Развернулся над поляной. Вроде поляна как поляна. Лесок окаймляет ее с трех сторон. Правда листва кое-где на деревьях пожухла. Странно. Рановато как будто, лето еще только начинается.
Не знак ли?
Внимательно разглядываю поляну. По краям ее на ровном зеленом фоне маленькие пятна - как штопка на носке. И вдруг в этой "штопке" я обнаруживаю совершенно очевидную закономерность, затем почти убежден - вот они места стоянок истребителей! Самолеты замаскированы срубленными деревьями. Оттого-то на них листва и пожухла, а рыжие пятна - это погоревшая трава при пробе моторов.
Даю пулеметную очередь в направлении цели, обозначая ее. Командир полка перестраивает штурмовики для атаки. На поляне появились султаны разрывов. Взметнулся один язык пламени, второй...
Два дежурных "мессершмита" выскочили на середину поляны и пошли на взлет, но поздно. Мой командир эскадрильи лейтенант Янченко меткими пушечными очередями свалил одного. Второй хоть и взлетел, да не отважился в одиночку атаковать штурмовиков и ушел в сторону.
Затем мы повторили атаку. После бомбежки цель атаковали реактивными снарядами.
На следующий день о нашем вылете сообщалось в сводке Совинформбюро. Нами было уничтожено и повреждено около двадцати самолетов противника! Правда и мы понесли боевые потери.
В одном из вылетов у всех на глазах погиб командир эскадрильи Янченко. Когда его машина была подбита, он на горящем самолете врезался в скопление войск противника.
Группа отштурмовалась и вернулась домой. После посадки я пришел доложить о боевом вылете командиру полка. Тут же, помню, находился и комиссар полка Левченко. Мы молчали и курили. Потом командир сказал:
- Ну, хватит. Война - не мать родна. Товарищ Пстыго, принимай эскадрилью.
Между тем положение на фронте еще более осложнилось. Из окружения удалось выкарабкаться далеко не всем. Многих ожидали плен, концлагеря, расстрелы...
Измотанные в напряженных боях, войска Юго-Западного фронта отходили все дальше на восток. Дороги снова запрудили толпы беженцев. Отходившие кое-где не успевали уничтожить ценную технику, боеприпасы, горючее. Так на станции Приколотное врагу удалось захватить несколько наших эшелонов, причем два эшелона с горючим.
И вот, помню, к нам прилетел только что назначенный командующим 8 ВА генерал-майор Хрюкин. Человек легендарный, глубоко чтимый всеми, он был совсем молод. В 1942 году ему было тридцать два года, а он уже командовал армией.
Тогда, на аэродроме в Уразове, я видел Хрюкина впервые. Он собрал командный состав полка и поставил задачу: произвести налет на станцию Приколотное. Генерал мог просто приказать выполнить задание - и точка. А Тимофей Тимофеевич поинтересовался мнением летчиков: как лучше справиться с задачей - день серый, видимости никакой, шел мелкий, но частый дождь. Кто-то предложил посылать на станцию звено за звеном, мол, что они не доделают другие довершат. Командир полка высказался за вылет всех самолетов одновременно и заключил:
- А ведущим - Пстыго.
Я воспротивился:
- Столько самолетов не поведу!
Хрюкин вскинул брови:
- Как "не поведу"?!
- При такой погоде я их не соберу, скорее - растеряю, товарищ генерал.
- Допустим. Дальше?.. Не останавливайтесь на полпути, старший лейтенант. Отвергая чужое, утверждайте свое. Ваш план?
- Если позволите...
- Дозволяю!
- Мы бы втроем туда проскочили: я, Батраков и Докукин.
- И что вы там сделаете?
- Думаю, больше, чем 10-12 штурмовиков.
- Да... - с сомнением произнес Хрюкин, поразмыслил и разрешил: - Давай, старший лейтенант, дерзай!
И мы полетели втроем.
К станции мы подошли на малой высоте и сразу наскочили на длинные цепочки эшелонов. О стрельбе эрэсами не могло быть и речи - взрывная волна от реактивных снарядов повредила бы низколетящие наши же самолеты. Тогда я крикнул:
- Бомбы!..
А бомбы наши были с замедленным взрывом. Промахнуться практически нельзя: станция оказалась забитой эшелонами.
Сбросив бомбы, мы ушли на запад. Развернулись. Идем снова к станции, а там все рвется, горит. Пожар на станции был столь велик, что до висевших над нею облаков поднимался не только дым, но и пламя...
Теперь, много лет спустя, анализируя Харьковскую операцию 1942 года, наше поражение, не вижу для нее никаких оправданий! Это была переоценка своих возможностей и недооценка сил противника. Видимо, Хрущеву и Тимошенко удалось уговорить Ставку в том, что мы можем и должны наступать именно в этом районе. А между тем наступление именно здесь было преждевременным. Подобная крупномасштабная операция требовала колоссальной подготовки, всестороннего обеспечения. Ни подготовлено, ни должным образом продумано, ни обеспечено то наступление не было.
Это "наступление" могло иметь еще более тяжкие последствия, если бы не самоотверженность, мужество, стойкость наших воинов и ... немецкая педантичность. Ведь во время июньского и июльского отступления войск на большую глубину - до Волги! - и на территории по фронту в 300-350 километров сколь-либо серьезного прикрытия наших отходящих войск не было. Благо гитлеровские генералы в тактике придерживались шаблона: положено в сутки продвинуться на столько-то километров - продвинулись. И дальше - ни шагу, если даже такая возможность была. Эта педантичность немцев помогала нам подтягивать войска и оказывать противнику нарастающее сопротивление в последующие дни, значительно замедляя его продвижение.
Неудачная Харьковская операция болезненно переживалась бойцами и командирами. После сокрушительного разгрома немцев под Москвой мы верили, что теперь медленно ли, споро ли, но постоянно станем наступать. И вдруг... В наши души невольно лезло горькое недоумение. Сколько же будем отступать? Когда же начнем гнать врага с родной земли?..
Я не набожный и не фаталист. Я убежденный атеист. И все-таки жизнь, ее перипетии заставили меня посмотреть на некоторые события с позиции судьбы.
В самом деле, 21 июля 1941 года, в одном строю шли на задание две девятки Су-2. Я вел левое звено. В схватке над переправой, по которой мы наносили удар, от зенитной артиллерии и истребителей противника мы потеряли 16 самолетов. Можно сказать, лишь полтора самолета - мой, невредимый, да Мальцева ( сам он был ранен, а штурман убит) - вернулись домой. Что это? Случай, судьба?..
