Страница:
[65]. Но не сопутствовала ему удача на обратном пути, страшная буря обрушилась на его войско, и многих своих воинов недосчитался тогда Исаак
[66]; тем не менее в столицу он вошел, украшенный победными венками.
LXXI.Насколько могу судить (а я хорошо знаю его душу), именно по этой причине врожденный нрав Исаака приобрел новые свойства: царь сделался более суров и начал на всех смотреть свысока. Свою родню он ничем больше не отличал от прочих людей, и даже брат его [67]должен был спешиваться уже у дальнего входа во дворец и являться к царственному брату, как было ему приказано, в виде, отнюдь не более торжественном, чем остальные. Обладая отменным нравом, какого я не встречал больше ни у одного человека, брат спокойно перенес перемену, не роптал на эти новшества, но с почтительным видом являлся к императору, когда тот звал его, большей же частью держался в тени и другим подавал пример, как следует менять свое поведение.
LXXII.Так перестроился характер царя, и кончился второй период времени. С этого момента начался третий. Царь страстно увлекался охотой, любил связанные с нею опасности и был прекрасным ловцом. Исаак легко скакал на коне, криками и улюлюканьем заставлял собаку нестись, как на крыльях, настигал зайца на бегу, случалось, хватал его прямо руками, но и копье не метал мимо цели. Еще больше увлекался он журавлиной охотой, не упускал в небе пернатого племени и доставал птиц даже из поднебесья. И удовольствие тогда воистину сливалось с чудом. Чудо оттого, что такую большую птицу, орудующую ногами, как копьями, и уже скрывшуюся в облаках, настигала много меньшая. Удовольствие же доставляло падение журавля: он падал в предсмертном танце, переворачиваясь то вниз головой, то вверх брюхом.
LXXIII.Наслаждаясь обоими видами охоты и не желая истощать своих огороженных угодий, царь иногда отправлялся поохотиться на просторе, где уже ничто не препятствовало ни бегу, ни полету. Пристанищем ему служила царская усадьба перед городом [68]на берегу моря, которой остался бы доволен любой охотник, только не этот царь. Встав рано утром, он охотился до позднего вечера. Не раз метал он копье в медведей и кабанов, постоянно держал руку поднятой, а потому и ударила его в бок струя холодного ветра. В тот момент он почти не ощутил удара, но на следующий день уже бросила его в озноб горячка [69].
LXXV.Наступил третий день, болезнь непрерывно длилась уже больше положенного ей срока и свидетельствовала об искусстве врача и моей ошибке. Царю готовили легкую пищу, но не успевал он к ней прикоснуться, как лихорадка пламенем охватывала его нутро. Про Катона рассказывают, что он во время лихорадки или другого недуга оставался недвижно лежать в одной позе, пока не кончался приступ и не проходила болезнь. Исаак, напротив, все время ворочался и менял положение тела, он тяжело дышал, и природа не давала ему никакой передышки. Но как только он немного пришел в себя, то сразу же вспомнил о возвращении во дворец.
LXXVI.И тогда Исаак немедленно поднялся на борт царской триеры и отправился во Влахерны [71], а прибыв во дворец, почувствовал себя лучше и, радуясь выздоровлению, начал оживленно разговаривать и шутил больше обычного. Нас он задержал до вечера, рассказывая о старых временах и об остроумных изречениях покойного императора Василия, сына Романа.
LXXVII, После захода солнца он отпустил нас и сам отправился спать. Я вышел из дворца в радостном настроении, полный сладостных надежд на выздоровление императора. Рано утром я снова отправился во дворец, но уже перед входом меня напугал какой-то человек, сообщивший, что у царя боли в боку, что он тяжело дышит и с трудом вбирает в себя воздух. Взволнованный этим известием, я бесшумно вошел в покой, где он лежал, и остановился в смущении. Исаак тут же протянул мне руку и как бы спрашивал меня глазами, не очень ли он плох и не близок ли его конец. Не успел я пальцами дотронуться до его кисти, как первый из врачей (нет необходимости называть его по имени) сказал: «Можешь не исследовать артерию, ее биение мне понятно, оно прерывисто и неровно. Один раз ударяет по пальцу сильно, другой раз слабо, первый удар соответствует третьему, второй четвертому и так далее – они чередуются, как зубья у железной пилы».
LXXVIII.Не обращая внимания на его слова, я исследовал движение артерии при каждом ударе и не нашел, чтобы пульс походил на пилу. Был он, однако, вялым и напоминал шаг человека не слабого, но скорее закованного в цепи, которые стесняют его движение. Болезнь была тогда в самом разгаре, и это почти всех ввело в заблуждение, многие даже уже начали сомневаться, сумеет ли царь выжить.
LXXIX.Во дворце поднялась суматоха, и вокруг ложа самодержца собрались царица (истинное чудо среди женщин, непревзойденная по знатности рода, несравненная по высшей добродетели), их дочь, как и ее царственные родители, красивая, хотя до времени постригшаяся, но сохранившая красоту и после пострижения, с волосами янтарными и огненными, своим новым обличьем обоих родителей вознесшая, а помимо женщин, брат и племянник самодержца [72]. Они произносили слова прощания, проливали слезы расставания и уговаривали Исаака немедленно отправиться в Большой дворец и отдать там необходимые распоряжения, чтобы не лишить родню свою, разделявшую с ним его страдания, блага царской жизни. Он уже приготовился туда идти, как весьма кстати явился иерарх храма Божьей мудрости [73], чтобы дать Исааку добрые советы и укрепить его дух своими речами.
