Страница:
На пражском вокзале странная пара вышла. На Гашеке была каракулевая шапка, длинное темное зимнее пальто, валенки серого цвета.
Кто-то посоветовал им поселиться в отеле «Нептун» в садах Челаковского, близ Национального музея. Затем Гашек сел в фиакр и отправился выяснять «обстановку». Он узнавал улицы и дома, всей грудью вдыхал атмосферу республиканской Праги, точно пытаясь наверстать упущенное. Рассказывают, будто на бывшем проспекте Фердинанда он радостно воскликнул: «Нага Национальный проспект!» Фиакр остановился перед кафе «Унион», где Гашека ожидала торжественная встреча. Но приветствовали здесь лишь довоенного короля богемы.
Для возвращения красного комиссара момент был самый неподходящий, правительство, ободренное победой, готовило чудовищный провокационный процесс, в частности, над представителями кладненской «советской республики», обвиненными в государственной измене. А ведь Гашек был послан на родину, чтобы помочь в Кладно! Йозеф Гандлирж, которому было поручено организовать прием возвращающихся красноармейцев, находился в заключении вместе с остальными социал-демократическими деятелями. Гашека ждало страшное разочарование. В Москве он получил немало агитационных материалов, но всего 1500 инфляционных немецких марок на дорогу и на первое время. Хорошо еще, что за несколько дней до возвращения писателя в издательстве Отто вышел его сборник «Две дюжины рассказов». «Посмертное» издание книги автора, неоднократно объявлявшегося умершим, вызвало большой интерес. Гашек получил от издателя 200 крон и смог оплатить отель. Затем пришла нужда. Республика, во имя независимости которой он столько раз рисковал жизнью, была к нему не многим ласковее, чем австро-венгерская монархия. Александра Львова так описывает первые свои впечатления: «На другой день Ярослав долго отсыпался. В полдень начал одеваться. Надел косоворотку, подпоясал ее ремнем, надел зимнее пальто, которое получил в Москве, на голову нахлобучил фуражку с козырьком. Поцеловал меня и сказал, что скоро вернется. И в самом деле, часа через три был уже дома. Выглядел он печально, фуражку швырнул на постель: „Все проиграно, Шура. Мы приехали слишком поздно. Те, к кому я должен был обратиться, арестованы. А те, кто остался, вообще мне не верят, говорят, что ничего не знают“.
Казалось, он сейчас заплачет. Я по мере сил старалась его утешить: «Мы ведь можем вернуться в Россию, там уйма работы, мама и все остальные нас любят. Тут даже порядочного мороза не бывает, на улице дождь и грязь». Но Ярослав словно бы не слышал. Потом встал, сменил косоворотку на обычную рубашку без галстука, надел полуботинки, пиджак, осеннее пальто и сказал, что вернется, но на этот раз вернулся только через три дня».
И в независимой Чехословакии Гашек остался отверженным, изгоем. Двери левых социал-демократических организаций также перед ним закрылись. Очевидно, его считали провокатором. Этого он не ожидал. Равнодушным холодком встречают его и старые товарищи. Один из друзей, поэт и бывший анархист, в винном погребке отказался подать Гашеку руку. Он тоже поверил слухам о зверствах «красных комиссаров». Поначалу Гашек очень от этого страдал. Как свидетельствуют некоторые знавшие его люди, он не раз говорил: «Не нужно было мне возвращаться. Здесь меня ненавидят». И будто бы даже хотел застрелиться.
На пароходе по пути на родину он впервые после долгого перерыва немного выпил. Встретился здесь с чехами, и, когда стало известно, что под именем Штайдля скрывается Ярослав Гашек, нельзя было не поддержать компанию. Все хотели видеть его таким, каким знали до войны. В Пардубицах, в карантине, он тоже несколько раз выходил выпить кружку пива, но возвращался всегда трезвым. Алкоголь больше не дает ему ни хмельного возбуждения, ни чувства радостной раскованности.
Что-то в нем перегорело. Эту перемену заметил и Э.А. Лонген. В «Унионке» он так красочно описал Шуре идиллию чешского рождества с елочкой и рыбным супом, что она не смогла отказаться от приглашения на ужин. Лонген намеревался склонить гостя, чтобы тот написал какую-нибудь вещицу для готовившейся тогда к открытию «Революционной сцены». О встрече в этот сочельник Лонген вспоминает: «Я не участвовал в разговоре и наблюдал за Гашеком, который поразил меня явным старанием играть роль довоенного богемного весельчака. Весельчаком он больше не был. Его лукавая улыбка утратила мягкость и чарующую сердечность, а хитрый, прищуренный взгляд был мрачно-насмешлив. Гашек, как прежде, сыпал остротами, но глаза его при этом явно насмехались над слушателями. Его внешность и движения приобрели какую-то жесткость и угловатость, по лицу временами пробегала пренебрежительная усмешка. А порой проскальзывала и досада. В такие минуты он быстро осушал рюмку. Пил нервно, без передышки, без удовольствия, иной раз выпивал несколько рюмок подряд, точно хотел отогнать какое-то неприятное ощущение…»
Шура рассказывает: «Я не хотела со всем этим мириться, но Ярослав только отрицательно качал головой. Я, мол, не знаю чешской натуры. Если кто покажет чеху кулак, тот сразу испугается. Надо много времени, чтобы он очухался и бросился в свалку очертя голову. А самый большой враг, — говорил Гашек, — чешская бюрократия. Тут не так, как было у вас, где на сотни километров встретишь всего нескольких царских чиновников. Здесь это целая прослойка, и довольно большая. Живется ей неплохо. Эти люди ничем не хотят рисковать. Боятся потерять то, что имеют. Он их называл „прихлебателями“. Перечислял по именам габсбургских бюрократов, сумевших пролезть на государственные посты в республике, и прямо пылал ненавистью. Рассказывал, как прежде издевался над ними, и был уверен, что теперь они захотят отомстить».
К достоверности этих высказываний следует относиться с известной сдержанностью; безусловно, они были задним числом выправлены и отредактированы. Тем не менее в них верно отражается ситуация, в которой Гашек очутился по возвращении на родину. Он вновь расплачивался за то, что опередил историю. Как и во времена австро-венгерской монархии, за ним следят полицейские шпики. Тайный агент Пайер докладывает своему начальству о каждом его шаге.