Или вот такое. Южнее Уразова мы произвели посадку на один полевой аэродром - летели для участия в Харьковской операции. На аэродроме паника. Откуда-то стало известно, что ожидается налет противника на этот азродром. Какой-то начальник ездит по аэродрому в кузове полуторки и с бранью пытается разогнать нас, заставить улететь. Мы только прилетели, и моторы перегрелись на рулении по высокой и густой траве.
Естественно, мы никуда не улетели. Но в предвидении налета отошли от самолетов, оставленных в рассредоточенном порядке, и укрылись в ближайшую щель. Где-то далеко раздались взрывы бомб. Затихло. Мы всей эскадрильей вышли из этой щели, и, закуривая, удалились от нее метров на 20-30. И вдруг в это время из-за кучевых облаков на нас свалились "юнкерсы". Вместо того, что бы укрыться в туже щель, кто-то бросился бежать к другой, находящейся значительно дальше, но обозначенной шестами с соломой наверху. А бомбы уже свистят...
Мы бежали быстро. Начали прыгать в щель, буквально друг на друга. Бомбы рвутся вовсю! Наконец, когда все закончилось, летчики выбрались из щели и стали выяснять, какой же чудак бросился бежать невесть куда. Ведь рядом была щель, в которой мы сидели при первой бомбежке...
Каково же было наше удивление, когда мы подошли к самолетам и увидели, что именно та, первая, щель начисто разнесена разбита прямым попаданием двух или трех бомб.
Что это - судьба или случай?...
Можно было бы привести много примеров и из послевоенной моей летной жизни, когда я попадал, как теперь говорят, в экстремальные ситуации: обледенение, грозы, отказы техники... Дидактические наставления в таких случаях отсылают в сторону специалиста, его опыта. Все это так. Но ведь есть что-то от везения, от судьбы. Согласен заменить слово "судьба" другим, равнозначным по смыслу. Лишь бы сам смысл не менялся по существу.
Однако вернемся к делу. Наш 504-й штурмовой авиаполк, понесший большие потери, переправился наземным транспортом в Борисоглебск за новыми машинами, получил там 21 сверкающий "ил" и 16 июля сел на полевом аэродроме в Песковатке, приютившейся между Калачом и Сталинградом, на берегу Дона. Собственно, с этого аэродрома и начались наши боевые действия на Сталинградском фронте.
Лето стояло знойное, жаркое. Жара выматывала. На завтраке в столовой мы ничего не брали, кроме компота. В обед тем паче ничего не лезло в глотку. Разве только за ужином от сознания, что уцелел, аппетит повышался. Вообще перебоев в сытном и добротном питании у нас не было. Случалось, что на аэродром садилось сразу три-четыре полка, тогда обед растягивался на три смены. Но вскоре все становилось на место, и все же все мы здорово худели, напоминая боевых петухов, на которых кроме шпор и мышц ничего не было.
На боевые задания мы в ту пору летали в задонские степи. Вылетов совершали много, но командарм почему-то был постоянно нами не доволен. Он иногда по связи выходил на командира полка, минуя дивизию, и, видимо, крепко ругал его.
От Болдырихина то и дело приходилось слышать:
- Звонил командарм.. Не в духе! Разговаривал сердито. Досталось мне на орехи.
Командующий упрекал нас в том, что эффективность от наших "воздушных путешествий" незначительная - перевод горючего. Вскоре летчики убедились, что претензии его к нам не без оснований.
В одном из вылетов еще издалека мы заметили вражескую колонну, подошли ближе, и я скомандовал:
- Внимание, атакуем!
Точно в цель ударили наши "илы", уложили все бомбы. Заходим на второй круг, и тут, припомнив слова командарма, я впервые усомнился: " Да поразили ли мы ту цель? Пока ведь лишь можно утверждать, что побросали бомбы в пыль. А под пылью что?.."
Я занял место замыкающего группы, что бы проследить результаты работы ведомых. Штурмовики в атаке пронеслись над колонной. Потянул ветерок образовались просветы. Смотрю внимательно и вижу, что к машине что-то прицеплено - будто борона. Зачем машинам борона? Да и борона ли это? И машины далеко одна от другой.
Положил самолет в левый крен. Поедаю глазами колонну. Мать честная, чего же это немцы удумали!.. А было так. Идет машина. На ней укреплен канат, на канате метрах в 10-15 объемные связки хвороста. Хворост этот волочится по дороге, от него идет пылища, да такая, будто дивизия прошла. На самом деле техники в колонне раз, два и обчелся.
Приказываю всем прекратить атаки. Нашли другую цель и по ней израсходовали остатки боеприпасов. Когда вернулись с задания, рассказал командиру о своих наблюдениях. Он - на телефон. Докладывает Хрюкину. Генерал хмыкнул в трубку:
- Хвалю за наблюдательность. Мне только что доложили о том же. Пошли-ка ты туда своих молодцов еще раз. Только пусть летят не вдоль какой-то отдельной колонны, а поперек всех колонн.
И вот со звеном мы пошли поперек дорог уточнить, что к чему. Оказалось, что параллельно "пыльным" колоннам двигаются не столь пыльные, зато насыщенные техникой. Дороги им иногда даже поливают специальные машины.
Таким образом, хитрый прием врага был раскрыт. В дальнейшем чересчур пыльные колонны нас сразу настораживали. Хотя, конечно, крупные воинские соединения на марше не пылить не могут.
Говорят, век живи, век учись! А на войне особенно.
Враг с каждым днем приближался к Дону. Надвигалась не просто многочисленная орда - не в числе дело! - но орда, посаженная на машины, укрытая броней, имеющая достаточно совершенную технику и оружие для массового убийства. И если созидательная мощь человека, вооруженного энергией моторов, увеличивается в десятки и сотни раз, то разрушительная мощь - когда человек поставил себе целью уничтожение - в сотни, тысячи, десятки тысяч раз. Известно, ломать - не строить.
Конечно же моторизованную орду голыми руками не возьмешь. Технике нужно противопоставить только не менее эффективную технику, а она у нас к тому времени уже была - наши танки, самолеты. Правда в количестве мы значительно уступали противнику. И это сказывалось на боевых действиях.
Представьте себе, три штурмовика вышли на цель - колонну вражеских моторизованных войск, протяженностью до пятнадцати километров. Способны ли они уничтожить или хотя бы остановить ее? Ясно, что об этом не может идти и речи. Остается одно - нанести удар по наиболее чувствительному месту и тем самым рассеять, задержать продвижение противника. Мы подобные задачи решали, обрушивая на врага бомбы, а затем обстреливая колонну реактивными снарядами, пушечно-пулеметным огнем. Били, как правило по головам колонн.
