Страница:
Впрочем, о характере трактирной истории мы судим только по литературным обработкам, прежде всего по творчеству Гашека. Поэтому нельзя игнорировать и индивидуальный творческий вклад Гашека в ее развитие. Он не повторяет и не копирует того, что слышал, воспринимая извне лишь импульсы, факты и детали. Многие мотивы он берет из чужих уст, но и в этих случаях решающую роль играет его собственная фантазия. Ведь только безудержная фантазия человека, привыкшего к богемному образу жизни, способна в любой ситуации сохранить естественность. Такое творчество было в значительной мере коллективным и анонимным. Многие рассказы несут на себе явные следы того, что написаны в трактире, в кругу друзей.
Смех был выражением творческой непосредственности, с помощью которой Гашек избавлялся от власти неприятных и удручающих обстоятельств. «Улыбка Гашека, — свидетельствует Франтишек Лангер, — была двоякой. Одна — человечная, как бы нечаянная, непринужденная — выражала (и по его широкому лицу это было особенно заметно) удовлетворенность данным моментом, собой, миром, просто хорошее настроение… Другая уже относилась к мимике юмориста. Гашек подчеркивал ею смешной характер того, что говорил, это была улыбка плутовская, продувная, лукавая, удивленная, глуповатая, клоунская, он, как актер, приспосабливал ее к содержанию речи. Иной раз на манер артистов кабаре предвосхищал ею то, что собирался сказать или только задумывал, дабы заранее создать у слушателей веселое настроение. Он широко пользовался этим трюком комиков, выступавших у Лготеков, у Розваржилов или в других пражских шантанах».
Улыбка на круглом лице Гашека не была воплощением добродушия. Наоборот. С самым невинным выражением, с наивной улыбкой ребенка или с «бесчувственной» ухмылкой дурачка он мог сказать какую угодно грубость. Умел и беспощадно высмеять, задеть шуткой самую чувствительную струну, особенно когда сводил старые, возможно, даже забытые противником счеты.
«Ради справедливости необходимо признать, — пишет, впрочем, Лангер, — когда ему казалось, что шутка этого требует, он менее всего щадил самого себя».
«Психологическая загадка»
Смех был выражением творческой непосредственности, с помощью которой Гашек избавлялся от власти неприятных и удручающих обстоятельств. «Улыбка Гашека, — свидетельствует Франтишек Лангер, — была двоякой. Одна — человечная, как бы нечаянная, непринужденная — выражала (и по его широкому лицу это было особенно заметно) удовлетворенность данным моментом, собой, миром, просто хорошее настроение… Другая уже относилась к мимике юмориста. Гашек подчеркивал ею смешной характер того, что говорил, это была улыбка плутовская, продувная, лукавая, удивленная, глуповатая, клоунская, он, как актер, приспосабливал ее к содержанию речи. Иной раз на манер артистов кабаре предвосхищал ею то, что собирался сказать или только задумывал, дабы заранее создать у слушателей веселое настроение. Он широко пользовался этим трюком комиков, выступавших у Лготеков, у Розваржилов или в других пражских шантанах».
Улыбка на круглом лице Гашека не была воплощением добродушия. Наоборот. С самым невинным выражением, с наивной улыбкой ребенка или с «бесчувственной» ухмылкой дурачка он мог сказать какую угодно грубость. Умел и беспощадно высмеять, задеть шуткой самую чувствительную струну, особенно когда сводил старые, возможно, даже забытые противником счеты.
«Ради справедливости необходимо признать, — пишет, впрочем, Лангер, — когда ему казалось, что шутка этого требует, он менее всего щадил самого себя».
«Психологическая загадка»
К творческой оригинальности Гашека чешская литература не была подготовлена. Только в девяностые годы прошлого столетия она подошла к решению специфических художественных проблем. Поэзия той поры испытывает влияние французского символизма, проза усваивает достижения русского реалистического романа. Для собственных экспериментов время еще не настало. Тем меньше понимания могла встретить нигилистическая манера, проявляющаяся в гротескной иронии и мистификации.
Тогдашняя эпоха воспринимала лишь тематическую направленность гашековской сатиры, резкость и смелость его выпадов против нездоровых явлений общественной жизни. Спустя годы Франтишек Лангер заметил: «Чтобы оценить своеобразную сверхреальность его гротескной маски, его гримас и насмешек, зачастую доведенных до вызывающей бессмысленности, — так бы я теперь охарактеризовал лучшее, что есть в его юморесках, — должны были пройти десятилетия, должны были появиться футуризм и дадаизм, последний — в особенности, экспрессионизм и различные иные, еще более абстрактные течения. И наконец, между Гашеком и нами должен был встать „Швейк“, в котором гашековская издевка над миром и его безразличие к стилю возросли до монументальности, чтобы все прежние возражения отпали».
Перед войной Гашек ведет внешне легкомысленный образ жизни. В его застольном окружении мы найдем ярко выраженных представителей богемы — прежде всего художников и скульпторов, которые, проучившись какое-то время в Париже, старались перенести в Чехию дух Монмартра. Если у Гашека были друзья среди поэтов, то скорее потому, что он ценил их личные качества, чем на почве литературной солидарности. Очень нравился ему своей рассудительностью и трезвым рационализмом Франтишек Гельнер, любил он Карела Томана, Иржи Магена.
Богемное общество позволяло ему легко отбрасывать все обязательства. Это не означает, что он не отдавал себе отчета в последствиях такого неупорядоченного образа жизни. Но лишь люди из его ближайшего окружения замечали, что временами он задумывается, впадает в меланхолию. Однако Гашек никогда долго не предавался плохому настроению. Иной раз казалось, вот уже совсем тупик, но он тут же выходил из него с помощью неожиданного шутовского трюка.
Парадоксы поведения Гашека, очевидно, вытекают из того, что беззаботность не была его врожденной чертой — по натуре он был человек застенчивый, чуткий и замкнутый. Посреди веселой компании он заглушает в себе трагические нотки, отгоняет трагизм усмешкой.
Ярмила Гашекова, наиболее посвященный в его духовную жизнь свидетель, тоже считает, что, по существу, он был человек серьезный, даже, пожалуй, меланхоличный.