В этом, казалось бы, безвыходном положении Гашек защищается саркастической иронией, юмором, мистификацией.
Когда в кафе «У Золотой гусыни» одна журналистка наивно спросила его, правда ли, что большевики едят человеческое мясо, он ответил таким набором фантастических вымыслов и подробностей о большевистских «зверствах», что у той пропало всякое желание продолжать беседу. На серьезные вопросы он отвечает уклончиво и ловко уводит разговор в сторону.
Даже в кругу близких знакомых он не желал больше вступать в политические дискуссии. Прежние друзья задавали ему разные вопросы, пытаясь разузнать о его деятельности в Советской России. Но Ярослав Гашек избегал прямых ответов. Лонген рассказывает: «Никогда до войны я не видел Гашека в таком состоянии. Он пил и пел, пил и ругался. Клял нас и весь свет. В самом большом опьянении не терял трезвого сознания и сохранял способность острить, хотя подчас мрачновато и не слишком разбираясь в средствах. Я попытался занять Гашека разговором: „Ярда, напиши нам какую-нибудь комедию для „Революционной сцены“. Хотя бы из русской жизни. Мы хорошо заплатим“. — „Революционной? Вы самые обыкновенные скоты и но суйтесь в революцию! — Резким ударом кулака он сбил со стола рюмки и засмеялся. — У вас тут „Революционная сцена“, Революционный проспект, площадь Революции, но ни у кого нет ни грана революционного духа!“
Его раздражение и гнев обрушивались на головы руководителей левых социал-демократов, в нерешительности и политической наивности которых он видел остатки традиций чешской политической кружковщины. «Привыкли больше трепать языком, чем дело делать. В этом всегда была наша трагедия», — горько сетовал он.
Но когда Шура предлагала уехать в Россию, Гашек не хотел об этом и слышать: «Государственные органы знают, что я вернулся, и назад нас уже не выпустят. Пришлось бы бежать. Нашей ситуации советские товарищи не поймут, решат, что я заслоняющийся от борьбы предатель».
Корни создавшегося плачевного положения Гашек видел в традиционной слабости и компромиссном характере чешской политики.
В канун нового, 1920 года он посылает в «Право лиду» свою первую «исповедь» — новеллу «Душенька Ярослава Гашека рассказывает». С горечью вспоминает он предвоенные годы, когда в награду за свою литературную работу пожинал лишь насмешки и непонимание. «В 35 лет у меня за плечами было 18 лет усердной, плодотворной работы. До 1914 года я наводняла своими сатирами, юморесками и рассказами все чешские журналы, У меня был широкий круг читателей. Я заполняла целые номера юмористических журналов, пользуясь для этого самыми различными псевдонимами. Но читатели обычно узнавали меня. Я думала тогда наивно, что я писатель.
К чему эти длинные тирады? Чем вы били на самом деле?
Я растерялась. Нащупала в кармане некролог и смущенно пролепетала: «Простите ради бога — пьяницей с пухлыми руками!»
Горько-иронический, даже сентиментальный, тон заключительной фразы объясняется тем, что новелла возникла в августе 1920 года в Иркутске, когда в руки Гашека попал экземпляр аграрной газеты «Венков» («Деревня») от января предыдущего года. Мало кому из смертных доводилось прочесть собственный некролог. Гашеку представилась такая возможность. Но озаглавлен некролог был не слишком лестно: «Предатель». Автор заметки, бывший сотоварищ Гашека, поэт Ярослав Кольман-Кассиус, под впечатлением ложного известия о его бесславной смерти в Одессе нарисовал портрет шута и «пьяницы с пухлыми руками», который всегда охотно предавал все, что имел: жену, родину и искусство.
Особенно задело Гашека то, как бывшие друзья объясняли его богемные привычки: «В посмертном воспоминании, которое посвятил мне приятель, меня называли пьяницей и акробатом, превращающим жизнь в цирковое представление. Назвали и шутом. „Гашек-шашек“[120], — так меня дразнили уличные мальчишки еще до того, как я начал ходить в школу, и потому прозвище ничуть меня не удивило. При жизни я тоже любила подпускать шпильки и наговорила кое-кому из ближних немало колкостей. Но я принципиально поддевала только живых. Критиковала резко и высмеивала все, с чем они осмеливались предстать перед судом общества. Однако грязного белья их частной жизни не ворошила. Не цеплялась за го, что господин NN имел любовницу и выпил лишнего там-то и там-то. С меня хватало, что он произнес то-то и то-то».
В «Унионке», куда Гашек ежедневно ходит писать, он обещает Лонгену за небольшой задаток веселую одноактную пьеску для сцены в «Адрии». Но потом, забыв про это обещание, принимает ангажемент в кабаре «Семерка червей», директор которого за веселый номер в программе предлагает ему 100 крон с каждого выступления и тут же выдает 500 крон аванса. Очевидно, Гашеку льстило, что он снова будет выступать на сцене. В «Семерке» он читает очередную ироническую «исповедь» — фельетон «Как я встретился с автором своего некролога», который за несколько дней до этого с сенсационным подзаголовком «Тайна моего пребывания в „России“ напечатал шеф-редактор „Трибуны“.
Дирекция кабаре расклеила афиши, на этот раз сообщалось, что писатель Ярослав Гашек будет в «Семерке червей» рассказывать о своем большевистском прошлом. Но ожидаемой сенсации не получилось. Посетители увидели не «забрызганного кровью» советского комиссара, укрощенного и теперь выступающего в буржуазном кабаре, а добродушного, усталого человека в измятом костюме.
Бывший анархист Мареш[121] рассказывает, что встретился с писателем где-то в начале января во время репетиции.
В ложе полутемного зала сидел человек, в котором он узнал Ярослава Гашека, товарища по анархистскому движению. На стуле рядом с ним стояли стакан и бутылка содовой. Мареш, стараясь скрыть смущение, подарил ему экземпляр только что вышедшего сборника своих стихов. Послушаем, как он сам описывает эту встречу: «Гашек не уделил стихам ни малейшего внимания. С отсутствующим видом полистал тоненькую книжку. В его облике ощущалась какая-то напряженность, лицо было неподвижно. Положил книжку рядом с бутылкой содовой и сказал негромко, даже не взглянув в мою сторону: „Ага, стишки… Хотят тут превратить меня в балаганного шута, — добавил он со вздохом. — В этом мире можно обрести свободу, только если тебя признают идиотом. — Он медленно провел рукой по лицу, точно стирая заблудшую капельку пота. И произнес коротко, плотно сжав губы: — Сволочи!“ Признаюсь, я был растерян, — повествует далее Мареш. — Сказал ему, что должен зайти в дирекцию. Но Гашек мне уже не отвечал. Несколько мгновений оцепенело смотрел сквозь меня, потом закрыл глаза и как-то осел в кресле.
