Карусь был уже за две мили от дома, все кружил и искал следов. Теперь он избегал деревень и при виде людей дрожал от страха. По дороге он пил воду из луж, но еды не было, только на третьи сутки ему повезло — он нашел в поле дохлую, уже разлагавшуюся ворону и, победив отвращение, вмиг сожрал ее.
На четвертый день ему встретился в поле какой-то человек, который пытался остановить его. Карусь сильно испугался и поспешил убежать от него. Но, когда опасность уже, казалось, миновала, позади прогремели два выстрела и что-то сильно ударило Каруся. Левая задняя лапа так онемела, что он уже не мог ступать на нее и, волоча ее, бежал на трех ногах.
Силы начинали изменять ему. Он то и дело ложился в борозду и отдыхал. Во время одной из таких остановок он увидел, что онемевшая нога вся в крови и ее облепили мухи. Он отогнал мух, слизал кровь и поплелся дальше.
Прошел еще час, и уже около полудня Карусь увидел вдалеке среди поля какие-то крыши. Он изнемогал от жары, а вокруг не было леса, одни только болота. Он решил подкрасться к маячившим впереди строениям, напиться и отдохнуть.
Но идти напрямик он боялся, стал кружить и сбился с дороги, — он уже не мог сообразить, откуда пришел, в какую сторону идет. Чутье притупилось, и совсем не было сил. Через каждые несколько шагов пес спотыкался и падал.
Наконец, чувствуя, что с ним творится что-то неладное, он завыл, обратив морду в сторону построек.
Около одной из них появилась какая-то фигура, но на таком далеком расстоянии Карусь не мог разглядеть ее. Охваченный тревогой, он хотел убежать, но свалился без сил. В глазах потемнело, он задыхался. Однако страх все превозмог, пес сделал попытку встать, поднял голову… и увидел над собой Анельку.
— Карусь! Карусик! Песик мой! — вскрикнула девочка, став около него на колени и стараясь поднять его.
При звуке ее голоса Карусь забыл все — свои бесконечные странствия, страшную усталость, боль, голод и жажду. Он простил тем, кто его бил и преследовал, даже тому, кто в него стрелял. Солнце больше не жгло, пересохший язык не болел. Он видел только свою хозяйку, смотрел ей в глаза. Ручки Анельки гладили его пылающую голову. Он ощущал эту ласку и слышал, как девочка повторяла его имя.
Он был счастлив и хотел весело залаять, но только жалобно завизжал. Он хотел попросить прощения за самовольную отлучку из дому и смиренно вытянулся, положил ей морду на колени.
Ах, как ему было хорошо! Он чувствовал, что его морит сон. Не удивительно — ведь он столько дней не спал. Он посмотрел в лицо своей хозяйке, и когда она нежно обвила его руками, он уснул. Дышал легко, но все тише, сердце билось все слабее, с каким-то странным звоном, словно лопнувшая струна.
И, наконец, перестало биться.
Хутор лежал в глубокой лощине, куда со всех сторон стекали воды. На расположенных повыше небольших участках можно было сеять рожь или сажать картофель, а низины представляли собой сплошные болота. Чем дождливее бывало лето, тем меньше собирали с лугов сена и тем громче квакали лягушки и кричали птицы на болотах.
Замкнутый горизонт, темные зеркала вод в зеленой раме аира, несколько засеянных полос и гряды картофеля, да кое-где купы низкорослых ив, и с одного края ложбины темный лес — вот все, что можно было здесь увидеть. От леса тянулась узкая дорога, на которой ямы время от времени закладывались фашинами. По дороге почти никто не ездил.
В этом унылом месте стояла большая изба с гнездом аиста на крыше. От избы под прямым углом отходило длинное строение, в котором помещались хлев и амбар, тоже с гнездом аиста. Жилая изба и эти службы замыкали с двух сторон прямоугольный двор, с двух других сторон огороженный плетнем.
Посреди двора находился колодец с журавлем и желобом, а вокруг него стояла большая лужа.
Анелька плохо помнила, как ее привезли сюда. Вез их Шмуль, и, кажется, довольно долго. Всю дорогу она лежала, уткнувшись головой в колени матери, и ничего не слышала. Только по временам раздавалась жалоба матери или Юзека:
— Ой, как трясет!
И тогда Шмуль оборачивался и говорил:
— Извините, вельможная пани, у меня нет другой повозки.
После этого наступала тишина, только тарахтел и трясся возок, а через некоторое время снова слышался голос матери:
— Ах, какой же Ясь дурной человек! Как он мог нас покинуть в беде? У меня от этой мысли голова готова треснуть!
А Шмуль отзывался:
— Если бы вельможный пан поставил для меня мельницу, у меня была бы теперь бричка на рессорах.
Анелька не вполне была уверена, что, будь у Шмуля бричка на рессорах, это могло бы облегчить горе ее матери. Ей самой, например, было совершенно все равно, ездит ли Шмуль в бричке или телеге. Может быть, это потому, что она была так слаба?
Она вдруг очнулась, почувствовала, что возок остановился. Кто-то поднял ее и стал целовать, приговаривая:
— И детишки здесь! Детишки! Мои все поумирали, так хоть на ваших порадуюсь, ясновельможная пани…
Потом какая-то женщина (это была жена приказчика) с желтым морщинистым лицом, в красном платочке на голове, взяла Анельку на руки и внесла в избу, где было очень душно.
Здесь ее уложили на широком топчане. Лежать было жестко, к тому же донимали блохи и мухи.
Анелька открыла глаза.
Она находилась в просторной комнате. Два окна с мелкими стеклами — по четыре в каждом — пропускали мало света. С потолка и стен совсем облупилась известка, но под осевшим на них толстым слоем пыли это было не очень заметно. Пол был глиняный, как на току.
На стенах висели изображения святых, их лица уже трудно было различить. Под потолком был протянут длинный шест, и на нем развешаны сермяги, полушубки, сапоги, холщовое белье.
Большую часть комнаты загромождали грубо сколоченный стол, лавки, деревянный сундук на колесиках и полка с горшками и мисками.
В печи горел огонь, дверь в сени стояла открытой, и напротив видна была еще другая комната, побольше и посветлее, чем та, где лежала Анелька.
В другой комнате слышался голос матери:
— Значит, у вас тут ни одной служанки?
— Нет.
— И работника нет?
— А на что мы их содержать будем, ясновельможная пани? И притом отсюда все бегут, потому что тут смерть. Вот у нас трое детей померло. Господи, как в хате при них было шумно! Моего иной раз целую неделю дома не бывало, а я и не замечала. А теперь, когда уедет в поле на полдня, я места себе не нахожу. — Это говорила женщина, снявшая Анельку с повозки.
