Пуиг Мануэль. Предательство Риты Хейворт

Какое там — тайна исповеди, и старуху Кайвано зовут учить детей катехизису, когда монахини не справляются! — и как только Бог допускает такое и чтобы мой малыш умер, а я не видала его личика, он был похож на ангела, и я так хотела взглянуть на него, так хотела, но потом было лучше не смотреть, он намучился перед смертью и очень изменился, ах, слишком поздно, лучше было не смотреть, так исказилось его личико. А во тьме за опущенными жалюзи ведь не узнать, что я не в Ла-Плате? до чего там хорошо, да в какой бы комнате ни оказаться, в темноте разве узнаешь? а как узнать, что стены не обшарпанные? и что Тото не раскрылся во сне? Если бы не Берто, встала бы посмотреть, не раскрылся ли Тото во сне. Нарисовать новую серию картинок про знаменитые пары? Тото хотел серию про столицы Европы и чтобы на каждой картинке была крестьянка в народном костюме, танцующая народный танец, так еще труднее, венгерская цыганка и ленты в ее волосах кружатся в вихре чардаша на фоне будапештских шпилей, которые четко рисуются в небе и размыто отражаются в водах Дуная, или у подножия Эйфелевой башни — апаш с подружкой: она откидывается назад до самой земли, а он смотрит на нее нехорошим взглядом. И про знаменитые пары, например, Ромео и Джульетта, я хочу сцену у балкона, а Тото хочет в склепе у гроба, когда Ромео умер и Норма Ширер пронзает себе грудь кинжалом, в одно мгновение разыгрывается трагедия, проснись Джульетта на миг раньше, и они были бы так счастливы, и про Максимилиана и Шарлотту, когда Шарлотта, лишившись рассудка, открывает окно венского дворца, чтобы впустить душу Максимилиана, расстрелянного в Мексике у стены одинокой хижины посреди пустыни, и про Марка Антония и Клеопатру, Тото хочет одну Клеопатру со змеей и чтобы она видела Марка Антония в мыслях, убитого в бою, — неужели придется рисовать новую серию тайком? «Что он убежал с дня рождения, когда этот дылда хотел его побить, я ничего не сказал, но чтобы удрать с английского, когда ему пригрозил Гуня, этого я не потерплю!», с тенниса Берто пришел черный от злости, «они с Гуней ровесники, его отец подошел на корте и спросил, не выдумал ли Тото эту историю, чтобы удрать с английского. И я сказал, что выдумал». После игры глаза у Берто слезятся от ветра и кирпичной пыли: «воспитываешь, воспитываешь, кто у Гуни мать? — продавщицей была в магазине, а сына, выходит, воспитала лучше тебя?», чем лучше? ну чем? надо же по справедливости, зачем говорить то, чего нет, не надо врать, не надо! Тото стоит всех мальчиков Вальехоса, вместе взятых, а стоящего человека все ненавидят, но Берто я сразу не ответила, Гуня завидует, что Тото лучший в классе, только и всего, вот и сказал, что разобьет ему морду, а Тото, наверное, испугался, подумал, что он разобьет ему лицо молотком или другим инструментом, так Берто и сказала, а он: «надоело позориться». Самое ужасное — это позориться, бедный Берто, «я скорее отрублю себе руку, лишь бы не опротестовали мой вексель, или когда брат подписал необеспеченные чеки, \ помнишь, что я сделал, чтобы избежать позора», сказал он вчера, заговорив о потерянных волах, вот станет побольше и изменится, скажу ему завтра, чтобы успокоился и не ломал голову над тем, сколько придется платить за интернат, станет побольше и изменится, не могу вообразить его большим, кажется, он всегда останется таким, десять лет, ах, какой большой! но даже сейчас, когда ему десять, мне порой чудится, что поглядишь на него минутку не отрываясь и уже видишь, каким он был раньше, в восемь лет, в семь, в пять, на улице нам не давали проходу, до того он был прелестный