Вот как она описывает Гашека в период их супружества:
«…Тогда Гриша уже не возлагал больших надежд на будущее и был в отчаянии от того, что, несмотря на все свое усердие, на свой талант, успех и обнадеживающие обещания со всех сторон, не может заработать на жизнь. Отчаявшийся человек способен совершать поступки, по поводу которых счастливые люди лишь пожимают плечами или морщат нос. Особенно если отчаяние охватывает человека честолюбивого, гордого и вместе с тем умеющего ради куска хлеба превратить свое искусство в ремесло. Он страдал. Вы не можете себе представить, как страдал. И пил. Вы не можете себе представить, как пил. Это вовсе не клевета, и я могу об этом написать, поскольку это до меня писали про него и другие. Только они не писали, что он страдал. И что сразу переставал пить, когда ему хоть немного улыбалось счастье».
После изгнания из «Света звиржат» Гашек нигде не мог найти работу. Ему мешала беспощадная откровенность, нежелание мириться с человеческой глупостью. Гаек хотел передать ему место редактора в подебрадской газете и уговорил познакомиться с тамошними политическими и муниципальными деятелями. Встреча была назначена на вечер. Тем временем Гашек посетил местный отель, разошелся, исполнил для всех присутствовавших какую-то венгерскую песенку.
Наконец-то Гашек явился на квартиру Гаека и по старой бродяжьей привычке принялся жевать окурок сигары. Это буквально потрясло подебрадских сановников. Тогда собравшиеся серьезно спросили, как он представляет себе будущий облик газеты. Не обращая внимания на испуганные жесты Гаека, пражский гость решительно заявил, что на ее страницах уж по крайней мере не должны появляться такие идиотские археологические статьи, какие печатались до сих пор. После этого заявления произошла заминка. Дело в том, что автором вышеупомянутых статей был влиятельный и уважаемый местный житель, у которого в редакционном совете было много друзей и знакомых. Разумеется, Гашека не приняли.
Стремясь сохранить квартиру на Кламовке и хоть как-то финансово укрепить свое положение, он ввязался в еще одно авантюрное предприятие. Завел неподалеку от Кламовки, на Шведской улице в Коширжах, торговлю собаками под пышной вывеской «Кинологический институт». Некоторые истории из торговой практики своего помощника Чижека, который перекрашивал собак и придавал им новый внешний облик, Гашек описал потом в юмореске «Моя торговля собаками» и на соответствующих страницах «Швейка».
Однако между мистификацией в литературе и мистификацией в жизни большая разница. В результате нескольких подозрительных приобретений и махинаций с собаками, совершенных Чижеком, на Гашека и Ярмилу, официальную владелицу предприятия, был подан иск, и они предстают перед смиховским судом. Деятельность предприятия квалифицируется как «нечестная торговля». Затянувшаяся судебная воломита поглотила все доходы. Адвокат и приятель Гашека д-р прав Папоушек наконец сообщает: «…земский уголовный суд в Праге отменил приговор, вынесенный первой инстанцией, и не признал Вас и Вашу супругу виновными». Но это было уже в марте 1912 года.
В начале же рокового 1911-го, когда после краткого пленения в «счастливом семейном очаге», созданном женой, Гашек снова вырывается на свободу, положение у него совершенно безнадежное. Нечем даже платить за жилье.
Тесть, видящий в возврате Гашека к прежнему образу жизни исполнение самых мрачных своих предчувствий, лишает его финансовой помощи, отказывается платить за квартиру в Коширжах и перевозит мебель в маленькую квартирку во Вршовицах, в дом, принадлежавший какой-то родственнице Майеров. Он настойчиво советует дочери уйти от мужа, ибо это скандалист, неисправимый пьяница, а в конечном счете еще и банкрот. Звезда счастья и жизненных успехов Гашека стремительно покатилась вниз.
Супружеский кризис углубляется. Ярмила упрекает Гашека за неспособность даже прокормить ее и угрожает в самом деле переселиться к родителям, в уют и спокойствие дома на Виноградах. Ярослав клянется исправиться, просит не делать этого, но слова его находят все меньший отклик.
Наконец произошло событие, которое мы могли бы назвать «психологической загадкой». Так озаглавил Гашек юмореску, напечатанную в апреле 1911 года в журнале «Карикатуры».
Пан Гурих, председатель общества трезвенников, возвращается домой с очередного собрания через Карлов мост. Вдруг ему чудится, что снизу донесся крик. Он, перегнувшись через парапет, вглядывается в темноту, чтобы понять, кто там зовет на помощь. Неожиданно появляется благородный спаситель, парикмахер Билек из Смихова, и стаскивает «самоубийцу» с парапета. Напрасно пан Гурих доказывает, что вовсе не собирался кончать жизнь самоубийством, а только прислушался к почудившемуся зову о помощи. Спаситель неумолим, сопротивление тщетно. Подоспевший полицейский патруль отводит пана Гуриха в комиссариат, откуда он попадает в сумасшедший дом. Там беднягу продержали полтора года, ибо, пока врачи не обнаружат у больного сознания собственной душевной неполноценности, он не может быть объявлен выздоровевшим.
В основе этой юморески лежит мистификация. Цель ее — замести следы, скрыть смысл реального события?..
10 февраля 1911 года в газете «Ческе слово» появилось следующее сообщение: «Нынешней ночью собирался прыгнуть с парапета Карлова моста во Влтаву 30-летний Ярослав Г. Театральный парикмахер Эдуард Бройер удержал его. Полицейский врач обнаружил сильный невроз. Вышеназванный был доставлен в Институт для душевнобольных».
В папке протоколов полицейского архива мы обнаруживаем следующие сведения: «9 февраля 1911 года в 2 ч. 45 минут ночи репортер газеты „Ческе слово“ Ярослав Гашек, рожд. 1883 г., католик, женат, приписал к Мыдловарам, округ Будейовицы, проживает на Смихове, дом № 1125, перелез через парапет Карлова моста
с умыслом броситься во Влтаву. Однако этому воспрепятствовал парикмахер Эдуард Бройер, проживающий…, который крепко его держал и затем передал императорско-королевскому обер-полицейскому Франт. Мелеху. Поскольку Гашек в полицейском участке вел себя буйно, он был осмотрен имп.-кор. полицейским врачом доктором медицины Каллусом и как душевнобольной (ибо можно было опасаться, что его поведение представляет угрозу для общества) в сопровождении имп.-кор. обер-полицейского Генриха Глинки был доставлен в имп.-кор. чешский земский Институт для душевнобольных. Жену Гашека известили о случившемся». («Благородный спаситель» пан Эдуард Бройер был парикмахером Национального театра и в то время уже довольно пожилым человеком.)