А пани стала жаловаться:
— Я тут и недели не выдержу! Ни мебели, ни пола, даже окон настоящих нет. И на чем мы будем спать? Если бы я предвидела, какое несчастье на нас свалится, я велела бы привести этот дом в порядок. Отправила бы сюда кровати, стол, умывальник. Нечестно поступил с нами Ясь — он мне и словом не обмолвился, что хочет продать имение… Понятия не имею, чем мы тут будем питаться…
— Есть немного муки на хлеб и на клецки. И картошка. А еще есть горох, крупа, бывает и молоко, — сказала женщина.
— Шмуль! — обратилась пани к арендатору. — Я дам тебе двенадцать рублей, и ты купи для нас, что найдешь нужным. Чаю хорошо бы… хотя самовара здесь нет… Ох, у меня голова кругом идет!
Монотонные жалобы матери убаюкали Анельку. А когда она проснулась, в другой комнате царило большое оживление. Там мели, выносили какие-то колеса, сломанную ручную мельницу и столик. Потом все та же женщина вдвоем с незнакомым мужчиной принесли в комнату большие охапки аира и сена.
— Ну, видишь, говорил я тебе! Всегда выходит по-моему, — бурчал мужчина.
— О чем это он? — спросила пани, сидевшая перед домом.
— Э… Что его слушать, пани! — отозвалась женщина. — Он всегда твердит, что у него нет времени передохнуть. Ну, что правда, то правда. В поле надо работать, скотине и лошадке корм задать, напоить их. Что будни, что праздник — хозяйство своего требует. Вот он и жалуется, что другие мужики хоть раз в неделю могут посидеть спокойно, подумать…
— А что, ваш муж так любит думать?
— Ну да. Он как раввин: целый день рта не раскроет, только все думает. Говорю ему нынче утром: «В поле ты, Куба, не едешь, так поваляйся, а со скотиной я сама управлюсь, чтобы ты не говорил больше, что тебе никогда роздыха нет». Он растянулся вон там, где теперь панич сидит, и говорит: «Вот увидишь, сегодня опять так случится, что до самого вечера не придется мне отдохнуть». Я его дурнем обозвала. А потом вы, пани, приехали, и пришлось нам обоим хлопотать, — вот он сейчас мне и говорит, что, мол, выходит все, как он предсказывает…
Вечером Анельку перенесли в чисто выметенную большую комнату и уложили на сене, прикрытом сверху грубым холстом. Юзек читал молитву перед сном, а мать, нагнувшись над Анелькой, спросила:
— Angeligue, ma pauvre fille, as-tu faim?<Анжелика, ты не голодна, моя бедная девочка? (франц.)>
— Нет, мама.
— Ты все еще так слаба? Счастливица, можешь все время спать и не сознаешь нашего положения. А я сколько слез пролила! Ах, этот Ясь! Как гадко он с нами поступил! Право, я завидовала тебе, когда ты лежала в обмороке… А я только силой воли от этого удержалась. Знаешь, здесь ничего нет: ни мяса, ни масла, ни мебели, ни самовара…
Анелька ничего не отвечала. Ту боль, которая точила ее сердце, невозможно было излить ни в словах, ни в слезах.
Так изгнанники вселились в новое свое жилище.
Анелька пролежала еще день, слушая нытье матери и Юзека.
На завтрак Ягна принесла им молока и черного колючего хлеба. Юзек разревелся.
— Я не могу есть такой хлеб, ведь я больной.
— Но что же ты будешь есть, мой бедный мальчик, если ничего другого нет? Ах, этот Ясь! Сам верно, лакомится всякими вкусными вещами, а мы умираем с голоду! — вздыхала мать.
Пришлось поесть черного хлеба, что Юзек и сделал с брезгливой миной.
— Мама, — сказал он через некоторое время. — Мне сидеть не на чем.
— Так пойди погуляй, сынок! Выйди во двор.
— Я не могу ходить, — ведь я же слабенький.
— В самом деле, Юзек, — вмешалась Анелька, — ты бы погулял, от гулянья будешь здоровее.
— Нет, не буду здоровее! — сердито огрызнулся Юзек. — Правда, мама, я не буду здоровее?
Пани вздохнула:
— Ах, мальчик, разве я знаю? Может, гулянье на воздухе тебе и вправду полезно.
— А почему же дома ты меня никуда не пускала?
— Ну, то дома… А здесь — другое дело. Побегай немного, — сказала мать.
Юзек не сразу послушался. Однако сидеть было не на чем, а стоять — ногам больно, и он нерешительно переступил порог. В сенях он увидел кроликов, которые кинулись бежать от него. Заинтересованный, Юзек вышел за ними во двор и даже обошел кругом избу.
Из этой первой самостоятельной экскурсии он вернулся мрачный, надутый и улегся спать рядом с Анелькой. Но после обеда, состоявшего из картошки и мучной похлебки, вышел с матерью уже на более длительную прогулку. Они гуляли три четверти часа. Юзек как будто стал бодрее, но все еще хмурился, мать сильно утомилась. Перемена мальчику принесла пользу, а матери, видимо, необходима была постель и лекарства.
Анелька встала только на другой день. Она была несколько спокойнее, но все так же слаба. Ничего у нее не болело, она ощущала только страшную усталость и упадок сил. После всего пережитого ей следовало некоторое время побыть в условиях, которые укрепили бы ее здоровье, и среди веселых, жизнерадостных людей. А здесь не было ни того, ни другого.
В этой болотистой местности земля и воздух словно пропитались влагой. По ночам было очень холодно, днем — парно и душно. Да и картина была унылая: около дома ни единого деревца, ни кустика, речка некрасивая, с черным болотистым дном, испещрена мелями, заросла аиром. Черный лес за версту от хутора имел не менее мрачный вид, и в шуме его было что-то зловещее. Голоса птиц звучали странно. Крик выпи даже пугал Анельку. Холмы, обступившие хутор со всех сторон, заслоняли соседние деревни. К тому же деревни эти находились довольно далеко.
Все, что окружало Анельку, было так убого! Соломенная крыша дома совсем позеленела от времени, ветер проникал сквозь стены, ветхий амбар скособочился и, казалось, вот-вот повалится. В хлеву стояли только два вола и две коровы, в конюшне — одна лошадь. Все животные поражали своей худобой и понурым видом.
А люди наводили еще большую тоску. Мать вечно жаловалась, Юзек твердил, что он болен, жена приказчика все вспоминала о своих умерших детях, приказчик мало бывал дома, а вернувшись с поля, сидел и молчал.
