, разумеется, нельзя вовсе отрицать, но предсказатели такого рода — монах Авель, Серафим Саровский, святой старец Григорий Ефимович Распутин — все же редко ограничиваются единичным анонимным пророчеством, чтобы потом бесследно раствориться в толпе. В чудеса я верю. Как говаривал патер Браун, давненько не появлявшийся на наших страницах, "я верю и в тигров-людоедов, но они не мерещатся мне на каждом шагу" ("Чудо "Полумесяца"). Поэтому я и позволю себе предположить, что человек, предупредивший Никифора, не был святым провидцем. Собственно, он, по-моему, вообще мог не быть монахом. Какая бы еще одежда подошла лучше монашеской сутаны для того, чтобы беспрепятственно подойти вплотную к благочестивому государю, оставаясь неузнанным? Затем несколько шагов в праздничную толпу, пара мгновений на развязывание пояса, на стаскивание сутаны — и император, оторвавший изумленные глаза от пергамента, может сколько угодно звать стражу, приказывать "немедленно отыскать этого монаха", и тщетно шарить глазами вокруг. Его взгляд и не задержится на лице передавшего записку. Можно смело предположить — прекрасно знакомом лице. Оттого загадочный "отшельник" и выполнил свое дело в полнейшем молчании, что боялся — император узнает голос.
А сейчас он вернулся к свите, встретился глазами с встревоженным, требовательным взглядом владыки, наверное, поклонился, разводя руками, наверное, сказал что-нибудь вроде: "Никаких следов, государь". Больше он ничего сделать не мог, кто бы он ни был — заговорщик ли, решивший подстраховаться на случай провала; или заговорщик же, внезапно почувствовавший угрызения совести; или, наконец, просто случайно узнавший о заговоре человек, скорее всего, небольших чинов. Впрочем, в заговоре были задействованы лица, становиться поперек дороги которым было небезопасно и высшим чинам.
Даже императорам.
К несчастью Фоки, рядом с ним не оказалось здравомыслящего патера Брауна. И император, постник, аскет и мистик, полностью уверовал в сверхъестественную природу предупреждения. Он еще сильнее ударился в изнуряющую аскезу, спал, по одним версиям, на камнях, по другим — на земле (в дворцовом саду, что ли?), постоянно и истово молился, особенно богородице, к которой этот человек испытывал, похоже, подобно пушкинскому "бедному рыцарю", личные чувства. В таком, кстати, случае, война с мусульманами, безусловно отрицающими святость матери Христа и непорочное зачатие, могла для него быть особенно святым делом… но мы уклонились от темы. Чувства Фоки приобрели еще более мрачное направление после смерти его отца, патриция Варды Фоки, которого венценосный сын очень любил и чтил; недаром в свое время евнух Иосиф Вринга, узнав о войске Никифора, идущем на столицу, пытался захватить Варду, чтобы использовать его в качестве заложника.
Смерть престарелого патриция никак нельзя было назвать безвременной. Старик прожил долгую и небесславную жизнь, участвовал во многих войнах, и упокоился в семейном склепе. Тем не менее императора, по отзывам современников, жестоко подкосила кончина отца. Впечатление было таково, что она, обрушившаяся вслед за мрачным предупреждением в тот момент, когда измотанный треволнениями и заботами император имел неосторожность поверить в то, что все, наконец, идет на лад.
Так поступают бывалые палачи. Дают измученному узнику тень надежды, смягчают условия заключения, быть может, даже позволяют гулять во дворе тюрьмы или видеться с близкими.
И после этого вновь швыряют в пыточную.
Говорят, так ломаются самые стойкие. Может быть, недаром эллины поместили надежду среди бедствий и болезней в ящик Пандоры, а норманнские язычники называли Надеждой струю ядовитой слюны, истекающей из пасти адского пса Гарма, прикованного у входа в преисподнюю.
Крепко строил свой замок Никифор Фока, полководец и император.
2. Святые государи Константинополя.
И, лик свой наклоня над сверженным врагом,
Он наступил на труп узорным сапогом
И в очи мертвые глядел, и с дрожью зыбкой
Державные уста змеилися улыбкой.
А. К. Толстой
В один из дней, которые император проводил в скорби об умершем отце, к нему явилась его супруга, императрица Феофано. Одна, без придворных дам, общество которых, можно предположить, тяготило воспитанницу портовых закоулков. Феофано воспользовалась прострацией мужа, и накинулась на него с пламенной речью. Она требовала, умоляла, заклинала вернуть из ссылки Иоанна Цимисхия. Лев Диакон полностью привел ее речь, действительно достойную называться образцом красноречия, но… скорее всего, целиком вымышленную им самим. Кто мог быть его источником, кто передал речи, с которыми императрица наедине обращалась к своему венценосному супругу? В одном нет сомнения — она была красноречива, страстна и убедительна. Среди уличных женщин, особенно южных, это не такая уж редкость. А уж Анастасо, сумевшая женить на себе Романа II, наверняка умела убеждать.