Когда я минут через двадцать вновь проходил мимо ложи, Гашек сидел там, опираясь обоими локтями на барьер и закрыв лицо ладонями. Спал? Плакал? Не знаю. Но явно не хотел ничего ни видеть, ни слышать».
Шутки и мистификации прежнего прославленного юмориста утратили непринужденность и легкость. Часто он приходит усталый, помятый, в нечищенной обуви, выступления его становятся все более небрежными. Директор кабаре просит Гашека рассказать в конце концов что-нибудь из своего большевистского прошлого. Тот отнекивается. Потом объявляет на воскресное утро серьезную лекцию «О нравах и жизни в Монголии». Публика полагает, что это шутка, что разговор будет касаться политики, но Гашек нудно рассказывает о географических особенностях Сибири; ожидаемых острот, иронических намеков в адрес Советской власти так никто и не дождался. После этого «представления», состоявшегося 16 января 1921 года, с ним расторгли контракт.
Полицейскому осведомителю, который через несколько дней наводил о нем справки, было сказано, что «Гашек — человек совершенно бесхарактерный, всегда готовый пойти туда, где ему больше заплатят».
Согласно иным свидетельствам волна шовинистической ненависти и вражды зашла так далеко, что на Вацлавской площади его окружили бывшие легионеры и угрожали избиением.
В нем пробуждается меланхолия, ощущение одиночества.
Грустные воспоминания озаряют прошлое, и в Гашеке вновь вспыхивает щемящая нежность к Ярмиле и сыну. Первая встреча бывших супругов проходит мучительно. Гашек впервые понимает, что никогда не сможет искупить своей вины перед Ярмилой, и по-детски бесхитростно борется за утраченную любовь, за право увидеться с мальчиком.
Он оказывает Ярмиле знаки внимания, заверяет о искренности своих чувств, пытается пробудить ее литературное честолюбие. Просит помочь связями и знакомствами; а как только ему удается укрепиться в редакциях, пытается устроить и ее рассказы, буквально терроризируя ими преданных ценителей своего таланта. Он всеми силами стремится вытравить из сознания Ярмилы память о том, что их отношения были прерваны, что между ними пролегла целая вечность, полная бурных событий. В письмах снова звучат старые обещания и просьбы о прощении. Свою возобновленную интимную близость с Ярмилой он поэтически назвал «прекрасным маем на склоне лет».
Из обширной корреспонденции мы приведем лишь первое письмо, из которого видна вся сложность положения Гашека.
«После того письма, которое я получил лишь сегодня, потому что хожу писать фельетоны только раз в неделю, обещаю тебе стать порядочным человеком. Это будет первое обещание, которое я исполню, и, прошу тебя, помоги мне, если ты обладаешь достаточным влиянием, найти какое-нибудь, хотя бы самое скромное место. Пить брошу совершенно, что не так трудно сделать, поскольку в России я за все годы службы у большевиков ни разу не пил. Не думай, Ярмилка, что я тебя не любил. Я люблю тебя по-прежнему. Как произошло все то, о чем ты пишешь, — это парадокс судьбы. Такова уж проклятая кривая моей жизни. Сегодня впервые поверь мне. То, что я тебе не отвечал, и для меня самого загадка. Хотел написать, но не осмеливался. Да и как бы я мог написать, что хочу видеть тебя и своего сына, когда я, и правда, такой жалкий и оборванный, точно принадлежу к босяцкой братии, хотя, между прочим, и босяки тоже люди. Не уезжай из Праги, Ярмилка! Прошу тебя о свидании, если ты за меня не стыдишься. В „Семерке червей“ я больше не выступаю. Фотография моя — из поддельного паспорта, который я раздобыл, когда бежал из России на родину. Заверяю тебя, я люблю своего сына. Посылаю тебе медальон, который носил в России. Твоей фотографии у меня, к сожалению, не было, а если б была, я бы тоже ее привез. С той девушкой — это страшное недоразумение. Посоветуй, что мне делать. Поцелуй за меня сына.
Митя, который признает себя побежденным, или конец бродяги».
Сначала он бережет Ярмилу, не хочет ее компрометировать, делает перед ней вид, будто бежал из России. После нескольких дружеских встреч Ярмила становится его близкой доверенной. Он признается ей, что его преследуют тайные агенты, что получил повестку в суд, очевидно, по обвинению в двоеженстве, что простудился на первомайском митинге. В другой раз упоминает, что пражская обстановка дурно действует на его здоровье и он вместе с художником Панушкой ищет дачу в окрестностях Ондржейова; в мае сообщает, что договорился о даче близ Мельника. В июне жалуется: замучили приступы лихорадки.
Во время одного из свиданий происходит встреча с сыном. Гашек знакомится с девятилетним Ришей, чье изображение носил в медальоне все время пребывания в России. Он робко гладит мальчика по голове и обращается к нему на «вы». Только через месяц мальчик узнает, что «пан редактор из „Трибуны“, с которым мама его познакомила, — его отец, хотя дома ему говорили, будто отец погиб в России. Матери и теперь приходится взять с него слово, что он никому об этой встрече не скажет.
Во время каникул, когда «пан редактор» приехал к ним, мальчик видит, что отец милый, остроумный и занятный человек. Он умеет рассказывать о чем угодно. Принес ему книгу «Трое мужчин и акула» и написал на ней простое посвящение: «Дорогому сыну. Ярослав Гашек».
Но это была последняя встреча Риши с отцом.
С момента возвращения в Прагу Гашек снова стал прежним бродягой и завсегдатаем богемного кружка. Вскоре он переселяется из гостиницы «Нептун» в квартиру на Жижкове. Здесь Шура не поладила с хозяйкой, при первой же задержке платы за жилье их выставляют на улицу. В самую безвыходную минуту помогает товарищ, бывший анархист и контрабандист Франта Сауэр. Он дает им пристанище в своей квартире на Жижкова (Еронимова улица, д. № 3).