и милый, чуть вглядишься в него, и словно проступает, каким он был раньше, это как луковка, снимаешь один слой, а под ним такая же луковка, только поменьше и побелее Тото в восемь лет, когда он начал ходить на английский и тут же выучил массу стихов, и в семь лет, когда он пошел в школу и с первого месяца попал в число лучших, и в пять, раздеваешь луковичку, и каждый новый слой белее прежнего, вот он с широко раскрытыми глазами смотрит танцы в «Роберте», и в три года, и в два, все в Ла-Плате разинули рты, никогда не видели такого красивого мальчика, и вот моя луковичка стала маленькая-маленькая, уже и снимать нечего, он у меня только родился, осталась лишь почка, бутон, сердцевина луковки, сердце белое и чистое, без единого пятнышка, не младенец, а совершенство, «ангельское личико» — сказали Берто и Тото, и растет мое сердечко, наливается, вот малыш уже ходит, этакий бутуз, и говорит, голос маленького мужчины, и растет он сильный, чудный, Берто везде его водит и, вернувшись, говорит, что в Вальехосе он самый сильный мальчик, а он все растет и растет, и однажды на каникулах никто не может его узнать, это он вырос большой, как Эктор, и лицо совсем как у Эктора, и плечи могучие, как стволы деревьев, плечи Эктора, не думаю, чтобы в Вальехосе нашелся парень красивее, и весь город у его ног, и он ни в чем не нуждается, но взгляд грустный, так откуда у Эктора грустный взгляд, когда его никто не видит, если он ни в чем не нуждается? откуда у моего маленького мужчины будет грустный взгляд, если он ни в чем не будет нуждаться? его белое сердце окрасится чистейшей, как рубин, алой кровью, сердечко мое белое, а что там проглядывает в глазах моего маленького мужчины? может, в луковке осталось немного от Тото? может, Тото проглядывает в глазах моего маленького мужчины? может, поэтому мой малыш грустит, когда его никто не видит? ведь Тото знает, что на свете бывает и грустно — как мы с Тото витали в облаках до звезд и мечтали, мечтали, но упали, низверглись с заоблачных высот, и порой случаются несчастья, потому что есть злые люди, а иногда и без злых людей все порой выходит плохо, хотя каждый стремился помочь и сделать как лучше, бедный Ромео убивает себя, увидев спящую Джульетту, он думает, что она мертва, и поступает так, вовсе не желая причинить ей страданий, только от большой любви, но в этом было их несчастье, в его большой любви к ней, ах, сколько плохого случается в жизни, и почему Бог не одумается и не сделает так, чтобы свершалось одно только хорошее и чтобы Джульетта проснулась вовремя, когда Ромео собирается покончить с собой, и тогда их мечта исполнится и они будут счастливы, а что они сделают потом? заведут детей? поселятся в собственном доме? — нет, надо что-то получше, они сядут на коней, один белый, другой каурый, и поскачут далеко-далеко, ураганный вихрь подхватит их и унесет в самое красивое место на свете, туда, где никто не бывал, и никто не знает, как там красиво, и растут там неведомые цветы с необычайным ароматом, и неизвестно, что будет, если вдохнешь этот аромат, — может, обернешься цветком, и райская птица, раскинув крылья, садится и опускает клюв в самый нектар, крылья хлопают, и она взмывает высоко-высоко, унося лучшее, что есть у меня, мой нектар уносит в нежном клюве райская птица, ее пышные причудливые перья сверкают на солнце, но еще ярче сверкают они в лунном свете, и птица несет меня высоко-высоко, оттуда взору открываются наконец и поля, и леса, и реки — это буквы, которыми написано то, что я хочу знать, хочу знать больше всего на свете, реки скажут то, что я хочу знать больше всего на свете, и красное пятно