Удалось ей это и на сей раз. Никифор внял уговорам прекрасной супруги, и Иоанн был вызван из провинции, где пребывал в изгнании, в столицу. В должности доместика Востока он восстановлен не был, но получил право ежедневно являться при дворе. Иоанн этим правом воспользовался в полной мере, особенно он зачастил на женскую половину. Там он обнаружил вполне созревший заговор против Никифора, который его пригласили возглавить. Поскольку на сей раз предложение исходило не от "искусственной бабы" Иосифа Вринги, а от вполне настоящей, нестарой и привлекательной женщины, Иоанн охотно согласился.
Кроме него, в заговор вошли Михаил Вурца — тот самый, что первым поднялся на стены Антиохии, тысячник Лев Авалант, другой Лев, из старой придворной фамилии Педиасимов, и даже неведомо как затесавшийся в эту компанию крещеный негр Феодор Аципофеодор. Во всяком случае, византийские источники именуют его темнокожим. Что это может означать, если типичного византийца Фоку наш знакомый, посол Лиутпранд, называл "черным эфиопом", судите, читатель, сами.
Но, конечно, душой заговора была судьба императоров, прекрасная Феофано. Она обеспечивала связь между заговорщиками, принимая курьеров в "темной каморке" в глубине своего будуара. И можно не сомневаться, что именно она вовлекла в заговор львиную долю его участников.
Цимисхий, этот армянский Бонапарт, рвался к власти, да и к мести Никифору за нанесенную обиду. Кстати, его прозвище, на родном языке полководца произносившееся как "Чмушк", значило то же самое, что и другое, латинское, под которым вошел в историю один из государей древнего, первого Рима. Гай Юлий Цезарь Калигула — Гай Юлий Цезарь Сапожок. Михаил Вурца злился на Никифора за то, что тот не оценил его доблесть при взятии Антиохии, не наградил, да еще и отчитал последними словами. Не иначе, осторожного Фоку взбесил лихой авантюризм Вурцы. Возможны и иные причины, которых уже не узнать, как не узнать мотивов иных заговорщиков. Мы можем только предполагать, что Авалант примкнул к заговору из личной преданности Цимисхию, а утонченного потомственного придворного Педиасима могли увлекать презрение и ненависть к солдафону Фоке. Что до загадочного Аципофеодора, то его уж наверняка вовлекли в интригу прелести падкой на экзотику Феофано.
А вот что двигало самой императрицей? Просто женская тяга к новому, модному, не успевшему надоесть? Или многострастную императрицу вывел из себя аскетизм венценосного муженька?
Или просто то, что Фока не стал покорной игрушкой ее прихотей, ее, собственноручно отравившей прежнего мужа, расчищая ему дорогу на трон? То, что он осмелился иметь какие-то дела, какие-то интересы кроме нее, единственной? "Меня использовали!" — вечный вопль разъяренной женщины, не сумевшей использовать мужчину. Что ж, она имела все основания полагать, что новый государь будет обязан ей много большим. Она извлекла его из ссылки, она нашла людей для заговора, она обеспечивала связь и проникновение во дворец. Фока был обязан престолом ей и армии, его преемник будет обязан ей, только ей!
Но сам-то Фока… откуда такое безоглядное доверие к женщине, которой приписывали смерть свекра и уверенно обвиняли в смерти первого мужа? Возможно, Никифор и впрямь любил великолепную Феофано. Возможно также, что дело тут в столь же вечном мужском убеждении, что женщина, предавшая другого ради тебя, делает это из-за его пороков или твоих достоинств. Что она вообще предала ради тебя. Глубочайшая и очень опасная ошибка. Женщина либо не способна изменить, что случается крайне редко, либо способна, и это значит, что завтра она изменит тебе. А изменяет женщина исключительно ради себя любимой.
Вот Цимисхий, как показали дальнейшие события, это отлично понимал. Но не будем опережать их, эти события.
Итак, настал день "Ч" для заговорщиков, точнее, ночь — штормовая зимняя ночь 10 декабря. Вечером накануне на молебне в дворцовой церкви один из служек сунул императору в руку новую анонимную записку с сообщением о готовящемся убийстве и советом осмотреть женские покои дворца. Никифор отдал приказ об обыске, поручив его придворному евнуху Михаилу, брату патриция Никиты, того самого, которого Никифор выкупил у египтян за меч Мухаммеда. Увы, Михаил был преступно невнимателен в обыске. То ли евнух боялся Феофано, то ли сам был посвящен в заговор, и император напрасно доверился брату спасенного им человека. Впрочем, глава заговорщиков, Цимисхий, приходился двоюродным братом самому Фоке.