Теперь Гашек делает только то, что доставляет ему удовольствие. Каждое утро ходит на жижковский рынок за покупками. Обут в шлепанцы, ворот — нараспашку, на голове — старая шляпа. Бабки на базаре начинали улыбаться, едва завидев его корзину. Пан писатель для каждого находил доброе слово, покупал и подгнившие овощи — лишь бы продавец не остался в убытке. Потом заскакивал в трактирчик на рюмку водки и садился писать или вместе со своим квартирохозяином Франтой Сауэром отправлялся но издательским делам.
Открывается последняя, заключительная глава творческой деятельности Гашека. Вдвоем с Сауэром они организуют собственное издательство и выпускают в нем книгу «Трое мужчин и акула». Другая книжка должна выйти в типографии «Трибуны». Однако сотрудничество с «Трибуной» нужно чем-то оплатить. Публика во что бы то ни стало желает услышать рассказ очевидца о зверствах красных комиссаров. После увольнения из кабаре Гашек продолжает серию своих «исповедей» и публикует их под названием «Комендант города Бугульмы».
Вместо изображения террора мы находим тут кроткое, иронически-юмористическое повествование о неприятностях, которые автору — советскому коменданту города — доставил радикальный командир Тверского конного полка Ерохимов.
В рамках иронической «исповеди» Гашек находит широкий простор для построения фабулы. Характерной чертой повествования становится флегматическая, снисходительная усмешка над человеческим чванством и властолюбием. В результате доноса Ерохимова герой-повествователь оказывается «перед революционным трибуналом Восточного фронта». Впрочем, в ходе разбирательства Ерохимов признает, что послал донос в пьяном виде, и сам предстает перед революционным судом. Неожиданный оборот расследования приводит членов трибунала в замешательство, но дело кончается миром.
«Долго, до самой ночи, обсуждали все „за“ и „против“, пока в конце концов не порешили, что Ерохимоп получит строгий выговор с предупреждением, а если такое еще хоть раз повторится — то и вышку.
В течение всего разбирательства Ерохимов спал.
Утром революционный трибунал Восточного фронта уехал. Прощаясь со мной, Агапов вновь иронически заметил: «Как волка ни корми, он все в лес глядит. Смотри, брат, если что — голова с плеч!
Я пожал всем руки».
Тут словно бы слились воедино жизненные наблюдения, характерные для ранних гашековских рассказов о героях из народа, с его богемным, военным и послевоенным опытом, что придает тексту необычайную внутреннюю насыщенность. Непритязательное с виду повествование раскрывает гуманистический смысл революции. В хаосе эпохи порой теряется незаметная, но решающая деталь — маленький человек, являющийся, однако, носителем ценностей, от которых зависит будущее всего человечества. Отсюда один лишь шаг до «Швейка».
Шовинистическая буржуазия, которая после провозглашения независимости Чехословакии надеется извлечь выгоду из выигранной борьбы и вновь поддается романтическим иллюзиям и милитаристской фразеологии, резко нападает на Гашека за его скептическую иронию. А выступлениями в кабаре и прежним образом жизни он вызвал неприязнь к себе и в представителях пролетарского искусства. Они не поняли гашековской мистификации и объявили его предателем революции. «Великий фигляр вернулся из России, — читаем мы в журнале „Кмен“ („Ствол“)[122]. — Ярослав Гашек, очутившись в прежней обстановке, снова стал таким же, как раньше, и убежден: что бы там ни было, а главное — балаган».
Вот тут-то и происходит переворот, разом изменивший жизнь Гашека и его положение в чешской культуре. Автор мистифицированных «исповедей» явно под влиянием своих богемных привычек был непроизвольно отождествлен с наиболее значительным собственным литературным созданием — с фигурой бравого солдата Швейка.
Безошибочным художественным чутьем он угадывает, что не может руководствоваться лишь падким до сенсации, но кратковременным интересом публики, а должен обрисовать судьбу чешского человека с момента убийства в Сараеве, когда началось историческое испытание национального духа и человеческих характеров.
На грани нужды, апатии и отчаяния, когда больше не хочется жить, последней его надеждой становится литературное детище — бравый солдат Швейк. Александра Львова вспоминает:
«Однажды в конце февраля они с Сауэром пришли домой в хорошем настроении. Смеялись, обнимались, и Ярослав объявил, что ему пришла в голову блестящая идея. Он будет писать о солдате Швейке. Я не знала, что он писал о Швейке еще до войны и во время ее. Он мне это сказал только теперь, но тут же заявил, что это будет нечто совсем иное, это будет настоящая литература. „Посмеюсь над всеми дураками, а заодно покажу, каков наш настоящий характер и на что мы способны“. Начали с того, что послали в трактир напротив, который назывался „У Шноров“, за пивом и порядком выпили. Все утро следующего дня проспали, а после обеда Ярослав начал писать. Сауэр ходил за пивом. Ярослав писал очень быстро, сразу начисто. Когда у него начинала болеть рука, диктовал Сауэру. При этом оба от души веселились и даже забыли про пиво. Писали целую ночь».
Наконец-то Гашек чувствует, что напишет вещь, которая поднимет его авторитет, принесет ему покой, уважение друзей, почтение недругов, а быть может, и безбедное существование.
Он не доверяет корыстолюбивым издателям и решает публиковать свое произведение отдельными выпусками самостоятельно, в «собственном» издательстве «Ярослав Гашек и Франта Сауэр».
Для этого необходим солидный компаньон. В одном из винных погребков Старого Места они встретили братьев Фрич с Микулашского проспекта, состоятельных торговцев сукном. Кажется, дело слажено, оба издателя отправляются выбрать материю на костюмы в качестве задатка, но в последнюю минуту договоренность расстраивается. Тогда они принимают в компаньоны Антонина Чермака, владельца конторы по купле и продаже недвижимого имущества, и брата Сауэра — Арношта, жестянщика, которого им удалось уверить, будто на литературе можно легко разбогатеть.
Все говорит о том, что и теперь Гашек не собирался создавать произведение так называемой высокой литературы.
«Швейк» должен был стать массовым развлекательным чтивом.
Поэтому писатель избирает форму дешевых выпусков с продолжением, которые конкурировали бы с популярными вестернами и приключенческими романами, выходившими у Свеценого.