на крыле райской птицы не от перьев, это она ранена, и мы постепенно снижаемся до земли, и я принимаюсь залечивать рану, рву на куски свое платье, чтобы перевязать… а в одной сказке фея вознаграждает за добрые чувства и превращает птицу в принца, это мой принц, принц-мужчина, маленький красивый принц, закутанный в пуховую пелеринку, теперь-то я знаю, что говорят реки, из них складываются буквы, а из букв — имя, которым надо его наречь, а я гляжу в вышину и вот-вот увижу самое любимое, самое прекрасное на свете, самое красивое личико, «ангельское личико» — сказали Берто и Того, а какое оно, ангельское личико? я стараюсь думать о красивом ангельском личике, но не вижу, не вижу его… «лицо у Тото — прямо как на картинке», говорит Ноли, а я не могу вообразить такое красивое лицо, чтобы посмотреть, и сразу стало ясно, что это ангельское личико, красивое-прекрасивое, не женское лицо — ангельское личико! изо всех сил пытаюсь увидеть… но в комнате кромешная тьма… если бы не бояться разбудить Берто, поднялась бы и открыла жалюзи, но в полной темноте ведь легче заснуть, неужели тайком придется рисовать новые картинки? Как из «Великого Зигфельда» у меня уже не получатся, такие никогда больше не получались, боюсь, не попросил бы Тото заново нарисовать ему «Великого Зигфельда», теперь все иначе, а вдруг в Вальехосе опять покажут «Великого Зигфельда»? Я бы сразу побежала смотреть… освежу в памяти и, может, нарисую не хуже прежних, музыкальные кадры во всем великолепии, парчовые платья, огромные веера из перьев и тюлевые гардины, ниспадающие каскадом. Нет, не получатся они, и не потому, что не хватит терпения или нервы не выдержат рисовать тайком. Ах, только бы Тото не вздумал просить меня про «Великого Зигфельда», ну почему я стала хуже рисовать?

ЧАСТЬ ВТОРАЯ
 
IX. Эктор. Лето 1944 года

   Эта шлюшонка заладила, что я хожу обросший, а мне плевать, и чего только у этих девчонок нет в голове. Мари, та вечно заколки носит. Отошью ее, и все дела, если будет сильно выпендриваться, я-то уже свое получил, а что раньше до нее не добрались, это потому, что в Вальехосе одни слабаки, им бы только дрочить. И вообще, я ее всего два раза домой провожал, после прогулки на площади в компании тетки и после танцулек в клубе, и откуда же я знал, что так быстро ее уломаю, тетка намылилась домой, сказала, что ноги натерла, и не успела она отвалить, как мы сразу опять начали прижиматься, когда мы с ней первый раз танцевали, еще завели это болеро «Мы», я стал придуриваться и подпевать, вмиг ей мозги запудрил, чуть что — и она уже балдеет? И от болеро тоже. «Мы так любим друг друга, но надо нам расстаться…» Мы, говорит, с тетей всегда это поем, когда моем посуду, они за мать все делают, мать в каникулы только готовит, а Мари круглый год работает учительницей в деревне, вот ее никто и не оприходовал. Торчит в этой глуши, деревня — два с половиной дома, а еще она сказала, что весь год переживала, думала, я все с Кнопкой гуляю, с курносой, ну ее в задницу, я с Кнопкой еще в каникулы завязал, она теперь молчит в тряпочку, а эта дура Мари всю зиму кукует в голой пампе, раньше я ее в упор не замечал, а она на меня давно пялилась, даже помнит, как я первый костюм обновил с длинными штанами, на каникулах в позапрошлом году, а меня это не колышет, один хрен — через неделю снова за парту, и если б не Кудряша, откуда бы я узнал, что Мари в меня втрескалась, даже Тото проморгал, неужели так бы я и постился целые две недели в конце каникул? Зимой в шесть вечера на улице ни черта не видно, у Кудряши как раз кончаются практические занятия, из школы монашек она идет через площадь, и