Это был мужчина невысокого роста, коренастый, ходил он всегда в грубой, холщовой рубахе поверх таких же штанов и в лаптях из лыка, а отправляясь в поле, надевал еще соломенную шляпу с изломанными полями. У него было открытое лицо, глаза грустные и умные. Разговорчив он бывал только в те вечера, когда над болотом чудились ему «огненные духи». Фамилия его была Заяц.
На третий день приехал Шмуль и привез хлеб, булки, масло, сало, муку, сахар, чай и два стула. Его встретили как мессию.
— Ну, что нового? — воскликнула пани. — Рассказывай скорее!
— Да новостей много. Немцы уже в деревне. В усадьбе на пожарище они будут строить винокурню. Все очень жалеют вас, вельможная пани, и ксендз собирается послать вам кур и уток…
— А от мужа письма не было?
— Я заходил на почту, но письма нет. Зато пани Вейс велела вам кланяться.
Анелька побледнела.
— Какая пани Вейс?
— Это вдова одного начальника из интендантства, очень благородная дама. А богачка какая! И она мне наказала спросить у вас как-нибудь поделикатнее, не захотите ли вы, пани, пожить с детьми у нее. Она денег никаких не возьмет… И если вы согласны, так она приедет сюда в карете, чтобы познакомиться, и сама вас пригласит…
— Я с этой женщиной незнакома, — прервала его пани.
— Ну и что же такое? Она знакома с вельможным паном… и очень его любит.
Пани вдруг что-то припомнила.
— И не подумаю заводить знакомство с такими особами, — отрезала она. — Лучше умереть с голоду…
Анелька испытывала острую боль в сердце. Она не забыла подслушанного нечаянно разговора, когда Шмуль уговаривал ее отца жениться на пани Вейс после смерти матери. С тех пор она возненавидела эту женщину, хотя никогда ее не видела.
«Ах, эта пани Вейс!»
День прошел немного веселее, чем предыдущие. Правда, Шмуль скоро уехал, обещав вернуться и привезти письмо от отца. Но Ягна заварила им чай в горшочке, и Юзек, напившись, даже захлопал в ладоши и объявил, что пойдет в лес по ягоды. Мать улыбалась. И у Анельки как будто прибавилось сил, но ненадолго.
Впрочем, на другой день она была еще бодра и, узнав, что с ближнего холма видна какая-то деревня, пошла туда, чтобы взглянуть хоть на крыши.
Тогда-то она наткнулась на верного Каруся, и он умер у нее на руках.
Сперва она пыталась его привести в чувство, поднимала, трясла. Но тело собаки тяжело обвисало, голова валилась назад. Карусь был так худ и изранен, что девочка поняла — ему уже нет спасения, ничто его не воскресит.
Горько заплакала она над своим бедным другом и медленно побрела домой, ежеминутно оглядываясь. О смерти Каруся она не сказала матери, боясь ее огорчить.
С этих пор девочку томила тоска, какой она никогда раньше не испытывала. Часто она грезила наяву. Ей чудилось, что она дома, в их старой усадьбе, и вышла погулять. Карусик бежит за ней, потом куда-то прячется. А дома ждет ее панна Валентина, мать сидит в кресле, Юзек — на своем высоком стульчике.
Все такое же, как прежде: дом, сад, пруд. Стоит только обернуться, и увидишь все это, позвать — и прибежит Карусик.
Она оглядывалась — и видела тускло-зеленые островки на черной воде, слышала, как шумит аир.
Тогда нестерпимо ярко вставал в ее памяти обугленный дом без крыши. Окна наверху почернели от копоти, рамы висели, дикий виноград, которым увито было крыльцо, напоминал клубки черных змей. Беседка в саду была разрушена, комнаты засыпаны грудами обгоревших предметов какого-то нового, странного вида. На деревьях у дома только кое-где сохранились листья, и на обнаженных стволах торчали, словно угрожая, черные сучья.
Крик ночной птицы возвращал Анельку к действительности. Сырость болот пронизывала тело сквозь легкое платье. Девочка дрожала от холода. Какая здесь тишина… И как пустынно… Деревьев нет, один мелкий ивняк. Может, эта земля умерла и уже гниет? Может, на ней все растения и животные умирают от голода? Ведь убила же она троих детей у Ягны — может, убьет скоро и ее и Юзека!.. Вот Карусик умер, как только ступил на эту землю…
Солнце, всегда такое живительное, здесь светило скупо. И небо тоже было не такое синее, как над родной усадьбой, над садом, где оно гляделось в воды пруда. Впервые Анелька испытывала смутное желание улететь с земли туда, за этот сырой туман, к жаркому солнцу и ясному небу.
По временам ей приходило в голову, что, если посадить здесь деревья, было бы немного веселее. Но дерево не сразу вырастает. Надо ждать годы, десятки лет.
Здесь ожидать десятки лет?..
Вечером она помогла Ягне чистить картошку. Это ее развлекло, хотя у нее был жар.
Матери тоже нездоровилось.
— Надо будет написать тетке, — говорила она. — Ясь промотал мое состояние, а его тетка богата — значит, она должна сжалиться над нами. Здесь мы пропадем.
Заяц уже вернулся с работы и сидел на пороге, как на лошади, подпирая руками подбородок. Услышав слова пани, он внимательно всмотрелся в Анельку и сказал:
— Верно вы говорите. Воздух здесь для вас очень вредный.
— И для вас вредный, и для всех, — отозвалась пани.
— Мы-то уже привыкли. Можно бы жить, кабы у человека было время отдохнуть… — возразил Заяц и вздохнул.
— Заладил одно, — вмешалась его жена. — Нет, правду вы говорите, пани: и для нас тут жить нездорово. Все дети у нас перемерли, а такие были крепкие да веселые…
— Почему же вы не уедете отсюда? — спросила пани.
Заяц мрачно потряс головой.
— Нельзя нам отсюда уехать: нашим детям полюбились здешние места, и душеньки их летают над ними.
— Бог с вами, что вы такое говорите! Где ваши дети летают? — с беспокойством переспросила пани.
Заяц молча указал рукой в сторону болот.
Все вышли за порог и посмотрели туда.
Небо было облачное, только кое-где мерцали одинокие звезды. Теплый воздух пахнул сыростью и гнилью. Из топившейся в избе печи на двор падала полоса красного света. Журавль у колодца черным силуэтом рисовался на фоне неба.
За окружавшим двор плетнем, шагах в двухстах от дома, мелькало несколько слабых огоньков. Они то мерцали и гасли, то, сближаясь теснее, словно плясали в воздухе, поднимаясь и опускаясь.
Юзек разревелся. Испуганная мать взяла его за руку и увела в комнату. Заплакала и жена Зайца, шепча молитву, а Заяц сидел все в той же позе, подпирая голову рукой, и смотрел на огоньки.
— Коли им тут нравится, так пусть себе пляшут, — сказал он.