Недостаток сил для поражения крупных целей наши летчики в какой-то мере компенсировали неожиданностью, дерзостью атак, точностью ударов, приводивших в смятение до зубов вооруженного врага. Не случайно гитлеровцы прозвали наш штурмовик "черной смертью".
Короче говоря, мы, как умели, изыскивали скрытые резервы. Где выручала смекалка, где боевой опыт и мастерство. Иван Докукин, например, частенько водил свою группу предельно низко над землей, мог спрятать самолет в низине, пойме реки, за перелеском и скрытно подкрасться к цели. В полете виртуозно огибал наземные препятствия. Внезапно появившись над вражеским объектом, нанеся по врагу удар, также внезапно, на "бреющем" уходил.
В то время на фронте мы старались по-хозяйски относиться к имеющимся у нас штурмовикам, в тылу, в конструкторском бюро, специалисты размышляли о еще не выявленных возможностях этой нашей машины, ставили задачу выжать из нее все возможное и невозможное. В результате, помню, появился приказ Наркома обороны СССР об использовании наших самолетов как дневных бомбардировщиков. В нем говорилось: " Мы располагаем штурмовиками Ил-2, которые являются лучшими дневными бомбардировщиками против танков и живой силы противника. Таких ближних бомбардировщиков нет ни в одной другой армии.
Мы можем и должны значительно увеличить наши бомбардировочные дневные удары по противнику, но для этого надо немедленно покончить с вредной практикой недооценки самолетов Ил-2 как дневных бомбардировщиков и добиться того, что бы ни один самолет Ил-2 не вылетал в бой без полной бомбовой нагрузки".
Бомбовую нагрузку отныне предписывалось поднять сразу с четырехсот до шестисот килограммов. В полтора раза!
"Не резко ли? - брало сомнение. - Почему не постепенно, а вдруг?.." Понимали, предложенный вариант наверняка обкатан на испытаниях, но ведь машины, на которых проводились испытания, наверняка не были так разношены, не биты-перебиты. Кое-кто из бывалых летчиков полка полагал, что перегрузка, на предусмотренная при проектировании самолета, ухудшит его аэродинамические качества, его устойчивость, управляемость.
Тем не менее кому-то надо было начинать полеты с новой бомбовой нагрузкой, и командир полка, указав на меня, Докукина, Батракова, еще двух-трех летчиков, сказал:
- За вами - почин!
И мы взвалили на свои самолеты эти шестьсот килограммов.
Когда психологический барьер был снят, весь полк утяжелил свой боекомплект. Наши удары по врагу стали еще весомее. А затем у меня произошел случай, лишний раз убедивший в недюжинных возможностях ильюшинской машины.
При вылете на задание на разбеге я вдруг почувствовал несколько необычное поведение самолета он вяло поднимал хвост, медленнее, чем всегда, набирал скорость. Да и центровка показалась непривычной. Но поскольку в работе двигателя и показаниях приборов отклонений не было, я набрал высоту, ушел на задание, отбомбился, отштурмовался и вернулся на аэродром.
Тут подбегает ко мне тот человек, который нагружает да оснащает самолет боеприпасами, - вооруженец, лицом, гляжу, бледен, губы трясутся.
- Товарищ старший лейтенант.. Честное слово, я - нечаянно! Клянусь, обмишурился! Вину готов искупить кровью! Товарищ старший лейтенант...
Я признаюсь, удивился:
- Ну и встреча! Чего хоть ты, парень натворил? Никак я что-то тебя не пойму. Отвечай толком!..
Оказывается, он по ошибке загрузил мне в бомболюки семьсот сорок килограммов бомб...
Конечно, я сгоряча изрядно сдобрил свою речь перцем. У вооруженца, наверное не только щеки, но и пятки пылали. Потом я поостыл и решил его не наказывать за халатность, а ограничился строгим внушением. Потому что, во-первых, повинную голову меч не сечет. А во-вторых, что мы имели в результате? Лишние сто сорок килограммов бомб по врагу, а это не так уж и плохо!
В донских степях продолжались ожесточенные бои. В районе Суровикино наш полк принимал участие в танковом сражении. Первый вылет моей группы был удачным - удалось уничтожить пять танков противника. А вот потом получилось не совсем удачно. Цель которую мы бомбили, оказалась сильно защищена: прорываться к ней пришлось через завесу очень плотного зенитного огня. Осколки снарядов настолько сильно изрешетили мою машину, что она стала малоуправляемой. Повреждения касались и мотора. Самолет терял высоту. Выход из подобного положения только один - сажать штурмовик прямо в степи, благо степь здесь готовый аэродром. Но чья территория - наша, противника?..
Приземлился, оказалось, чрезвычайно удачно, неподалеку от позиций наших артиллеристов. В гостях у пушкарей засиживаться не стал и на перекладных добрался до своего полка. Самолет мой вскоре эвакуировали, отремонтировали, но вот вылет тот не забылся, и, оказалось не только для меня.
Как-то сидя в ожидании боевого задания, летчики завели разговор о непредвиденных ситуациях, которые не мешало бы все-таки предвидеть. Нашим личным оружием был пистолет ТТ, который одной рукой не перезарядишь. "А вдруг руку в бою повредят - что тогда делать? Сдаваться в плен?" Возник вопрос, и беседа приняла иной поворот. Слово "плен" для нас тогда было, пожалуй, самым страшным и ненавистным. Мы летали и в комбинезонах, и в гимнастерках со знаками различия в петлицах, и с орденами, когда они у нас завелись. Для всех было ясно, что сделают немцы с летчиком, если вдруг им попадешься. Нет, такой вариант категорически исключался. А что же делать?.. И вот родилось деловое решение. Заряжать пистолет на один лишний патрон, который держать уже в патроннике. Тогда, в случае если одна рука будет отбита, остается взвести курок да нажать спусковой крючок другой рукой. На том и порешили . Может быть, не случайно за всю войну мы не знали ни одного случая пленения летчика нашей 1-й гвардейской Сталинградской штурмовой авиадивизии.
А боевые дела шли своим чередом. Как-то, вернувшись с задания, я поделился с командиром полка любопытным наблюдением. На оставленный нами и некоторое время пустовавший аэродром начали садиться транспортные Ю-52.
- Вы ничего не перепутали? - с недоверием спросил Болдырихин.
- Я для уточнения сделал специальный заход. И много их там?
- Сосчитать было сложно, но за то, что несколько десятков, - ручаюсь.
- Час от часу не легче! - И мы с командиром полка решили, что транспортные "юнкерсы" в районе Морозовской появились неспроста. Теперь жди боевых самолетов.