никто еще Кудряшу не склеил, а ведь зимой в полшестого уже темно, навалом времени, чтобы обработать, она чуть что к подружке бегает за конспектами, и с шести до семи ее запросто могли подловить. Летом раньше девяти не темнеет, и то-ли-отпустят-ее-то-ли-не-отпустят прогуляться на площади со старшей сестрой, любую девчонку рано или поздно можно уломать; в зимние каникулы по дороге на кладбище мы с Тото повстречали собаку, стояла и издалека таращилась на нас, Тото она не понравилась, а мне сильно приглянулась — гончая что надо, а сколько я пробовал черного пса у Толстого сманить, тот и ухом не повел; жрет до отвала, ему и там хорошо, а шпица со станции Драббл я бы сунул за пазуху, прыгнул в вагон, и привет, стоило захотеть, но гончая была породистее, в тысячу раз лучше того шпица, все таращилась на нас возле фермы с мельницей, бездомные и голодные собаки сразу к тебе бегут — сказал Тото, чихня, вон у Шкета собака, спит с ним на водокачке, а если где нароет кость, Шкет тут же отнимает, просто собака от него не уходит потому, что Шкет везде таскает ее с собой, а собаке и невдомек, что Шкет по домам хлеб выпрашивает. Со мной она так и не пошла, не то что гончая с фермы, но Мита выгнала ее взашей, и после гончую поймали эти, из лавки. Кудряша все предметы сдала, да разве бы я пошел к ней учить теоремы, когда мать рядом? нашла дурака! математика, физика и химия, если по двум срежусь, мне хана, один предмет еще куда ни шло, можно пересдать, а Кудряша мне на мозги капала, что засыплюсь, пойдем, говорит, ко мне заниматься, а то, говорит, скажу Мите или Тото, что ты их обманул: кроме химии, еще математику с физикой не сдал. И завела песенку про то, что она отличница и что вывесили ее фотографию, несла всякую хреноту, зато я почти все лето наяривал с ней в парадном, она сразу слышала, когда старшая сестра идет, и канючила: «если не исправишься и не возьмешься за учебу, я тебя разлюблю», тут я ее и отшил, еще три недели каникул оставалось, и пришлось бы переключаться на служанок. И чего эта дуреха Мари всегда готова разреветься. Девушка не должна ходить грустной, а она мне ответила, что сама знает, но всю жизнь была такая, ерунда, просто жалеет теперь, что так быстро согласилась, а еще пристает, чтобы я писал ей в деревню, в эту ее школку, где она кукует в глуши с пятнадцатого марта по тридцатое ноября, весь прошлый год, говорит, первый раз жила вдали от матери и думала только обо мне, что я каждый день пишу Кнопке в Вальехос, и какая довольная встает, наверное, Кнопка каждое утро, поджидая почтальона, и как она потом читает и перечитывает мои письма, ей бы все читать и перечитывать эти телефонные книги, которые накатал Достоевский, и чего из себя строит? я Кнопке быстро мозги вправил, чтобы не обзывала тупицей, она мне дала «Идиота», а я больше десяти страниц не осилил, читаешь, и все имена, имена какие-то, думаешь, они все разные, а оказывается, одни и те же, имен больше, чем в телефонной книге, я Кнопке так и не написал ни одного письма, ну да, я же тупица и не читаю романы, которые она мне подсовывает, потому что ничего в них не смыслю, и у кордовца ^[3] из пансиона тоже романы всякие, задница он вонючая, зазывал читать к себе в комнату и обещал показать все свои книжки, хватит с меня Достоевского, предлагал почитать «Каталог Сан-Микеле», раз мне нравятся собаки, а еще говорил, что если я не прочту «Загадку человека» Алексиса Карреля, он со мной здороваться перестанет, а в «Камасутре» все позы про это есть, какие придумали индусы, и китайцы, и японцы, когда кордовец закрыл окно, я уж подумал, сейчас полезет лапать, старый козел, ладно у меня в каморке вонища от сырости, а у него еще двадцать пар ботинок, и ногами разит — смерть, небось двадцать лет настаивалось, боты какие-то и плетенки, которые он этим летом прикупил, педрила занюханный, и букетики сушеных цветов приколоты на стене, глаза закатил и говорит: «это воспоминания», а вид таинственный, чертов педик, его послушать, так интеллигентный человек должен смотреть только французские фильмы, но там ведь бабы страшные, а еще спросил, какая актриса мне больше нравится, и чуть не обделался от смеха, когда я сказал, что Энн Шеридан, это, говорит, потому, что у нее бюст первостатейный, пусть не свистит, у Энн Шеридан все на месте, или она плохо играет? а он сказал, что американские актрисы не способны играть хорошо из-за отсутствия культуры, это он психанул, когда я потихоньку сполз на край кровати, цапнул «Камасутру» и давай читать, а лапать он не посмел, видел, что я начеку. «Как подумаю, что нам придется расстаться, жить не хочется», сказала мне Мари в парадном, «на танцах, когда ты пел „мы так любим друг друга… но надо нам расстаться…“, я уже решила уехать в Буэнос-Айрес и не возвращаться в деревенскую школу, в этот смертельный холод, но мама хочет, чтобы я вернулась туда непременно, ведь через два-три года меня переведут в Вальехос и я обеспечу себе жалованье на всю жизнь, только мне не выдержать, и потом, кто сказал, что со мной ничего не случится, ведь я там места себе не нахожу? — чего в деревне много, это собак, и мне привиделось, что ты высокий косматый пес и я ловлю хвост и бегу за тобой как безумная, но потом ты уже не пес, а волк или тигр, только шерсть вся коричневая, как твои волосы, золотящиеся от солнца и хлорки бассейна, и вот ты уже не тигр, я вижу тебя настоящего, только с пушистым собачьим хвостом», чего это с Мари? — то говорит, что уедет ко мне и про пушистый хвост, а потом — вот прикол! — говорит, что я воспользовался тем, что она в меня влюбилась, и, мол, раз я ее не любил, нечего было лишать девственности за полторы недели до начала занятий, она скоро попрется в свою гнилую деревню, а я в пансион, откроется дверь, и сразу завоняет протухшим сыром от чертова гомика. А после — «здравствуй, школа!», вермишелина плавает в супе, фаршированные кабачки с начинкой из кабачков, щедро посыпанные опилками, офигительно фантастическая жрачка, бильярд и весь вечер голяк в кармане, выгребу у отца из кармана пятьдесят монет, он не прочухает, если мелочь, и как выиграю партию, смотаю удочки, белого шара в среднюю лузу, а в кости пять шестерок подряд я ни разу не выкидывал, но по три, по четыре делаю. С пустым карманом к приличной пташке не подвалишь, и ведь подумать: в бассейне Вальехоса сейчас полно девчонок, Кнопка, Кудряша и Мари — чао-какао, пусть теперь бегут к Мите и болтают чего хотят, в купальнике видно, у кого какие ножки, летом ближе к ночи можно целоваться взасос, а зимой в шесть — такие поцелуи засандаливать, что хоть языком до кишок доставай, даже на площади, все равно во тьме никто не увидит, и в клубе танцуешь болеро в прижимочку, и на гуляньях табуны служанок, всегда можно по-быстрому закадрить, но через десять дней — обратно в поганый пансион, сиди там и жди зимних каникул, зато летом три месяца сплошного кайфа, и насчет Миты я не очень брал в голову, ей бы подухариться немного, а не скулить по углам с Тото, я тоже мог бы поприкалываться, когда она в карты села на пару с Гарсией и Берто ободрали подчистую, «у меня очко», говорю Мите, а она: «очко очку рознь, дорогуша, надо говорить „анальное отверстие“, Гарсия покраснел, а Мита: „кто краснеет от стыда, получает два пинка“, Берто прямо помирал со смеху, а Тото дулся, не хочет учиться играть, только он останется в Вальехосе, а мне надо в пансион, черт бы побрал эти экзамены, так я ни разу и не сходил в бар к нашему химику, прищучит он меня, я его не послушал, не прочитал эти толстенные книги, Эчеверрию и „Капитал“, неужели он думал, что я попрусь в бар на эту его дискуссию в семь часов? — ведь девчонки как раз выходят из дома в магазин, уже почти темно, и зимой сам Господь Бог тебя не разглядит, но кому ты нужен с пустым карманом, кроме грязных служанок? в этом фиговом Буэнос-Айресе, скоро пять лет, как я там. А шесть лет назад создали детскую команду „Атлетико Вальехос“, первый год — встречи за кубок между городами, я на месте хавбека, пасую левому крайнему, мощный прострел на правый край, короткая передача хавбеку, удар, гол! гол, господа! мяч забил хавбек!., блестящая игра из матча в матч, и вот кубок 1939 года наш, а на будущий год? кого поставят хавбеком? я ведь еду в Буэнос-Айрес, только за каким чертом? вот и я про то же, уговорить Миту? — поговори с матерью, Чубчик играл у нас на правом фланге, пристал: поговори, поговори с матерью, она мне не мать, а тетя, ах тетя, говорит Чубчик, тогда она назло посылает тебя в Буэнос-Айрес учиться, только зачем? ну и дубина же ты, затем, что в Вальехосе нет средней школы, а я в этом году кончаю шестой класс, и вообще Мита для меня не просто тетя, она мне не сделает подлянку, а Чубчик все звал меня поступать на механика в Вальехосе, ну я и начал допекать Миту, чтобы разрешила учиться на механика, и тогда три раза в неделю тренировки, и мы бы точно выиграли второй кубок подряд, а Чубчик все: уговори ее, уговори… Мита мне не просто тетя, она не станет гадить, она меня любит больше, чем тетя? вот попрошу, и она разрешит остаться в Вальехосе, упрашивал ее, упрашивал, а она говорит, что от нее не зависит, "но она попробует, напишет моему папане и поговорит с Бер-то — что они думают, но в механики мне идти ни к чему, надо стремиться к большему, „ты не волнуйся, я напишу твоему отцу“, Мита мне не просто тетя, другая тетка по-сволочному сбагрила бы в Буэнос-Айрес, но Мита любит меня и не пошлет в Буэнос-Айрес, и мы бы всегда были вместе, как она с Тото, здорово выиграть подряд два чемпионата, все голы забьет хавбек, и через два первенства мы из детской лиги перейдем… в юношескую и встретимся с „Ривером“ и „Бокой“, и тут станет ясно, кто умеет работать с мячом, и твою игру заметит наметанный глаз, и ты всех обставишь в команде резерва, и однажды Лабруна по пути на стадион врежется на машине в столб и разобьется в лепешку, кем его заменить? спросит президент клуба, и тренер посмотрит на него с деловым видом, он знает, кем заменить, и в это воскресенье „Ривер“ выиграет наверняка, хоть и встречается с опасным соперником — „Западной железной дорогой“! Мита и Тото вернулись из магазина без свертков, а потом в дверь позвонил посыльный и принес пустой чемодан, новый чемодан, который купила Мита, и началось: Экторсито, миленький, это для твоего же блага, представляешь, как я буду скучать без тебя, даже больше, чем ты, ты ведь едешь в чудный Буэнос-Айрес, подумай, каково мне, я же остаюсь прозябать в Вальехосе, а я сказал, что во всем виноват папаня, он хочет, чтобы я поехал в Буэнос-Айрес, ну что он ответил тебе на письмо? на какое письмо? спросила Мита, на Мансильи замаскировался, халат в складочках, как у девчонки. А в другой раз Тото видел Эчагуэ у того же забора, глаза, говорит, как после операции, такие глаза были у ребят в санатории, когда им вырезали гланды, и после операции они выходили почти в обмороке, со слюнявчиком, как у