Впрочем, раньше он, видя блуждающие огоньки, уверял, что это души прежних обитателей хутора.
— Значит, всякая душа бродит по тем местам, которые она любила? — тихо спросила у него Анелька.
— А как же! Они, когда живы были, тут купались, ловили пиявок, — вот и теперь иной раз прилетают…
Анелька с облегчением подумала, что и ее душа сможет иногда бывать там, в их старом саду.
С этого дня она очень полюбила Зайца и с какой-то щемящей грустью поглядывала на болота, к которым так привязались его дети, что даже с неба возвращаются сюда.
Мать ее, напротив, еще больше возненавидела здешние места: мало того, что они такие жуткие, — здесь еще водятся какие-то призраки! Детям она твердила:
Зачем вы слушаете Зайца? Он мелет вздор. Души по земле не ходят. Это болотные огни или, может, светлячки летают.
Но и сама была напугана и ни за что не вышла бы ночью из дома.
Так текли дни за днями. Юзек все смелее ел черный хлеб, горох и картошку, часто даже без всякой приправы, и все дальше ходил на прогулки. Однажды он даже покатался верхом на заморенной лошадке Зайца. Мать же здесь еще больше расхворалась, а у Анельки часто бывал жар и озноб, силы ее таяли.
Заяц присматривался к ним обеим и качал головой.
— А ведь нехорошо делает пан! Совсем он их бросил, — сказала ему раз жена.
— Э! — Заяц махнул рукой. — Он всегда непутевый был, двенадцать лет его знаю. — Потом добавил: — Да и хутор наш был бы другой, если бы тут хоть две канавы вырыть. Не хворали бы люди.
Через две недели опять приехал Шмуль. Привез от ксендза клетку с курами, а из города — сыры и масло, хлеб, булки — и два письма. Одно было от пана Яна. Его пани распечатала первым и начала читать:
"Дорогая Меця!
Господь возложил на нас тяжкий крест, и нам остается лишь нести его мужественно. Дикое упрямство мужиков…"
— Но они же соглашались подписать договор! — перебила она самое себя.
"…Дикое упрямство мужиков вынудило меня продать имение. Тетушки я дома не застал, а на мои письма она не отвечает. Она должна скоро вернуться, и тогда ты обратись к ней. Думаю, что ты скорее, чем я, добьешься от нее помощи.
О пожаре, уничтожившем все, что у нас еще оставалось, я лучше не буду говорить. Видишь, какое счастье, что твоих драгоценностей не было в доме!..
Представить себе не могу, что уже не увижу своего кабинета, а как подумаю о тех неприятностях и страхе, которые вы пережили, я просто с ума схожу.
Живу я у славного Клеменса, но здесь только мое тело, а душа — с вами. Меня не радуют его роскошные гостиные, на его знаменитых обедах, которые и ты, верно, не забыла, я ничего не ем. Скажу тебе откровенно, состояние моего здоровья просто меня пугает.
Передай Зайцу, чтобы он все имеющиеся у него запасы…"
— О каких таких запасах он говорит? — опять вставила пани.
"…все имеющиеся у него запасы продал немедленно и деньги отдал тебе, дорогая Меця. Я, пожалуй, не возьму из них ни гроша, чтобы у вас было побольше. Прошу тебя, ничего для себя не жалей и не вздумай экономить. Здоровье прежде всего.
Мы живем в исключительно трудное время. Я не знаю ни одного человека, который не имел бы тяжких забот. Веришь ли, пани Габриэля порвала с Владеком! Узнав об этой новой неприятности, ты будешь иметь слабое представление о том, как я страдаю. Что делать, такой уж у меня характер!
Клеменс целует твои ручки. Этот благородный человек вот уже два часа в дурном настроении из-за того, что не может послать тебе клубнику из своего сада…"
Не дочитав письма, пани скомкала его и сунула в карман. Это был ее первый энергичный протест за все годы.
— Бессердечный человек! — прошептала она.
Второе письмо было от тетки Анны, той самой, которая встретила в усадьбе такой холодный прием. Пани распечатала его неохотно.
— Бедная! — сказала она. — Наверное, просит помощи, а я сейчас ей ничего уделить не могу.
Все же она начала читать:
"Дорогая, любимая сестра!
Я узнала от Шмуля про все ваши несчастья. Боже мой, как это могло случиться? Шмуль говорит, что вы теперь живете в лачуге и вам нечего есть и не во что одеться.
Ах, если бы я поступила экономкой к какому-нибудь почтенному ксендзу, я могла бы вам оказать более существенную помощь. Но мне самой сейчас туго приходится, и я посылаю вам только кое-какую одежонку…"
— О какой это посылке она пишет? — удивилась глубоко тронутая пани.
— Правду пишет, — сказал Шмуль. — Она дала мне для вас какой-то узелок. Вот он.
"Бог видит, как я рада была бы взять вас всех к себе, но комнатка у меня тесная и только одна кровать, да такая, что на ней и один человек с трудом может улечься.
Все-таки приезжай сейчас же, дорогая сестра, это необходимо. Пани председательша, тетка твоего мужа, должна вернуться на этой неделе, но она пробудет дома только несколько дней и потом уедет на полгода за границу. Так что тебе надо поскорее с нею увидеться.
Она должна вас поддержать, иначе бог ее накажет. Ведь ее племянник промотал твое имение и теперь гуляет себе по свету как ни в чем не бывало.
Приезжай со Шмулем, не откладывай ни на один день, — и, может быть, тетка даже возьмет тебя с собой за границу на воды. Когда она согласится приютить вас, я поеду за твоими детьми.
Заезжай прямо ко мне, но заранее извини, что я живу бедно и не могу принять тебя как следует. Ах, если бы я нашла место у какого-нибудь почтенного ксендза, все было бы по-другому!
Деток твоих, а особенно милую Анельку, этого ангела, целую заочно. Благослови их бог.
Панна Валентина здесь. У бедняжки большое огорчение — ее поклонник, некий пан Сатурнин, женится на другой…"
Дальше следовали опять поцелуи, благословения и настойчивые уговоры ехать в город сейчас же.
Бедная пани Матильда, читая все это, заливалась слезами. Плакала и Анелька и целовала письмо доброй тетушки. А жена Зайца, видя, что другие плачут, тоже прослезилась и заговорила о своих умерших детях. Даже Шмуль сказал:
— Вот какая хорошая женщина! Сама ведь в большой бедности живет… Такую только среди евреев можно встретить.
Успокоившись и прочитав еще раз письмо тетки Анны, пани задумалась. Она то обводила глазами убогую избу, то смотрела на детей, а временами куда-то в пространство, словно хотела проникнуть взором в дом пани председательши, а может, и в глубь ее сердца.