В архиве императорско-королевского земского Института для душевнобольных на Катержинской улице сохранилась папка, где имеется акт о медицинском обследовании Гашека в полицейском участке, а также история его болезни. В них есть противоречия, из-за которых к содержанию упомянутой юморески трудно прибавить что-либо существенное.
В полицейском участке допрашиваемый сначала признался в попытке самоубийства: «Допускает, что хотел утопиться, ибо ему опротивел свет. Убежал из дому в приступе ярости. Раздражителен. В четвертом классе гимназии провалился на экзаменах, учился в торговой, а, по его словам, еще и в экспортной академии в Вене, уверяет — что с отличными успехами. Может вновь совершить попытку самоубийства».
(Заявление Гашека о том, что он окончил консульскую академию в Вене, всякий раз возникает в критические моменты его жизни, словно ему было свойственно стремление с помощью фантастических вымыслов затушевать и скрыть реальное положение вещей.)
На другой день в приемном покое психиатрической ле-чебницы Гашек неожиданно изменяет показания: «Пациент вспоминает, что посетил множество питейных заведений, пил пиво и везде — понемногу вина. Знает, что куда-то лез, возможно — на мостовой фонарь, но каким образом очутился именно на этом фонаре, помнит смутно. Говорит, что хотел попугать прохожих и посмотреть, как они будут реагировать». Попытку самоубийства он решительно отрицает.
Точно так же ни одна из последующих записей в истории болезни не может служить доказательством психического заболевания.
«12 февраля — больной совершенно спокоен, сознание ясное, попросил разрешения работать, заниматься каким-либо делом.
17 февраля — больной приводит в порядок архив историй болезней, занимается этим охотно в течение всего дня. Время от времени делает выписки, по его словам, собирает материал для своей литературной работы.
26 февраля — хочет задержаться в институте, чтобы отвыкнуть от алкоголя.
27 февраля — вылечен и отпущен».
Согласно истории болезни можно с почти полной уверенностью исключить из «психологической загадки» душевное заболевание. Но так и остается нерешенным вопрос, действительно ли Гашек пытался на Карловом мосту покончить с собой.
Суммируем еще раз все доступные нам сведения:
1. Судя по юмористической мистификации Гашека, речь шла о невинном происшествии, о недоразумении.
2. Во время допроса в полицейском комиссариате он признает, что хотел утопиться и сбежал из дома в припадке ярости.
3. На другой день в приемном покое психиатрической лечебницы объясняет событие как шутовскую проделку: «Хотел попугать прохожих и посмотреть, как они будут реагировать». Этого объяснения Гашек придерживался и позднее, уверяя, будто в лечебницу для душевнобольных его отправили потому, что в своих юморесках он насмехался над полицейскими врачами.
4. В биографических легендах мы находим еще один мотив. Мол, кто-то посоветовал Гашеку притвориться душевнобольным, чтобы избежать судебной ответственности за предумышленное банкротство. Но в таком случае нужно было бы в первую очередь выгораживать Ярмилу Гашекову, на имя которой предприятие было записано.
Можно выбрать любой вариант. Верить ли первоначальному признанию, что речь шла о попытке самоубийства, или более поздней мистификации? Что же это все-таки было — приступ меланхолии, вызванный безнадежностью ситуации, или невинная шутка, которая привела к столкновению с полицией?
Читаем протокол еще раз: «Из дому он якобы ушел в 5 часов и больше туда не возвращался, так что супруга вечером разыскивала его в полицейской управе». Эта фраза — еще один вопросительный знак в загадочной истории. Искала бы Ярмила мужа в тот же вечер, если бы он просто отправился в трактир? Вспомним о чувстве собственного достоинства и гордости, столь свойственных ей. Если она в тот же вечер с помощью полицейской управы разыскивала мужа, который ушел куда-то в трактир, вполне правдоподобно, что последний разговор закончился какой-то угрозой.
Не остается ничего иного, как выдвинуть собственную гипотезу.
Представим себе, что жена объявила ему о своем возвращении к родителям. В споре Ярослав ищет самые сильные аргументы, чтобы удержать ее от этого шага. Слова на нее уже не действуют. Он бродит по трактирам и винным погребкам, где все как-то забывается. Но, возвращаясь домой, вдруг остается один, поддается меланхолии и вспоминает о своей угрозе. Вот и мост… Лезет на фонарь… Внизу под ним река… Колеблется… Тут приближается прохожий. Гашек начинает играть роль самоубийцы. Спаситель и спасаемый вступают в борьбу, затем — потасовка с призванными на помощь полицейскими. Во время допроса Гашек понимает, что ввязался в еще один инцидент, о котором, возможно, будут писать газеты. Он удручен, подавлен, что отражается и на его показаниях: «Раздражителен. В четвертом классе провалился на экзаменах… Может вновь совершить попытку самоубийства…» На другой день, протрезвев, он не хочет выглядеть смешным, сваливает все на алкоголизм, от которого хочет излечиться. Пытается затушевать вчерашнюю неприятность шуткой, мистификацией: «Уверяет, будто в лечебницу для душевнобольных его отправили потому, что в своих юморесках он насмехался над полицейскими врачами».
К сожалению, выписки из полицейского архива не дают ясного ответа на важный вопрос, где, собственно, в этот период Гашек жил. 9 февраля во время допроса в полицейском участке он еще называет адрес — Смихов, № 1125, то есть адрес старой квартиры, близ которой помещалась его торговля собаками. 27 февраля он взят из Института для душевнобольных супругой, проживающей по адресу — Крал. Винограды, Коменского, 23, а это адрес ее родителей.
Важно выяснить, каким путем шел Гашек в ту ночь. Согласно одному из ходячих биографических рассказов он сидел в тот вечер в винном погребке Бернарди на Малой Стране. (Это совпадает с искаженным названием погребка в полицейском протоколе: «По словам задержанного, он был в винном погребке Помшилы, а потом у Боннарди».) Если он возвращался домой с Малой Страны через Карлов мост, то не мог идти на Смихов, на старую квартиру; он шел к центру Праги, значит — или к матери на Винограды, или в новую квартиру во Вршовицах.