Бульварным слогом Гашек анонсирует свое произведение на крикливо-желтой афише, появившейся за окнами трактиров и на жижковских перекрестках. Текст близок к цирковой рекламе:
Кто-то посоветовал им поселиться в отеле «Нептун» в садах Челаковского, близ Национального музея. Затем Гашек сел в фиакр и отправился выяснять «обстановку». Он узнавал улицы и дома, всей грудью вдыхал атмосферу республиканской Праги, точно пытаясь наверстать упущенное. Рассказывают, будто на бывшем проспекте Фердинанда он радостно воскликнул: «Нага Национальный проспект!» Фиакр остановился перед кафе «Унион», где Гашека ожидала торжественная встреча. Но приветствовали здесь лишь довоенного короля богемы.
Для возвращения красного комиссара момент был самый неподходящий, правительство, ободренное победой, готовило чудовищный провокационный процесс, в частности, над представителями кладненской «советской республики», обвиненными в государственной измене. А ведь Гашек был послан на родину, чтобы помочь в Кладно! Йозеф Гандлирж, которому было поручено организовать прием возвращающихся красноармейцев, находился в заключении вместе с остальными социал-демократическими деятелями. Гашека ждало страшное разочарование. В Москве он получил немало агитационных материалов, но всего 1500 инфляционных немецких марок на дорогу и на первое время. Хорошо еще, что за несколько дней до возвращения писателя в издательстве Отто вышел его сборник «Две дюжины рассказов». «Посмертное» издание книги автора, неоднократно объявлявшегося умершим, вызвало большой интерес. Гашек получил от издателя 200 крон и смог оплатить отель. Затем пришла нужда. Республика, во имя независимости которой он столько раз рисковал жизнью, была к нему не многим ласковее, чем австро-венгерская монархия. Александра Львова так описывает первые свои впечатления: «На другой день Ярослав долго отсыпался. В полдень начал одеваться. Надел косоворотку, подпоясал ее ремнем, надел зимнее пальто, которое получил в Москве, на голову нахлобучил фуражку с козырьком. Поцеловал меня и сказал, что скоро вернется. И в самом деле, часа через три был уже дома. Выглядел он печально, фуражку швырнул на постель: „Все проиграно, Шура. Мы приехали слишком поздно. Те, к кому я должен был обратиться, арестованы. А те, кто остался, вообще мне не верят, говорят, что ничего не знают“.
Казалось, он сейчас заплачет. Я по мере сил старалась его утешить: «Мы ведь можем вернуться в Россию, там уйма работы, мама и все остальные нас любят. Тут даже порядочного мороза не бывает, на улице дождь и грязь». Но Ярослав словно бы не слышал. Потом встал, сменил косоворотку на обычную рубашку без галстука, надел полуботинки, пиджак, осеннее пальто и сказал, что вернется, но на этот раз вернулся только через три дня».
И в независимой Чехословакии Гашек остался отверженным, изгоем. Двери левых социал-демократических организаций также перед ним закрылись. Очевидно, его считали провокатором. Этого он не ожидал. Равнодушным холодком встречают его и старые товарищи. Один из друзей, поэт и бывший анархист, в винном погребке отказался подать Гашеку руку. Он тоже поверил слухам о зверствах «красных комиссаров». Поначалу Гашек очень от этого страдал. Как свидетельствуют некоторые знавшие его люди, он не раз говорил: «Не нужно было мне возвращаться. Здесь меня ненавидят». И будто бы даже хотел застрелиться.
На пароходе по пути на родину он впервые после долгого перерыва немного выпил. Встретился здесь с чехами, и, когда стало известно, что под именем Штайдля скрывается Ярослав Гашек, нельзя было не поддержать компанию. Все хотели видеть его таким, каким знали до войны. В Пардубицах, в карантине, он тоже несколько раз выходил выпить кружку пива, но возвращался всегда трезвым. Алкоголь больше не дает ему ни хмельного возбуждения, ни чувства радостной раскованности.
Что-то в нем перегорело. Эту перемену заметил и Э.А. Лонген. В «Унионке» он так красочно описал Шуре идиллию чешского рождества с елочкой и рыбным супом, что она не смогла отказаться от приглашения на ужин. Лонген намеревался склонить гостя, чтобы тот написал какую-нибудь вещицу для готовившейся тогда к открытию «Революционной сцены». О встрече в этот сочельник Лонген вспоминает: «Я не участвовал в разговоре и наблюдал за Гашеком, который поразил меня явным старанием играть роль довоенного богемного весельчака. Весельчаком он больше не был. Его лукавая улыбка утратила мягкость и чарующую сердечность, а хитрый, прищуренный взгляд был мрачно-насмешлив. Гашек, как прежде, сыпал остротами, но глаза его при этом явно насмехались над слушателями. Его внешность и движения приобрели какую-то жесткость и угловатость, по лицу временами пробегала пренебрежительная усмешка. А порой проскальзывала и досада. В такие минуты он быстро осушал рюмку. Пил нервно, без передышки, без удовольствия, иной раз выпивал несколько рюмок подряд, точно хотел отогнать какое-то неприятное ощущение…»
Шура рассказывает: «Я не хотела со всем этим мириться, но Ярослав только отрицательно качал головой. Я, мол, не знаю чешской натуры. Если кто покажет чеху кулак, тот сразу испугается. Надо много времени, чтобы он очухался и бросился в свалку очертя голову. А самый большой враг, — говорил Гашек, — чешская бюрократия. Тут не так, как было у вас, где на сотни километров встретишь всего нескольких царских чиновников. Здесь это целая прослойка, и довольно большая. Живется ей неплохо. Эти люди ничем не хотят рисковать. Боятся потерять то, что имеют. Он их называл „прихлебателями“. Перечислял по именам габсбургских бюрократов, сумевших пролезть на государственные посты в республике, и прямо пылал ненавистью. Рассказывал, как прежде издевался над ними, и был уверен, что теперь они захотят отомстить».
К достоверности этих высказываний следует относиться с известной сдержанностью; безусловно, они были задним числом выправлены и отредактированы. Тем не менее в них верно отражается ситуация, в которой Гашек очутился по возвращении на родину. Он вновь расплачивался за то, что опередил историю. Как и во времена австро-венгерской монархии, за ним следят полицейские шпики. Тайный агент Пайер докладывает своему начальству о каждом его шаге.
В этом, казалось бы, безвыходном положении Гашек защищается саркастической иронией, юмором, мистификацией.