Гитлеровское командование для более эффективных действий своей авиации постоянно стремилось приблизить аэродромы к лини фронта. Поступали гитлеровцы в этих случаях с присущей им педантичностью. Сперва на новое место на транспортных самолетах доставляли команды наземных служб, все необходимое на первое время, а уже затем перелетали боевые самолеты.
Болдырихин сообщил обо всем в штаб дивизии. За Морозовским аэродромом было установлено пристальное наблюдение, и наш полк стал готовиться к удару по этому аэродрому.
Действительно, дня через два нам передают: сели боевые - не менее сотни. Вновь, как под Курском, повадился к нам ходить к нам и наш разведчик. Правда, на сей раз он не пугал нас количеством зенитных батарей противника. И на самом деле, как позже выяснилось, их было намного меньше, чем в Курске.
А удар по тому аэродрому мы произвели двумя полками. Наш полк был головным. Прикрывала нас группа истребителей Як-1.
Тут я несколько отвлекусь от вылета в Район Морозовской. Должен сказать, что одной из острых проблем на всем протяжении обороны Сталинграда оставалось для нас, штурмовиков, прикрытие наших боевых порядков истребителями. Летая без прикрытия днем, когда с земли по тебе прицельно бьют, а сверху, сзади, с боков черными тенями шныряют "мессеры" и воздух вокруг кажется нашпигованным расплавленным свинцом, невольно думаешь: все ли сегодня вернутся на базу? Кого еще не досчитаемся в нашем редеющем строю?..
И сколько бы сберегли мы боевых друзей, если бы в каждом вылете были надежно прикрыты от атак истребителей противника! Ведь до конца 1942 года мы летали на одноместных штурмовиках, которые в лобовой атаке превосходили любой истребитель, а со стороны задней полусферы Ил-2 был беззащитен. Враг хорошо знал об этом. Поэтому-то наш командарм Хрюкин даже для прикрытия небольших групп "ильюшиных" при малейшей возможности выделял истребителей. Тогда значительно повышалась эффективность наших ударов, снижались потери штурмовиков. Это особенно было заметно, когда нас сопровождали летчики базировавшегося с нами в Песковатке истребительного авиаполка.
Тогда к Морозовскому мы шли с истребителями не прямо, а с некоторым маневром, чтобы ввести противника в заблуждение. Подкрались со стороны солнца. На высоте около двух тысяч метров приглушили моторы и в пикировании устремились на цель. Впереди, сковывая оборону противника, летели наши истребители.
Четыре "мессершмита" предприняли было попытку подняться в воздух. Трех из них "яки" уничтожили на земле, четвертого сбили на взлете. А мы нанесли удар фугасными, осколочными и зажигательными бомбами, затем отработали пулеметнопушечным огнем и реактивными снарядами. Всего по аэродрому противника сделали три захода. Более двадцати самолетов врага горело прямо на стоянках!
Опомнившись, немцы начали палить изо всех видов оружия: стреляли около шести зенитных батарей, пулеметы. Но мы вернулись с боевого задания без потерь. Соседний полк потерял два самолета, летчики остались живы.
Вечером того же дня мы еще раз нанесли удар по аэродрому. Надо полагать, не случайно после этих штурмовок в районе Морозовской наши фамилии появились в газете "Красная звезда". "Особенно отличились своей боевой работой старшие лейтенанты Пстыго, Зотов и капитан Лыткин", - писала газета. Доброе слово воодушевляло бойцов.
Надо сказать, несмотря на тяжелое положение на фронте, дух моих однополчан оставался твердым. Никакого уныния в нашем полку не наблюдалось. Все терпеливо делали свое дело. Может и было плохое настроение у отдельных людей, но боевой дух коллектива, его настрой оставался превыше всего.
Мне как-то доложили, что один вооруженец при налете немцев на аэродром основательно трусит, что после каждой бомбардировки он отсиживается в кустах и даже работать не может. Я решил помочь делу и вот при очередном налете противника на наш аэродром остался неподалеку от этого вооруженца. Гляжу засуетился, готовится в кусты бежать. Я тогда твердо и решительно приказываю:
- Лежи рядом. Побежишь - пристрелю!..
Залег служивый. С каким уж чувством находился рядом со мной - трудно сказать, но бежать больше не порывался.
После мы, командиры, разъяснили своим подчиненным, где опаснее во время налета: отсидеться ли в укрытии, отлежаться ли в складке местности, или бегать, ошалев, по полю. А вооруженец, получив от меня наглядный урок, не раз рассказывал своим товарищам:
- Меня, братцы, сам командир эскадрильи учил! От бомб погибну или нет это еще вопрос, а вот комэск пальнул бы из пистолета - наверняка не промахнулся...
Признаюсь, я и сам испытывал страх при налетах противника на аэродром. Логика тут простая. В воздухе летчик играет активную роль, маневрирует и сам себе обеспечивает выживание. На земле же его роль пассивная. Не случайно и кажется, что каждая бомба со свистом летит именно в тебя. Тут смешение многих чувств, инстинктов, которые так прижимают тебя к земле, что кажется, лежа на ровном месте, ты сделал углубление. И все же страх страхом, но его следует подавить, преодолеть волевыми усилиями - тогда все встанет на свои места.
Расскажу один эпизод, когда кое-кому было совсем не до аутотренинга. Впрочем...
Лето сорок второго набирало силу. Мы по-прежнему летали на задания и вот как-то отправились на "свободную охоту". Идем правым пеленгом. Ищем колонны противника.
Я, как ведущий, стараюсь больше смотреть влево, а мой заместитель, лейтенант В. Батраков, вправо. Время от времени переговариваемся.
- Как?
- А никак.
- И у меня никак...
И продолжаем наблюдение за землей. Вдруг Батраков передает:
- Командир!
- Что?
- Да посмотрите направо!
Я взглянул направо. Ба-атюшки!..
Вижу большое озеро - километра полтора в длину и метров двести в ширину. Скорее всего, это даже не озеро, а прут. А техники то, техники вокруг него!.. Сотни автомобилей, бензозаправщиков, мотоциклов. Озеро же все в головешках немцы купаются.
Вражеская колонна, должно быть встретив на своем пути водоем, устроила здесь привал.
Ну, думаю, погодите, будет вам сейчас курорт! Устроим русскую баню! И командую:
- Разворот всем вправо - все вдруг. Пикируем на озеро!..
Промахнуться здесь было просто невозможно, и от первых же сброшенных бомб озеро закипело. В воде при взрыве может осколком убить, может звуком оглушить. Так что, думаю, враг с первых же минут многих не досчитался. Ведь мы и отбомбились, ударили и эрэсами, и из пушек. Затем перенесли удар по технике на берегу. Сколько пылало там грузовых машин, бензовозов!.. Гитлеровцы же, успевшие выскочить на берег, нагишом кинулись во все стороны!