LXXX.Решившись перебраться в Большой дворец, царь не потерял присущего ему мужества, вышел из покоев, ни на кого не опираясь, но был он подобен высоковолосому [74]кипарису, раскачиваемому порывами ветра: при ходьбе сгибался и все-таки шел, не держась ни за что, и передвигался без чужой помощи. Так и взобрался он на коня, но как проделал это путешествие, я не знаю, так как торопился другой дорогой прибыть во дворец до него. Это мне, однако, не удалось, и царя застал я в великом волнении и полном отчаянии; его окружили родичи, рыдавшие и готовые, если возможно, расстаться с жизнью вместе с ним. Зачинала плач царица, матери вторила дочь, испускавшая в ответ еще более горестные вопли.
LXXXI.Так они горевали. Царь же, задумавшись о предстоящем переселении в лучший мир, пожелал постричься. Царица, не зная, что это желание возникло у самого Исаака, гораздо больше винила за такое решение всех нас, а когда увидела меня, молвила: «Нечего сказать, помог же ты нам своим советом, философ, неплохо ты нас отблагодарил, задумав обратить самодержца к монашеской жизни».
LXXXII.Я поклялся, что у меня и в мыслях не было ничего подобного, а потом спросил и лежащего, откуда возникло у него такое желание. На это он ответил (передаю его слова): «Она по женскому обычаю нс дает мне выполнить мое благое намерение, а винит в нем кого угодно, только не меня». – «Верь мне, – сказала царица, – если только ты выздоровеешь (а это мое заветное и страстное желание) я взвалю на свои плечи все твои прегрешения, а если нет... я сама буду заступницей за все твои грехи перед судьей и господом. Твои деяния останутся без возмездия, а меня пусть пожрут черви, покроет черная тьма и сожжет палящее пламя. И тебе не жаль бросить нас, одиноких? С какой душой покидаешь ты дворец, обрекая меня на несчастное вдовство, а дочь на горькое сиротство? Но не только это, нас ждет участь еще более страшная. Не ведающие милосердия руки отправят нас в далекое изгнание, а может быть, уготовят судьбу куда более тяжкую, и не знающий сострадания муж крови будет взирать на самых дорогих тебе. Будешь ты жить в новом своем обличье или почиешь во благе, наша жизнь станет горше смерти».
LXXXIII.Так говорила царица, но не сумела убедить Исаака. В конце концов, отчаявшись заставить его переменить решение, она сказала: «Назначь хотя бы преемником своей власти человека благомысленного и преданного, чтобы он и к тебе при твоей жизни сохранил уважение, и мне был вместо сына». Эти слова взбодрили царя, и он тут же велел привести к себе Дуку Константина, славного отпрыска древнего рода, который тот сам возводил к знаменитым Дукам – я имею в виду Андроника и Константина, чье мужество и ум не раз описаны в исторических сочинениях, да и преемниками их Константин мог гордиться ничуть не меньше [75].
LXXXIV.Одного этого было достаточно для его славы. Однако взявшийся писать о Константине не погрешил бы против истины, назвав его еще и Ахиллом. Как древний герой, имевший великих предков, деда Эака, по мифу – сына Зевса, отца Пелея, которого превозносящие его эллинские сочинения называют мужем морской богини Фетиды, затмил своими деяниями славу отцов, так что не предки составили честь Ахиллу, а скорее сами были прославлены сыном, так и Константин Дука, которого мое повествование готово уже возвести на царский престол, был знаменит древним родом, но еще больше своей природой и собственным выбором.
LXXXV.Но повременим пока с описанием его правления. Царственным нравом и славным родом он еще в частной жизни мог поспорить с лучшими из императоров, но более всего заботился Константин о том, чтобы жить благопристойно, не докучать соседям, ни перед кем не заноситься и смиренно подчиняться царям; Константин не хотел, чтобы люди судили о нем по его сиянию, и потому, подобно солнцу, прятался в облаках.
LXXXVI.Я говорю об этом не с чужих слов, а убедившись во всем своим умом и своими чувствами. Пусть сам он гордится многими и прекрасными подвигами, с меня же достаточно и того, что такой муж, каким казался и каким был Константин, то ли потому, что ума во мне нашел больше, чем в остальных, то ли нравом моим был пленен, во всяком случае, на других почти и нс смотрел, а меня отличал и любил так нежно, что жить не мог без моих речей и моей души, и доверял мне все самое заветное.
LXXXVII.Он хотел замкнуться в себе, решительно презирал высокие чины и титулы и потому одевался небрежно и жил по-деревенски просто. Непритязательный наряд лишь ярче заставляет блистать красоту женщин, которая из-за облаков сияет еще ослепительнее, и простое платье – лучшее их украшение. Так и невзрачный покров Константина не скрывал, а заставлял еще ярче сверкать его достоинства. Имя его тогда было у всех на устах, все сулили ему престол, при этом одни изрекали пророчества будто прорицатели, другие же подбирали и произносили слова, его достойные. И вот он стал бояться не столько своих ненавистников, сколько сторонников и всячески преграждал им доступ к себе, а были это все люди воинственные, дерзкие и ни перед чем не останавливающиеся.