Когда в кафе «У Золотой гусыни» одна журналистка наивно спросила его, правда ли, что большевики едят человеческое мясо, он ответил таким набором фантастических вымыслов и подробностей о большевистских «зверствах», что у той пропало всякое желание продолжать беседу. На серьезные вопросы он отвечает уклончиво и ловко уводит разговор в сторону.
Даже в кругу близких знакомых он не желал больше вступать в политические дискуссии. Прежние друзья задавали ему разные вопросы, пытаясь разузнать о его деятельности в Советской России. Но Ярослав Гашек избегал прямых ответов. Лонген рассказывает: «Никогда до войны я не видел Гашека в таком состоянии. Он пил и пел, пил и ругался. Клял нас и весь свет. В самом большом опьянении не терял трезвого сознания и сохранял способность острить, хотя подчас мрачновато и не слишком разбираясь в средствах. Я попытался занять Гашека разговором: „Ярда, напиши нам какую-нибудь комедию для „Революционной сцены“. Хотя бы из русской жизни. Мы хорошо заплатим“. — „Революционной? Вы самые обыкновенные скоты и но суйтесь в революцию! — Резким ударом кулака он сбил со стола рюмки и засмеялся. — У вас тут „Революционная сцена“, Революционный проспект, площадь Революции, но ни у кого нет ни грана революционного духа!“
Его раздражение и гнев обрушивались на головы руководителей левых социал-демократов, в нерешительности и политической наивности которых он видел остатки традиций чешской политической кружковщины. «Привыкли больше трепать языком, чем дело делать. В этом всегда была наша трагедия», — горько сетовал он.
Но когда Шура предлагала уехать в Россию, Гашек не хотел об этом и слышать: «Государственные органы знают, что я вернулся, и назад нас уже не выпустят. Пришлось бы бежать. Нашей ситуации советские товарищи не поймут, решат, что я заслоняющийся от борьбы предатель».
Корни создавшегося плачевного положения Гашек видел в традиционной слабости и компромиссном характере чешской политики.
В канун нового, 1920 года он посылает в «Право лиду» свою первую «исповедь» — новеллу «Душенька Ярослава Гашека рассказывает». С горечью вспоминает он предвоенные годы, когда в награду за свою литературную работу пожинал лишь насмешки и непонимание. «В 35 лет у меня за плечами было 18 лет усердной, плодотворной работы. До 1914 года я наводняла своими сатирами, юморесками и рассказами все чешские журналы, У меня был широкий круг читателей. Я заполняла целые номера юмористических журналов, пользуясь для этого самыми различными псевдонимами. Но читатели обычно узнавали меня. Я думала тогда наивно, что я писатель.
К чему эти длинные тирады? Чем вы били на самом деле?
Я растерялась. Нащупала в кармане некролог и смущенно пролепетала: «Простите ради бога — пьяницей с пухлыми руками!»
Горько-иронический, даже сентиментальный, тон заключительной фразы объясняется тем, что новелла возникла в августе 1920 года в Иркутске, когда в руки Гашека попал экземпляр аграрной газеты «Венков» («Деревня») от января предыдущего года. Мало кому из смертных доводилось прочесть собственный некролог. Гашеку представилась такая возможность. Но озаглавлен некролог был не слишком лестно: «Предатель». Автор заметки, бывший сотоварищ Гашека, поэт Ярослав Кольман-Кассиус, под впечатлением ложного известия о его бесславной смерти в Одессе нарисовал портрет шута и «пьяницы с пухлыми руками», который всегда охотно предавал все, что имел: жену, родину и искусство.
Особенно задело Гашека то, как бывшие друзья объясняли его богемные привычки: «В посмертном воспоминании, которое посвятил мне приятель, меня называли пьяницей и акробатом, превращающим жизнь в цирковое представление. Назвали и шутом. „Гашек-шашек“[120], — так меня дразнили уличные мальчишки еще до того, как я начал ходить в школу, и потому прозвище ничуть меня не удивило. При жизни я тоже любила подпускать шпильки и наговорила кое-кому из ближних немало колкостей. Но я принципиально поддевала только живых. Критиковала резко и высмеивала все, с чем они осмеливались предстать перед судом общества. Однако грязного белья их частной жизни не ворошила. Не цеплялась за го, что господин NN имел любовницу и выпил лишнего там-то и там-то. С меня хватало, что он произнес то-то и то-то».
В «Унионке», куда Гашек ежедневно ходит писать, он обещает Лонгену за небольшой задаток веселую одноактную пьеску для сцены в «Адрии». Но потом, забыв про это обещание, принимает ангажемент в кабаре «Семерка червей», директор которого за веселый номер в программе предлагает ему 100 крон с каждого выступления и тут же выдает 500 крон аванса. Очевидно, Гашеку льстило, что он снова будет выступать на сцене. В «Семерке» он читает очередную ироническую «исповедь» — фельетон «Как я встретился с автором своего некролога», который за несколько дней до этого с сенсационным подзаголовком «Тайна моего пребывания в „России“ напечатал шеф-редактор „Трибуны“.
Дирекция кабаре расклеила афиши, на этот раз сообщалось, что писатель Ярослав Гашек будет в «Семерке червей» рассказывать о своем большевистском прошлом. Но ожидаемой сенсации не получилось. Посетители увидели не «забрызганного кровью» советского комиссара, укрощенного и теперь выступающего в буржуазном кабаре, а добродушного, усталого человека в измятом костюме.
Бывший анархист Мареш[121] рассказывает, что встретился с писателем где-то в начале января во время репетиции.
В ложе полутемного зала сидел человек, в котором он узнал Ярослава Гашека, товарища по анархистскому движению. На стуле рядом с ним стояли стакан и бутылка содовой. Мареш, стараясь скрыть смущение, подарил ему экземпляр только что вышедшего сборника своих стихов. Послушаем, как он сам описывает эту встречу: «Гашек не уделил стихам ни малейшего внимания. С отсутствующим видом полистал тоненькую книжку. В его облике ощущалась какая-то напряженность, лицо было неподвижно. Положил книжку рядом с бутылкой содовой и сказал негромко, даже не взглянув в мою сторону: „Ага, стишки… Хотят тут превратить меня в балаганного шута, — добавил он со вздохом. — В этом мире можно обрести свободу, только если тебя признают идиотом. — Он медленно провел рукой по лицу, точно стирая заблудшую капельку пота. И произнес коротко, плотно сжав губы: — Сволочи!“ Признаюсь, я был растерян, — повествует далее Мареш. — Сказал ему, что должен зайти в дирекцию. Но Гашек мне уже не отвечал. Несколько мгновений оцепенело смотрел сквозь меня, потом закрыл глаза и как-то осел в кресле.