Не знак ли?
Внимательно разглядываю поляну. По краям ее на ровном зеленом фоне маленькие пятна - как штопка на носке. И вдруг в этой "штопке" я обнаруживаю совершенно очевидную закономерность, затем почти убежден - вот они места стоянок истребителей! Самолеты замаскированы срубленными деревьями. Оттого-то на них листва и пожухла, а рыжие пятна - это погоревшая трава при пробе моторов.
Даю пулеметную очередь в направлении цели, обозначая ее. Командир полка перестраивает штурмовики для атаки. На поляне появились султаны разрывов. Взметнулся один язык пламени, второй...
Два дежурных "мессершмита" выскочили на середину поляны и пошли на взлет, но поздно. Мой командир эскадрильи лейтенант Янченко меткими пушечными очередями свалил одного. Второй хоть и взлетел, да не отважился в одиночку атаковать штурмовиков и ушел в сторону.
Затем мы повторили атаку. После бомбежки цель атаковали реактивными снарядами.
На следующий день о нашем вылете сообщалось в сводке Совинформбюро. Нами было уничтожено и повреждено около двадцати самолетов противника! Правда и мы понесли боевые потери.
В одном из вылетов у всех на глазах погиб командир эскадрильи Янченко. Когда его машина была подбита, он на горящем самолете врезался в скопление войск противника.
Группа отштурмовалась и вернулась домой. После посадки я пришел доложить о боевом вылете командиру полка. Тут же, помню, находился и комиссар полка Левченко. Мы молчали и курили. Потом командир сказал:
- Ну, хватит. Война - не мать родна. Товарищ Пстыго, принимай эскадрилью.
Между тем положение на фронте еще более осложнилось. Из окружения удалось выкарабкаться далеко не всем. Многих ожидали плен, концлагеря, расстрелы...
Измотанные в напряженных боях, войска Юго-Западного фронта отходили все дальше на восток. Дороги снова запрудили толпы беженцев. Отходившие кое-где не успевали уничтожить ценную технику, боеприпасы, горючее. Так на станции Приколотное врагу удалось захватить несколько наших эшелонов, причем два эшелона с горючим.
И вот, помню, к нам прилетел только что назначенный командующим 8 ВА генерал-майор Хрюкин. Человек легендарный, глубоко чтимый всеми, он был совсем молод. В 1942 году ему было тридцать два года, а он уже командовал армией.
Тогда, на аэродроме в Уразове, я видел Хрюкина впервые. Он собрал командный состав полка и поставил задачу: произвести налет на станцию Приколотное. Генерал мог просто приказать выполнить задание - и точка. А Тимофей Тимофеевич поинтересовался мнением летчиков: как лучше справиться с задачей - день серый, видимости никакой, шел мелкий, но частый дождь. Кто-то предложил посылать на станцию звено за звеном, мол, что они не доделают другие довершат. Командир полка высказался за вылет всех самолетов одновременно и заключил:
- А ведущим - Пстыго.
Я воспротивился:
- Столько самолетов не поведу!
Хрюкин вскинул брови:
- Как "не поведу"?!
- При такой погоде я их не соберу, скорее - растеряю, товарищ генерал.
- Допустим. Дальше?.. Не останавливайтесь на полпути, старший лейтенант. Отвергая чужое, утверждайте свое. Ваш план?
- Если позволите...
- Дозволяю!
- Мы бы втроем туда проскочили: я, Батраков и Докукин.
- И что вы там сделаете?
- Думаю, больше, чем 10-12 штурмовиков.
- Да... - с сомнением произнес Хрюкин, поразмыслил и разрешил: - Давай, старший лейтенант, дерзай!
И мы полетели втроем.
К станции мы подошли на малой высоте и сразу наскочили на длинные цепочки эшелонов. О стрельбе эрэсами не могло быть и речи - взрывная волна от реактивных снарядов повредила бы низколетящие наши же самолеты. Тогда я крикнул:
- Бомбы!..
А бомбы наши были с замедленным взрывом. Промахнуться практически нельзя: станция оказалась забитой эшелонами.
Сбросив бомбы, мы ушли на запад. Развернулись. Идем снова к станции, а там все рвется, горит. Пожар на станции был столь велик, что до висевших над нею облаков поднимался не только дым, но и пламя...
Теперь, много лет спустя, анализируя Харьковскую операцию 1942 года, наше поражение, не вижу для нее никаких оправданий! Это была переоценка своих возможностей и недооценка сил противника. Видимо, Хрущеву и Тимошенко удалось уговорить Ставку в том, что мы можем и должны наступать именно в этом районе. А между тем наступление именно здесь было преждевременным. Подобная крупномасштабная операция требовала колоссальной подготовки, всестороннего обеспечения. Ни подготовлено, ни должным образом продумано, ни обеспечено то наступление не было.
Это "наступление" могло иметь еще более тяжкие последствия, если бы не самоотверженность, мужество, стойкость наших воинов и ... немецкая педантичность. Ведь во время июньского и июльского отступления войск на большую глубину - до Волги! - и на территории по фронту в 300-350 километров сколь-либо серьезного прикрытия наших отходящих войск не было. Благо гитлеровские генералы в тактике придерживались шаблона: положено в сутки продвинуться на столько-то километров - продвинулись. И дальше - ни шагу, если даже такая возможность была. Эта педантичность немцев помогала нам подтягивать войска и оказывать противнику нарастающее сопротивление в последующие дни, значительно замедляя его продвижение.
Неудачная Харьковская операция болезненно переживалась бойцами и командирами. После сокрушительного разгрома немцев под Москвой мы верили, что теперь медленно ли, споро ли, но постоянно станем наступать. И вдруг... В наши души невольно лезло горькое недоумение. Сколько же будем отступать? Когда же начнем гнать врага с родной земли?..
Я не набожный и не фаталист. Я убежденный атеист. И все-таки жизнь, ее перипетии заставили меня посмотреть на некоторые события с позиции судьбы.
В самом деле, 21 июля 1941 года, в одном строю шли на задание две девятки Су-2. Я вел левое звено. В схватке над переправой, по которой мы наносили удар, от зенитной артиллерии и истребителей противника мы потеряли 16 самолетов. Можно сказать, лишь полтора самолета - мой, невредимый, да Мальцева ( сам он был ранен, а штурман убит) - вернулись домой. Что это? Случай, судьба?..