Получив доклад, Никифор несколько успокоился и уединился в своих покоях, на войлоке, укрывшись вместо одеяла рясой своего покойного дяди, известного благочестием и святостью монаха по имени Михаил. Через некоторое время к нему пришла супруга, завела разговор о болгарских девочках-заложницах — тех самых "невестах". Забеспокоилась: "бедняжки, наверно, боятся — даже здесь слышно, как ревет море. Я схожу, проведаю их, а потом вернусь, так что не закрывай дверь, любимый". И, взглянув в последний раз в глаза обреченному ей мужу, Феофано покинула его. А Фока снова принялся молиться, но потом усталость и напряжение последних дней взяли свое — цесарь уснул.
По жутковатой иронии судьбы, именно в этот день ему доложили об окончании строительства укреплений вокруг дворца. "Тот, кто крепко строил замок…".
Убийцы уже были во дворце. На набережной дворцового парка они дожидались главы заговора. Вскоре показалась движущаяся по волнам пролива лодка с гребцами. Свистал северный пронизывающий ветер, мокрый снег хлестал по лицам убийц. С площадки набережной скинули веревку с корзиной, и по одному втащили в ней всех прибывших. Цимисхий, словно капитан, покидающий корабль, шел последним.
На миниатюре византийской летописи, повествующей об этой достойной пера Шекспира сцене, изображена сама Феофано, помогающая соучастникам втащить корзину с Цимисхием наверх. Рядом — выведенный рукой писца комментарий: "Какое же блаженство ты испытала во время убийства? Себя пожалей, несчастная — из-за своего злодеяния печальную долю ты нашла в поцелуях". Современник убийства, араб ибн Аль Атир, рассказывает о проникновении убийц во дворец по иному. Этот романтичный земляк Шахрезады утверждает, что Цимисхий со товарищи проникли во дворец в женской одежде, под видом родственниц императрицы. Конечно, чего не бывает на свете… только очень сомнительно, чтобы у Анастасо-Феофано были принятые во дворце родственницы. Вообще, она, скорее всего, постаралась забыть о своей родне сразу же по восшествии на престол. Не уверен, что старания эти простерлись до "окончательного решения" проблемы нежелательных родственников, хотя… женщина, хладнокровно отравившая престарелого свекра и первого мужа и открывшая двери опочивальни второго супруга убийцам, могла пойти на многое. Так что разумнее предположить, что Ибн Аль Атир попросту на основании слухов об участии в убийстве Фоки "Ибн Шамушкой" (Цимисхием) коварной жены императора, сочинил историю в духе "Тысячи и одной ночи".
Обнажив мечи, убийцы прокрались в оставленную незапертой доверчивым самодержцем дверь опочивальни. Тут их ждало немалое потрясение — кровать оказалась пустой. Заговорщиков охватила паника: предупрежден, ушел, ловушка, все погибло! Однако Цимисхий сумел обуздать охваченных ужасом соумышленников, а Педиасим напомнил об аскетических пристрастиях императора. Стали искать, и нашли на полу соседней комнаты, у камина.
Император Фока, наверное, впервые в жизни проснулся от совершенно нового для него ощущения — его пинали несколько ног в тяжелых зимних сапогах. Он поднял голову — Лев Авалант ударил его по лицу мечом в окованных ножнах, рассек бровь и лоб. На лицо императора, заливая глаза, хлынула кровь. Отчаянный вопль Фоки, понявшего, что окружен убийцами "Богородица, помоги мне!", заглушил властный голос из соседней спальни "Волоките его сюда!".
Ноги отказывались служить обессиленному раной и страхом Никифору, и его действительно приволокли к ногам восседавшего на царской кровати Иоанна Цимисхия. Схватив за бороду дрожащего императора, армянин рычал ему в лицо: "Или ты забыл, кто возвел тебя на престол, кто провозгласил императором? Да как ты осмелился меня, которому ты был обязан троном, отстранить от командования войсками, сослать в деревню к грязным мужикам?! Меня, превосходившего тебя, труса, мужеством, внушавшего ужас врагам, твою единственную опору? Кто теперь защитит тебя от меня? Ну, говори, оправдывайся, если можешь!". Никифор, которому только что несколько раз жестоко ударили по щекам рукоятями мечей, только сплевывал в крови выбитые зубы и размозженными губами взывал к царице небесной. Если он и надеялся в этот миг на чью-то помощь, то разве что на помощь небес.
Чуда не произошло. Иоанн с силой пнул Никифора в грудь, и крикнул сообщникам — "Бейте!".
И стали бить. Мечом еще раз, уже без ножен, рубанули по голове, расколов череп, арабским клевцом-акуфием ударили по спине, пронзив насквозь, и долго еще рубили и топтали уже безжизненное тело.