Страница:
— Как бы ты отнесся к возможности поработать со мной? — обратился к нему ди Лукка.
Вот тут-то и сыграли роль главные достоинства Ларри, его инстинкт, подсказывающий, как вести себя с теми или иными людьми. Ему задан личный вопрос: ты уважаешь меня как человека?
Признаешь во мне предводителя племени, второго родителя, почтенного крестного отца? Если бы он осмелился уже на этом этапе спрашивать: что за работа, за какую плату, где, когда, как, каковы гарантии — все рухнуло бы. Надежда пропала бы, едва забрезжив.
Но Ларри, даже не стремясь по-настоящему к новой работе и в мыслях не имея бросить железную дорогу, где он вырос за восемь лет до мастера, а всего лишь руководствуясь врожденной учтивостью и своим безусловным доброжелательством, с неотразимой искренностью сказал:
— Работать с вами было бы для меня большим удовольствием.
Паскуале ди Лукка радостно сдвинул пухлые ладони, произведя неожиданно звонкий хлопок. Глаза его вспыхнули, на лице отразилась негаданная радость.
— Боже всемогущий! — воскликнул он. — Неужто итальянцы до сих пор воспитывают здесь, в Америке, таких вот молодых людей?
Гвидо разразился счастливым смехом; Panettiere обвел всех довольным взглядом. Ларри сохранял на устах скромную улыбку.
— Сейчас я вам покажу, что я за человек, — объявил Паскуале ди Лукка. Вытащив из кармана пачку купюр, он протянул Ларри три двадцатки со словами:
— Вот тебе плата за первую неделю. Придешь ко мне в офис завтра утром и сразу приступишь к работе. Наденешь костюм и галстук — не огромный, а тонкий, как у американца, — гляди на мой. Вот адрес. — Он вытянул из нагрудного кармана визитную карточку и вручил ее Ларри. После этого он откинулся на спинку стула и запыхтел сигарой.
Ларри взял деньги и визитную карточку. Он был слишком ошеломлен, чтобы вымолвить хоть что-то, кроме сбивчивых слов благодарности. На железной дороге он зарабатывал вдвое меньше, даже когда работал полную рабочую неделю.
— Что я вам говорил, дядя Паскуале? — гордо сказал Гвидо. Мистер ди Лукка согласно кивнул.
Опустевшие рюмки были наполнены вновь. Теперь Ларри мог спрашивать о новой работе. Ди Лукка объяснил, что Ларри предстоит стать агентом профсоюза пекарей по сбору взносов; у него будет спокойная, нехлопотная территория, и если он достойно проявит себя, то через годик-другой получит более прибыльный участок. Оказалось, что взносы платят не только наемные работники пекарен, но и владельцы, причем гораздо более высокие. Ларри придется вести учетные книги как страховому агенту, проявлять такт, не торопиться, поддерживать со всеми дружеские отношения, никогда не пить в рабочее время, никогда не заводить связей с женщинами из пекарен. Работа непростая, деньги он будет получать не задаром.
Мистер ди Лукка допил последнюю рюмку анисовки, пожал Ларри руку и напомнил:
— Завтра в десять утра.
Потом он по-дружески обнял Panettiere, потрепал Гвидо по щеке и вручил ему свернутую банкноту, ласково присовокупив:
— Старайся помогать отцу. Он слишком снисходителен, как настоящий американец, но гляди — стоит дяде Паскуале услышать, что что-то идет не так, и он лично явится, чтобы научить тебя быть почтительным сыном итальянских родителей. — В его голосе звучала сталь.
Гвидо по-свойски хлопнул его по плечу и ответил:
— За меня не беспокойтесь, Zi Паскуале.
Взяв дядюшку под руку, он проводил его до двери; по пути они смеялись, довольные друг другом.
— Женись на хорошей итальяночке, которая была бы настоящей помощницей в пекарне, — сказал напоследок гость.
Вернувшись, Гвидо принялся отплясывать вокруг Ларри, восклицая:
— Получилось, получилось! — Успокоившись, он сказал:
— Ларри, пройдет год-другой — и у тебя будет свой дом на Лонг-Айленде. Мой дядюшка — далеко не скряга. Верно, отец?
Panettiere медленно допил свою анисовку и со вздохом сказал:
— Ах, Лоренцо, Лоренцо, славный мой мальчик!
Вот теперь ты узнаешь, что такое жизнь, и станешь настоящим мужчиной.