Или вот такое. Южнее Уразова мы произвели посадку на один полевой аэродром - летели для участия в Харьковской операции. На аэродроме паника. Откуда-то стало известно, что ожидается налет противника на этот азродром. Какой-то начальник ездит по аэродрому в кузове полуторки и с бранью пытается разогнать нас, заставить улететь. Мы только прилетели, и моторы перегрелись на рулении по высокой и густой траве.
Естественно, мы никуда не улетели. Но в предвидении налета отошли от самолетов, оставленных в рассредоточенном порядке, и укрылись в ближайшую щель. Где-то далеко раздались взрывы бомб. Затихло. Мы всей эскадрильей вышли из этой щели, и, закуривая, удалились от нее метров на 20-30. И вдруг в это время из-за кучевых облаков на нас свалились "юнкерсы". Вместо того, что бы укрыться в туже щель, кто-то бросился бежать к другой, находящейся значительно дальше, но обозначенной шестами с соломой наверху. А бомбы уже свистят...
Мы бежали быстро. Начали прыгать в щель, буквально друг на друга. Бомбы рвутся вовсю! Наконец, когда все закончилось, летчики выбрались из щели и стали выяснять, какой же чудак бросился бежать невесть куда. Ведь рядом была щель, в которой мы сидели при первой бомбежке...
Каково же было наше удивление, когда мы подошли к самолетам и увидели, что именно та, первая, щель начисто разнесена разбита прямым попаданием двух или трех бомб.
Что это - судьба или случай?...
Можно было бы привести много примеров и из послевоенной моей летной жизни, когда я попадал, как теперь говорят, в экстремальные ситуации: обледенение, грозы, отказы техники... Дидактические наставления в таких случаях отсылают в сторону специалиста, его опыта. Все это так. Но ведь есть что-то от везения, от судьбы. Согласен заменить слово "судьба" другим, равнозначным по смыслу. Лишь бы сам смысл не менялся по существу.
Однако вернемся к делу. Наш 504-й штурмовой авиаполк, понесший большие потери, переправился наземным транспортом в Борисоглебск за новыми машинами, получил там 21 сверкающий "ил" и 16 июля сел на полевом аэродроме в Песковатке, приютившейся между Калачом и Сталинградом, на берегу Дона. Собственно, с этого аэродрома и начались наши боевые действия на Сталинградском фронте.
Лето стояло знойное, жаркое. Жара выматывала. На завтраке в столовой мы ничего не брали, кроме компота. В обед тем паче ничего не лезло в глотку. Разве только за ужином от сознания, что уцелел, аппетит повышался. Вообще перебоев в сытном и добротном питании у нас не было. Случалось, что на аэродром садилось сразу три-четыре полка, тогда обед растягивался на три смены. Но вскоре все становилось на место, и все же все мы здорово худели, напоминая боевых петухов, на которых кроме шпор и мышц ничего не было.
На боевые задания мы в ту пору летали в задонские степи. Вылетов совершали много, но командарм почему-то был постоянно нами не доволен. Он иногда по связи выходил на командира полка, минуя дивизию, и, видимо, крепко ругал его.
От Болдырихина то и дело приходилось слышать:
- Звонил командарм.. Не в духе! Разговаривал сердито. Досталось мне на орехи.
Командующий упрекал нас в том, что эффективность от наших "воздушных путешествий" незначительная - перевод горючего. Вскоре летчики убедились, что претензии его к нам не без оснований.
В одном из вылетов еще издалека мы заметили вражескую колонну, подошли ближе, и я скомандовал:
- Внимание, атакуем!
Точно в цель ударили наши "илы", уложили все бомбы. Заходим на второй круг, и тут, припомнив слова командарма, я впервые усомнился: " Да поразили ли мы ту цель? Пока ведь лишь можно утверждать, что побросали бомбы в пыль. А под пылью что?.."
Я занял место замыкающего группы, что бы проследить результаты работы ведомых. Штурмовики в атаке пронеслись над колонной. Потянул ветерок образовались просветы. Смотрю внимательно и вижу, что к машине что-то прицеплено - будто борона. Зачем машинам борона? Да и борона ли это? И машины далеко одна от другой.
Положил самолет в левый крен. Поедаю глазами колонну. Мать честная, чего же это немцы удумали!.. А было так. Идет машина. На ней укреплен канат, на канате метрах в 10-15 объемные связки хвороста. Хворост этот волочится по дороге, от него идет пылища, да такая, будто дивизия прошла. На самом деле техники в колонне раз, два и обчелся.
Приказываю всем прекратить атаки. Нашли другую цель и по ней израсходовали остатки боеприпасов. Когда вернулись с задания, рассказал командиру о своих наблюдениях. Он - на телефон. Докладывает Хрюкину. Генерал хмыкнул в трубку:
- Хвалю за наблюдательность. Мне только что доложили о том же. Пошли-ка ты туда своих молодцов еще раз. Только пусть летят не вдоль какой-то отдельной колонны, а поперек всех колонн.
И вот со звеном мы пошли поперек дорог уточнить, что к чему. Оказалось, что параллельно "пыльным" колоннам двигаются не столь пыльные, зато насыщенные техникой. Дороги им иногда даже поливают специальные машины.
Таким образом, хитрый прием врага был раскрыт. В дальнейшем чересчур пыльные колонны нас сразу настораживали. Хотя, конечно, крупные воинские соединения на марше не пылить не могут.
Говорят, век живи, век учись! А на войне особенно.
Враг с каждым днем приближался к Дону. Надвигалась не просто многочисленная орда - не в числе дело! - но орда, посаженная на машины, укрытая броней, имеющая достаточно совершенную технику и оружие для массового убийства. И если созидательная мощь человека, вооруженного энергией моторов, увеличивается в десятки и сотни раз, то разрушительная мощь - когда человек поставил себе целью уничтожение - в сотни, тысячи, десятки тысяч раз. Известно, ломать - не строить.
Конечно же моторизованную орду голыми руками не возьмешь. Технике нужно противопоставить только не менее эффективную технику, а она у нас к тому времени уже была - наши танки, самолеты. Правда в количестве мы значительно уступали противнику. И это сказывалось на боевых действиях.
Представьте себе, три штурмовика вышли на цель - колонну вражеских моторизованных войск, протяженностью до пятнадцати километров. Способны ли они уничтожить или хотя бы остановить ее? Ясно, что об этом не может идти и речи. Остается одно - нанести удар по наиболее чувствительному месту и тем самым рассеять, задержать продвижение противника. Мы подобные задачи решали, обрушивая на врага бомбы, а затем обстреливая колонну реактивными снарядами, пушечно-пулеметным огнем. Били, как правило по головам колонн.
Недостаток сил для поражения крупных целей наши летчики в какой-то мере компенсировали неожиданностью, дерзостью атак, точностью ударов, приводивших в смятение до зубов вооруженного врага. Не случайно гитлеровцы прозвали наш штурмовик "черной смертью".
Короче говоря, мы, как умели, изыскивали скрытые резервы. Где выручала смекалка, где боевой опыт и мастерство. Иван Докукин, например, частенько водил свою группу предельно низко над землей, мог спрятать самолет в низине, пойме реки, за перелеском и скрытно подкрасться к цели. В полете виртуозно огибал наземные препятствия. Внезапно появившись над вражеским объектом, нанеся по врагу удар, также внезапно, на "бреющем" уходил.
В то время на фронте мы старались по-хозяйски относиться к имеющимся у нас штурмовикам, в тылу, в конструкторском бюро, специалисты размышляли о еще не выявленных возможностях этой нашей машины, ставили задачу выжать из нее все возможное и невозможное. В результате, помню, появился приказ Наркома обороны СССР об использовании наших самолетов как дневных бомбардировщиков. В нем говорилось: " Мы располагаем штурмовиками Ил-2, которые являются лучшими дневными бомбардировщиками против танков и живой силы противника. Таких ближних бомбардировщиков нет ни в одной другой армии.
Мы можем и должны значительно увеличить наши бомбардировочные дневные удары по противнику, но для этого надо немедленно покончить с вредной практикой недооценки самолетов Ил-2 как дневных бомбардировщиков и добиться того, что бы ни один самолет Ил-2 не вылетал в бой без полной бомбовой нагрузки".
Бомбовую нагрузку отныне предписывалось поднять сразу с четырехсот до шестисот килограммов. В полтора раза!
"Не резко ли? - брало сомнение. - Почему не постепенно, а вдруг?.." Понимали, предложенный вариант наверняка обкатан на испытаниях, но ведь машины, на которых проводились испытания, наверняка не были так разношены, не биты-перебиты. Кое-кто из бывалых летчиков полка полагал, что перегрузка, на предусмотренная при проектировании самолета, ухудшит его аэродинамические качества, его устойчивость, управляемость.
Тем не менее кому-то надо было начинать полеты с новой бомбовой нагрузкой, и командир полка, указав на меня, Докукина, Батракова, еще двух-трех летчиков, сказал:
- За вами - почин!
И мы взвалили на свои самолеты эти шестьсот килограммов.
Когда психологический барьер был снят, весь полк утяжелил свой боекомплект. Наши удары по врагу стали еще весомее. А затем у меня произошел случай, лишний раз убедивший в недюжинных возможностях ильюшинской машины.
При вылете на задание на разбеге я вдруг почувствовал несколько необычное поведение самолета он вяло поднимал хвост, медленнее, чем всегда, набирал скорость. Да и центровка показалась непривычной. Но поскольку в работе двигателя и показаниях приборов отклонений не было, я набрал высоту, ушел на задание, отбомбился, отштурмовался и вернулся на аэродром.
Тут подбегает ко мне тот человек, который нагружает да оснащает самолет боеприпасами, - вооруженец, лицом, гляжу, бледен, губы трясутся.
- Товарищ старший лейтенант.. Честное слово, я - нечаянно! Клянусь, обмишурился! Вину готов искупить кровью! Товарищ старший лейтенант...
Я признаюсь, удивился:
- Ну и встреча! Чего хоть ты, парень натворил? Никак я что-то тебя не пойму. Отвечай толком!..
Оказывается, он по ошибке загрузил мне в бомболюки семьсот сорок килограммов бомб...
Конечно, я сгоряча изрядно сдобрил свою речь перцем. У вооруженца, наверное не только щеки, но и пятки пылали. Потом я поостыл и решил его не наказывать за халатность, а ограничился строгим внушением. Потому что, во-первых, повинную голову меч не сечет. А во-вторых, что мы имели в результате? Лишние сто сорок килограммов бомб по врагу, а это не так уж и плохо!
В донских степях продолжались ожесточенные бои. В районе Суровикино наш полк принимал участие в танковом сражении. Первый вылет моей группы был удачным - удалось уничтожить пять танков противника. А вот потом получилось не совсем удачно. Цель которую мы бомбили, оказалась сильно защищена: прорываться к ней пришлось через завесу очень плотного зенитного огня. Осколки снарядов настолько сильно изрешетили мою машину, что она стала малоуправляемой. Повреждения касались и мотора. Самолет терял высоту. Выход из подобного положения только один - сажать штурмовик прямо в степи, благо степь здесь готовый аэродром. Но чья территория - наша, противника?..
Приземлился, оказалось, чрезвычайно удачно, неподалеку от позиций наших артиллеристов. В гостях у пушкарей засиживаться не стал и на перекладных добрался до своего полка. Самолет мой вскоре эвакуировали, отремонтировали, но вот вылет тот не забылся, и, оказалось не только для меня.
Как-то сидя в ожидании боевого задания, летчики завели разговор о непредвиденных ситуациях, которые не мешало бы все-таки предвидеть. Нашим личным оружием был пистолет ТТ, который одной рукой не перезарядишь. "А вдруг руку в бою повредят - что тогда делать? Сдаваться в плен?" Возник вопрос, и беседа приняла иной поворот. Слово "плен" для нас тогда было, пожалуй, самым страшным и ненавистным. Мы летали и в комбинезонах, и в гимнастерках со знаками различия в петлицах, и с орденами, когда они у нас завелись. Для всех было ясно, что сделают немцы с летчиком, если вдруг им попадешься. Нет, такой вариант категорически исключался. А что же делать?.. И вот родилось деловое решение. Заряжать пистолет на один лишний патрон, который держать уже в патроннике. Тогда, в случае если одна рука будет отбита, остается взвести курок да нажать спусковой крючок другой рукой. На том и порешили . Может быть, не случайно за всю войну мы не знали ни одного случая пленения летчика нашей 1-й гвардейской Сталинградской штурмовой авиадивизии.
А боевые дела шли своим чередом. Как-то, вернувшись с задания, я поделился с командиром полка любопытным наблюдением. На оставленный нами и некоторое время пустовавший аэродром начали садиться транспортные Ю-52.
- Вы ничего не перепутали? - с недоверием спросил Болдырихин.
- Я для уточнения сделал специальный заход. И много их там?
- Сосчитать было сложно, но за то, что несколько десятков, - ручаюсь.
- Час от часу не легче! - И мы с командиром полка решили, что транспортные "юнкерсы" в районе Морозовской появились неспроста. Теперь жди боевых самолетов.
Гитлеровское командование для более эффективных действий своей авиации постоянно стремилось приблизить аэродромы к лини фронта. Поступали гитлеровцы в этих случаях с присущей им педантичностью. Сперва на новое место на транспортных самолетах доставляли команды наземных служб, все необходимое на первое время, а уже затем перелетали боевые самолеты.