Когда я минут через двадцать вновь проходил мимо ложи, Гашек сидел там, опираясь обоими локтями на барьер и закрыв лицо ладонями. Спал? Плакал? Не знаю. Но явно не хотел ничего ни видеть, ни слышать».
Шутки и мистификации прежнего прославленного юмориста утратили непринужденность и легкость. Часто он приходит усталый, помятый, в нечищенной обуви, выступления его становятся все более небрежными. Директор кабаре просит Гашека рассказать в конце концов что-нибудь из своего большевистского прошлого. Тот отнекивается. Потом объявляет на воскресное утро серьезную лекцию «О нравах и жизни в Монголии». Публика полагает, что это шутка, что разговор будет касаться политики, но Гашек нудно рассказывает о географических особенностях Сибири; ожидаемых острот, иронических намеков в адрес Советской власти так никто и не дождался. После этого «представления», состоявшегося 16 января 1921 года, с ним расторгли контракт.
Полицейскому осведомителю, который через несколько дней наводил о нем справки, было сказано, что «Гашек — человек совершенно бесхарактерный, всегда готовый пойти туда, где ему больше заплатят».
Согласно иным свидетельствам волна шовинистической ненависти и вражды зашла так далеко, что на Вацлавской площади его окружили бывшие легионеры и угрожали избиением.
В нем пробуждается меланхолия, ощущение одиночества.
Грустные воспоминания озаряют прошлое, и в Гашеке вновь вспыхивает щемящая нежность к Ярмиле и сыну. Первая встреча бывших супругов проходит мучительно. Гашек впервые понимает, что никогда не сможет искупить своей вины перед Ярмилой, и по-детски бесхитростно борется за утраченную любовь, за право увидеться с мальчиком.
Он оказывает Ярмиле знаки внимания, заверяет о искренности своих чувств, пытается пробудить ее литературное честолюбие. Просит помочь связями и знакомствами; а как только ему удается укрепиться в редакциях, пытается устроить и ее рассказы, буквально терроризируя ими преданных ценителей своего таланта. Он всеми силами стремится вытравить из сознания Ярмилы память о том, что их отношения были прерваны, что между ними пролегла целая вечность, полная бурных событий. В письмах снова звучат старые обещания и просьбы о прощении. Свою возобновленную интимную близость с Ярмилой он поэтически назвал «прекрасным маем на склоне лет».
Из обширной корреспонденции мы приведем лишь первое письмо, из которого видна вся сложность положения Гашека.
«После того письма, которое я получил лишь сегодня, потому что хожу писать фельетоны только раз в неделю, обещаю тебе стать порядочным человеком. Это будет первое обещание, которое я исполню, и, прошу тебя, помоги мне, если ты обладаешь достаточным влиянием, найти какое-нибудь, хотя бы самое скромное место. Пить брошу совершенно, что не так трудно сделать, поскольку в России я за все годы службы у большевиков ни разу не пил. Не думай, Ярмилка, что я тебя не любил. Я люблю тебя по-прежнему. Как произошло все то, о чем ты пишешь, — это парадокс судьбы. Такова уж проклятая кривая моей жизни. Сегодня впервые поверь мне. То, что я тебе не отвечал, и для меня самого загадка. Хотел написать, но не осмеливался. Да и как бы я мог написать, что хочу видеть тебя и своего сына, когда я, и правда, такой жалкий и оборванный, точно принадлежу к босяцкой братии, хотя, между прочим, и босяки тоже люди. Не уезжай из Праги, Ярмилка! Прошу тебя о свидании, если ты за меня не стыдишься. В „Семерке червей“ я больше не выступаю. Фотография моя — из поддельного паспорта, который я раздобыл, когда бежал из России на родину. Заверяю тебя, я люблю своего сына. Посылаю тебе медальон, который носил в России. Твоей фотографии у меня, к сожалению, не было, а если б была, я бы тоже ее привез. С той девушкой — это страшное недоразумение. Посоветуй, что мне делать. Поцелуй за меня сына.
Митя, который признает себя побежденным, или конец бродяги».
Сначала он бережет Ярмилу, не хочет ее компрометировать, делает перед ней вид, будто бежал из России. После нескольких дружеских встреч Ярмила становится его близкой доверенной. Он признается ей, что его преследуют тайные агенты, что получил повестку в суд, очевидно, по обвинению в двоеженстве, что простудился на первомайском митинге. В другой раз упоминает, что пражская обстановка дурно действует на его здоровье и он вместе с художником Панушкой ищет дачу в окрестностях Ондржейова; в мае сообщает, что договорился о даче близ Мельника. В июне жалуется: замучили приступы лихорадки.
Во время одного из свиданий происходит встреча с сыном. Гашек знакомится с девятилетним Ришей, чье изображение носил в медальоне все время пребывания в России. Он робко гладит мальчика по голове и обращается к нему на «вы». Только через месяц мальчик узнает, что «пан редактор из „Трибуны“, с которым мама его познакомила, — его отец, хотя дома ему говорили, будто отец погиб в России. Матери и теперь приходится взять с него слово, что он никому об этой встрече не скажет.
Во время каникул, когда «пан редактор» приехал к ним, мальчик видит, что отец милый, остроумный и занятный человек. Он умеет рассказывать о чем угодно. Принес ему книгу «Трое мужчин и акула» и написал на ней простое посвящение: «Дорогому сыну. Ярослав Гашек».
Но это была последняя встреча Риши с отцом.
С момента возвращения в Прагу Гашек снова стал прежним бродягой и завсегдатаем богемного кружка. Вскоре он переселяется из гостиницы «Нептун» в квартиру на Жижкове. Здесь Шура не поладила с хозяйкой, при первой же задержке платы за жилье их выставляют на улицу. В самую безвыходную минуту помогает товарищ, бывший анархист и контрабандист Франта Сауэр. Он дает им пристанище в своей квартире на Жижкова (Еронимова улица, д. № 3).