LXXXVIII.Константин был настолько осторожен и умен, что, когда воины избрали царя и отдали предпочтение Комнину, а тот, владеть властью избранный, стал уступать престол ему, Константин ни в мыслях, ни на деле не принял сделанного при таких обстоятельствах предложения. Собравшиеся и вовсе не сумели бы тогда между собой договориться, если бы он сам не вмешался и не водворил согласия благодаря своему влиянию. Все войско тогда как бы стояло на двух якорях: большем и меньшем, или, вернее, меньшем и большем: ведь если царем избирался Исаак, Константину обещался следующий после царского титул кесаря. Тем не менее знатный род и добрая душа Константина привлекали к нему всеобщее расположение [76]. Чтобы вызвать еще большее восхищение этим мужем, скажу, что, когда Исаак из мятежника стал царем и воссел на троне, Константин отказался и от второго по значению титула, хотя вполне мог претендовать и на первый; таков был несравненный нрав этого мужа. Ко всему сказанному добавлю только одно: то, что тогда этого не случилось, а случилось только сейчас, было божественной волей – не с задворок мятежа, а из парадной залы законной власти поднялся Константин на престол.
XC.При этих словах поднялись крики, вперемешку с рыданиями, окружающие славословили, а тот, кому отдана была царская власть, будто его вводили в таинства или посвящали в диковинные божественные обряды, с благочестием и смирением стоял около самодержца. Таково было вступление к его царствованию, но то, что за ним последовало, нельзя описать однозначно: что-то сложилось удачно, а что-то пошло вкривь и вкось.
XCI.Если я ему в чем и помог, об этом умолчу, не мне хвастаться такими вещами; царю же и так хорошо известно, как воспрепятствовал я всем препятствиям и как споспешествовал благополучному течению дел. Я так любил Константина и так был ему предан, что, когда настигла его буря, сам взялся за кормило, что нужно ослабил, что нужно натянул и прямо привел корабль в царскую гавань.
XCII.Дальше я расскажу о том, какова была его власть, какой характер имели его деяния, какой дух внес он в свое правление, от какого начала и к какому итогу пришел, какова была цель его владычества, в чем он добился несомненного успеха, что впервые изобрел сам, что в нем достойно восхищения и что не достойно, как он ведал гражданскими делами, как обращался с войском и так далее.
Константин X Дука
II.Вступив на престол, этот божественный император почел своим первым долгом установить справедливость и благозаконие, искоренить корыстолюбие и ввести умеренность и правосудие. Щедро одаренный природой, он был годен к исполнению царских обязанностей и тяжбы разбирал не как новичок в гражданских делах, а как опытный судья. С философией и риторикой он не был хорошо знаком, но, произнося речи, витийствуя или сочиняя письма, ничем не уступал философам и риторам. Заботами же о воинском сословии он превзошел всех.
III.Видя, в каком бедственном положении находится держава и как опустошена ее казна, он начал умеренно распоряжаться государственными средствами, не тратил денег с грубой расточительностью, не жал, если можно так сказать, того, что не сеял, не собирал урожая, который не взращивал, но сам, прежде бросая в землю семена, пользовался лишь плодами трудов своих и в результате, если не до краев, то наполовину наполнил царскую сокровищницу. Благочестивый, как никто другой, превзошедший в этом отношении всех прочих императоров, он не раз успешно завершал нехлопотные войны и увенчивал голову победными венками.
IV.Он находился на престоле немногим более семи лет и, истощенный болезнью, умер, дав желающим повод соревноваться в описании его великих доблестей. Он умел подавлять свой гнев, ничего не делал впопыхах, но всегда поступал, повинуясь рассудку, ни одной души не загубил даже за самые тяжкие преступления, никому не обрубил ни рук, ни ног, а ограничивался одними угрозами, да и о тех вскоре забывал, потому что над провинившимся скорее проливал слезы, нежели учинял расправу.
V.Описав Константина в общих чертах, я расскажу теперь о нем подробно и в деталях, как и обещал этому удивительному и великому самодержцу.
VI.Род прадедов его был знатен, богат и из тех, что воспеваются историками. До сих пор у всех на устах имена знаменитых Андроника, Константина и Панфирия, его родственников по мужской и женской линиям, не менее знамениты и более близкие его предки. Но как потомок Эака и Пелея Ахилл воссиял ярче того и другого, так и этот самодержец, имея в роду столь великие образцы, не только подражал, но и как бы вступил с ними в состязание, намного превзошел своих прадедов и заблистал всеми добродетелями. С ранней юности он, достойный престола, столь мудро вел себя, что не заслужил ни одной насмешки. Он держался вдали от рыночной суеты и мишуры и большую часть времени проводил в деревне, где занимался своим отцовским поместьем. Женившись на женщине славного рода и необыкновенной красоты (она была дочерью того самого Константина, которого произвела на свет местность Даласа [1], а во всей вселенной прославил Рим [2]), он украсил свою жизнь целомудрием. А когда смерть унесла его супругу, не пожелал дать пищу кривотолкам и злокозненной клевете и ввел в свой дом другую женщину (и она была знатного рода, благородного духа и красива [3]), от которой у него и до, и после воцарения рождались дети мужского и женского пола. Первым был рожден Михаил, унаследовавший от отца царскую власть и разделивший ее с братьями. Он первенствовал среди всех, и о нем после рассказа о царствовании Константина пойдет речь в моем сочинении [4].
VII.Доведя до этого места свое повествование, я хотел бы включить в него рассказ о самом себе и приобщиться к добродетели императора. В те времена я блистал красноречием и был больше известен искусством слова, нежели родовитостью, Константин же был страстным любителем красноречия, и это стало первой причиной моей с ним дружбы и близости. Как-то раз, вступив с ним в словопрения, мы испытали друг друга, я был восхищен им, он – мною, и мы так сроднились, что начали навещать друг друга и наслаждались прелестями дружбы. Но нашей Дружбе способствовало и другое. Когда мне было двадцать пять лет и моя ученость открыла мне двери дворца, сделав секретарем при царе (а был это Константин, истинно глава рода Мономахов), потребовались мне и обличие подостойнее, и дом побогаче. Царь и тут нс обошел меня и взамен моего отдал мне, дорого заплатив, дом Константина, и этим сдружил нас еще теснее. Во все времена я без страха находился рядом с ним, растекаясь в славословиях, живописал царю этого мужа и кое в чем даже оказался ему полезен. Что же дальше? Этот царь умирает, и (я не стану вновь перечислять всех событий) царская власть в конце концов переходит к Михаилу Старику, при котором дела пришли в расстройство, воины же были возмущены тем, что они рискуют своими жизнями и с оружием в руках защищают государство, а при дележе чинов и должностей преимущество имеют синклитики, которые вообще не подвергаются никакой опасности. Подал повод для их безрассудства и царь, который распалил гнев воинов. И вот, еще в стенах города договорившись поднять восстание, они немедленно покинули Византий, как об этом подробно говорилось в рассказе о Комнине [5].
VIII.Все войско склонилось тогда на сторону этого царя и требовало, чтобы он взял в свои руки царскую власть, однако Константин этому воспротивился, достойно отступил и предоставил место Исааку Комнину: так загодя распорядился с ним господь, чтобы потом возвести его на трон законным путем. Затем (я не буду дважды подробно рассказывать об одном и том же) престолом овладел Комнин, который не выполнил большинства обещаний, данных Константину Дуке, но тот и на сей раз повел себя как истинный философ и не озлоблял царя. Однако, заболев и оказавшись на пороге смерти, Исаак вспомнил о своих договорах с Константином, спросил и моего совета (ни один из живших в мое время императоров так не любил и не отличал меня, как он), не посчитался с собственной родней и всем сердцем склонился к Дуке.
IX.Коротко расскажу, как и отчего это случилось. Был полдень, недуг усилился, царь страдал от тяжелейшего приступа болезни и, чувствуя приближение смерти, позвал к себе Константина, передал ему на словах царскую власть и торжественно поручил его заботам самых своих близких: жену, дочь, брата и остальную родню, однако царских отличий он ему не дал и ограничился пока одними обещаниями.
X.Что же дальше? Почувствовав себя немного лучше, царь решил, что здоровье возвращается к нему, и начал было сомневаться, правильно ли он поступил. Тот же, кого возвели на трон, пребывал в это время в смятении и не знал, что делать. Он боялся не только крушения своих планов – его страшили беды и подозрения, которые могли за этим последовать. Как же он поступает? Никого больше не слушая, Константин пользуется только моими советами и, вспомнив о нашей старинной дружбе, без колебаний действует так, как посоветовал или поступил бы я сам. И я не обманул твоей дружбы, о чистая и божественная душа (я говорю сейчас так, будто он слышит меня), ты и сам знаешь, как я сроднился с тобой, как ободрял, вдохновлял, утешал в отчаянии, как обещал, если нужно, разделить с тобой опасности. Известно тебе и другое – как склонил я на твою сторону патриарха и делал все, чего требовало время и смысл дружбы.
XI.Доведу до конца свой рассказ. Болезнь императора усилилась, ни у кого уже не оставалось надежд на его жизнь, но ни один человек не решался украсить Константина царскими отличиями. И только я один заговорил свободно и, когда все согласились с моими благими советами, усадил Константина на царский трон и обул его в пурпурные сандалии. За этим последовало и остальное: собрание знати, представление самодержцу, подобающие царю почести, преклонение и все, что бывает при провозглашении императоров.
XII.Увидев, что я первым открываю церемонию, Константин сразу поднялся с трона, с полными слез глазами торжественно обнял меня и, не зная, как ему и благодарить, обещал мне такие милости, на какие едва ли и сам был способен; впрочем, большинство обещаний он потом сдержал.
XIII.Все это происходило вечером, а еще через некоторое время Исаак, отчаявшись в своих надеждах на престол и на жизнь, постригся и облачился в монашеские одежды; среди ночи его болезнь успокоилась, он немного пришел в себя и, поняв, в каком положении находится, отрекся от всего, а когда увидел перед собой нового царя, подтвердил, что все совершилось по его воле, немедленно покинул дворец и на корабле отправился в Студийский монастырь.
LXXI.Насколько могу судить (а я хорошо знаю его душу), именно по этой причине врожденный нрав Исаака приобрел новые свойства: царь сделался более суров и начал на всех смотреть свысока. Свою родню он ничем больше не отличал от прочих людей, и даже брат его [67]должен был спешиваться уже у дальнего входа во дворец и являться к царственному брату, как было ему приказано, в виде, отнюдь не более торжественном, чем остальные. Обладая отменным нравом, какого я не встречал больше ни у одного человека, брат спокойно перенес перемену, не роптал на эти новшества, но с почтительным видом являлся к императору, когда тот звал его, большей же частью держался в тени и другим подавал пример, как следует менять свое поведение.
LXXII.Так перестроился характер царя, и кончился второй период времени. С этого момента начался третий. Царь страстно увлекался охотой, любил связанные с нею опасности и был прекрасным ловцом. Исаак легко скакал на коне, криками и улюлюканьем заставлял собаку нестись, как на крыльях, настигал зайца на бегу, случалось, хватал его прямо руками, но и копье не метал мимо цели. Еще больше увлекался он журавлиной охотой, не упускал в небе пернатого племени и доставал птиц даже из поднебесья. И удовольствие тогда воистину сливалось с чудом. Чудо оттого, что такую большую птицу, орудующую ногами, как копьями, и уже скрывшуюся в облаках, настигала много меньшая. Удовольствие же доставляло падение журавля: он падал в предсмертном танце, переворачиваясь то вниз головой, то вверх брюхом.
LXXIII.Наслаждаясь обоими видами охоты и не желая истощать своих огороженных угодий, царь иногда отправлялся поохотиться на просторе, где уже ничто не препятствовало ни бегу, ни полету. Пристанищем ему служила царская усадьба перед городом [68]на берегу моря, которой остался бы доволен любой охотник, только не этот царь. Встав рано утром, он охотился до позднего вечера. Не раз метал он копье в медведей и кабанов, постоянно держал руку поднятой, а потому и ударила его в бок струя холодного ветра. В тот момент он почти не ощутил удара, но на следующий день уже бросила его в озноб горячка [69].
Болезнь царя
LXXIV.Когда я, ни о чем не подозревая, отправился навестить царя и оказать ему должное уважение, Исаак встретил меня уже на ложе. Его окружала многочисленная стража, присутствовал там и лучший из служителей Асклепия. Царь меня приветствовал ласково взглянул и, протянув руку для измерения пульса, сказал: «Ты пришел как раз вовремя» (Исаак знал о моем знакомстве с искусством врачевания). Я понял, что это за болезнь, но сразу не высказал своего суждения, а, обратившись к врачу, спросил: «А ты как думаешь, что это за лихорадка?» На это он громким голосом, чтобы мог услышать и царь, ответил: «Однодневка, но ничего не будет удивительного, если она не пройдет в тот же день, – есть такая разновидность, хоть это и противоречит названию». «Не могу согласиться с твоим мнением, – возразил я, – биение артерии говорит мне о трехдневном периоде, но пусть твоя додонская чаша окажется правой, а мой треножник солжет, может быть, он и впрямь солжет, ибо не достает мне искусства для предсказаний» [70].LXXV.Наступил третий день, болезнь непрерывно длилась уже больше положенного ей срока и свидетельствовала об искусстве врача и моей ошибке. Царю готовили легкую пищу, но не успевал он к ней прикоснуться, как лихорадка пламенем охватывала его нутро. Про Катона рассказывают, что он во время лихорадки или другого недуга оставался недвижно лежать в одной позе, пока не кончался приступ и не проходила болезнь. Исаак, напротив, все время ворочался и менял положение тела, он тяжело дышал, и природа не давала ему никакой передышки. Но как только он немного пришел в себя, то сразу же вспомнил о возвращении во дворец.
LXXVI.И тогда Исаак немедленно поднялся на борт царской триеры и отправился во Влахерны [71], а прибыв во дворец, почувствовал себя лучше и, радуясь выздоровлению, начал оживленно разговаривать и шутил больше обычного. Нас он задержал до вечера, рассказывая о старых временах и об остроумных изречениях покойного императора Василия, сына Романа.
LXXVII, После захода солнца он отпустил нас и сам отправился спать. Я вышел из дворца в радостном настроении, полный сладостных надежд на выздоровление императора. Рано утром я снова отправился во дворец, но уже перед входом меня напугал какой-то человек, сообщивший, что у царя боли в боку, что он тяжело дышит и с трудом вбирает в себя воздух. Взволнованный этим известием, я бесшумно вошел в покой, где он лежал, и остановился в смущении. Исаак тут же протянул мне руку и как бы спрашивал меня глазами, не очень ли он плох и не близок ли его конец. Не успел я пальцами дотронуться до его кисти, как первый из врачей (нет необходимости называть его по имени) сказал: «Можешь не исследовать артерию, ее биение мне понятно, оно прерывисто и неровно. Один раз ударяет по пальцу сильно, другой раз слабо, первый удар соответствует третьему, второй четвертому и так далее – они чередуются, как зубья у железной пилы».
LXXVIII.Не обращая внимания на его слова, я исследовал движение артерии при каждом ударе и не нашел, чтобы пульс походил на пилу. Был он, однако, вялым и напоминал шаг человека не слабого, но скорее закованного в цепи, которые стесняют его движение. Болезнь была тогда в самом разгаре, и это почти всех ввело в заблуждение, многие даже уже начали сомневаться, сумеет ли царь выжить.
LXXIX.Во дворце поднялась суматоха, и вокруг ложа самодержца собрались царица (истинное чудо среди женщин, непревзойденная по знатности рода, несравненная по высшей добродетели), их дочь, как и ее царственные родители, красивая, хотя до времени постригшаяся, но сохранившая красоту и после пострижения, с волосами янтарными и огненными, своим новым обличьем обоих родителей вознесшая, а помимо женщин, брат и племянник самодержца [72]. Они произносили слова прощания, проливали слезы расставания и уговаривали Исаака немедленно отправиться в Большой дворец и отдать там необходимые распоряжения, чтобы не лишить родню свою, разделявшую с ним его страдания, блага царской жизни. Он уже приготовился туда идти, как весьма кстати явился иерарх храма Божьей мудрости [73], чтобы дать Исааку добрые советы и укрепить его дух своими речами.
LXXX.Решившись перебраться в Большой дворец, царь не потерял присущего ему мужества, вышел из покоев, ни на кого не опираясь, но был он подобен высоковолосому [74]кипарису, раскачиваемому порывами ветра: при ходьбе сгибался и все-таки шел, не держась ни за что, и передвигался без чужой помощи. Так и взобрался он на коня, но как проделал это путешествие, я не знаю, так как торопился другой дорогой прибыть во дворец до него. Это мне, однако, не удалось, и царя застал я в великом волнении и полном отчаянии; его окружили родичи, рыдавшие и готовые, если возможно, расстаться с жизнью вместе с ним. Зачинала плач царица, матери вторила дочь, испускавшая в ответ еще более горестные вопли.
LXXXI.Так они горевали. Царь же, задумавшись о предстоящем переселении в лучший мир, пожелал постричься. Царица, не зная, что это желание возникло у самого Исаака, гораздо больше винила за такое решение всех нас, а когда увидела меня, молвила: «Нечего сказать, помог же ты нам своим советом, философ, неплохо ты нас отблагодарил, задумав обратить самодержца к монашеской жизни».
LXXXII.Я поклялся, что у меня и в мыслях не было ничего подобного, а потом спросил и лежащего, откуда возникло у него такое желание. На это он ответил (передаю его слова): «Она по женскому обычаю нс дает мне выполнить мое благое намерение, а винит в нем кого угодно, только не меня». – «Верь мне, – сказала царица, – если только ты выздоровеешь (а это мое заветное и страстное желание) я взвалю на свои плечи все твои прегрешения, а если нет... я сама буду заступницей за все твои грехи перед судьей и господом. Твои деяния останутся без возмездия, а меня пусть пожрут черви, покроет черная тьма и сожжет палящее пламя. И тебе не жаль бросить нас, одиноких? С какой душой покидаешь ты дворец, обрекая меня на несчастное вдовство, а дочь на горькое сиротство? Но не только это, нас ждет участь еще более страшная. Не ведающие милосердия руки отправят нас в далекое изгнание, а может быть, уготовят судьбу куда более тяжкую, и не знающий сострадания муж крови будет взирать на самых дорогих тебе. Будешь ты жить в новом своем обличье или почиешь во благе, наша жизнь станет горше смерти».
LXXXIII.Так говорила царица, но не сумела убедить Исаака. В конце концов, отчаявшись заставить его переменить решение, она сказала: «Назначь хотя бы преемником своей власти человека благомысленного и преданного, чтобы он и к тебе при твоей жизни сохранил уважение, и мне был вместо сына». Эти слова взбодрили царя, и он тут же велел привести к себе Дуку Константина, славного отпрыска древнего рода, который тот сам возводил к знаменитым Дукам – я имею в виду Андроника и Константина, чье мужество и ум не раз описаны в исторических сочинениях, да и преемниками их Константин мог гордиться ничуть не меньше [75].
LXXXIV.Одного этого было достаточно для его славы. Однако взявшийся писать о Константине не погрешил бы против истины, назвав его еще и Ахиллом. Как древний герой, имевший великих предков, деда Эака, по мифу – сына Зевса, отца Пелея, которого превозносящие его эллинские сочинения называют мужем морской богини Фетиды, затмил своими деяниями славу отцов, так что не предки составили честь Ахиллу, а скорее сами были прославлены сыном, так и Константин Дука, которого мое повествование готово уже возвести на царский престол, был знаменит древним родом, но еще больше своей природой и собственным выбором.
LXXXV.Но повременим пока с описанием его правления. Царственным нравом и славным родом он еще в частной жизни мог поспорить с лучшими из императоров, но более всего заботился Константин о том, чтобы жить благопристойно, не докучать соседям, ни перед кем не заноситься и смиренно подчиняться царям; Константин не хотел, чтобы люди судили о нем по его сиянию, и потому, подобно солнцу, прятался в облаках.
LXXXVI.Я говорю об этом не с чужих слов, а убедившись во всем своим умом и своими чувствами. Пусть сам он гордится многими и прекрасными подвигами, с меня же достаточно и того, что такой муж, каким казался и каким был Константин, то ли потому, что ума во мне нашел больше, чем в остальных, то ли нравом моим был пленен, во всяком случае, на других почти и нс смотрел, а меня отличал и любил так нежно, что жить не мог без моих речей и моей души, и доверял мне все самое заветное.
LXXXVII.Он хотел замкнуться в себе, решительно презирал высокие чины и титулы и потому одевался небрежно и жил по-деревенски просто. Непритязательный наряд лишь ярче заставляет блистать красоту женщин, которая из-за облаков сияет еще ослепительнее, и простое платье – лучшее их украшение. Так и невзрачный покров Константина не скрывал, а заставлял еще ярче сверкать его достоинства. Имя его тогда было у всех на устах, все сулили ему престол, при этом одни изрекали пророчества будто прорицатели, другие же подбирали и произносили слова, его достойные. И вот он стал бояться не столько своих ненавистников, сколько сторонников и всячески преграждал им доступ к себе, а были это все люди воинственные, дерзкие и ни перед чем не останавливающиеся.
LXXXVIII.Константин был настолько осторожен и умен, что, когда воины избрали царя и отдали предпочтение Комнину, а тот, владеть властью избранный, стал уступать престол ему, Константин ни в мыслях, ни на деле не принял сделанного при таких обстоятельствах предложения. Собравшиеся и вовсе не сумели бы тогда между собой договориться, если бы он сам не вмешался и не водворил согласия благодаря своему влиянию. Все войско тогда как бы стояло на двух якорях: большем и меньшем, или, вернее, меньшем и большем: ведь если царем избирался Исаак, Константину обещался следующий после царского титул кесаря. Тем не менее знатный род и добрая душа Константина привлекали к нему всеобщее расположение [76]. Чтобы вызвать еще большее восхищение этим мужем, скажу, что, когда Исаак из мятежника стал царем и воссел на троне, Константин отказался и от второго по значению титула, хотя вполне мог претендовать и на первый; таков был несравненный нрав этого мужа. Ко всему сказанному добавлю только одно: то, что тогда этого не случилось, а случилось только сейчас, было божественной волей – не с задворок мятежа, а из парадной залы законной власти поднялся Константин на престол.
Приход Дуки к Комнину, его избрание и суждения родни [Исаака]
LXXXIX.Комнин, казалось, готов был уже испустить дух, когда к нему пригласили Константина, который вошел к царю со стыдливым румянцем на щеках и смущенным взором и остановился, спрятав по обыкновению руки под одеждами. Собравшись с мыслями, царь сказал ему: «Тут стоят (он указал рукой на родню) мои близкие: брат, племянник, любимейшая жена и царица и, так сказать, единорожденная дочь, но сердце мое больше лежит к тебе, твой нрав покорил мою природу, и тебе доверяю и свое царство, и самых своих близких, и делаю это не против их воли, а по самому горячему их желанию. Это необычное решение зародилось у меня не сегодня, меня не вынуждает к нему болезнь, но еще в то время, как избирался императором, видел я, что ты лучше меня и больше подходишь для трона, да и потом сравнивал я тебя с другими и тогда уж вовсе уверился, что более всех достоин царской власти ты. Со мной все кончено, жизнь во мне еле теплится, отныне ты будешь властвовать и мудро распоряжаться государственными делами, издавна предназначен ты к власти и теперь берешь ее в свои руки [77]. Как бесценное сокровище, вручаю я тебе свою жену и дочь и приказываю непрестанно печься о брате и племяннике».XC.При этих словах поднялись крики, вперемешку с рыданиями, окружающие славословили, а тот, кому отдана была царская власть, будто его вводили в таинства или посвящали в диковинные божественные обряды, с благочестием и смирением стоял около самодержца. Таково было вступление к его царствованию, но то, что за ним последовало, нельзя описать однозначно: что-то сложилось удачно, а что-то пошло вкривь и вкось.
XCI.Если я ему в чем и помог, об этом умолчу, не мне хвастаться такими вещами; царю же и так хорошо известно, как воспрепятствовал я всем препятствиям и как споспешествовал благополучному течению дел. Я так любил Константина и так был ему предан, что, когда настигла его буря, сам взялся за кормило, что нужно ослабил, что нужно натянул и прямо привел корабль в царскую гавань.
XCII.Дальше я расскажу о том, какова была его власть, какой характер имели его деяния, какой дух внес он в свое правление, от какого начала и к какому итогу пришел, какова была цель его владычества, в чем он добился несомненного успеха, что впервые изобрел сам, что в нем достойно восхищения и что не достойно, как он ведал гражданскими делами, как обращался с войском и так далее.
Константин X Дука
Ромейский император Константин Дука владел престолом семь лет
I.Сокращая здесь, как и положено, повествование и заботясь о его соразмерности, я более подробно опишу этого самодержца позже и поведаю о его роде, домашней жизни, а также о том, что он любил и что презирал до своего воцарения и после. О каком же еще царе рассказывать мне столь подробно, как не о том, которому воздавал я хвалу в частной жизни и дивился в царском обличии, от которого я не отступал ни на шаг, ибо, когда Константин восседал на троне, занимал возле него самое почетное место, был собеседником царя, разделял с ним трапезу и пользовался от него несказанными милостями.II.Вступив на престол, этот божественный император почел своим первым долгом установить справедливость и благозаконие, искоренить корыстолюбие и ввести умеренность и правосудие. Щедро одаренный природой, он был годен к исполнению царских обязанностей и тяжбы разбирал не как новичок в гражданских делах, а как опытный судья. С философией и риторикой он не был хорошо знаком, но, произнося речи, витийствуя или сочиняя письма, ничем не уступал философам и риторам. Заботами же о воинском сословии он превзошел всех.
III.Видя, в каком бедственном положении находится держава и как опустошена ее казна, он начал умеренно распоряжаться государственными средствами, не тратил денег с грубой расточительностью, не жал, если можно так сказать, того, что не сеял, не собирал урожая, который не взращивал, но сам, прежде бросая в землю семена, пользовался лишь плодами трудов своих и в результате, если не до краев, то наполовину наполнил царскую сокровищницу. Благочестивый, как никто другой, превзошедший в этом отношении всех прочих императоров, он не раз успешно завершал нехлопотные войны и увенчивал голову победными венками.
IV.Он находился на престоле немногим более семи лет и, истощенный болезнью, умер, дав желающим повод соревноваться в описании его великих доблестей. Он умел подавлять свой гнев, ничего не делал впопыхах, но всегда поступал, повинуясь рассудку, ни одной души не загубил даже за самые тяжкие преступления, никому не обрубил ни рук, ни ног, а ограничивался одними угрозами, да и о тех вскоре забывал, потому что над провинившимся скорее проливал слезы, нежели учинял расправу.
V.Описав Константина в общих чертах, я расскажу теперь о нем подробно и в деталях, как и обещал этому удивительному и великому самодержцу.
VI.Род прадедов его был знатен, богат и из тех, что воспеваются историками. До сих пор у всех на устах имена знаменитых Андроника, Константина и Панфирия, его родственников по мужской и женской линиям, не менее знамениты и более близкие его предки. Но как потомок Эака и Пелея Ахилл воссиял ярче того и другого, так и этот самодержец, имея в роду столь великие образцы, не только подражал, но и как бы вступил с ними в состязание, намного превзошел своих прадедов и заблистал всеми добродетелями. С ранней юности он, достойный престола, столь мудро вел себя, что не заслужил ни одной насмешки. Он держался вдали от рыночной суеты и мишуры и большую часть времени проводил в деревне, где занимался своим отцовским поместьем. Женившись на женщине славного рода и необыкновенной красоты (она была дочерью того самого Константина, которого произвела на свет местность Даласа [1], а во всей вселенной прославил Рим [2]), он украсил свою жизнь целомудрием. А когда смерть унесла его супругу, не пожелал дать пищу кривотолкам и злокозненной клевете и ввел в свой дом другую женщину (и она была знатного рода, благородного духа и красива [3]), от которой у него и до, и после воцарения рождались дети мужского и женского пола. Первым был рожден Михаил, унаследовавший от отца царскую власть и разделивший ее с братьями. Он первенствовал среди всех, и о нем после рассказа о царствовании Константина пойдет речь в моем сочинении [4].
VII.Доведя до этого места свое повествование, я хотел бы включить в него рассказ о самом себе и приобщиться к добродетели императора. В те времена я блистал красноречием и был больше известен искусством слова, нежели родовитостью, Константин же был страстным любителем красноречия, и это стало первой причиной моей с ним дружбы и близости. Как-то раз, вступив с ним в словопрения, мы испытали друг друга, я был восхищен им, он – мною, и мы так сроднились, что начали навещать друг друга и наслаждались прелестями дружбы. Но нашей Дружбе способствовало и другое. Когда мне было двадцать пять лет и моя ученость открыла мне двери дворца, сделав секретарем при царе (а был это Константин, истинно глава рода Мономахов), потребовались мне и обличие подостойнее, и дом побогаче. Царь и тут нс обошел меня и взамен моего отдал мне, дорого заплатив, дом Константина, и этим сдружил нас еще теснее. Во все времена я без страха находился рядом с ним, растекаясь в славословиях, живописал царю этого мужа и кое в чем даже оказался ему полезен. Что же дальше? Этот царь умирает, и (я не стану вновь перечислять всех событий) царская власть в конце концов переходит к Михаилу Старику, при котором дела пришли в расстройство, воины же были возмущены тем, что они рискуют своими жизнями и с оружием в руках защищают государство, а при дележе чинов и должностей преимущество имеют синклитики, которые вообще не подвергаются никакой опасности. Подал повод для их безрассудства и царь, который распалил гнев воинов. И вот, еще в стенах города договорившись поднять восстание, они немедленно покинули Византий, как об этом подробно говорилось в рассказе о Комнине [5].
VIII.Все войско склонилось тогда на сторону этого царя и требовало, чтобы он взял в свои руки царскую власть, однако Константин этому воспротивился, достойно отступил и предоставил место Исааку Комнину: так загодя распорядился с ним господь, чтобы потом возвести его на трон законным путем. Затем (я не буду дважды подробно рассказывать об одном и том же) престолом овладел Комнин, который не выполнил большинства обещаний, данных Константину Дуке, но тот и на сей раз повел себя как истинный философ и не озлоблял царя. Однако, заболев и оказавшись на пороге смерти, Исаак вспомнил о своих договорах с Константином, спросил и моего совета (ни один из живших в мое время императоров так не любил и не отличал меня, как он), не посчитался с собственной родней и всем сердцем склонился к Дуке.
IX.Коротко расскажу, как и отчего это случилось. Был полдень, недуг усилился, царь страдал от тяжелейшего приступа болезни и, чувствуя приближение смерти, позвал к себе Константина, передал ему на словах царскую власть и торжественно поручил его заботам самых своих близких: жену, дочь, брата и остальную родню, однако царских отличий он ему не дал и ограничился пока одними обещаниями.
X.Что же дальше? Почувствовав себя немного лучше, царь решил, что здоровье возвращается к нему, и начал было сомневаться, правильно ли он поступил. Тот же, кого возвели на трон, пребывал в это время в смятении и не знал, что делать. Он боялся не только крушения своих планов – его страшили беды и подозрения, которые могли за этим последовать. Как же он поступает? Никого больше не слушая, Константин пользуется только моими советами и, вспомнив о нашей старинной дружбе, без колебаний действует так, как посоветовал или поступил бы я сам. И я не обманул твоей дружбы, о чистая и божественная душа (я говорю сейчас так, будто он слышит меня), ты и сам знаешь, как я сроднился с тобой, как ободрял, вдохновлял, утешал в отчаянии, как обещал, если нужно, разделить с тобой опасности. Известно тебе и другое – как склонил я на твою сторону патриарха и делал все, чего требовало время и смысл дружбы.
XI.Доведу до конца свой рассказ. Болезнь императора усилилась, ни у кого уже не оставалось надежд на его жизнь, но ни один человек не решался украсить Константина царскими отличиями. И только я один заговорил свободно и, когда все согласились с моими благими советами, усадил Константина на царский трон и обул его в пурпурные сандалии. За этим последовало и остальное: собрание знати, представление самодержцу, подобающие царю почести, преклонение и все, что бывает при провозглашении императоров.
XII.Увидев, что я первым открываю церемонию, Константин сразу поднялся с трона, с полными слез глазами торжественно обнял меня и, не зная, как ему и благодарить, обещал мне такие милости, на какие едва ли и сам был способен; впрочем, большинство обещаний он потом сдержал.
XIII.Все это происходило вечером, а еще через некоторое время Исаак, отчаявшись в своих надеждах на престол и на жизнь, постригся и облачился в монашеские одежды; среди ночи его болезнь успокоилась, он немного пришел в себя и, поняв, в каком положении находится, отрекся от всего, а когда увидел перед собой нового царя, подтвердил, что все совершилось по его воле, немедленно покинул дворец и на корабле отправился в Студийский монастырь.