Из этого вытекает одна много разъясняющая деталь: очевидно, Ярмила еще до роковой ссоры с мужем переселилась к родителям на Винограды, куда Гашек не хотел идти, а может быть, и не мог. Унижение и безнадежность довели его до отчаяния. «Психологическая загадка», чем бы она ни была — реальной попыткой свести счеты с жизнью или разыгранной мистификацией, — явилась следствием глубокого психологического кризиса.
Но цели своей Гашек все же достиг. После упомянутого эпизода Ярмила к нему вернулась. Даже несколько раз посетила его в психиатрической лечебнице и заставила прийти туда своего разгневанного отца. Тесть растроган покаянием и обрадован тем, что зять хочет здесь вылечиться от алкоголизма; есть сведения, что он даже оплачивает обслуживание по I классу. Для Гашека пребывание в психиатрической лечебнице было своего рода внутренним освобождением. Поэтому он не спешит покидать ее. (Эпизод, в котором Швейк, отпущенный из сумасшедшего дома, требует положенный ему обед, имеет, таким образом, отдаленную реальную основу.)
Безысходность положения становится для Гашека фатальной. У него нет сил противостоять судьбе. Как явствует из полицейских протоколов, после краткого периода спокойной жизни он вновь возвращается к прежним бродяжьим привычкам. В дом на улице Коменского на Виноградах он так и не переехал.
3 мая 1911 года полицейский Шнайдр установил, что Гашек живет у матери на Велеградской, № 1411. Тот же адрес мы находим в следующем протоколе: «Имп.-кор. полицейский инспектор Йоз. Земан задержал Яр. Гашека за нарушение ночного спокойствия, поскольку 14 июля в 2 ч. 45 м. ночи на улице У водарны на Крал. Виноградах он стрелял из детского пистолета, заткнутого пробкой, производя тем самым столь же громкий звук, как от стрельбы из настоящего револьвера. Пистолет конфискован и приложен к протоколу в качестве corpus delicti»[55].
Место жительства Ярослава Гашека пытается отыскать и окружной суд на Смихове, по всей вероятности, дабы задним числом известить, что ему и его жене разрешено вести комиссионную торговлю собаками. Уже 31 августа 1911 года Гашека у матери не застают. Начинается бюрократическая канитель. Следует цепь бесконечных запросов и рапортов. В результате выясняется, что Ярослав Гашек еще в начале года переселился во Вршовицы (sik![56]), но до сих пор там не прописан. Только в конце года полицейское управление регистрирует этот адрес: Вршовицы, 363.
В начале 1912 года неподвижные воды полицейского расследования вновь всколыхнул запрос земского Института для душевнобольных, желавшего знать адрес своего бывшего пациента. Волокиту по этому поводу решительно пресекает императорско-королевский полицейский Франц Сладек, великолепным казенным «чешским языком» доносящий: «Проживать там» (Вршовицы, 363).
Гашек сознательно скрывает от полиции свой вршовицкий адрес. Не хочет, чтобы Ярмила узнала о ночных похождениях и чтобы полиция беспокоила ее запросами. Ведь он обещал ей на сей раз действительно исправиться. Ярослав делает последнюю попытку спасти свою семейную жизнь и потому любой ценой старается сохранить декорум благополучия.
Что произошло в отношениях любящих после короткого супружества и как усложнилась их жизнь, мы узнаем от подруги Ярмилы Вильмы Вараусовой, которая записала ее рассказ: «Когда Гриша опять оказался без работы и без денег, родители сняли им квартиру во Вршовицах, в доме, где жила тетя Ярмилы, и перевезли туда мебель. А Ярмилу забрали домой.
Воздействовали на нее и различными доводами, и грубым нажимом, вынуждая прекратить с Гашеком общение, полностью от него отказаться. Наконец Ярмила сдалась и некоторое время поступала, как требовали родители. Но потом они с Гашеком снова встретились и сошлись, вели себя как до замужества, тайком назначали свидания.
И вот теперь ждут ребенка.
Когда родители узнали об этом, они поняли, что противиться уже не к чему, и позволили Ярмиле переселиться во вршовицкую квартиру».
Этим в какой-то мере объясняется, почему полиция тщетно разыскивает место жительства Гашека. Подруга Ярмилы описала и свое посещение вршовицкой квартиры: «Ярмила привела меня в старый доходный дом… Раскрыла двери, которые вели с лестницы прямо на кухню. Никакой передней, ванной, никаких удобств. В кухне белая мебель, несколько предметов спальни из канадской березы, все свалено одно на другом до самого потолка. За кухней — темная продолговатая комната, и в ней перемешаны кабинет из мореного дуба со спальней. Не квартира, а склад мебели».
Не зря Гашек чувствует себя неудачником: что бы он ни предпринимал, все оборачивалось против него. Он вновь делает отчаянные попытки найти службу. Но тщетно. В ноябре 1911 года он наконец становится помощником заведующего рубрикой городской хроники в газете «Ческе слово» (3 января 1912 года он официально упомянут в списке редакционных работников). Гашек и на этот раз воспринимает свою роль с юмором. В сатире «Один день в редакции газеты „Ческе слово“ он с похвалой отзывается о новой должности: „В любой газетной редакции самое удобное место, откуда можно, как из укрытия, следить за всеми политическими махинациями и трюками, — это место хроникального репортера. Ты себе занимаешься убийствами, сломанными ногами и прочими напастями, а тем временем можешь прекрасно наблюдать, что делается вокруг тебя“.
Профессия хроникального репортера заставляла его непрерывно находиться в гуще повседневной городской сутолоки и плохо совмещалась с упорядоченной семейной жизнью. Лучшим источником информации — наряду с полицейской управой и залом суда — были пражские трактиры. Э.Э. Киш описал так называемую журналистскую биржу в ресторанах «У Ходеров» и «У Брейшков», где репортеры различных газет обменивались судебными отчетами и местной хроникой. Первую скрипку среди них играл Гашек, бойко продававший свои сообщения и хроникальные заметки по две кружки пива за штуку. Их цену в журналистских кругах снижало прочно установившееся мнение, что кое-какие происшествия Гашек выдумывает сам.
Он часто ночует в редакции, играет внизу, в ресторане «Золотая гусыня», в карты, посещает балы и развлекательные вечера, чтобы познакомиться с известными личностями, рыщет в поисках новостей и курьезов. А дома, во вршовицкой квартире, плачет несчастная, снова обманувшаяся в своих надеждах женщина, тень прежней самонадеянной Ярмилы, и пишет ему письма, полные горечи и упреков. Одно из них написано после смерти матери Гашека, за два с половиной месяца до рождения их ребенка. Оно было послано из Виноградской больницы и датировано 24 января 1912 года: «Не опоздай на похороны, это было бы позорно и непростительно.
А вечером приходи ко мне, или я стану думать, что ты и меня собираешься покинуть. Ты ведь знаешь, что я одна на всем свете люблю тебя и только тебя. И жалею.
Поплачь, если ты на это способен, дома. Я знаю, ты ее любил, но и тут сказалась твоя ужасная небрежность во всем. Там не плачь. Еще подумают, будто ты ломаешь комедию. И приходи ко мне».
Беззаботность Гашека, веселившая товарищей и действовавшая в гнетущей предвоенной атмосфере как ободряющее начало, в личной жизни оборачивалась грубой жестокой силой, терзавшей душу молодой женщины. Поэтому о своей большой любви к Грише Ярмила вспоминала с горечью, тем более что в дальнейшем никого уже так не любила.
В газете «Ческе слово» Гашек вновь смело прибегает к мистификации. Печатает сенсационные сообщения и хроникальные заметки, привлекающие внимание читателей. (Статья «О домовых в Коширжах» вызвала даже интерпелляцию в парламенте.) Но на сей раз причиной его вынужденного ухода были не всякого рода выдумки и «утки». Виной тому была бескомпромиссная, непокорная натура Гашека. Тут уже сказалась не богемная беззаботность, а способность решительно и твердо отстаивать политическую позицию.
Тогдашняя эпоха воспринимала лишь тематическую направленность гашековской сатиры, резкость и смелость его выпадов против нездоровых явлений общественной жизни. Спустя годы Франтишек Лангер заметил: «Чтобы оценить своеобразную сверхреальность его гротескной маски, его гримас и насмешек, зачастую доведенных до вызывающей бессмысленности, — так бы я теперь охарактеризовал лучшее, что есть в его юморесках, — должны были пройти десятилетия, должны были появиться футуризм и дадаизм, последний — в особенности, экспрессионизм и различные иные, еще более абстрактные течения. И наконец, между Гашеком и нами должен был встать „Швейк“, в котором гашековская издевка над миром и его безразличие к стилю возросли до монументальности, чтобы все прежние возражения отпали».
Перед войной Гашек ведет внешне легкомысленный образ жизни. В его застольном окружении мы найдем ярко выраженных представителей богемы — прежде всего художников и скульпторов, которые, проучившись какое-то время в Париже, старались перенести в Чехию дух Монмартра. Если у Гашека были друзья среди поэтов, то скорее потому, что он ценил их личные качества, чем на почве литературной солидарности. Очень нравился ему своей рассудительностью и трезвым рационализмом Франтишек Гельнер, любил он Карела Томана, Иржи Магена.
Богемное общество позволяло ему легко отбрасывать все обязательства. Это не означает, что он не отдавал себе отчета в последствиях такого неупорядоченного образа жизни. Но лишь люди из его ближайшего окружения замечали, что временами он задумывается, впадает в меланхолию. Однако Гашек никогда долго не предавался плохому настроению. Иной раз казалось, вот уже совсем тупик, но он тут же выходил из него с помощью неожиданного шутовского трюка.
Парадоксы поведения Гашека, очевидно, вытекают из того, что беззаботность не была его врожденной чертой — по натуре он был человек застенчивый, чуткий и замкнутый. Посреди веселой компании он заглушает в себе трагические нотки, отгоняет трагизм усмешкой.
Ярмила Гашекова, наиболее посвященный в его духовную жизнь свидетель, тоже считает, что, по существу, он был человек серьезный, даже, пожалуй, меланхоличный.
Вот как она описывает Гашека в период их супружества:
«…Тогда Гриша уже не возлагал больших надежд на будущее и был в отчаянии от того, что, несмотря на все свое усердие, на свой талант, успех и обнадеживающие обещания со всех сторон, не может заработать на жизнь. Отчаявшийся человек способен совершать поступки, по поводу которых счастливые люди лишь пожимают плечами или морщат нос. Особенно если отчаяние охватывает человека честолюбивого, гордого и вместе с тем умеющего ради куска хлеба превратить свое искусство в ремесло. Он страдал. Вы не можете себе представить, как страдал. И пил. Вы не можете себе представить, как пил. Это вовсе не клевета, и я могу об этом написать, поскольку это до меня писали про него и другие. Только они не писали, что он страдал. И что сразу переставал пить, когда ему хоть немного улыбалось счастье».
После изгнания из «Света звиржат» Гашек нигде не мог найти работу. Ему мешала беспощадная откровенность, нежелание мириться с человеческой глупостью. Гаек хотел передать ему место редактора в подебрадской газете и уговорил познакомиться с тамошними политическими и муниципальными деятелями. Встреча была назначена на вечер. Тем временем Гашек посетил местный отель, разошелся, исполнил для всех присутствовавших какую-то венгерскую песенку.
Наконец-то Гашек явился на квартиру Гаека и по старой бродяжьей привычке принялся жевать окурок сигары. Это буквально потрясло подебрадских сановников. Тогда собравшиеся серьезно спросили, как он представляет себе будущий облик газеты. Не обращая внимания на испуганные жесты Гаека, пражский гость решительно заявил, что на ее страницах уж по крайней мере не должны появляться такие идиотские археологические статьи, какие печатались до сих пор. После этого заявления произошла заминка. Дело в том, что автором вышеупомянутых статей был влиятельный и уважаемый местный житель, у которого в редакционном совете было много друзей и знакомых. Разумеется, Гашека не приняли.
Стремясь сохранить квартиру на Кламовке и хоть как-то финансово укрепить свое положение, он ввязался в еще одно авантюрное предприятие. Завел неподалеку от Кламовки, на Шведской улице в Коширжах, торговлю собаками под пышной вывеской «Кинологический институт». Некоторые истории из торговой практики своего помощника Чижека, который перекрашивал собак и придавал им новый внешний облик, Гашек описал потом в юмореске «Моя торговля собаками» и на соответствующих страницах «Швейка».
Однако между мистификацией в литературе и мистификацией в жизни большая разница. В результате нескольких подозрительных приобретений и махинаций с собаками, совершенных Чижеком, на Гашека и Ярмилу, официальную владелицу предприятия, был подан иск, и они предстают перед смиховским судом. Деятельность предприятия квалифицируется как «нечестная торговля». Затянувшаяся судебная воломита поглотила все доходы. Адвокат и приятель Гашека д-р прав Папоушек наконец сообщает: «…земский уголовный суд в Праге отменил приговор, вынесенный первой инстанцией, и не признал Вас и Вашу супругу виновными». Но это было уже в марте 1912 года.
В начале же рокового 1911-го, когда после краткого пленения в «счастливом семейном очаге», созданном женой, Гашек снова вырывается на свободу, положение у него совершенно безнадежное. Нечем даже платить за жилье.
Тесть, видящий в возврате Гашека к прежнему образу жизни исполнение самых мрачных своих предчувствий, лишает его финансовой помощи, отказывается платить за квартиру в Коширжах и перевозит мебель в маленькую квартирку во Вршовицах, в дом, принадлежавший какой-то родственнице Майеров. Он настойчиво советует дочери уйти от мужа, ибо это скандалист, неисправимый пьяница, а в конечном счете еще и банкрот. Звезда счастья и жизненных успехов Гашека стремительно покатилась вниз.
Супружеский кризис углубляется. Ярмила упрекает Гашека за неспособность даже прокормить ее и угрожает в самом деле переселиться к родителям, в уют и спокойствие дома на Виноградах. Ярослав клянется исправиться, просит не делать этого, но слова его находят все меньший отклик.
Наконец произошло событие, которое мы могли бы назвать «психологической загадкой». Так озаглавил Гашек юмореску, напечатанную в апреле 1911 года в журнале «Карикатуры».
Пан Гурих, председатель общества трезвенников, возвращается домой с очередного собрания через Карлов мост. Вдруг ему чудится, что снизу донесся крик. Он, перегнувшись через парапет, вглядывается в темноту, чтобы понять, кто там зовет на помощь. Неожиданно появляется благородный спаситель, парикмахер Билек из Смихова, и стаскивает «самоубийцу» с парапета. Напрасно пан Гурих доказывает, что вовсе не собирался кончать жизнь самоубийством, а только прислушался к почудившемуся зову о помощи. Спаситель неумолим, сопротивление тщетно. Подоспевший полицейский патруль отводит пана Гуриха в комиссариат, откуда он попадает в сумасшедший дом. Там беднягу продержали полтора года, ибо, пока врачи не обнаружат у больного сознания собственной душевной неполноценности, он не может быть объявлен выздоровевшим.
В основе этой юморески лежит мистификация. Цель ее — замести следы, скрыть смысл реального события?..
10 февраля 1911 года в газете «Ческе слово» появилось следующее сообщение: «Нынешней ночью собирался прыгнуть с парапета Карлова моста во Влтаву 30-летний Ярослав Г. Театральный парикмахер Эдуард Бройер удержал его. Полицейский врач обнаружил сильный невроз. Вышеназванный был доставлен в Институт для душевнобольных».
В папке протоколов полицейского архива мы обнаруживаем следующие сведения: «9 февраля 1911 года в 2 ч. 45 минут ночи репортер газеты „Ческе слово“ Ярослав Гашек, рожд. 1883 г., католик, женат, приписал к Мыдловарам, округ Будейовицы, проживает на Смихове, дом № 1125, перелез через парапет Карлова моста
с умыслом броситься во Влтаву. Однако этому воспрепятствовал парикмахер Эдуард Бройер, проживающий…, который крепко его держал и затем передал императорско-королевскому обер-полицейскому Франт. Мелеху. Поскольку Гашек в полицейском участке вел себя буйно, он был осмотрен имп.-кор. полицейским врачом доктором медицины Каллусом и как душевнобольной (ибо можно было опасаться, что его поведение представляет угрозу для общества) в сопровождении имп.-кор. обер-полицейского Генриха Глинки был доставлен в имп.-кор. чешский земский Институт для душевнобольных. Жену Гашека известили о случившемся». («Благородный спаситель» пан Эдуард Бройер был парикмахером Национального театра и в то время уже довольно пожилым человеком.)
В архиве императорско-королевского земского Института для душевнобольных на Катержинской улице сохранилась папка, где имеется акт о медицинском обследовании Гашека в полицейском участке, а также история его болезни. В них есть противоречия, из-за которых к содержанию упомянутой юморески трудно прибавить что-либо существенное.
В полицейском участке допрашиваемый сначала признался в попытке самоубийства: «Допускает, что хотел утопиться, ибо ему опротивел свет. Убежал из дому в приступе ярости. Раздражителен. В четвертом классе гимназии провалился на экзаменах, учился в торговой, а, по его словам, еще и в экспортной академии в Вене, уверяет — что с отличными успехами. Может вновь совершить попытку самоубийства».
(Заявление Гашека о том, что он окончил консульскую академию в Вене, всякий раз возникает в критические моменты его жизни, словно ему было свойственно стремление с помощью фантастических вымыслов затушевать и скрыть реальное положение вещей.)
На другой день в приемном покое психиатрической ле-чебницы Гашек неожиданно изменяет показания: «Пациент вспоминает, что посетил множество питейных заведений, пил пиво и везде — понемногу вина. Знает, что куда-то лез, возможно — на мостовой фонарь, но каким образом очутился именно на этом фонаре, помнит смутно. Говорит, что хотел попугать прохожих и посмотреть, как они будут реагировать». Попытку самоубийства он решительно отрицает.
Точно так же ни одна из последующих записей в истории болезни не может служить доказательством психического заболевания.
«12 февраля — больной совершенно спокоен, сознание ясное, попросил разрешения работать, заниматься каким-либо делом.
17 февраля — больной приводит в порядок архив историй болезней, занимается этим охотно в течение всего дня. Время от времени делает выписки, по его словам, собирает материал для своей литературной работы.
26 февраля — хочет задержаться в институте, чтобы отвыкнуть от алкоголя.
27 февраля — вылечен и отпущен».
Согласно истории болезни можно с почти полной уверенностью исключить из «психологической загадки» душевное заболевание. Но так и остается нерешенным вопрос, действительно ли Гашек пытался на Карловом мосту покончить с собой.
Суммируем еще раз все доступные нам сведения:
1. Судя по юмористической мистификации Гашека, речь шла о невинном происшествии, о недоразумении.
2. Во время допроса в полицейском комиссариате он признает, что хотел утопиться и сбежал из дома в припадке ярости.
3. На другой день в приемном покое психиатрической лечебницы объясняет событие как шутовскую проделку: «Хотел попугать прохожих и посмотреть, как они будут реагировать». Этого объяснения Гашек придерживался и позднее, уверяя, будто в лечебницу для душевнобольных его отправили потому, что в своих юморесках он насмехался над полицейскими врачами.
4. В биографических легендах мы находим еще один мотив. Мол, кто-то посоветовал Гашеку притвориться душевнобольным, чтобы избежать судебной ответственности за предумышленное банкротство. Но в таком случае нужно было бы в первую очередь выгораживать Ярмилу Гашекову, на имя которой предприятие было записано.
Можно выбрать любой вариант. Верить ли первоначальному признанию, что речь шла о попытке самоубийства, или более поздней мистификации? Что же это все-таки было — приступ меланхолии, вызванный безнадежностью ситуации, или невинная шутка, которая привела к столкновению с полицией?
Читаем протокол еще раз: «Из дому он якобы ушел в 5 часов и больше туда не возвращался, так что супруга вечером разыскивала его в полицейской управе». Эта фраза — еще один вопросительный знак в загадочной истории. Искала бы Ярмила мужа в тот же вечер, если бы он просто отправился в трактир? Вспомним о чувстве собственного достоинства и гордости, столь свойственных ей. Если она в тот же вечер с помощью полицейской управы разыскивала мужа, который ушел куда-то в трактир, вполне правдоподобно, что последний разговор закончился какой-то угрозой.
Не остается ничего иного, как выдвинуть собственную гипотезу.
Представим себе, что жена объявила ему о своем возвращении к родителям. В споре Ярослав ищет самые сильные аргументы, чтобы удержать ее от этого шага. Слова на нее уже не действуют. Он бродит по трактирам и винным погребкам, где все как-то забывается. Но, возвращаясь домой, вдруг остается один, поддается меланхолии и вспоминает о своей угрозе. Вот и мост… Лезет на фонарь… Внизу под ним река… Колеблется… Тут приближается прохожий. Гашек начинает играть роль самоубийцы. Спаситель и спасаемый вступают в борьбу, затем — потасовка с призванными на помощь полицейскими. Во время допроса Гашек понимает, что ввязался в еще один инцидент, о котором, возможно, будут писать газеты. Он удручен, подавлен, что отражается и на его показаниях: «Раздражителен. В четвертом классе провалился на экзаменах… Может вновь совершить попытку самоубийства…» На другой день, протрезвев, он не хочет выглядеть смешным, сваливает все на алкоголизм, от которого хочет излечиться. Пытается затушевать вчерашнюю неприятность шуткой, мистификацией: «Уверяет, будто в лечебницу для душевнобольных его отправили потому, что в своих юморесках он насмехался над полицейскими врачами».
К сожалению, выписки из полицейского архива не дают ясного ответа на важный вопрос, где, собственно, в этот период Гашек жил. 9 февраля во время допроса в полицейском участке он еще называет адрес — Смихов, № 1125, то есть адрес старой квартиры, близ которой помещалась его торговля собаками. 27 февраля он взят из Института для душевнобольных супругой, проживающей по адресу — Крал. Винограды, Коменского, 23, а это адрес ее родителей.
Важно выяснить, каким путем шел Гашек в ту ночь. Согласно одному из ходячих биографических рассказов он сидел в тот вечер в винном погребке Бернарди на Малой Стране. (Это совпадает с искаженным названием погребка в полицейском протоколе: «По словам задержанного, он был в винном погребке Помшилы, а потом у Боннарди».) Если он возвращался домой с Малой Страны через Карлов мост, то не мог идти на Смихов, на старую квартиру; он шел к центру Праги, значит — или к матери на Винограды, или в новую квартиру во Вршовицах.
Из этого вытекает одна много разъясняющая деталь: очевидно, Ярмила еще до роковой ссоры с мужем переселилась к родителям на Винограды, куда Гашек не хотел идти, а может быть, и не мог. Унижение и безнадежность довели его до отчаяния. «Психологическая загадка», чем бы она ни была — реальной попыткой свести счеты с жизнью или разыгранной мистификацией, — явилась следствием глубокого психологического кризиса.
Но цели своей Гашек все же достиг. После упомянутого эпизода Ярмила к нему вернулась. Даже несколько раз посетила его в психиатрической лечебнице и заставила прийти туда своего разгневанного отца. Тесть растроган покаянием и обрадован тем, что зять хочет здесь вылечиться от алкоголизма; есть сведения, что он даже оплачивает обслуживание по I классу. Для Гашека пребывание в психиатрической лечебнице было своего рода внутренним освобождением. Поэтому он не спешит покидать ее. (Эпизод, в котором Швейк, отпущенный из сумасшедшего дома, требует положенный ему обед, имеет, таким образом, отдаленную реальную основу.)
Безысходность положения становится для Гашека фатальной. У него нет сил противостоять судьбе. Как явствует из полицейских протоколов, после краткого периода спокойной жизни он вновь возвращается к прежним бродяжьим привычкам. В дом на улице Коменского на Виноградах он так и не переехал.
3 мая 1911 года полицейский Шнайдр установил, что Гашек живет у матери на Велеградской, № 1411. Тот же адрес мы находим в следующем протоколе: «Имп.-кор. полицейский инспектор Йоз. Земан задержал Яр. Гашека за нарушение ночного спокойствия, поскольку 14 июля в 2 ч. 45 м. ночи на улице У водарны на Крал. Виноградах он стрелял из детского пистолета, заткнутого пробкой, производя тем самым столь же громкий звук, как от стрельбы из настоящего револьвера. Пистолет конфискован и приложен к протоколу в качестве corpus delicti»[55].
Место жительства Ярослава Гашека пытается отыскать и окружной суд на Смихове, по всей вероятности, дабы задним числом известить, что ему и его жене разрешено вести комиссионную торговлю собаками. Уже 31 августа 1911 года Гашека у матери не застают. Начинается бюрократическая канитель. Следует цепь бесконечных запросов и рапортов. В результате выясняется, что Ярослав Гашек еще в начале года переселился во Вршовицы (sik![56]), но до сих пор там не прописан. Только в конце года полицейское управление регистрирует этот адрес: Вршовицы, 363.
В начале 1912 года неподвижные воды полицейского расследования вновь всколыхнул запрос земского Института для душевнобольных, желавшего знать адрес своего бывшего пациента. Волокиту по этому поводу решительно пресекает императорско-королевский полицейский Франц Сладек, великолепным казенным «чешским языком» доносящий: «Проживать там» (Вршовицы, 363).
Гашек сознательно скрывает от полиции свой вршовицкий адрес. Не хочет, чтобы Ярмила узнала о ночных похождениях и чтобы полиция беспокоила ее запросами. Ведь он обещал ей на сей раз действительно исправиться. Ярослав делает последнюю попытку спасти свою семейную жизнь и потому любой ценой старается сохранить декорум благополучия.
Что произошло в отношениях любящих после короткого супружества и как усложнилась их жизнь, мы узнаем от подруги Ярмилы Вильмы Вараусовой, которая записала ее рассказ: «Когда Гриша опять оказался без работы и без денег, родители сняли им квартиру во Вршовицах, в доме, где жила тетя Ярмилы, и перевезли туда мебель. А Ярмилу забрали домой.
Воздействовали на нее и различными доводами, и грубым нажимом, вынуждая прекратить с Гашеком общение, полностью от него отказаться. Наконец Ярмила сдалась и некоторое время поступала, как требовали родители. Но потом они с Гашеком снова встретились и сошлись, вели себя как до замужества, тайком назначали свидания.
И вот теперь ждут ребенка.
Когда родители узнали об этом, они поняли, что противиться уже не к чему, и позволили Ярмиле переселиться во вршовицкую квартиру».
Этим в какой-то мере объясняется, почему полиция тщетно разыскивает место жительства Гашека. Подруга Ярмилы описала и свое посещение вршовицкой квартиры: «Ярмила привела меня в старый доходный дом… Раскрыла двери, которые вели с лестницы прямо на кухню. Никакой передней, ванной, никаких удобств. В кухне белая мебель, несколько предметов спальни из канадской березы, все свалено одно на другом до самого потолка. За кухней — темная продолговатая комната, и в ней перемешаны кабинет из мореного дуба со спальней. Не квартира, а склад мебели».
Не зря Гашек чувствует себя неудачником: что бы он ни предпринимал, все оборачивалось против него. Он вновь делает отчаянные попытки найти службу. Но тщетно. В ноябре 1911 года он наконец становится помощником заведующего рубрикой городской хроники в газете «Ческе слово» (3 января 1912 года он официально упомянут в списке редакционных работников). Гашек и на этот раз воспринимает свою роль с юмором. В сатире «Один день в редакции газеты „Ческе слово“ он с похвалой отзывается о новой должности: „В любой газетной редакции самое удобное место, откуда можно, как из укрытия, следить за всеми политическими махинациями и трюками, — это место хроникального репортера. Ты себе занимаешься убийствами, сломанными ногами и прочими напастями, а тем временем можешь прекрасно наблюдать, что делается вокруг тебя“.
Профессия хроникального репортера заставляла его непрерывно находиться в гуще повседневной городской сутолоки и плохо совмещалась с упорядоченной семейной жизнью. Лучшим источником информации — наряду с полицейской управой и залом суда — были пражские трактиры. Э.Э. Киш описал так называемую журналистскую биржу в ресторанах «У Ходеров» и «У Брейшков», где репортеры различных газет обменивались судебными отчетами и местной хроникой. Первую скрипку среди них играл Гашек, бойко продававший свои сообщения и хроникальные заметки по две кружки пива за штуку. Их цену в журналистских кругах снижало прочно установившееся мнение, что кое-какие происшествия Гашек выдумывает сам.
Он часто ночует в редакции, играет внизу, в ресторане «Золотая гусыня», в карты, посещает балы и развлекательные вечера, чтобы познакомиться с известными личностями, рыщет в поисках новостей и курьезов. А дома, во вршовицкой квартире, плачет несчастная, снова обманувшаяся в своих надеждах женщина, тень прежней самонадеянной Ярмилы, и пишет ему письма, полные горечи и упреков. Одно из них написано после смерти матери Гашека, за два с половиной месяца до рождения их ребенка. Оно было послано из Виноградской больницы и датировано 24 января 1912 года: «Не опоздай на похороны, это было бы позорно и непростительно.
А вечером приходи ко мне, или я стану думать, что ты и меня собираешься покинуть. Ты ведь знаешь, что я одна на всем свете люблю тебя и только тебя. И жалею.
Поплачь, если ты на это способен, дома. Я знаю, ты ее любил, но и тут сказалась твоя ужасная небрежность во всем. Там не плачь. Еще подумают, будто ты ломаешь комедию. И приходи ко мне».
Беззаботность Гашека, веселившая товарищей и действовавшая в гнетущей предвоенной атмосфере как ободряющее начало, в личной жизни оборачивалась грубой жестокой силой, терзавшей душу молодой женщины. Поэтому о своей большой любви к Грише Ярмила вспоминала с горечью, тем более что в дальнейшем никого уже так не любила.
В газете «Ческе слово» Гашек вновь смело прибегает к мистификации. Печатает сенсационные сообщения и хроникальные заметки, привлекающие внимание читателей. (Статья «О домовых в Коширжах» вызвала даже интерпелляцию в парламенте.) Но на сей раз причиной его вынужденного ухода были не всякого рода выдумки и «утки». Виной тому была бескомпромиссная, непокорная натура Гашека. Тут уже сказалась не богемная беззаботность, а способность решительно и твердо отстаивать политическую позицию.