— Что делать? Что делать? — бормотала она.
На четвертый день ему встретился в поле какой-то человек, который пытался остановить его. Карусь сильно испугался и поспешил убежать от него. Но, когда опасность уже, казалось, миновала, позади прогремели два выстрела и что-то сильно ударило Каруся. Левая задняя лапа так онемела, что он уже не мог ступать на нее и, волоча ее, бежал на трех ногах.
Силы начинали изменять ему. Он то и дело ложился в борозду и отдыхал. Во время одной из таких остановок он увидел, что онемевшая нога вся в крови и ее облепили мухи. Он отогнал мух, слизал кровь и поплелся дальше.
Прошел еще час, и уже около полудня Карусь увидел вдалеке среди поля какие-то крыши. Он изнемогал от жары, а вокруг не было леса, одни только болота. Он решил подкрасться к маячившим впереди строениям, напиться и отдохнуть.
Но идти напрямик он боялся, стал кружить и сбился с дороги, — он уже не мог сообразить, откуда пришел, в какую сторону идет. Чутье притупилось, и совсем не было сил. Через каждые несколько шагов пес спотыкался и падал.
Наконец, чувствуя, что с ним творится что-то неладное, он завыл, обратив морду в сторону построек.
Около одной из них появилась какая-то фигура, но на таком далеком расстоянии Карусь не мог разглядеть ее. Охваченный тревогой, он хотел убежать, но свалился без сил. В глазах потемнело, он задыхался. Однако страх все превозмог, пес сделал попытку встать, поднял голову… и увидел над собой Анельку.
— Карусь! Карусик! Песик мой! — вскрикнула девочка, став около него на колени и стараясь поднять его.
При звуке ее голоса Карусь забыл все — свои бесконечные странствия, страшную усталость, боль, голод и жажду. Он простил тем, кто его бил и преследовал, даже тому, кто в него стрелял. Солнце больше не жгло, пересохший язык не болел. Он видел только свою хозяйку, смотрел ей в глаза. Ручки Анельки гладили его пылающую голову. Он ощущал эту ласку и слышал, как девочка повторяла его имя.
Он был счастлив и хотел весело залаять, но только жалобно завизжал. Он хотел попросить прощения за самовольную отлучку из дому и смиренно вытянулся, положил ей морду на колени.
Ах, как ему было хорошо! Он чувствовал, что его морит сон. Не удивительно — ведь он столько дней не спал. Он посмотрел в лицо своей хозяйке, и когда она нежно обвила его руками, он уснул. Дышал легко, но все тише, сердце билось все слабее, с каким-то странным звоном, словно лопнувшая струна.
И, наконец, перестало биться.
Глава тринадцатая
Хутор
Хутор, куда дотащился Карусь и где обрел он вечный покой, принадлежал жене пана Яна, — это было все, что осталось у нее от отцовского наследства.Хутор лежал в глубокой лощине, куда со всех сторон стекали воды. На расположенных повыше небольших участках можно было сеять рожь или сажать картофель, а низины представляли собой сплошные болота. Чем дождливее бывало лето, тем меньше собирали с лугов сена и тем громче квакали лягушки и кричали птицы на болотах.
Замкнутый горизонт, темные зеркала вод в зеленой раме аира, несколько засеянных полос и гряды картофеля, да кое-где купы низкорослых ив, и с одного края ложбины темный лес — вот все, что можно было здесь увидеть. От леса тянулась узкая дорога, на которой ямы время от времени закладывались фашинами. По дороге почти никто не ездил.
В этом унылом месте стояла большая изба с гнездом аиста на крыше. От избы под прямым углом отходило длинное строение, в котором помещались хлев и амбар, тоже с гнездом аиста. Жилая изба и эти службы замыкали с двух сторон прямоугольный двор, с двух других сторон огороженный плетнем.
Посреди двора находился колодец с журавлем и желобом, а вокруг него стояла большая лужа.
Анелька плохо помнила, как ее привезли сюда. Вез их Шмуль, и, кажется, довольно долго. Всю дорогу она лежала, уткнувшись головой в колени матери, и ничего не слышала. Только по временам раздавалась жалоба матери или Юзека:
— Ой, как трясет!
И тогда Шмуль оборачивался и говорил:
— Извините, вельможная пани, у меня нет другой повозки.
После этого наступала тишина, только тарахтел и трясся возок, а через некоторое время снова слышался голос матери:
— Ах, какой же Ясь дурной человек! Как он мог нас покинуть в беде? У меня от этой мысли голова готова треснуть!
А Шмуль отзывался:
— Если бы вельможный пан поставил для меня мельницу, у меня была бы теперь бричка на рессорах.
Анелька не вполне была уверена, что, будь у Шмуля бричка на рессорах, это могло бы облегчить горе ее матери. Ей самой, например, было совершенно все равно, ездит ли Шмуль в бричке или телеге. Может быть, это потому, что она была так слаба?
Она вдруг очнулась, почувствовала, что возок остановился. Кто-то поднял ее и стал целовать, приговаривая:
— И детишки здесь! Детишки! Мои все поумирали, так хоть на ваших порадуюсь, ясновельможная пани…
Потом какая-то женщина (это была жена приказчика) с желтым морщинистым лицом, в красном платочке на голове, взяла Анельку на руки и внесла в избу, где было очень душно.
Здесь ее уложили на широком топчане. Лежать было жестко, к тому же донимали блохи и мухи.
Анелька открыла глаза.
Она находилась в просторной комнате. Два окна с мелкими стеклами — по четыре в каждом — пропускали мало света. С потолка и стен совсем облупилась известка, но под осевшим на них толстым слоем пыли это было не очень заметно. Пол был глиняный, как на току.
На стенах висели изображения святых, их лица уже трудно было различить. Под потолком был протянут длинный шест, и на нем развешаны сермяги, полушубки, сапоги, холщовое белье.
Большую часть комнаты загромождали грубо сколоченный стол, лавки, деревянный сундук на колесиках и полка с горшками и мисками.
В печи горел огонь, дверь в сени стояла открытой, и напротив видна была еще другая комната, побольше и посветлее, чем та, где лежала Анелька.
В другой комнате слышался голос матери:
— Значит, у вас тут ни одной служанки?
— Нет.
— И работника нет?
— А на что мы их содержать будем, ясновельможная пани? И притом отсюда все бегут, потому что тут смерть. Вот у нас трое детей померло. Господи, как в хате при них было шумно! Моего иной раз целую неделю дома не бывало, а я и не замечала. А теперь, когда уедет в поле на полдня, я места себе не нахожу. — Это говорила женщина, снявшая Анельку с повозки.
А пани стала жаловаться:
— Я тут и недели не выдержу! Ни мебели, ни пола, даже окон настоящих нет. И на чем мы будем спать? Если бы я предвидела, какое несчастье на нас свалится, я велела бы привести этот дом в порядок. Отправила бы сюда кровати, стол, умывальник. Нечестно поступил с нами Ясь — он мне и словом не обмолвился, что хочет продать имение… Понятия не имею, чем мы тут будем питаться…
— Есть немного муки на хлеб и на клецки. И картошка. А еще есть горох, крупа, бывает и молоко, — сказала женщина.
— Шмуль! — обратилась пани к арендатору. — Я дам тебе двенадцать рублей, и ты купи для нас, что найдешь нужным. Чаю хорошо бы… хотя самовара здесь нет… Ох, у меня голова кругом идет!
Монотонные жалобы матери убаюкали Анельку. А когда она проснулась, в другой комнате царило большое оживление. Там мели, выносили какие-то колеса, сломанную ручную мельницу и столик. Потом все та же женщина вдвоем с незнакомым мужчиной принесли в комнату большие охапки аира и сена.
— Ну, видишь, говорил я тебе! Всегда выходит по-моему, — бурчал мужчина.
— О чем это он? — спросила пани, сидевшая перед домом.
— Э… Что его слушать, пани! — отозвалась женщина. — Он всегда твердит, что у него нет времени передохнуть. Ну, что правда, то правда. В поле надо работать, скотине и лошадке корм задать, напоить их. Что будни, что праздник — хозяйство своего требует. Вот он и жалуется, что другие мужики хоть раз в неделю могут посидеть спокойно, подумать…
— А что, ваш муж так любит думать?
— Ну да. Он как раввин: целый день рта не раскроет, только все думает. Говорю ему нынче утром: «В поле ты, Куба, не едешь, так поваляйся, а со скотиной я сама управлюсь, чтобы ты не говорил больше, что тебе никогда роздыха нет». Он растянулся вон там, где теперь панич сидит, и говорит: «Вот увидишь, сегодня опять так случится, что до самого вечера не придется мне отдохнуть». Я его дурнем обозвала. А потом вы, пани, приехали, и пришлось нам обоим хлопотать, — вот он сейчас мне и говорит, что, мол, выходит все, как он предсказывает…
Вечером Анельку перенесли в чисто выметенную большую комнату и уложили на сене, прикрытом сверху грубым холстом. Юзек читал молитву перед сном, а мать, нагнувшись над Анелькой, спросила:
— Angeligue, ma pauvre fille, as-tu faim?<Анжелика, ты не голодна, моя бедная девочка? (франц.)>
— Нет, мама.
— Ты все еще так слаба? Счастливица, можешь все время спать и не сознаешь нашего положения. А я сколько слез пролила! Ах, этот Ясь! Как гадко он с нами поступил! Право, я завидовала тебе, когда ты лежала в обмороке… А я только силой воли от этого удержалась. Знаешь, здесь ничего нет: ни мяса, ни масла, ни мебели, ни самовара…
Анелька ничего не отвечала. Ту боль, которая точила ее сердце, невозможно было излить ни в словах, ни в слезах.
Так изгнанники вселились в новое свое жилище.
Анелька пролежала еще день, слушая нытье матери и Юзека.
На завтрак Ягна принесла им молока и черного колючего хлеба. Юзек разревелся.
— Я не могу есть такой хлеб, ведь я больной.
— Но что же ты будешь есть, мой бедный мальчик, если ничего другого нет? Ах, этот Ясь! Сам верно, лакомится всякими вкусными вещами, а мы умираем с голоду! — вздыхала мать.
Пришлось поесть черного хлеба, что Юзек и сделал с брезгливой миной.
— Мама, — сказал он через некоторое время. — Мне сидеть не на чем.
— Так пойди погуляй, сынок! Выйди во двор.
— Я не могу ходить, — ведь я же слабенький.
— В самом деле, Юзек, — вмешалась Анелька, — ты бы погулял, от гулянья будешь здоровее.
— Нет, не буду здоровее! — сердито огрызнулся Юзек. — Правда, мама, я не буду здоровее?
Пани вздохнула:
— Ах, мальчик, разве я знаю? Может, гулянье на воздухе тебе и вправду полезно.
— А почему же дома ты меня никуда не пускала?
— Ну, то дома… А здесь — другое дело. Побегай немного, — сказала мать.
Юзек не сразу послушался. Однако сидеть было не на чем, а стоять — ногам больно, и он нерешительно переступил порог. В сенях он увидел кроликов, которые кинулись бежать от него. Заинтересованный, Юзек вышел за ними во двор и даже обошел кругом избу.
Из этой первой самостоятельной экскурсии он вернулся мрачный, надутый и улегся спать рядом с Анелькой. Но после обеда, состоявшего из картошки и мучной похлебки, вышел с матерью уже на более длительную прогулку. Они гуляли три четверти часа. Юзек как будто стал бодрее, но все еще хмурился, мать сильно утомилась. Перемена мальчику принесла пользу, а матери, видимо, необходима была постель и лекарства.
Анелька встала только на другой день. Она была несколько спокойнее, но все так же слаба. Ничего у нее не болело, она ощущала только страшную усталость и упадок сил. После всего пережитого ей следовало некоторое время побыть в условиях, которые укрепили бы ее здоровье, и среди веселых, жизнерадостных людей. А здесь не было ни того, ни другого.
В этой болотистой местности земля и воздух словно пропитались влагой. По ночам было очень холодно, днем — парно и душно. Да и картина была унылая: около дома ни единого деревца, ни кустика, речка некрасивая, с черным болотистым дном, испещрена мелями, заросла аиром. Черный лес за версту от хутора имел не менее мрачный вид, и в шуме его было что-то зловещее. Голоса птиц звучали странно. Крик выпи даже пугал Анельку. Холмы, обступившие хутор со всех сторон, заслоняли соседние деревни. К тому же деревни эти находились довольно далеко.
Все, что окружало Анельку, было так убого! Соломенная крыша дома совсем позеленела от времени, ветер проникал сквозь стены, ветхий амбар скособочился и, казалось, вот-вот повалится. В хлеву стояли только два вола и две коровы, в конюшне — одна лошадь. Все животные поражали своей худобой и понурым видом.
А люди наводили еще большую тоску. Мать вечно жаловалась, Юзек твердил, что он болен, жена приказчика все вспоминала о своих умерших детях, приказчик мало бывал дома, а вернувшись с поля, сидел и молчал.
Это был мужчина невысокого роста, коренастый, ходил он всегда в грубой, холщовой рубахе поверх таких же штанов и в лаптях из лыка, а отправляясь в поле, надевал еще соломенную шляпу с изломанными полями. У него было открытое лицо, глаза грустные и умные. Разговорчив он бывал только в те вечера, когда над болотом чудились ему «огненные духи». Фамилия его была Заяц.
На третий день приехал Шмуль и привез хлеб, булки, масло, сало, муку, сахар, чай и два стула. Его встретили как мессию.
— Ну, что нового? — воскликнула пани. — Рассказывай скорее!
— Да новостей много. Немцы уже в деревне. В усадьбе на пожарище они будут строить винокурню. Все очень жалеют вас, вельможная пани, и ксендз собирается послать вам кур и уток…
— А от мужа письма не было?
— Я заходил на почту, но письма нет. Зато пани Вейс велела вам кланяться.
Анелька побледнела.
— Какая пани Вейс?
— Это вдова одного начальника из интендантства, очень благородная дама. А богачка какая! И она мне наказала спросить у вас как-нибудь поделикатнее, не захотите ли вы, пани, пожить с детьми у нее. Она денег никаких не возьмет… И если вы согласны, так она приедет сюда в карете, чтобы познакомиться, и сама вас пригласит…
— Я с этой женщиной незнакома, — прервала его пани.
— Ну и что же такое? Она знакома с вельможным паном… и очень его любит.
Пани вдруг что-то припомнила.
— И не подумаю заводить знакомство с такими особами, — отрезала она. — Лучше умереть с голоду…
Анелька испытывала острую боль в сердце. Она не забыла подслушанного нечаянно разговора, когда Шмуль уговаривал ее отца жениться на пани Вейс после смерти матери. С тех пор она возненавидела эту женщину, хотя никогда ее не видела.
«Ах, эта пани Вейс!»
День прошел немного веселее, чем предыдущие. Правда, Шмуль скоро уехал, обещав вернуться и привезти письмо от отца. Но Ягна заварила им чай в горшочке, и Юзек, напившись, даже захлопал в ладоши и объявил, что пойдет в лес по ягоды. Мать улыбалась. И у Анельки как будто прибавилось сил, но ненадолго.
Впрочем, на другой день она была еще бодра и, узнав, что с ближнего холма видна какая-то деревня, пошла туда, чтобы взглянуть хоть на крыши.
Тогда-то она наткнулась на верного Каруся, и он умер у нее на руках.
Сперва она пыталась его привести в чувство, поднимала, трясла. Но тело собаки тяжело обвисало, голова валилась назад. Карусь был так худ и изранен, что девочка поняла — ему уже нет спасения, ничто его не воскресит.
Горько заплакала она над своим бедным другом и медленно побрела домой, ежеминутно оглядываясь. О смерти Каруся она не сказала матери, боясь ее огорчить.
С этих пор девочку томила тоска, какой она никогда раньше не испытывала. Часто она грезила наяву. Ей чудилось, что она дома, в их старой усадьбе, и вышла погулять. Карусик бежит за ней, потом куда-то прячется. А дома ждет ее панна Валентина, мать сидит в кресле, Юзек — на своем высоком стульчике.
Все такое же, как прежде: дом, сад, пруд. Стоит только обернуться, и увидишь все это, позвать — и прибежит Карусик.
Она оглядывалась — и видела тускло-зеленые островки на черной воде, слышала, как шумит аир.
Тогда нестерпимо ярко вставал в ее памяти обугленный дом без крыши. Окна наверху почернели от копоти, рамы висели, дикий виноград, которым увито было крыльцо, напоминал клубки черных змей. Беседка в саду была разрушена, комнаты засыпаны грудами обгоревших предметов какого-то нового, странного вида. На деревьях у дома только кое-где сохранились листья, и на обнаженных стволах торчали, словно угрожая, черные сучья.
Крик ночной птицы возвращал Анельку к действительности. Сырость болот пронизывала тело сквозь легкое платье. Девочка дрожала от холода. Какая здесь тишина… И как пустынно… Деревьев нет, один мелкий ивняк. Может, эта земля умерла и уже гниет? Может, на ней все растения и животные умирают от голода? Ведь убила же она троих детей у Ягны — может, убьет скоро и ее и Юзека!.. Вот Карусик умер, как только ступил на эту землю…
Солнце, всегда такое живительное, здесь светило скупо. И небо тоже было не такое синее, как над родной усадьбой, над садом, где оно гляделось в воды пруда. Впервые Анелька испытывала смутное желание улететь с земли туда, за этот сырой туман, к жаркому солнцу и ясному небу.
По временам ей приходило в голову, что, если посадить здесь деревья, было бы немного веселее. Но дерево не сразу вырастает. Надо ждать годы, десятки лет.
Здесь ожидать десятки лет?..
Вечером она помогла Ягне чистить картошку. Это ее развлекло, хотя у нее был жар.
Матери тоже нездоровилось.
— Надо будет написать тетке, — говорила она. — Ясь промотал мое состояние, а его тетка богата — значит, она должна сжалиться над нами. Здесь мы пропадем.
Заяц уже вернулся с работы и сидел на пороге, как на лошади, подпирая руками подбородок. Услышав слова пани, он внимательно всмотрелся в Анельку и сказал:
— Верно вы говорите. Воздух здесь для вас очень вредный.
— И для вас вредный, и для всех, — отозвалась пани.
— Мы-то уже привыкли. Можно бы жить, кабы у человека было время отдохнуть… — возразил Заяц и вздохнул.
— Заладил одно, — вмешалась его жена. — Нет, правду вы говорите, пани: и для нас тут жить нездорово. Все дети у нас перемерли, а такие были крепкие да веселые…
— Почему же вы не уедете отсюда? — спросила пани.
Заяц мрачно потряс головой.
— Нельзя нам отсюда уехать: нашим детям полюбились здешние места, и душеньки их летают над ними.
— Бог с вами, что вы такое говорите! Где ваши дети летают? — с беспокойством переспросила пани.
Заяц молча указал рукой в сторону болот.
Все вышли за порог и посмотрели туда.
Небо было облачное, только кое-где мерцали одинокие звезды. Теплый воздух пахнул сыростью и гнилью. Из топившейся в избе печи на двор падала полоса красного света. Журавль у колодца черным силуэтом рисовался на фоне неба.
За окружавшим двор плетнем, шагах в двухстах от дома, мелькало несколько слабых огоньков. Они то мерцали и гасли, то, сближаясь теснее, словно плясали в воздухе, поднимаясь и опускаясь.
Юзек разревелся. Испуганная мать взяла его за руку и увела в комнату. Заплакала и жена Зайца, шепча молитву, а Заяц сидел все в той же позе, подпирая голову рукой, и смотрел на огоньки.
— Коли им тут нравится, так пусть себе пляшут, — сказал он.
Впрочем, раньше он, видя блуждающие огоньки, уверял, что это души прежних обитателей хутора.
— Значит, всякая душа бродит по тем местам, которые она любила? — тихо спросила у него Анелька.
— А как же! Они, когда живы были, тут купались, ловили пиявок, — вот и теперь иной раз прилетают…
Анелька с облегчением подумала, что и ее душа сможет иногда бывать там, в их старом саду.
С этого дня она очень полюбила Зайца и с какой-то щемящей грустью поглядывала на болота, к которым так привязались его дети, что даже с неба возвращаются сюда.
Мать ее, напротив, еще больше возненавидела здешние места: мало того, что они такие жуткие, — здесь еще водятся какие-то призраки! Детям она твердила:
Зачем вы слушаете Зайца? Он мелет вздор. Души по земле не ходят. Это болотные огни или, может, светлячки летают.
Но и сама была напугана и ни за что не вышла бы ночью из дома.
Так текли дни за днями. Юзек все смелее ел черный хлеб, горох и картошку, часто даже без всякой приправы, и все дальше ходил на прогулки. Однажды он даже покатался верхом на заморенной лошадке Зайца. Мать же здесь еще больше расхворалась, а у Анельки часто бывал жар и озноб, силы ее таяли.
Заяц присматривался к ним обеим и качал головой.
— А ведь нехорошо делает пан! Совсем он их бросил, — сказала ему раз жена.
— Э! — Заяц махнул рукой. — Он всегда непутевый был, двенадцать лет его знаю. — Потом добавил: — Да и хутор наш был бы другой, если бы тут хоть две канавы вырыть. Не хворали бы люди.
Через две недели опять приехал Шмуль. Привез от ксендза клетку с курами, а из города — сыры и масло, хлеб, булки — и два письма. Одно было от пана Яна. Его пани распечатала первым и начала читать:
"Дорогая Меця!
Господь возложил на нас тяжкий крест, и нам остается лишь нести его мужественно. Дикое упрямство мужиков…"
— Но они же соглашались подписать договор! — перебила она самое себя.
"…Дикое упрямство мужиков вынудило меня продать имение. Тетушки я дома не застал, а на мои письма она не отвечает. Она должна скоро вернуться, и тогда ты обратись к ней. Думаю, что ты скорее, чем я, добьешься от нее помощи.
О пожаре, уничтожившем все, что у нас еще оставалось, я лучше не буду говорить. Видишь, какое счастье, что твоих драгоценностей не было в доме!..
Представить себе не могу, что уже не увижу своего кабинета, а как подумаю о тех неприятностях и страхе, которые вы пережили, я просто с ума схожу.
Живу я у славного Клеменса, но здесь только мое тело, а душа — с вами. Меня не радуют его роскошные гостиные, на его знаменитых обедах, которые и ты, верно, не забыла, я ничего не ем. Скажу тебе откровенно, состояние моего здоровья просто меня пугает.
Передай Зайцу, чтобы он все имеющиеся у него запасы…"
— О каких таких запасах он говорит? — опять вставила пани.
"…все имеющиеся у него запасы продал немедленно и деньги отдал тебе, дорогая Меця. Я, пожалуй, не возьму из них ни гроша, чтобы у вас было побольше. Прошу тебя, ничего для себя не жалей и не вздумай экономить. Здоровье прежде всего.
Мы живем в исключительно трудное время. Я не знаю ни одного человека, который не имел бы тяжких забот. Веришь ли, пани Габриэля порвала с Владеком! Узнав об этой новой неприятности, ты будешь иметь слабое представление о том, как я страдаю. Что делать, такой уж у меня характер!
Клеменс целует твои ручки. Этот благородный человек вот уже два часа в дурном настроении из-за того, что не может послать тебе клубнику из своего сада…"
Не дочитав письма, пани скомкала его и сунула в карман. Это был ее первый энергичный протест за все годы.
— Бессердечный человек! — прошептала она.
Второе письмо было от тетки Анны, той самой, которая встретила в усадьбе такой холодный прием. Пани распечатала его неохотно.
— Бедная! — сказала она. — Наверное, просит помощи, а я сейчас ей ничего уделить не могу.
Все же она начала читать:
"Дорогая, любимая сестра!
Я узнала от Шмуля про все ваши несчастья. Боже мой, как это могло случиться? Шмуль говорит, что вы теперь живете в лачуге и вам нечего есть и не во что одеться.
Ах, если бы я поступила экономкой к какому-нибудь почтенному ксендзу, я могла бы вам оказать более существенную помощь. Но мне самой сейчас туго приходится, и я посылаю вам только кое-какую одежонку…"
— О какой это посылке она пишет? — удивилась глубоко тронутая пани.
— Правду пишет, — сказал Шмуль. — Она дала мне для вас какой-то узелок. Вот он.
"Бог видит, как я рада была бы взять вас всех к себе, но комнатка у меня тесная и только одна кровать, да такая, что на ней и один человек с трудом может улечься.
Все-таки приезжай сейчас же, дорогая сестра, это необходимо. Пани председательша, тетка твоего мужа, должна вернуться на этой неделе, но она пробудет дома только несколько дней и потом уедет на полгода за границу. Так что тебе надо поскорее с нею увидеться.
Она должна вас поддержать, иначе бог ее накажет. Ведь ее племянник промотал твое имение и теперь гуляет себе по свету как ни в чем не бывало.
Приезжай со Шмулем, не откладывай ни на один день, — и, может быть, тетка даже возьмет тебя с собой за границу на воды. Когда она согласится приютить вас, я поеду за твоими детьми.
Заезжай прямо ко мне, но заранее извини, что я живу бедно и не могу принять тебя как следует. Ах, если бы я нашла место у какого-нибудь почтенного ксендза, все было бы по-другому!
Деток твоих, а особенно милую Анельку, этого ангела, целую заочно. Благослови их бог.
Панна Валентина здесь. У бедняжки большое огорчение — ее поклонник, некий пан Сатурнин, женится на другой…"
Дальше следовали опять поцелуи, благословения и настойчивые уговоры ехать в город сейчас же.
Бедная пани Матильда, читая все это, заливалась слезами. Плакала и Анелька и целовала письмо доброй тетушки. А жена Зайца, видя, что другие плачут, тоже прослезилась и заговорила о своих умерших детях. Даже Шмуль сказал:
— Вот какая хорошая женщина! Сама ведь в большой бедности живет… Такую только среди евреев можно встретить.
Успокоившись и прочитав еще раз письмо тетки Анны, пани задумалась. Она то обводила глазами убогую избу, то смотрела на детей, а временами куда-то в пространство, словно хотела проникнуть взором в дом пани председательши, а может, и в глубь ее сердца.
— Что делать? Что делать? — бормотала она.