новорожденных, захарканным кровью, вот и у Эчагуэ были такие глаза, а рот ему зажимал Ноцилья, потому что Эчагуэ затащили силком, Ноцилья и еще двое мальцов из класса, они у Ноцильи в шестерках, и один малец стоял на атасе, чтобы их учительница не застукала, а второй наступил на ногу Эчагуэ, чтобы не лягнул Ноцилью, другую ногу ему Ноцилья прижал. Это они его пытали, сказал Тото, вот придурок, и Тото побежал звать учительницу, но когда она пришла, Ноцилья уже отпустил малявку и учительница ничего не сказала, но они, наверно, решили отомстить Тото и вздрючить его, сперва небось думали к нему подлизаться? — эх, сходил бы я разок в тот бар, может, и подлизался бы к химику, мол, нет ничего лучше пролетариата, живой силы страны, а от служанок козлом воняет, мать их за ногу; когда ты на мели, в Буэнос-Айресе не очень разбежишься, остаются грязные служанки, вот скотство! И, мол, надо отказаться от всех личных устремлений и думать о коллективном благе, у всех будет одинаковая зарплата, а „Ривер“, господа, находится в опаснейшей ситуации, и угроза, господа, исходит от „Боки Хуниорс“, которая затеяла неслыханный в истории аргентинского футбола маневр в надежде лишить команду соперников трех ее лучших звезд: полузащитнику Лабруне, несравненному форварду Лусто, а также Морено предложены баснословные суммы в тысячи песо, но знаменитое трио неподкупно, итак, уважаемые радиослушатели и зрители, собравшиеся на трибунах, мы ведем наш репортаж со стадиона „Бока Хуниорс“, тем временем болельщики „Ривера“ чрезвычайно обеспокоены внезапной болезнью любимого хавбека, в последнюю минуту его место занимает никому не известный игрок, который был замечен сегодня утром на одном из столичных пустырей, это футболист, не имеющий профессионального опыта, в его активе лишь несколько выступлений на детском турнире… вот он появляется на поле, уверенный в победе, исполненный юношеских надежд, ему едва минуло семнадцать, свисток, игра началась, мяч переходит на половину „Ривера“, ворота команды в опасности, опаснейшая атака, господа, и вот уже на второй минуте первого тайма… гол! „Бока“ открывает счет! г-о-о-о-л! „Бока Хуниорс“, скандируют трибуны! Мяч снова в игре, он постоянно на половине „Ривера“, и вот уже на четвертой минуте второго тайма — г-о-о-л! „Бока Хуниорс“ забивает еще один мяч, господа! и на табло появляются цифры: 5:0, команда Нуньеса безнадежно проигрывает в этом классическом поединке… Но что это? мощный пас от Морено к Лабруне, Лабруна отдает Лусто, и Лусто в который раз теряет мяч, словно не замечая нового хавбека, но сейчас тот впервые овладевает мячом, пас Морено, Морено обратно хавбеку, хавбек блестяще обводит защитника, удар — г-о-о-л! гол в ворота „Боки“! новый хавбек забивает гол после молниеносного прорыва, который становится украшением сезона, и вот мяч снова у Лабруны, передача Лусто, Лусто отдает точный пас хавбеку и — г-о-о-л! „Ривер“ забивает гол! и счет уже ничейный, упорнейшая борьба, время матча истекает, до конца осталось две минуты, и может произойти все что угодно… все что угодно может произойти сейчас на поле, где полновластно хозяйничает этот лучший в истории аргентинского футбола квартет… но вот кто-то упал, Морено получает травму, и теперь „Ривер“ остается вдесятером, всего десять игроков, грязных от пыли и пота, — смогут ли они выстоять? о нет, господа, просто невероятно, стремительный прорыв, вот он обходит все оборонительные заслоны противника, неминуемо приближается к воротам, удар — гол! гол-красавец, мастерски забитый молодым хавбеком, равных которому еще не было в анналах аргентинского футбола… вот он, лучший игрок всех времен!