Болдырихин сообщил обо всем в штаб дивизии. За Морозовским аэродромом было установлено пристальное наблюдение, и наш полк стал готовиться к удару по этому аэродрому.
Действительно, дня через два нам передают: сели боевые - не менее сотни. Вновь, как под Курском, повадился к нам ходить к нам и наш разведчик. Правда, на сей раз он не пугал нас количеством зенитных батарей противника. И на самом деле, как позже выяснилось, их было намного меньше, чем в Курске.
А удар по тому аэродрому мы произвели двумя полками. Наш полк был головным. Прикрывала нас группа истребителей Як-1.
Тут я несколько отвлекусь от вылета в Район Морозовской. Должен сказать, что одной из острых проблем на всем протяжении обороны Сталинграда оставалось для нас, штурмовиков, прикрытие наших боевых порядков истребителями. Летая без прикрытия днем, когда с земли по тебе прицельно бьют, а сверху, сзади, с боков черными тенями шныряют "мессеры" и воздух вокруг кажется нашпигованным расплавленным свинцом, невольно думаешь: все ли сегодня вернутся на базу? Кого еще не досчитаемся в нашем редеющем строю?..
И сколько бы сберегли мы боевых друзей, если бы в каждом вылете были надежно прикрыты от атак истребителей противника! Ведь до конца 1942 года мы летали на одноместных штурмовиках, которые в лобовой атаке превосходили любой истребитель, а со стороны задней полусферы Ил-2 был беззащитен. Враг хорошо знал об этом. Поэтому-то наш командарм Хрюкин даже для прикрытия небольших групп "ильюшиных" при малейшей возможности выделял истребителей. Тогда значительно повышалась эффективность наших ударов, снижались потери штурмовиков. Это особенно было заметно, когда нас сопровождали летчики базировавшегося с нами в Песковатке истребительного авиаполка.
Тогда к Морозовскому мы шли с истребителями не прямо, а с некоторым маневром, чтобы ввести противника в заблуждение. Подкрались со стороны солнца. На высоте около двух тысяч метров приглушили моторы и в пикировании устремились на цель. Впереди, сковывая оборону противника, летели наши истребители.
Четыре "мессершмита" предприняли было попытку подняться в воздух. Трех из них "яки" уничтожили на земле, четвертого сбили на взлете. А мы нанесли удар фугасными, осколочными и зажигательными бомбами, затем отработали пулеметнопушечным огнем и реактивными снарядами. Всего по аэродрому противника сделали три захода. Более двадцати самолетов врага горело прямо на стоянках!
Опомнившись, немцы начали палить изо всех видов оружия: стреляли около шести зенитных батарей, пулеметы. Но мы вернулись с боевого задания без потерь. Соседний полк потерял два самолета, летчики остались живы.
Вечером того же дня мы еще раз нанесли удар по аэродрому. Надо полагать, не случайно после этих штурмовок в районе Морозовской наши фамилии появились в газете "Красная звезда". "Особенно отличились своей боевой работой старшие лейтенанты Пстыго, Зотов и капитан Лыткин", - писала газета. Доброе слово воодушевляло бойцов.
Надо сказать, несмотря на тяжелое положение на фронте, дух моих однополчан оставался твердым. Никакого уныния в нашем полку не наблюдалось. Все терпеливо делали свое дело. Может и было плохое настроение у отдельных людей, но боевой дух коллектива, его настрой оставался превыше всего.
Мне как-то доложили, что один вооруженец при налете немцев на аэродром основательно трусит, что после каждой бомбардировки он отсиживается в кустах и даже работать не может. Я решил помочь делу и вот при очередном налете противника на наш аэродром остался неподалеку от этого вооруженца. Гляжу засуетился, готовится в кусты бежать. Я тогда твердо и решительно приказываю:
- Лежи рядом. Побежишь - пристрелю!..
Залег служивый. С каким уж чувством находился рядом со мной - трудно сказать, но бежать больше не порывался.
После мы, командиры, разъяснили своим подчиненным, где опаснее во время налета: отсидеться ли в укрытии, отлежаться ли в складке местности, или бегать, ошалев, по полю. А вооруженец, получив от меня наглядный урок, не раз рассказывал своим товарищам:
- Меня, братцы, сам командир эскадрильи учил! От бомб погибну или нет это еще вопрос, а вот комэск пальнул бы из пистолета - наверняка не промахнулся...
Признаюсь, я и сам испытывал страх при налетах противника на аэродром. Логика тут простая. В воздухе летчик играет активную роль, маневрирует и сам себе обеспечивает выживание. На земле же его роль пассивная. Не случайно и кажется, что каждая бомба со свистом летит именно в тебя. Тут смешение многих чувств, инстинктов, которые так прижимают тебя к земле, что кажется, лежа на ровном месте, ты сделал углубление. И все же страх страхом, но его следует подавить, преодолеть волевыми усилиями - тогда все встанет на свои места.
Расскажу один эпизод, когда кое-кому было совсем не до аутотренинга. Впрочем...
Лето сорок второго набирало силу. Мы по-прежнему летали на задания и вот как-то отправились на "свободную охоту". Идем правым пеленгом. Ищем колонны противника.
Я, как ведущий, стараюсь больше смотреть влево, а мой заместитель, лейтенант В. Батраков, вправо. Время от времени переговариваемся.
- Как?
- А никак.
- И у меня никак...
И продолжаем наблюдение за землей. Вдруг Батраков передает:
- Командир!
- Что?
- Да посмотрите направо!
Я взглянул направо. Ба-атюшки!..
Вижу большое озеро - километра полтора в длину и метров двести в ширину. Скорее всего, это даже не озеро, а прут. А техники то, техники вокруг него!.. Сотни автомобилей, бензозаправщиков, мотоциклов. Озеро же все в головешках немцы купаются.
Вражеская колонна, должно быть встретив на своем пути водоем, устроила здесь привал.
Ну, думаю, погодите, будет вам сейчас курорт! Устроим русскую баню! И командую:
- Разворот всем вправо - все вдруг. Пикируем на озеро!..
Промахнуться здесь было просто невозможно, и от первых же сброшенных бомб озеро закипело. В воде при взрыве может осколком убить, может звуком оглушить. Так что, думаю, враг с первых же минут многих не досчитался. Ведь мы и отбомбились, ударили и эрэсами, и из пушек. Затем перенесли удар по технике на берегу. Сколько пылало там грузовых машин, бензовозов!.. Гитлеровцы же, успевшие выскочить на берег, нагишом кинулись во все стороны!