Теперь Гашек делает только то, что доставляет ему удовольствие. Каждое утро ходит на жижковский рынок за покупками. Обут в шлепанцы, ворот — нараспашку, на голове — старая шляпа. Бабки на базаре начинали улыбаться, едва завидев его корзину. Пан писатель для каждого находил доброе слово, покупал и подгнившие овощи — лишь бы продавец не остался в убытке. Потом заскакивал в трактирчик на рюмку водки и садился писать или вместе со своим квартирохозяином Франтой Сауэром отправлялся но издательским делам.
Открывается последняя, заключительная глава творческой деятельности Гашека. Вдвоем с Сауэром они организуют собственное издательство и выпускают в нем книгу «Трое мужчин и акула». Другая книжка должна выйти в типографии «Трибуны». Однако сотрудничество с «Трибуной» нужно чем-то оплатить. Публика во что бы то ни стало желает услышать рассказ очевидца о зверствах красных комиссаров. После увольнения из кабаре Гашек продолжает серию своих «исповедей» и публикует их под названием «Комендант города Бугульмы».
Вместо изображения террора мы находим тут кроткое, иронически-юмористическое повествование о неприятностях, которые автору — советскому коменданту города — доставил радикальный командир Тверского конного полка Ерохимов.
В рамках иронической «исповеди» Гашек находит широкий простор для построения фабулы. Характерной чертой повествования становится флегматическая, снисходительная усмешка над человеческим чванством и властолюбием. В результате доноса Ерохимова герой-повествователь оказывается «перед революционным трибуналом Восточного фронта». Впрочем, в ходе разбирательства Ерохимов признает, что послал донос в пьяном виде, и сам предстает перед революционным судом. Неожиданный оборот расследования приводит членов трибунала в замешательство, но дело кончается миром.
«Долго, до самой ночи, обсуждали все „за“ и „против“, пока в конце концов не порешили, что Ерохимоп получит строгий выговор с предупреждением, а если такое еще хоть раз повторится — то и вышку.
В течение всего разбирательства Ерохимов спал.
Утром революционный трибунал Восточного фронта уехал. Прощаясь со мной, Агапов вновь иронически заметил: «Как волка ни корми, он все в лес глядит. Смотри, брат, если что — голова с плеч!
Я пожал всем руки».
Тут словно бы слились воедино жизненные наблюдения, характерные для ранних гашековских рассказов о героях из народа, с его богемным, военным и послевоенным опытом, что придает тексту необычайную внутреннюю насыщенность. Непритязательное с виду повествование раскрывает гуманистический смысл революции. В хаосе эпохи порой теряется незаметная, но решающая деталь — маленький человек, являющийся, однако, носителем ценностей, от которых зависит будущее всего человечества. Отсюда один лишь шаг до «Швейка».
Шовинистическая буржуазия, которая после провозглашения независимости Чехословакии надеется извлечь выгоду из выигранной борьбы и вновь поддается романтическим иллюзиям и милитаристской фразеологии, резко нападает на Гашека за его скептическую иронию. А выступлениями в кабаре и прежним образом жизни он вызвал неприязнь к себе и в представителях пролетарского искусства. Они не поняли гашековской мистификации и объявили его предателем революции. «Великий фигляр вернулся из России, — читаем мы в журнале „Кмен“ („Ствол“)[122]. — Ярослав Гашек, очутившись в прежней обстановке, снова стал таким же, как раньше, и убежден: что бы там ни было, а главное — балаган».
Вот тут-то и происходит переворот, разом изменивший жизнь Гашека и его положение в чешской культуре. Автор мистифицированных «исповедей» явно под влиянием своих богемных привычек был непроизвольно отождествлен с наиболее значительным собственным литературным созданием — с фигурой бравого солдата Швейка.
Безошибочным художественным чутьем он угадывает, что не может руководствоваться лишь падким до сенсации, но кратковременным интересом публики, а должен обрисовать судьбу чешского человека с момента убийства в Сараеве, когда началось историческое испытание национального духа и человеческих характеров.
На грани нужды, апатии и отчаяния, когда больше не хочется жить, последней его надеждой становится литературное детище — бравый солдат Швейк. Александра Львова вспоминает:
«Однажды в конце февраля они с Сауэром пришли домой в хорошем настроении. Смеялись, обнимались, и Ярослав объявил, что ему пришла в голову блестящая идея. Он будет писать о солдате Швейке. Я не знала, что он писал о Швейке еще до войны и во время ее. Он мне это сказал только теперь, но тут же заявил, что это будет нечто совсем иное, это будет настоящая литература. „Посмеюсь над всеми дураками, а заодно покажу, каков наш настоящий характер и на что мы способны“. Начали с того, что послали в трактир напротив, который назывался „У Шноров“, за пивом и порядком выпили. Все утро следующего дня проспали, а после обеда Ярослав начал писать. Сауэр ходил за пивом. Ярослав писал очень быстро, сразу начисто. Когда у него начинала болеть рука, диктовал Сауэру. При этом оба от души веселились и даже забыли про пиво. Писали целую ночь».
Наконец-то Гашек чувствует, что напишет вещь, которая поднимет его авторитет, принесет ему покой, уважение друзей, почтение недругов, а быть может, и безбедное существование.
Он не доверяет корыстолюбивым издателям и решает публиковать свое произведение отдельными выпусками самостоятельно, в «собственном» издательстве «Ярослав Гашек и Франта Сауэр».
Для этого необходим солидный компаньон. В одном из винных погребков Старого Места они встретили братьев Фрич с Микулашского проспекта, состоятельных торговцев сукном. Кажется, дело слажено, оба издателя отправляются выбрать материю на костюмы в качестве задатка, но в последнюю минуту договоренность расстраивается. Тогда они принимают в компаньоны Антонина Чермака, владельца конторы по купле и продаже недвижимого имущества, и брата Сауэра — Арношта, жестянщика, которого им удалось уверить, будто на литературе можно легко разбогатеть.
Все говорит о том, что и теперь Гашек не собирался создавать произведение так называемой высокой литературы.
«Швейк» должен был стать массовым развлекательным чтивом.
Поэтому писатель избирает форму дешевых выпусков с продолжением, которые конкурировали бы с популярными вестернами и приключенческими романами, выходившими у Свеценого.
Бульварным слогом Гашек анонсирует свое произведение на крикливо-желтой афише, появившейся за окнами трактиров и на жижковских перекрестках. Текст близок к цирковой рекламе: