Страница:
XIV.Там, как я уже сказал, Исаак боролся со смертью, а новый властитель воссел на царском троне и при задернутом еще занавесе – я один находился при императоре и стоял от него справа – воздел руки над головой и, проливая слезы, произносил благодарственные молитвы – свой первый святой дар господу. Затем он раздвинул занавес
[6], пригласил сенат и тех, кто оказался на месте из воинского племени, собрал чиновников из приказов и судов и произнес речь, в которой, как и подобало перед таким собранием, говорил о справедливости, милосердии и процветании государства, посвятив часть речи справедливости, а часть – милосердию и царскому нраву
[7]. Он и меня заставил сказать несколько подходящих к случаю слов и после этого распустил собрание.
XV.Константин и на деле принялся осуществлять то, о чем говорил на словах, и при этом поставил себе две цели: благодетельствовать и воздавать справедливость. Никого не отпускал он от себя с пустыми руками, ни вельможных людей, ни тех, кто сразу за ними, ни тех, кто еще ниже, ни даже ремесленников [8]. Для них открыл он чиновную лестницу, и если раньше гражданское сословие и синклитики были разъединены, то он разрушил разделявшую их стену, сочетал расщепленное, обратил раскол в единение.
XVI.Видя, как свыклось большинство людей с несправедливостью, как одни присвоили себе почти все права, а другие терпят от них насилие, Константин с кротким взором (по словам царя и пророка) принялся за дела правосудия и был суров с обидчиками, мягок и добр с обиженными. Обе стороны, истец и ответчик, представали перед судом, каждый имел прав не больше и не меньше другого, и меряли их равной мерой, поэтому все тайное тотчас выходило наружу, образ действий каждого расследовался и даже изобличался. Прежде всего получили тогда доступ во дворец и были торжественно провозглашены законы, расторгнуты несправедливые договоры, а все установленное или писанное императором становилось законом или чем-то еще более справедливым, нежели закон [9]. А сельские жители, которые раньше и не видели никогда императора, не отводили от него глаз и получали свою долю от его милосердных речей и еще более милосердных деяний.
XVII.Так вел себя Константин. Заботился он и о казенных податях. Поскольку, однако, я пишу не похвальное слово, а правдивую историю, то должен его и упрекнуть в том, что о будущих своих действиях советовался он только с самим собой и потому, случалось, полного успеха не достигал. Его желанием было улаживать дела с народами не войнами, а дарами и иными милостями, и делал он это с двумя целями: чтобы не тратить много денег на войско [10]и самому наслаждаться безмятежной жизнью.
XVIII.Не ведал он в своем неведении и о том, что с ослаблением нашего войска сила врагов росла и они все больше теснили нас. Хотя такая нелепая привычка, как желание решать все самому и не слушать советов, не должна быть свойственна ни одному императору, тем не менее себялюбие некоторых самодержцев и льстивые уверения, что-де и сами все могут, ловят на крючок и сбивают царей с верного пути: они с подозрением смотрят на всякого, кто смело говорит во имя блага, но нежно любят и делают своими доверенными льстецов. Именно это нанесло удар Ромейской державе, привело в упадок ее дела, хотя сам я не раз пытался излечить царя от этого недуга. Он, однако, оставался непреклонен и неумолим. Но оставим это, рассмотрим лучше его милосердие и ум, поскольку уже отдали должное его справедливости. Сейчас я припомню и расскажу о том, что упустил раньше.
XIX.Когда он одел на голову царский венец, то пообещал богу никого телесным наказаниям не обрекать и с лихвой выполнил свое обещание, ибо воздерживался не только от пыток, но и грубых слов и только иногда, напуская на себя суровый вид, грозил наказаниями, подвергать которым никого не собирался. Он разбирал дела в точном соответствии с обстоятельствами, соблюдал для каждого надлежащую меру и даже в неравенстве заботился о равенстве.
XX.Каким был Константин дома? Он ласково обходился с детьми, с удовольствием с ними играл, улыбался, слушая их лепет, часто состязался с ними и таким образом давал им хорошее воспитание и закалку. До вступления на престол у него родились три сына и две дочери; средний из мальчиков, непревзойденное созданье красоты, умер вскоре после воцарения Константина, младшую дочь, прекрасную лицом и добрую душой, обручили с женихом, а старшую, которая носит имя Добродетели, отдали в невесты богу – она жива еще и сейчас и пусть живет долгие лета [11].
XXI.После воцарения Константина солнце еще не успело сделать своего годового круга, как у императора родился сын, который тут же был возведен в царское достоинство. Два других сына, рожденных до воцарения, бесподобный Михаил и следующий за ним Андроник [12], оставались пока частными людьми. Но прошло совсем немного времени, и Константин украсил царским венцом также и старшего, самого из них достойного, я имею в виду божественного Михаила. Собираясь возвести его на престол, Константин благородным образом испытал сына, пригоден ли он к царской власти, и спросил, из чего складываются основы государственного порядка. Михаил разобрался в вопросе и дал ответ в полном соответствии с законом. Царь воспринял это как знак души, предназначенной для блистательного царствования, и тотчас устроил ему царственное торжество.
XXII.Что же дальше? Кое-кто составил против царя заговор: заговорщики намеревались лишить Константина власти и сделать правителем другого человека. В деле участвовали не одни лишь безвестные и безродные, но и весьма знатные и заметные люди. По уговору одни заговорщики учинили беззаконие на море, другие негодяи действовали на суше, но в момент наивысшей опасности бог раскрыл действо и обнаружил злоумышление. Может быть, царь велел их обезглавить? Или отрубить руки? Или как-нибудь иначе изуродовать их тела? Ничуть не бывало! Некоторых он приказал постричь, остальных приговорил к ссылке и едва перевел дух, избавившись от грозившей беды, как пригласил меня к своему очагу и велел разделить с ним трапезу; потом он прекратил есть и сказал мне с полными слез глазами: «Как бы хотелось мне, о философ, чтобы и изгнанные смогли насладиться этой пищей, не буду вкушать ее, пока другие в несчастии» [13].
XXIII.Когда западные мисы и трибалы, вступив в сговор, заключили союз и волна бедствий обрушилась на Ромейскую державу, царь первым делом выступил против них и возвратился во дворец лишь потому, что я разве что не вцепился в него обеими руками. Все же он собрал небольшое войско и послал его против варваров, и бог явил тогда чудо, не менее удивительное, чем Моисею: варвары, будто увидев перед собой огромное войско, затрепетали душой, пустились бежать и рассеялись кто куда, и очень многие из них пали жертвой мечей преследователей. Мертвые доставили пищу птицам, а беглецы рассеялись по всей стране [14]. Если бы решил я писать похвалу, а не составлять обозрение истории, одного этого хватило бы мне для пышных восхвалений, но пусть поток моей речи устремится в другое русло.
XXIV.Если в чем ином Константина и можно было сравнить с другими царями, то это не касается веры в бога и особенно великого таинства спасительного воплощения бога-Слова, которое выше всякого слова, духовного и изреченного, простого и искусного. Каждый раз, когда я истолковывал ему смысл совершенного ради нас таинства [15], он ликовал душой, от радости сотрясался всем телом и испускал потоки слез. Проникая в Священное писание до самых глубин, он постигал не только открытое взору, но и все сокровенное и божественное, и, если имел досуг от государственных забот, проводил время за книгами.
XXV.Ни на кого он так не полагался, как на меня, и бывал расстроен и огорчен, если я по нескольку раз на день к нему не являлся. Он ставил меня выше всех и хотел вбирать меня, как нектар. Как-то раз, сообщив царю о смерти одного горожанина, я заметил на его лице радость и, удивленный, спросил о ее причине. «Дело в том, – ответил царь, – что его многие обвиняли. Я возражал обвинителям, ибо боялся, что они вопреки воле моей возбудят во мне гнев к этому человеку. Ну, а раз он умер, пусть умрут и обвинения его хулителей, ведь вместе с жизнью уходит и ненависть» [16].
XXVI.Своего брата Иоанна возвел он в кесарское достоинство и продолжал горячо любить его после этого, делил с ним царские заботы, ибо украшен был сей муж умом, величием духа и сметливостью в делах [17]. Потому-то и, заболев тяжкой болезнью, еще задолго до кончины Константин вручил своих детей его отеческим заботам и дал ему в помощь того, кого сам удостоил патриаршьего престола, мужа и добродетелью совершенного и священного трона достойного [18].
XXVII.В тот раз он выздоровел, но вскоре недуг снова начал подтачивать его тело, и царь близился к кончине. Он поручил все дела жене Евдокии, ибо не было тогда в его глазах женщины и самой по себе разумней и для детей лучшей воспитательницы, чем она (подробней я расскажу о ней дальше). Ей поручил он детей и, распорядившись делами, как уже было сказано, прожил еще недолгое время и умер, едва перейдя шестидесятилетний возраст [19].
XXVIII.И я не знаю, какой другой император прожил такую славную жизнь и обрел столь счастливый конец. Единожды только встретился он с заговором и был захвачен бурей, а все остальное время царствовал спокойно и благостно и оставил миру царственных сыновей, точное подобие отца, в телах и душах своих несущих его образ.
XXIX.Я много рассказывал о его делах, упомяну и о том, что он говорил, находясь у власти. О тех, кто против него злоумышлял, царь говорил обычно, что не лишит их ни чинов, ни состояния, но обращаться с ними станет не как со свободными, а как с рабами. «Свободу же отнял у них не я, а законы, лишившие их гражданства». Беспредельно преданный наукам, он утверждал, что хотел бы прославиться больше благодаря им, а не царской власти. Человек доблестный духом, он как-то сказал тому, кто утверждал, что с радостью прикрыл бы его в бою своим телом: «Молчи, если хочешь, нанеси мне удар, когда я буду падать». Человеку, изучавшему законы с намерением творить несправедливость, он сказал: «Погубили нас эти законы». Но хватит об этом императоре.
Евдокия. Роман IV
II.Не стану восхищаться тем, как благоговел перед ней Константин. Он был еще ребенком, ничего не смыслил в делах, и хвалить его за это благоговение нечего, но тому, что ей подчинился и препоручил все дела Михаил, давно миновавший детский возраст и вступивший в зрелую пору, обладавший несравненным умом, который не раз уже успел обнаружить, – вот этому мне не найти других примеров и не восславить его, как подобает. И видел я много раз, как Михаил и мог бы говорить при матери, да молчал, будто не мог, и способен был к чему угодно, но от царских дел отстранялся.
III.Мать же, как пришла к власти, не только не отвернулась от сына, но сама же его и обучала, а позже стала доверять ему назначения на должности и поручать судебные разбирательства. Нередко подходила она к сыну, целовала, осыпала его похвалами и молилась о том, чтобы жил он ей на радость. Евдокия совершенствовала его нрав и постепенно приобщала к подобающим царю занятиям; отдавала она Михаила и под мое попечение и при этом велела наставлять и увещевать сына, как должно. На царском же троне он восседал вместе с Константином и, как человек великодушия необыкновенного, не сам всем распоряжался, но нередко разделял царские обязанности с братом. Так обстояли их дела, и такой порядок сохранился бы до конца, если бы некий демон не нарушил течения событий.
IV.Дойдя до этого места, хочу сказать следующее: мне не известно, чтобы какая другая женщина явила образец такого же целомудрия, какое выказала в прежней своей жизни царица Евдокия. Я не говорю, что позже она утратила целомудрие, но чистотой его она поступилась и до конца нетронутым свой нрав не соблюла. В ее оправдание можно было бы сказать, что, если она в чем и изменилась, то не потому, что предалась удовольствиям и увлеклась плотскими радостями, но ее мучили непрестанные страхи за сыновей, как бы они, не имея ни защитника, ни покровителя, не лишились царства. И не в радость стала ей царская жизнь. Приведу тому убедительное свидетельство. Пишущий эти строки был по духовному родству братом ее отцу, поэтому она как бога почитала и предпочитала меня всем другим. Как-то случилось мне быть с ней в одно время в божьем храме; видя ее воистину пригвожденной к богу и прикованной к Всевышнему, я был тронут и стал горячо просить господа сохранить ей царство до конца дней. Но, обратившись ко мне, она осудила мои речи и молитву мою сочла поношением. «Не нужно мне такого долгого царствования, – сказала она, – я не хочу умереть на троне». Ее слова внушили мне такой трепет, что с тех пор смотрел я на нее, как на высшее существо.
V.Но изменчива природа людей, особенно если для изменений есть и серьезные внешние причины. Пусть и тверд был нрав этой царицы, и душа благородна, но стремительные потоки наклонили башню ее целомудрия и склонили к ложу второго мужа. Многие знали и уже судачили о происходящем, но мне царица и словом не обмолвилась о своих намерениях, умолчав из стыдливости, чтобы не слышать возражений против этого человека, хотя и хотела посвятить меня в свой замысел. Вот почему и явился ко мне один из тех, кто наставлял ее во зле, и стал побуждать меня свободно высказать перед царицей свое мнение и посоветовать ей поставить во главе царства какого-нибудь доблестного царя. Этому человеку я ответил в том смысле, что ничего ей говорить не стану, а если бы и сказал, то не убедил бы и ничего хорошего из этого бы не вышло.
VI.Пока об этом судили и рядили, царице определен был будущий муж и царь, и по договору сегодня он должен был вступить в город, а назавтра ему уже предназначался и царский трон. Вечером царица позвала меня к себе и, оставшись со мной наедине, заливаясь слезами, сказала: «Тебе и невдомек, в каком упадке и расстройстве государственные дела, войны вспыхивают одна за другой, весь восток опустошают варварские орды [1], как тут не быть беде!» Ни о чем не подозревая и не зная, что будущий царь стоит уже на пороге дворца, я ответил: «Дело не из легких и требует совета и размышления, но, как говорится, утро вечера мудренее». На это она сказала с усмешкой: «Ни о чем больше не надо думать, все уже решено и обдумано, царского венца удостоен и всем другим предпочтен Роман, сын Диогена» [2].
VII.Ее слова меня поразили, и в полной растерянности я сказал: «Завтра и я стану тебе помощником». «Не завтра помоги мне, а немедленно», – возразила царица. Но тут я спросил ее: «Поставлен ли в известность твой сын и царь, предназначенный для единовластия?» На это она: «Не то чтобы он ни о чем не знал, но точно ему ничего не известно. Но хорошо, что ты мне напомнил о сыне, давай поднимемся к нему вместе и обо всем расскажем. Он спит наверху в одной из царских опочивален».
VIII.Мы поднялись. Не знаю уж, что было на душе у царицы, но сам я пребывал в замешательстве, и какое-то волнение сотрясло вдруг все мое тело. Присев на ложе сына, мать сказала ему: «Вставай, царь и прекраснейший из моих детей, прими вместо отца отчима, который будет для тебя не властителем, а подвластным, ибо к этому обязала его в грамоте твоя мать». Михаил тотчас же поднялся, взглянул на меня (не знаю уж, о чем он при этом подумал) и вместе с матерью вышел из палаты, в которой спал, а увидев царя, не смутился душой, не переменился в лице, но обнял Романа и даровал ему и царство, и свое благоволение.
IX.Потом позвали и кесаря [3], который и тут выказал свой великий ум. Он проявил должную заботу о царственном племяннике, обмолвился о нем несколькими словами, а затем присоединился к восхвалениям царской четы и только что не распевал брачные песни и допьяна не напился из свадебных чаш. Таким образом перешло к Роману Ромейское царство [4].
XI.На меня он смотрел снизу вверх; будучи еще частным человеком, был предан мне, как раб, и воспользовался от меня кое-какой помощью, а взойдя на престол, этого не забыл, так чтил и любил меня, что даже вставал при моем приближении и отличал меня больше всех из своих близких. Но это просто пришлось к слову. Роман желал царствовать самодержавно и один распоряжаться всеми делами, но, никаким доблестным деянием еще не ознаменовав своего правления, ждал подходящего момента. С этой целью, а также ради спасения государства и провозгласил он поход против персов [7].
XII.Следуя своему обыкновению подавать царям благие советы, я старался удержать Романа, говоря, что прежде надо подумать о войске, составить списки, призвать союзников и, только когда все будет готово, начинать войну. Но те, кто обычно мне перечили (за исключением некоторых), и в тот раз все испортили. Зло восторжествовало, и царь, облачившись с ног до головы в доспехи, из дворца со щитом в левой руке, с копьем, «крепко в составах сколоченным, двадцать два локтя длиною» [8]– в правой вознамерился отразить натиск неприятеля и поразить его прямо в грудь. Все кругом кричали, ликовали и били в ладоши, и лишь я один хмурил брови, догадываясь, насколько было возможно, о том, что ожидает нас в будущем [9].
XIII.И вот во главе всего войска царь выступил против варваров, не зная, ни куда ему идти, ни что делать. Он блуждал, выступал в одно место, а прибывал в другое, бродил по Сирии и Персии, и если что и удалось ему, так это завести подальше в горы и расположить на высоких холмах свое войско, вновь его спустить, увести по узким дорогам и таким ловким маневром погубить множество своих людей. Тем не менее он возвратился с победным видом, но трофея ни мидийского, ни персидского с собой не принес и возвеличил себя разве лишь тем, что ходил походом на врага [10].
XIV.И стало это первым поводом для его кичливости. С тех пор он отвернулся от царицы, презрел людей вельможных, пренебрег советниками и (неизлечимая болезнь царей!) сам себе служил и советником, и наставником. Клянусь богом, которого чтит философия, я, проникнув в его губительные замыслы, тревожился за царицу и боялся, что придут в расстройство и волнение государственные дела, поэтому отвращал я Романа от его намерений, напоминал ему о договорах и при случае внушал ему страх, говоря, что развязка может оказаться противоположной ожиданиям. А поскольку и царица, терпя постоянные обиды, исходила гневом и таила на него зло в своем сердце, я делил себя между ними двумя и с Евдокией вел речь о Романе, с Романом о Евдокии.
XV.Прошло немного времени и уже ранней весной царя стали тревожить мысли о неприятеле, а достигнутая победа перестала казаться столь несомненной. Начались новые приготовления к другой войне, и – опущу подробности – принял в этом походе участие и я. Роман так принуждал меня сопровождать его, что я не мог отказаться; сокращая свою историю не стану теперь называть причину, по которой он окончательно меня подчинил себе (расскажу о ней, когда буду описывать эти события), но от необходимости идти с ним я не уклонился, чтоб не вызвать обвинений в злом умысле против царя и чтобы вообще все у него не пошло прахом [11].
XVI.Признавая мое полное над ним превосходство (я говорю о науках). Роман полагал, что больше меня смыслит в военном деле, но, увидев, что я хорошо разбираюсь в тактике, в том, как строить отряды и боевые порядки, как сооружать машины и брать города, и вообще владею военным искусством, хотя и был восхищен, тем не менее начал мне завидовать и, как мог, противодействовал и противился мне. Я говорю это для тех, кто участвовал тогда в этом походе и может подтвердить, что в моих словах нет преувеличения.
XVII.И вот началась новая война, не лучше предыдущей; одна стоила другой и успех имела одинаковый, хотя своих воинов мы потеряли тысячи, вражеских же захватили не то двух, не то трех, но все-таки поражения не потерпели и шум против варваров подняли отчаянный [12]. Хвастовства и бахвальства от этого еще прибавилось, поскольку дважды водил он в поход свое войско и ни у кого совета не спрашивал. На деле же именно из-за злонравных советчиков и свернул он с прямого пути.
XVIII.С царицей Роман обращался, как с пленницей, и его хватило бы даже на то, чтобы выгнать ее из дворца; кесаря же он держал на подозрении и неоднократно собирался схватить и убить, но всякий раз передумывал и не осуществлял замысла, а пока взял с него и его сыновей клятву верности. А так как не было у него благовидного предлога исполнить свое намерение, он снова, в третий и уже последний раз двинулся в поход против варваров, ибо с приходом весны они не переставая грабили ромейские земли и огромными толпами совершали набеги [13]. Снова выступил из столицы Роман, ведя за собой гораздо больше сил, чем прежде, союзнических и своих.
XIX.Роман сделал так, как обычно поступал в гражданских или военных делах: ничьим мнением не поинтересовался, но сразу вышел из города и вместе с войском направился в Кесарию [14]. Там он, однако, замешкался и, откладывая дальнейший поход, дал повод себе и другим думать о возвращении [15]. Но не мог он принять позора на свою голову и потому, вместо того чтобы заключить мирный договор с врагами и заставить их прекратить ежегодные набеги, то ли отчаявшись, то ли осмелев больше нужного, очертя голову двинулся на неприятеля. А те, узнав о его приближении, решили завлечь его подальше и затянуть в западню; с этой целью они выезжали из строя на конях нам навстречу, а потом, будто пускаясь в бегство, возвращались назад; несколько раз они повторяли этот маневр и таким образом сумели захватить и пленить некоторых наших военачальников.
XX.Забыл упомянуть: от Романа укрылось, что царь персов или курдов [16]находится с войском и ему оно было обязано основными успехами. Роман же не верил людям, которые своими глазами видели царя, мира заключать не хотел и считал, что одним ударом разделается с противником. Этот неуч в военном деле распылил силы, часть оставил при себе, часть отправил в другое место и вместо того, чтобы выставить всю армию, выстроил против врага меньше половины [17].
XXI.Того, что случилось дальше, я и хвалить не в состоянии, и порицать не могу. Царь сам принял на себя всю опасность. В этом и состоит противоречие. Ведь если расценивать Романа как бесстрашного человека и отважного бойца, то его поведение дает повод для похвал. Если же учесть, что по правилам военной науки лучше бы Роману, как первому военачальнику, стоять поодаль, отдавать воинам необходимые распоряжения и не рисковать безрассудно своей жизнью, этот царь достоин жестокого осмеяния. Что же до меня, то я скорее с теми, кто его хвалит, а не обвиняет.
XXII.Итак, вооружившись с головы до ног, Роман обнажил меч против неприятеля. Я слышал от многих, что он убил в тот день множество вражеских воинов, а остальных обратил в бегство. Но потом нападающие, признав в нем императора, стеной окружили его со всех сторон, и когда Роман, раненый, упал с коня, царя ромеев схватили и пленником привели во вражеский лагерь; его войско рассеялось, небольшая часть спаслась бегством, а большинство были взяты в плен или стали жертвой меча
XV.Константин и на деле принялся осуществлять то, о чем говорил на словах, и при этом поставил себе две цели: благодетельствовать и воздавать справедливость. Никого не отпускал он от себя с пустыми руками, ни вельможных людей, ни тех, кто сразу за ними, ни тех, кто еще ниже, ни даже ремесленников [8]. Для них открыл он чиновную лестницу, и если раньше гражданское сословие и синклитики были разъединены, то он разрушил разделявшую их стену, сочетал расщепленное, обратил раскол в единение.
XVI.Видя, как свыклось большинство людей с несправедливостью, как одни присвоили себе почти все права, а другие терпят от них насилие, Константин с кротким взором (по словам царя и пророка) принялся за дела правосудия и был суров с обидчиками, мягок и добр с обиженными. Обе стороны, истец и ответчик, представали перед судом, каждый имел прав не больше и не меньше другого, и меряли их равной мерой, поэтому все тайное тотчас выходило наружу, образ действий каждого расследовался и даже изобличался. Прежде всего получили тогда доступ во дворец и были торжественно провозглашены законы, расторгнуты несправедливые договоры, а все установленное или писанное императором становилось законом или чем-то еще более справедливым, нежели закон [9]. А сельские жители, которые раньше и не видели никогда императора, не отводили от него глаз и получали свою долю от его милосердных речей и еще более милосердных деяний.
XVII.Так вел себя Константин. Заботился он и о казенных податях. Поскольку, однако, я пишу не похвальное слово, а правдивую историю, то должен его и упрекнуть в том, что о будущих своих действиях советовался он только с самим собой и потому, случалось, полного успеха не достигал. Его желанием было улаживать дела с народами не войнами, а дарами и иными милостями, и делал он это с двумя целями: чтобы не тратить много денег на войско [10]и самому наслаждаться безмятежной жизнью.
XVIII.Не ведал он в своем неведении и о том, что с ослаблением нашего войска сила врагов росла и они все больше теснили нас. Хотя такая нелепая привычка, как желание решать все самому и не слушать советов, не должна быть свойственна ни одному императору, тем не менее себялюбие некоторых самодержцев и льстивые уверения, что-де и сами все могут, ловят на крючок и сбивают царей с верного пути: они с подозрением смотрят на всякого, кто смело говорит во имя блага, но нежно любят и делают своими доверенными льстецов. Именно это нанесло удар Ромейской державе, привело в упадок ее дела, хотя сам я не раз пытался излечить царя от этого недуга. Он, однако, оставался непреклонен и неумолим. Но оставим это, рассмотрим лучше его милосердие и ум, поскольку уже отдали должное его справедливости. Сейчас я припомню и расскажу о том, что упустил раньше.
XIX.Когда он одел на голову царский венец, то пообещал богу никого телесным наказаниям не обрекать и с лихвой выполнил свое обещание, ибо воздерживался не только от пыток, но и грубых слов и только иногда, напуская на себя суровый вид, грозил наказаниями, подвергать которым никого не собирался. Он разбирал дела в точном соответствии с обстоятельствами, соблюдал для каждого надлежащую меру и даже в неравенстве заботился о равенстве.
XX.Каким был Константин дома? Он ласково обходился с детьми, с удовольствием с ними играл, улыбался, слушая их лепет, часто состязался с ними и таким образом давал им хорошее воспитание и закалку. До вступления на престол у него родились три сына и две дочери; средний из мальчиков, непревзойденное созданье красоты, умер вскоре после воцарения Константина, младшую дочь, прекрасную лицом и добрую душой, обручили с женихом, а старшую, которая носит имя Добродетели, отдали в невесты богу – она жива еще и сейчас и пусть живет долгие лета [11].
XXI.После воцарения Константина солнце еще не успело сделать своего годового круга, как у императора родился сын, который тут же был возведен в царское достоинство. Два других сына, рожденных до воцарения, бесподобный Михаил и следующий за ним Андроник [12], оставались пока частными людьми. Но прошло совсем немного времени, и Константин украсил царским венцом также и старшего, самого из них достойного, я имею в виду божественного Михаила. Собираясь возвести его на престол, Константин благородным образом испытал сына, пригоден ли он к царской власти, и спросил, из чего складываются основы государственного порядка. Михаил разобрался в вопросе и дал ответ в полном соответствии с законом. Царь воспринял это как знак души, предназначенной для блистательного царствования, и тотчас устроил ему царственное торжество.
XXII.Что же дальше? Кое-кто составил против царя заговор: заговорщики намеревались лишить Константина власти и сделать правителем другого человека. В деле участвовали не одни лишь безвестные и безродные, но и весьма знатные и заметные люди. По уговору одни заговорщики учинили беззаконие на море, другие негодяи действовали на суше, но в момент наивысшей опасности бог раскрыл действо и обнаружил злоумышление. Может быть, царь велел их обезглавить? Или отрубить руки? Или как-нибудь иначе изуродовать их тела? Ничуть не бывало! Некоторых он приказал постричь, остальных приговорил к ссылке и едва перевел дух, избавившись от грозившей беды, как пригласил меня к своему очагу и велел разделить с ним трапезу; потом он прекратил есть и сказал мне с полными слез глазами: «Как бы хотелось мне, о философ, чтобы и изгнанные смогли насладиться этой пищей, не буду вкушать ее, пока другие в несчастии» [13].
XXIII.Когда западные мисы и трибалы, вступив в сговор, заключили союз и волна бедствий обрушилась на Ромейскую державу, царь первым делом выступил против них и возвратился во дворец лишь потому, что я разве что не вцепился в него обеими руками. Все же он собрал небольшое войско и послал его против варваров, и бог явил тогда чудо, не менее удивительное, чем Моисею: варвары, будто увидев перед собой огромное войско, затрепетали душой, пустились бежать и рассеялись кто куда, и очень многие из них пали жертвой мечей преследователей. Мертвые доставили пищу птицам, а беглецы рассеялись по всей стране [14]. Если бы решил я писать похвалу, а не составлять обозрение истории, одного этого хватило бы мне для пышных восхвалений, но пусть поток моей речи устремится в другое русло.
XXIV.Если в чем ином Константина и можно было сравнить с другими царями, то это не касается веры в бога и особенно великого таинства спасительного воплощения бога-Слова, которое выше всякого слова, духовного и изреченного, простого и искусного. Каждый раз, когда я истолковывал ему смысл совершенного ради нас таинства [15], он ликовал душой, от радости сотрясался всем телом и испускал потоки слез. Проникая в Священное писание до самых глубин, он постигал не только открытое взору, но и все сокровенное и божественное, и, если имел досуг от государственных забот, проводил время за книгами.
XXV.Ни на кого он так не полагался, как на меня, и бывал расстроен и огорчен, если я по нескольку раз на день к нему не являлся. Он ставил меня выше всех и хотел вбирать меня, как нектар. Как-то раз, сообщив царю о смерти одного горожанина, я заметил на его лице радость и, удивленный, спросил о ее причине. «Дело в том, – ответил царь, – что его многие обвиняли. Я возражал обвинителям, ибо боялся, что они вопреки воле моей возбудят во мне гнев к этому человеку. Ну, а раз он умер, пусть умрут и обвинения его хулителей, ведь вместе с жизнью уходит и ненависть» [16].
XXVI.Своего брата Иоанна возвел он в кесарское достоинство и продолжал горячо любить его после этого, делил с ним царские заботы, ибо украшен был сей муж умом, величием духа и сметливостью в делах [17]. Потому-то и, заболев тяжкой болезнью, еще задолго до кончины Константин вручил своих детей его отеческим заботам и дал ему в помощь того, кого сам удостоил патриаршьего престола, мужа и добродетелью совершенного и священного трона достойного [18].
XXVII.В тот раз он выздоровел, но вскоре недуг снова начал подтачивать его тело, и царь близился к кончине. Он поручил все дела жене Евдокии, ибо не было тогда в его глазах женщины и самой по себе разумней и для детей лучшей воспитательницы, чем она (подробней я расскажу о ней дальше). Ей поручил он детей и, распорядившись делами, как уже было сказано, прожил еще недолгое время и умер, едва перейдя шестидесятилетний возраст [19].
XXVIII.И я не знаю, какой другой император прожил такую славную жизнь и обрел столь счастливый конец. Единожды только встретился он с заговором и был захвачен бурей, а все остальное время царствовал спокойно и благостно и оставил миру царственных сыновей, точное подобие отца, в телах и душах своих несущих его образ.
XXIX.Я много рассказывал о его делах, упомяну и о том, что он говорил, находясь у власти. О тех, кто против него злоумышлял, царь говорил обычно, что не лишит их ни чинов, ни состояния, но обращаться с ними станет не как со свободными, а как с рабами. «Свободу же отнял у них не я, а законы, лишившие их гражданства». Беспредельно преданный наукам, он утверждал, что хотел бы прославиться больше благодаря им, а не царской власти. Человек доблестный духом, он как-то сказал тому, кто утверждал, что с радостью прикрыл бы его в бою своим телом: «Молчи, если хочешь, нанеси мне удар, когда я буду падать». Человеку, изучавшему законы с намерением творить несправедливость, он сказал: «Погубили нас эти законы». Но хватит об этом императоре.
Евдокия. Роман IV
Царица Евдокия с сыновьями Михаилом и Константином
I.Придя к власти по велению царственного мужа, царица Евдокия никому другому не вверила царства, не избрала своим уделом домашнюю жизнь и не поручила дел какому-нибудь вельможе, а стала всем заправлять сама и взяла власть в свои руки, при этом в начале держала себя скромно, не допуская лишней роскоши ни в одеждах, ни в выходах. Женщина искушенная и опытная, она способна была заниматься любыми делами: назначениями на должности, гражданскими разбирательствами и взиманием казенных податей, а когда представлялся случай, умела и говорить по-царски – такой великий ум таился в царице. Она восседала между сыновьями, а они разве что не цепенели от страха и почтения перед матерью.II.Не стану восхищаться тем, как благоговел перед ней Константин. Он был еще ребенком, ничего не смыслил в делах, и хвалить его за это благоговение нечего, но тому, что ей подчинился и препоручил все дела Михаил, давно миновавший детский возраст и вступивший в зрелую пору, обладавший несравненным умом, который не раз уже успел обнаружить, – вот этому мне не найти других примеров и не восславить его, как подобает. И видел я много раз, как Михаил и мог бы говорить при матери, да молчал, будто не мог, и способен был к чему угодно, но от царских дел отстранялся.
III.Мать же, как пришла к власти, не только не отвернулась от сына, но сама же его и обучала, а позже стала доверять ему назначения на должности и поручать судебные разбирательства. Нередко подходила она к сыну, целовала, осыпала его похвалами и молилась о том, чтобы жил он ей на радость. Евдокия совершенствовала его нрав и постепенно приобщала к подобающим царю занятиям; отдавала она Михаила и под мое попечение и при этом велела наставлять и увещевать сына, как должно. На царском же троне он восседал вместе с Константином и, как человек великодушия необыкновенного, не сам всем распоряжался, но нередко разделял царские обязанности с братом. Так обстояли их дела, и такой порядок сохранился бы до конца, если бы некий демон не нарушил течения событий.
IV.Дойдя до этого места, хочу сказать следующее: мне не известно, чтобы какая другая женщина явила образец такого же целомудрия, какое выказала в прежней своей жизни царица Евдокия. Я не говорю, что позже она утратила целомудрие, но чистотой его она поступилась и до конца нетронутым свой нрав не соблюла. В ее оправдание можно было бы сказать, что, если она в чем и изменилась, то не потому, что предалась удовольствиям и увлеклась плотскими радостями, но ее мучили непрестанные страхи за сыновей, как бы они, не имея ни защитника, ни покровителя, не лишились царства. И не в радость стала ей царская жизнь. Приведу тому убедительное свидетельство. Пишущий эти строки был по духовному родству братом ее отцу, поэтому она как бога почитала и предпочитала меня всем другим. Как-то случилось мне быть с ней в одно время в божьем храме; видя ее воистину пригвожденной к богу и прикованной к Всевышнему, я был тронут и стал горячо просить господа сохранить ей царство до конца дней. Но, обратившись ко мне, она осудила мои речи и молитву мою сочла поношением. «Не нужно мне такого долгого царствования, – сказала она, – я не хочу умереть на троне». Ее слова внушили мне такой трепет, что с тех пор смотрел я на нее, как на высшее существо.
V.Но изменчива природа людей, особенно если для изменений есть и серьезные внешние причины. Пусть и тверд был нрав этой царицы, и душа благородна, но стремительные потоки наклонили башню ее целомудрия и склонили к ложу второго мужа. Многие знали и уже судачили о происходящем, но мне царица и словом не обмолвилась о своих намерениях, умолчав из стыдливости, чтобы не слышать возражений против этого человека, хотя и хотела посвятить меня в свой замысел. Вот почему и явился ко мне один из тех, кто наставлял ее во зле, и стал побуждать меня свободно высказать перед царицей свое мнение и посоветовать ей поставить во главе царства какого-нибудь доблестного царя. Этому человеку я ответил в том смысле, что ничего ей говорить не стану, а если бы и сказал, то не убедил бы и ничего хорошего из этого бы не вышло.
VI.Пока об этом судили и рядили, царице определен был будущий муж и царь, и по договору сегодня он должен был вступить в город, а назавтра ему уже предназначался и царский трон. Вечером царица позвала меня к себе и, оставшись со мной наедине, заливаясь слезами, сказала: «Тебе и невдомек, в каком упадке и расстройстве государственные дела, войны вспыхивают одна за другой, весь восток опустошают варварские орды [1], как тут не быть беде!» Ни о чем не подозревая и не зная, что будущий царь стоит уже на пороге дворца, я ответил: «Дело не из легких и требует совета и размышления, но, как говорится, утро вечера мудренее». На это она сказала с усмешкой: «Ни о чем больше не надо думать, все уже решено и обдумано, царского венца удостоен и всем другим предпочтен Роман, сын Диогена» [2].
VII.Ее слова меня поразили, и в полной растерянности я сказал: «Завтра и я стану тебе помощником». «Не завтра помоги мне, а немедленно», – возразила царица. Но тут я спросил ее: «Поставлен ли в известность твой сын и царь, предназначенный для единовластия?» На это она: «Не то чтобы он ни о чем не знал, но точно ему ничего не известно. Но хорошо, что ты мне напомнил о сыне, давай поднимемся к нему вместе и обо всем расскажем. Он спит наверху в одной из царских опочивален».
VIII.Мы поднялись. Не знаю уж, что было на душе у царицы, но сам я пребывал в замешательстве, и какое-то волнение сотрясло вдруг все мое тело. Присев на ложе сына, мать сказала ему: «Вставай, царь и прекраснейший из моих детей, прими вместо отца отчима, который будет для тебя не властителем, а подвластным, ибо к этому обязала его в грамоте твоя мать». Михаил тотчас же поднялся, взглянул на меня (не знаю уж, о чем он при этом подумал) и вместе с матерью вышел из палаты, в которой спал, а увидев царя, не смутился душой, не переменился в лице, но обнял Романа и даровал ему и царство, и свое благоволение.
IX.Потом позвали и кесаря [3], который и тут выказал свой великий ум. Он проявил должную заботу о царственном племяннике, обмолвился о нем несколькими словами, а затем присоединился к восхвалениям царской четы и только что не распевал брачные песни и допьяна не напился из свадебных чаш. Таким образом перешло к Роману Ромейское царство [4].
Правление Романа Диогена
X.Этот царь – я говорю о Романе, сыне Диогена, – происходил из древнего и богатого рода (речь сейчас не об отце, который при императоре Романе Аргире был уличен в мятеже, бросился с кручи и погиб [5]). Роману случалось выказывать и прямой характер, но чаще лукавый и кичливый, он и сам не чуждался мятежных замыслов и если в другие времена умел их скрывать, то при царице Евдокии, которую я уже живописал, обнаружил свои сокровенные намерения. Романа немедленно уличили, и его дерзость не осталась бы без возмездия, если бы не человеколюбие Евдокии, избавившее его от осуждения и приведшее к неправильным суждениям саму царицу [6]. Она полагала, что, возведя на престол того, кого не погубила, а спасла, она сохранит за собой всю власть и Роман ни о чем против ее воли и помышлять не станет. Но, верно все рассчитав, цели своей она не достигла. Совсем недолго изображал он покорность, а потом сразу показал свой норов: чем больше она стремилась управлять им и держать властителя, как льва в клетке, тем сильнее ненавидел он узду и зло косился на удерживающую его руку. Сначала он только раздраженно бормотал сквозь зубы, а затем стал открыто проявлять неудовольствие.XI.На меня он смотрел снизу вверх; будучи еще частным человеком, был предан мне, как раб, и воспользовался от меня кое-какой помощью, а взойдя на престол, этого не забыл, так чтил и любил меня, что даже вставал при моем приближении и отличал меня больше всех из своих близких. Но это просто пришлось к слову. Роман желал царствовать самодержавно и один распоряжаться всеми делами, но, никаким доблестным деянием еще не ознаменовав своего правления, ждал подходящего момента. С этой целью, а также ради спасения государства и провозгласил он поход против персов [7].
XII.Следуя своему обыкновению подавать царям благие советы, я старался удержать Романа, говоря, что прежде надо подумать о войске, составить списки, призвать союзников и, только когда все будет готово, начинать войну. Но те, кто обычно мне перечили (за исключением некоторых), и в тот раз все испортили. Зло восторжествовало, и царь, облачившись с ног до головы в доспехи, из дворца со щитом в левой руке, с копьем, «крепко в составах сколоченным, двадцать два локтя длиною» [8]– в правой вознамерился отразить натиск неприятеля и поразить его прямо в грудь. Все кругом кричали, ликовали и били в ладоши, и лишь я один хмурил брови, догадываясь, насколько было возможно, о том, что ожидает нас в будущем [9].
XIII.И вот во главе всего войска царь выступил против варваров, не зная, ни куда ему идти, ни что делать. Он блуждал, выступал в одно место, а прибывал в другое, бродил по Сирии и Персии, и если что и удалось ему, так это завести подальше в горы и расположить на высоких холмах свое войско, вновь его спустить, увести по узким дорогам и таким ловким маневром погубить множество своих людей. Тем не менее он возвратился с победным видом, но трофея ни мидийского, ни персидского с собой не принес и возвеличил себя разве лишь тем, что ходил походом на врага [10].
XIV.И стало это первым поводом для его кичливости. С тех пор он отвернулся от царицы, презрел людей вельможных, пренебрег советниками и (неизлечимая болезнь царей!) сам себе служил и советником, и наставником. Клянусь богом, которого чтит философия, я, проникнув в его губительные замыслы, тревожился за царицу и боялся, что придут в расстройство и волнение государственные дела, поэтому отвращал я Романа от его намерений, напоминал ему о договорах и при случае внушал ему страх, говоря, что развязка может оказаться противоположной ожиданиям. А поскольку и царица, терпя постоянные обиды, исходила гневом и таила на него зло в своем сердце, я делил себя между ними двумя и с Евдокией вел речь о Романе, с Романом о Евдокии.
XV.Прошло немного времени и уже ранней весной царя стали тревожить мысли о неприятеле, а достигнутая победа перестала казаться столь несомненной. Начались новые приготовления к другой войне, и – опущу подробности – принял в этом походе участие и я. Роман так принуждал меня сопровождать его, что я не мог отказаться; сокращая свою историю не стану теперь называть причину, по которой он окончательно меня подчинил себе (расскажу о ней, когда буду описывать эти события), но от необходимости идти с ним я не уклонился, чтоб не вызвать обвинений в злом умысле против царя и чтобы вообще все у него не пошло прахом [11].
XVI.Признавая мое полное над ним превосходство (я говорю о науках). Роман полагал, что больше меня смыслит в военном деле, но, увидев, что я хорошо разбираюсь в тактике, в том, как строить отряды и боевые порядки, как сооружать машины и брать города, и вообще владею военным искусством, хотя и был восхищен, тем не менее начал мне завидовать и, как мог, противодействовал и противился мне. Я говорю это для тех, кто участвовал тогда в этом походе и может подтвердить, что в моих словах нет преувеличения.
XVII.И вот началась новая война, не лучше предыдущей; одна стоила другой и успех имела одинаковый, хотя своих воинов мы потеряли тысячи, вражеских же захватили не то двух, не то трех, но все-таки поражения не потерпели и шум против варваров подняли отчаянный [12]. Хвастовства и бахвальства от этого еще прибавилось, поскольку дважды водил он в поход свое войско и ни у кого совета не спрашивал. На деле же именно из-за злонравных советчиков и свернул он с прямого пути.
XVIII.С царицей Роман обращался, как с пленницей, и его хватило бы даже на то, чтобы выгнать ее из дворца; кесаря же он держал на подозрении и неоднократно собирался схватить и убить, но всякий раз передумывал и не осуществлял замысла, а пока взял с него и его сыновей клятву верности. А так как не было у него благовидного предлога исполнить свое намерение, он снова, в третий и уже последний раз двинулся в поход против варваров, ибо с приходом весны они не переставая грабили ромейские земли и огромными толпами совершали набеги [13]. Снова выступил из столицы Роман, ведя за собой гораздо больше сил, чем прежде, союзнических и своих.
XIX.Роман сделал так, как обычно поступал в гражданских или военных делах: ничьим мнением не поинтересовался, но сразу вышел из города и вместе с войском направился в Кесарию [14]. Там он, однако, замешкался и, откладывая дальнейший поход, дал повод себе и другим думать о возвращении [15]. Но не мог он принять позора на свою голову и потому, вместо того чтобы заключить мирный договор с врагами и заставить их прекратить ежегодные набеги, то ли отчаявшись, то ли осмелев больше нужного, очертя голову двинулся на неприятеля. А те, узнав о его приближении, решили завлечь его подальше и затянуть в западню; с этой целью они выезжали из строя на конях нам навстречу, а потом, будто пускаясь в бегство, возвращались назад; несколько раз они повторяли этот маневр и таким образом сумели захватить и пленить некоторых наших военачальников.
XX.Забыл упомянуть: от Романа укрылось, что царь персов или курдов [16]находится с войском и ему оно было обязано основными успехами. Роман же не верил людям, которые своими глазами видели царя, мира заключать не хотел и считал, что одним ударом разделается с противником. Этот неуч в военном деле распылил силы, часть оставил при себе, часть отправил в другое место и вместо того, чтобы выставить всю армию, выстроил против врага меньше половины [17].
XXI.Того, что случилось дальше, я и хвалить не в состоянии, и порицать не могу. Царь сам принял на себя всю опасность. В этом и состоит противоречие. Ведь если расценивать Романа как бесстрашного человека и отважного бойца, то его поведение дает повод для похвал. Если же учесть, что по правилам военной науки лучше бы Роману, как первому военачальнику, стоять поодаль, отдавать воинам необходимые распоряжения и не рисковать безрассудно своей жизнью, этот царь достоин жестокого осмеяния. Что же до меня, то я скорее с теми, кто его хвалит, а не обвиняет.
XXII.Итак, вооружившись с головы до ног, Роман обнажил меч против неприятеля. Я слышал от многих, что он убил в тот день множество вражеских воинов, а остальных обратил в бегство. Но потом нападающие, признав в нем императора, стеной окружили его со всех сторон, и когда Роман, раненый, упал с коня, царя ромеев схватили и пленником привели во вражеский лагерь; его войско рассеялось, небольшая часть спаслась бегством, а большинство были взяты в плен или стали жертвой меча