Теперь Ларри Ангелуцци вел завидное существование. Он спал допоздна, обедал дома, а потом обходил пекарни и булочные на своей территории. Булочники-итальянцы были лучше всех они угощали его кофе и пирожными; поляки держались настороженно, но рано или поздно уступали его обаянию, хотя он твердо отказывался пить вместе с ними крепкие напитки. Они восторгались его успехом у польских девушек, забегавших выпить кофейку и задерживавшихся до тех пор, пока Ларри не уходил в следующую булочную. Иногда он пользовался задней комнатой, чтобы наскоро переспать с девушкой, потому что знал, что булочник, на глазах у которого произошло совращение, воспользуется этим и сам станет таскать ту же девушку в ту же заднюю комнату, причем уже регулярно.
Итальянцы платили взносы смиренно, как богобоязненные крестьяне на родине, носившие яички священнику, чтобы тот прочел им письмо, и вино деревенскому писарю, чтобы тот растолковал им заковыристый закон. Поляки платили просто за его общество и обаяние. С кем у него возникли проблемы, так это с немцами.
Эти не то чтобы вообще отказывались платить, но он чувствовал, что им не нравится платить, именно ему, итальянцу. Они редко предлагали ему кофе с булочками, еще реже болтали с ним, чтобы выказать дружелюбие. Они просто платили, как платят молочнику или другому разносчику. Ларри был готов смириться с этим — он и так пил теперь слишком много кофе, однако такое отношение заставляло его чувствовать себя гангстером.
Впрочем, все, возможно, объяснялось проще: настоящие трудности возникли только с одним булочником, а тот как раз оказался немцем. Ларри было еще больше не по себе по той причине, что именно этот булочник выпекал самый лучший хлеб, самые вкусные и пышные именинные торты и самые замысловатые печенья. Дела у него шли как нельзя лучше, но он все равно отказывался платить взносы.
Он был единственным, у кого Ларри ничего не удавалось получить. Когда он доложил об этом мистеру ди Лукка, тот пожал плечами и сказал:
— Ты хорошо зарабатываешь? Так старайся! Попытайся еще месяца два, а потом расскажешь мне о результатах.
Как— то раз Ларри задержался на участке позже обычного. В одном месте он, разнервничавшись, потащил в заднюю комнату страшную, как смертный грех, особу, которая сперва отбивалась, но потом притихла. Но это ничего не дало: он по-прежнему трясся при мысли, что сейчас ему предстоит заглянуть к Хулерману. Этот приземистый человечек с квадратной головой неизменно подтрунивал над ним, обзывал чуть ли не тупицей. Ларри в конце концов неизменно покупал у него хлеб и печенье, не только для того, чтобы продемонстрировать безобидность своих намерений, но также чтобы предоставить хозяину возможность сказать, что заведение отпускает Ларри его покупку бесплатно: вдруг это станет началом приятельских отношений?
До этого дня все шло без сучка без задоринки.
Ларри отлично понимал, что к чему, но пока отказывался взглянуть правде в глаза. Правда же состояла в том, что в один прекрасный день он вынужден будет заставить Хулермана раскошелиться. Желая избежать неприятностей, Ларри пока платил за Хулермана взносы из собственного кармана. Так продолжалось до тех пор, пока ему не преподнесли сюрприз еще двое немцев: нахально улыбаясь, они предложили ему зайти через недельку. Ларри начал подумывать, не вернуться ли ему на железную дорогу.
Пройдя мимо пекарни Хулермана, Ларри заглянул за угол. Там располагался полицейский участок.
Теперь понятно, почему этот мерзавец так осмелел: еще бы, ведь у него тут вся полиция в кармане!
Шагая дальше по тротуару, Ларри попытался осмыслить свое положение. Если он не заставит Хулермана платить, ему придется возвратиться в депо, на паршивые пятнадцать долларов в неделю Может быть, дождаться, пока Хулерман останется один, и объявить, что к нему явится мистер ди Лукка собственной персоной? Но он тут же вздрогнул: ди Лукка снова пошлет к несговорчивому булочнику именно его, Ларри. Оставалось взять немчуру на испуг Если не сработает и это, придется ему расстаться с этой расчудесной работой. Гангстер!… Октавия расхохочется до визга. Мать, вероятно, возьмется за tackeril, чтобы преподать ему урок. Надо же, все идет насмарку из-за одного чертова упрямца!
Пробродив в нерешительности добрый час, он прошел мимо витрины булочной Хулермана и обнаружил, что магазин пуст. Он вошел. Девушка, стоявшая у витрины, кивком показала ему на дверь задней комнаты. Он прошел мимо печей и пирамид из поддонов и оказался перед Хулерманом, гоготавшим в компании двоих гостей — тех самых пекарей, которые несколькими часами раньше отказались платить Ларри взносы. На столе возвышалась огромная посудина с пивом, окруженная тремя кружками с золотистым напитком.
Ларри почувствовал себя в ловушке. Ему некого было за это винить, кроме самого себя. Увидев его, булочники закатились оскорбительным смехом.
Ларри почувствовал себя уязвленным до глубины души. Он понял, что они не обманываются на его счет: он никогда не сможет заставить Хулермана заплатить, ибо он — всего лишь мальчишка, корчащий из себя взрослого, потому что поторопился обзавестись женой и детьми.
Отсмеявшись, Хулерман обрел дар речи:
— О, вот и наш сборщик! Сколько же я должен дать вам сегодня? Десять, двадцать, пятьдесят долларов? Глядите, я готов! — Он встал и вывернул карманы, продемонстрировав груду мелочи и комок зеленых бумажек.
Ларри не смог заставить себя улыбнуться, он забыл о своих чарах. Он всего лишь сказал как можно спокойнее:
— Вы ничего не должны мне платить, мистер Хулерман. Я просто зашел сказать вам, что вы больше не состоите в нашем союзе. Вот и все.
Остальные двое прекратили смеяться, зато Хулерман разбушевался.
— Я никогда и не состоял в вашем союзе! — проревел он. — В гробу я видел ваш союз! Я не плачу взносов и не подаю бесплатно кофе и пирожные.
Плевать я на вас хотел!
В последней, отчаянной попытке кончить дело миром Ларри сказал:
— Я сам платил за вас взносы, мистер Хулерман.
Я не хотел, чтобы такой хороший пекарь, как вы, попал в беду.
Это отрезвило булочника. Он прицелился в Ларри пальцем.
— Ах ты, попрошайка! — прохрипел он. — Гангстер! Сначала ты берешь меня на испуг, а потом пробуешь говорить по-дружески? Почему бы тебе не трудиться, как это делаю я? Почему ты лодырничаешь, почему покушаешься на мои деньги, на мой хлеб? Я работаю, работаю по двенадцать-четырнадцать часов — и я еще должен отдавать тебе деньги?
Проваливай, бродяга! Прочь из моего магазина!
Ларри был так ошеломлен этим решительным отпором, что развернулся и послушно вышел. Еще не опомнившись, но стараясь держать себя в руках и не показывать испуга, он остановился перед продавщицей и попросил буханку кукурузного хлеба и пирог с сыром. Девушка вооружилась тяжелой банкой с сахарной пудрой и присыпала ею пирог. В это время из задней комнаты послышался рев:
— Ничего не продавать этому жулику!
За прилавком вырос сам Хулерман. Вырвав из рук продавщицы банку с сахарной пудрой, он зарычал на Ларри с неподдельной ненавистью:
— Вон, вон отсюда! Вон!
Ларри уставился на него, скованный небывалым потрясением. Булочник потянулся над прилавком и выбросил вперед руку Лицо Ларри покрылось сахарной пудрой, он почувствовал в ноздрях приторный запах. Полностью утратив контроль над собой, он вцепился левой рукой в правую руку булочника, а правой заехал ему изо всей силы в тупую физиономию. Голова немца качнулась на плечах, как мячик на упругой резинке, и снова стукнулась о кулак Ларри. Тот убрал руку.
Кулак произвел непоправимые разрушения: из расплющенного носа хлынула на мраморный прилавок, присыпанный белой сахарной пудрой, ярко-красная кровь. Губы булочника превратились в кровавое месиво, левая сторона рта лишилась сразу нескольких зубов. Булочник бросил взгляд на лужу собственной крови, образовавшуюся на белом прилавке, обежал прилавок и, пьяно пошатываясь, встал между Ларри и дверью.
— Полиция! Приведите полицию! — промычал он.
Продавщица выскочила из магазина через заднюю дверь. Оба заглянувших к коллеге булочника последовали за ней. Хулерман, растопырив руки, загораживал собой дверь; на его изуродованном лице бешено вращались глаза. Ларри тоже бросился за прилавок, надеясь улизнуть через задний ход. Хулерман кинулся на него и, не смея бить, просто повис на нем. Ларри отшвырнул его. Понимая, что он не может больше прикоснуться к булочнику даже пальцем, что он и так опозорил семью и теперь все равно окажется в тюрьме, он изо всех сил ударил ногой по сияющему витринному стеклу. Отворачиваясь от стеклянных брызг, он нанес следующий удар — теперь по стойке с выставочными пирогами и тортами.
Булочник взревел и повалил его на пол Полиция нашла их барахтающимися среди осколков, измазанных кремом, заключивших друг друга в объятия, какие не снились самым пылким любовникам.
В полицейском участке двое детективов отвели Ларри в кабинет.
— Расскажи нам, что стряслось, парень.
— Я хотел купить пирог, а он сыпанул мне в лицо сахаром. Спросите продавщицу, — сказал Ларри.
— Ты занимался вымогательством?
Ларри отрицательно покачал головой.
В дверь просунул голову другой детектив и сказал:
— Немчура говорит, что парень собирает деньги для ди Лукка.
Полицейский, допрашивавший Ларри, встал и вышел. Вернувшись минут через пять, он закурил.
Он больше не задал Ларри ни одного вопроса. Все чего-то ждали.
Ларри находился в полном отчаянии. Он представлял себе, как в газетах появится его имя, как мать сочтет себя опозоренной, как он сам будет объявлен преступником и брошен в тюрьму, как все станут его презирать. Кроме того, он нанес непоправимый вред мистеру ди Лукка.
Детектив посмотрел на часы, вышел и через несколько минут возвратился. Показав пальцем на дверь, он бросил:
— Ладно, парень, проваливай. Все в порядке.
Ларри ничего не понял; он отказывался верить собственным ушам.
— Тебя ждет на улице твой босс, — поторопил его детектив.
Ларри вылетел в предусмотрительно распахнутую для него дверь и увидел ди Лукка, стоящего у ступенек полицейского участка.
— Спасибо, спасибо, — пробормотал ди Лукка, неуклюже пожимая руку полицейскому. Потом он схватил Ларри за руку и поволок его дальше по улице к поджидающей их машине. За рулем сидел парень, которого Ларри смутно помнил по школе; с тех пор он его ни разу не встречал. Они с ди Лукка залезли на заднее сиденье.
Тут Ларри ждал второй по счету сюрприз. Ди Лукка вцепился в его руку и сказал по-итальянски:
— Bravo! Что ты за чудесный мальчик Я видел, что ты сделал с его рожей. Отлично! Вот негодяй! О, ты славный мальчуган, Лоренцо! Когда мне сказали, что ты двинул ему, потому что он не хотел продавать тебе хлеб, я был на седьмом небе. О, если бы ты был мне родным сыном!
Они катили по Десятой авеню в южном направлении. Ларри посмотрел в окно и увидел сортировочную станцию. Ему казалось, что он с каждой секундой все больше превращается в совершенно другого человека, что в его жилы вливается совсем другая кровь, что меняется сама его плоть. Никогда больше он не станет работать на железной дороге, никогда не испытает страха, всякий раз охватывавшего его в конторе депо. Ди Лукка и детектив пожали друг другу руки — и великолепное здание нерушимой законности развалилось у Ларри на глазах; он был спасен простым мановением руки и теперь восхищенно таращил глаза. Правда, он то и дело вспоминал кровь, залившую лицо булочника, его растопыренные руки, преграждавшие ему путь, взбешенные глазки на его изуродованной физиономии и испытывал приступы тошноты.
Ларри не удержался и сказал правду:
— Мистер ди Лукка, я не могу выколачивать из людей деньги. Я не возражаю просто собирать взносы, но ведь я не гангстер!
Ди Лукка ласково погладил его по плечу.
— Что ты, что ты! Разве кто-нибудь занимается такими делами просто ради удовольствия? Неужели я, по-твоему, гангстер? Что, у меня нет детей и внуков? Разве я — недостойный крестный отец для детей моих друзей? Да знаешь ли ты, что это такое — родиться в Италии? Там ты — всего лишь пес ты роешься, как собака, в земле в поисках кости на обед.
Ты подносишь яички священнику ради спасения души, суешь писарю бутылочку винца, хотя он покатывается со смеху у тебя за спиной. Потом padrone, землевладелец, приезжает на лето в свое имение — и все деревенские девушки торопятся прибраться в его доме и украсить его цветами. Он одаривает их улыбкой и снимает с руки перчатку, чтобы они могли осыпать его пальцы поцелуями. И тут — чудо! Америка! Этого достаточно, чтобы снова уверовать в Иисуса Христа.
В Италии я был слабее других. Если я тайком брал у padrone оливку, морковку или, не дай бог, буханку хлеба, я должен был спасаться бегством, прятаться в Америке от его мести. Зато здесь — демократия, здесь padrone не так силен. Здесь появляется шанс обмануть судьбу. Но за это приходится платить.
Кто он такой, этот немец, этот булочник, чтобы он мог зарабатывать, выпекать свой хлеб — и ни с кем не делиться? Мир — опасное место. По какому праву он выпекает хлеб на этом углу, на этой улице?
По закону? Бедные люди не могут подчиняться только закону. Тогда никто из них не выживет. По земле будут расхаживать одни padroni.
Вот ты жалеешь этого немца. И напрасно. Видел, как уважительно обошлись с тобой в полиции? Тут, конечно, главное — то, что ты мой друг, но не только. Этот булочник, обосновавшийся в двух шагах от полицейского участка, даже не присылает им кофе с булочками, не пытается с ними подружиться! Как это тебе понравится? Когда к немцу заглядывает местный полицейский, он заставляет его платить за кофе!
Ди Лукка умолк с выражением безмерного отвращения на лице.
— Этот человек воображает, — снова заговорил он, — что раз он много трудится, раз он честен и ни в чем не нарушает закон, то с ним ничего не может случиться. Дурак он! Послушай лучше меня!
Ди Лукка снова выдержал паузу, а потом продолжал уже более спокойным, вкрадчивым голосом:
— Подумай о себе. Вот ты вкалывал, был честен, тебе в голову не приходило нарушать закон. Вкалывал? Посмотри на свои руки — они у тебя, как у гориллы, от тяжелой работы!
А теперь работы не стало. Никто не придет к тебе с конвертом просто потому, что ты честен. Конечно, раз ты не преступил закон, тебя не бросят в тюрьму.
Это неплохо, но разве ты сможешь прокормить этим жену и детей? Что же делать таким людям, как мы?
«Ладно, — говорим мы, — работы нет. Мы сидим без гроша. Мы не нарушаем закон, мы не воруем, потому что честны; значит, нас ждет голод — каждого из нас, наших детей и жен». Верно?
Он ждал, что Ларри засмеется. Но Ларри смотрел на него во все глаза, ожидая продолжения. Тот заметил этот взгляд и веско произнес:
— Но, если взять судьбу в собственные руки, все изменится. Довольно! Так ты работаешь на меня или нет? Сотня в неделю и более приличная территория.
Согласен?
— Спасибо, мистер ди Лукка, это меня вполне устраивает, — спокойно ответил Ларри.
Ди Лукка по-отечески погрозил ему пальцем.
— Больше ни за кого не плати взносов.
— Не буду, — улыбнулся Ларри.
Ди Лукка высадил его на Десятой. Ларри прошелся вдоль сортировочной станции. Теперь он смекнул, что, оставаясь неизменно обходительным, трудно ожидать от людей, что они будут поступать так, как нужно тебе, — во всяком случае, когда речь заходит о деньгах. Придется проявлять суровость.
Подумать только, сколько уважения вызывает человек, совершивший жестокий поступок! Он вспомнил разбитое в кровь лицо немца и восторг ди Лукка. Вот благодаря чему у него появятся деньги, его жена и дети будут жить как семья, у главы которой есть собственное дело, он сможет помогать матери, братьям и сестрам! Если начистоту, то он ударил булочника вовсе не из-за денег. Разве он все это время не платил за него взносы?
Глава 15
Вот тут-то и сыграли роль главные достоинства Ларри, его инстинкт, подсказывающий, как вести себя с теми или иными людьми. Ему задан личный вопрос: ты уважаешь меня как человека?
Признаешь во мне предводителя племени, второго родителя, почтенного крестного отца? Если бы он осмелился уже на этом этапе спрашивать: что за работа, за какую плату, где, когда, как, каковы гарантии — все рухнуло бы. Надежда пропала бы, едва забрезжив.
Но Ларри, даже не стремясь по-настоящему к новой работе и в мыслях не имея бросить железную дорогу, где он вырос за восемь лет до мастера, а всего лишь руководствуясь врожденной учтивостью и своим безусловным доброжелательством, с неотразимой искренностью сказал:
— Работать с вами было бы для меня большим удовольствием.
Паскуале ди Лукка радостно сдвинул пухлые ладони, произведя неожиданно звонкий хлопок. Глаза его вспыхнули, на лице отразилась негаданная радость.
— Боже всемогущий! — воскликнул он. — Неужто итальянцы до сих пор воспитывают здесь, в Америке, таких вот молодых людей?
Гвидо разразился счастливым смехом; Panettiere обвел всех довольным взглядом. Ларри сохранял на устах скромную улыбку.
— Сейчас я вам покажу, что я за человек, — объявил Паскуале ди Лукка. Вытащив из кармана пачку купюр, он протянул Ларри три двадцатки со словами:
— Вот тебе плата за первую неделю. Придешь ко мне в офис завтра утром и сразу приступишь к работе. Наденешь костюм и галстук — не огромный, а тонкий, как у американца, — гляди на мой. Вот адрес. — Он вытянул из нагрудного кармана визитную карточку и вручил ее Ларри. После этого он откинулся на спинку стула и запыхтел сигарой.
Ларри взял деньги и визитную карточку. Он был слишком ошеломлен, чтобы вымолвить хоть что-то, кроме сбивчивых слов благодарности. На железной дороге он зарабатывал вдвое меньше, даже когда работал полную рабочую неделю.
— Что я вам говорил, дядя Паскуале? — гордо сказал Гвидо. Мистер ди Лукка согласно кивнул.
Опустевшие рюмки были наполнены вновь. Теперь Ларри мог спрашивать о новой работе. Ди Лукка объяснил, что Ларри предстоит стать агентом профсоюза пекарей по сбору взносов; у него будет спокойная, нехлопотная территория, и если он достойно проявит себя, то через годик-другой получит более прибыльный участок. Оказалось, что взносы платят не только наемные работники пекарен, но и владельцы, причем гораздо более высокие. Ларри придется вести учетные книги как страховому агенту, проявлять такт, не торопиться, поддерживать со всеми дружеские отношения, никогда не пить в рабочее время, никогда не заводить связей с женщинами из пекарен. Работа непростая, деньги он будет получать не задаром.
Мистер ди Лукка допил последнюю рюмку анисовки, пожал Ларри руку и напомнил:
— Завтра в десять утра.
Потом он по-дружески обнял Panettiere, потрепал Гвидо по щеке и вручил ему свернутую банкноту, ласково присовокупив:
— Старайся помогать отцу. Он слишком снисходителен, как настоящий американец, но гляди — стоит дяде Паскуале услышать, что что-то идет не так, и он лично явится, чтобы научить тебя быть почтительным сыном итальянских родителей. — В его голосе звучала сталь.
Гвидо по-свойски хлопнул его по плечу и ответил:
— За меня не беспокойтесь, Zi Паскуале.
Взяв дядюшку под руку, он проводил его до двери; по пути они смеялись, довольные друг другом.
— Женись на хорошей итальяночке, которая была бы настоящей помощницей в пекарне, — сказал напоследок гость.
Вернувшись, Гвидо принялся отплясывать вокруг Ларри, восклицая:
— Получилось, получилось! — Успокоившись, он сказал:
— Ларри, пройдет год-другой — и у тебя будет свой дом на Лонг-Айленде. Мой дядюшка — далеко не скряга. Верно, отец?
Panettiere медленно допил свою анисовку и со вздохом сказал:
— Ах, Лоренцо, Лоренцо, славный мой мальчик!
Вот теперь ты узнаешь, что такое жизнь, и станешь настоящим мужчиной.
Теперь Ларри Ангелуцци вел завидное существование. Он спал допоздна, обедал дома, а потом обходил пекарни и булочные на своей территории. Булочники-итальянцы были лучше всех они угощали его кофе и пирожными; поляки держались настороженно, но рано или поздно уступали его обаянию, хотя он твердо отказывался пить вместе с ними крепкие напитки. Они восторгались его успехом у польских девушек, забегавших выпить кофейку и задерживавшихся до тех пор, пока Ларри не уходил в следующую булочную. Иногда он пользовался задней комнатой, чтобы наскоро переспать с девушкой, потому что знал, что булочник, на глазах у которого произошло совращение, воспользуется этим и сам станет таскать ту же девушку в ту же заднюю комнату, причем уже регулярно.
Итальянцы платили взносы смиренно, как богобоязненные крестьяне на родине, носившие яички священнику, чтобы тот прочел им письмо, и вино деревенскому писарю, чтобы тот растолковал им заковыристый закон. Поляки платили просто за его общество и обаяние. С кем у него возникли проблемы, так это с немцами.
Эти не то чтобы вообще отказывались платить, но он чувствовал, что им не нравится платить, именно ему, итальянцу. Они редко предлагали ему кофе с булочками, еще реже болтали с ним, чтобы выказать дружелюбие. Они просто платили, как платят молочнику или другому разносчику. Ларри был готов смириться с этим — он и так пил теперь слишком много кофе, однако такое отношение заставляло его чувствовать себя гангстером.
Впрочем, все, возможно, объяснялось проще: настоящие трудности возникли только с одним булочником, а тот как раз оказался немцем. Ларри было еще больше не по себе по той причине, что именно этот булочник выпекал самый лучший хлеб, самые вкусные и пышные именинные торты и самые замысловатые печенья. Дела у него шли как нельзя лучше, но он все равно отказывался платить взносы.
Он был единственным, у кого Ларри ничего не удавалось получить. Когда он доложил об этом мистеру ди Лукка, тот пожал плечами и сказал:
— Ты хорошо зарабатываешь? Так старайся! Попытайся еще месяца два, а потом расскажешь мне о результатах.
Как— то раз Ларри задержался на участке позже обычного. В одном месте он, разнервничавшись, потащил в заднюю комнату страшную, как смертный грех, особу, которая сперва отбивалась, но потом притихла. Но это ничего не дало: он по-прежнему трясся при мысли, что сейчас ему предстоит заглянуть к Хулерману. Этот приземистый человечек с квадратной головой неизменно подтрунивал над ним, обзывал чуть ли не тупицей. Ларри в конце концов неизменно покупал у него хлеб и печенье, не только для того, чтобы продемонстрировать безобидность своих намерений, но также чтобы предоставить хозяину возможность сказать, что заведение отпускает Ларри его покупку бесплатно: вдруг это станет началом приятельских отношений?
До этого дня все шло без сучка без задоринки.
Ларри отлично понимал, что к чему, но пока отказывался взглянуть правде в глаза. Правда же состояла в том, что в один прекрасный день он вынужден будет заставить Хулермана раскошелиться. Желая избежать неприятностей, Ларри пока платил за Хулермана взносы из собственного кармана. Так продолжалось до тех пор, пока ему не преподнесли сюрприз еще двое немцев: нахально улыбаясь, они предложили ему зайти через недельку. Ларри начал подумывать, не вернуться ли ему на железную дорогу.
Пройдя мимо пекарни Хулермана, Ларри заглянул за угол. Там располагался полицейский участок.
Теперь понятно, почему этот мерзавец так осмелел: еще бы, ведь у него тут вся полиция в кармане!
Шагая дальше по тротуару, Ларри попытался осмыслить свое положение. Если он не заставит Хулермана платить, ему придется возвратиться в депо, на паршивые пятнадцать долларов в неделю Может быть, дождаться, пока Хулерман останется один, и объявить, что к нему явится мистер ди Лукка собственной персоной? Но он тут же вздрогнул: ди Лукка снова пошлет к несговорчивому булочнику именно его, Ларри. Оставалось взять немчуру на испуг Если не сработает и это, придется ему расстаться с этой расчудесной работой. Гангстер!… Октавия расхохочется до визга. Мать, вероятно, возьмется за tackeril, чтобы преподать ему урок. Надо же, все идет насмарку из-за одного чертова упрямца!
Пробродив в нерешительности добрый час, он прошел мимо витрины булочной Хулермана и обнаружил, что магазин пуст. Он вошел. Девушка, стоявшая у витрины, кивком показала ему на дверь задней комнаты. Он прошел мимо печей и пирамид из поддонов и оказался перед Хулерманом, гоготавшим в компании двоих гостей — тех самых пекарей, которые несколькими часами раньше отказались платить Ларри взносы. На столе возвышалась огромная посудина с пивом, окруженная тремя кружками с золотистым напитком.
Ларри почувствовал себя в ловушке. Ему некого было за это винить, кроме самого себя. Увидев его, булочники закатились оскорбительным смехом.
Ларри почувствовал себя уязвленным до глубины души. Он понял, что они не обманываются на его счет: он никогда не сможет заставить Хулермана заплатить, ибо он — всего лишь мальчишка, корчащий из себя взрослого, потому что поторопился обзавестись женой и детьми.
Отсмеявшись, Хулерман обрел дар речи:
— О, вот и наш сборщик! Сколько же я должен дать вам сегодня? Десять, двадцать, пятьдесят долларов? Глядите, я готов! — Он встал и вывернул карманы, продемонстрировав груду мелочи и комок зеленых бумажек.
Ларри не смог заставить себя улыбнуться, он забыл о своих чарах. Он всего лишь сказал как можно спокойнее:
— Вы ничего не должны мне платить, мистер Хулерман. Я просто зашел сказать вам, что вы больше не состоите в нашем союзе. Вот и все.
Остальные двое прекратили смеяться, зато Хулерман разбушевался.
— Я никогда и не состоял в вашем союзе! — проревел он. — В гробу я видел ваш союз! Я не плачу взносов и не подаю бесплатно кофе и пирожные.
Плевать я на вас хотел!
В последней, отчаянной попытке кончить дело миром Ларри сказал:
— Я сам платил за вас взносы, мистер Хулерман.
Я не хотел, чтобы такой хороший пекарь, как вы, попал в беду.
Это отрезвило булочника. Он прицелился в Ларри пальцем.
— Ах ты, попрошайка! — прохрипел он. — Гангстер! Сначала ты берешь меня на испуг, а потом пробуешь говорить по-дружески? Почему бы тебе не трудиться, как это делаю я? Почему ты лодырничаешь, почему покушаешься на мои деньги, на мой хлеб? Я работаю, работаю по двенадцать-четырнадцать часов — и я еще должен отдавать тебе деньги?
Проваливай, бродяга! Прочь из моего магазина!
Ларри был так ошеломлен этим решительным отпором, что развернулся и послушно вышел. Еще не опомнившись, но стараясь держать себя в руках и не показывать испуга, он остановился перед продавщицей и попросил буханку кукурузного хлеба и пирог с сыром. Девушка вооружилась тяжелой банкой с сахарной пудрой и присыпала ею пирог. В это время из задней комнаты послышался рев:
— Ничего не продавать этому жулику!
За прилавком вырос сам Хулерман. Вырвав из рук продавщицы банку с сахарной пудрой, он зарычал на Ларри с неподдельной ненавистью:
— Вон, вон отсюда! Вон!
Ларри уставился на него, скованный небывалым потрясением. Булочник потянулся над прилавком и выбросил вперед руку Лицо Ларри покрылось сахарной пудрой, он почувствовал в ноздрях приторный запах. Полностью утратив контроль над собой, он вцепился левой рукой в правую руку булочника, а правой заехал ему изо всей силы в тупую физиономию. Голова немца качнулась на плечах, как мячик на упругой резинке, и снова стукнулась о кулак Ларри. Тот убрал руку.
Кулак произвел непоправимые разрушения: из расплющенного носа хлынула на мраморный прилавок, присыпанный белой сахарной пудрой, ярко-красная кровь. Губы булочника превратились в кровавое месиво, левая сторона рта лишилась сразу нескольких зубов. Булочник бросил взгляд на лужу собственной крови, образовавшуюся на белом прилавке, обежал прилавок и, пьяно пошатываясь, встал между Ларри и дверью.
— Полиция! Приведите полицию! — промычал он.
Продавщица выскочила из магазина через заднюю дверь. Оба заглянувших к коллеге булочника последовали за ней. Хулерман, растопырив руки, загораживал собой дверь; на его изуродованном лице бешено вращались глаза. Ларри тоже бросился за прилавок, надеясь улизнуть через задний ход. Хулерман кинулся на него и, не смея бить, просто повис на нем. Ларри отшвырнул его. Понимая, что он не может больше прикоснуться к булочнику даже пальцем, что он и так опозорил семью и теперь все равно окажется в тюрьме, он изо всех сил ударил ногой по сияющему витринному стеклу. Отворачиваясь от стеклянных брызг, он нанес следующий удар — теперь по стойке с выставочными пирогами и тортами.
Булочник взревел и повалил его на пол Полиция нашла их барахтающимися среди осколков, измазанных кремом, заключивших друг друга в объятия, какие не снились самым пылким любовникам.
В полицейском участке двое детективов отвели Ларри в кабинет.
— Расскажи нам, что стряслось, парень.
— Я хотел купить пирог, а он сыпанул мне в лицо сахаром. Спросите продавщицу, — сказал Ларри.
— Ты занимался вымогательством?
Ларри отрицательно покачал головой.
В дверь просунул голову другой детектив и сказал:
— Немчура говорит, что парень собирает деньги для ди Лукка.
Полицейский, допрашивавший Ларри, встал и вышел. Вернувшись минут через пять, он закурил.
Он больше не задал Ларри ни одного вопроса. Все чего-то ждали.
Ларри находился в полном отчаянии. Он представлял себе, как в газетах появится его имя, как мать сочтет себя опозоренной, как он сам будет объявлен преступником и брошен в тюрьму, как все станут его презирать. Кроме того, он нанес непоправимый вред мистеру ди Лукка.
Детектив посмотрел на часы, вышел и через несколько минут возвратился. Показав пальцем на дверь, он бросил:
— Ладно, парень, проваливай. Все в порядке.
Ларри ничего не понял; он отказывался верить собственным ушам.
— Тебя ждет на улице твой босс, — поторопил его детектив.
Ларри вылетел в предусмотрительно распахнутую для него дверь и увидел ди Лукка, стоящего у ступенек полицейского участка.
— Спасибо, спасибо, — пробормотал ди Лукка, неуклюже пожимая руку полицейскому. Потом он схватил Ларри за руку и поволок его дальше по улице к поджидающей их машине. За рулем сидел парень, которого Ларри смутно помнил по школе; с тех пор он его ни разу не встречал. Они с ди Лукка залезли на заднее сиденье.
Тут Ларри ждал второй по счету сюрприз. Ди Лукка вцепился в его руку и сказал по-итальянски:
— Bravo! Что ты за чудесный мальчик Я видел, что ты сделал с его рожей. Отлично! Вот негодяй! О, ты славный мальчуган, Лоренцо! Когда мне сказали, что ты двинул ему, потому что он не хотел продавать тебе хлеб, я был на седьмом небе. О, если бы ты был мне родным сыном!
Они катили по Десятой авеню в южном направлении. Ларри посмотрел в окно и увидел сортировочную станцию. Ему казалось, что он с каждой секундой все больше превращается в совершенно другого человека, что в его жилы вливается совсем другая кровь, что меняется сама его плоть. Никогда больше он не станет работать на железной дороге, никогда не испытает страха, всякий раз охватывавшего его в конторе депо. Ди Лукка и детектив пожали друг другу руки — и великолепное здание нерушимой законности развалилось у Ларри на глазах; он был спасен простым мановением руки и теперь восхищенно таращил глаза. Правда, он то и дело вспоминал кровь, залившую лицо булочника, его растопыренные руки, преграждавшие ему путь, взбешенные глазки на его изуродованной физиономии и испытывал приступы тошноты.
Ларри не удержался и сказал правду:
— Мистер ди Лукка, я не могу выколачивать из людей деньги. Я не возражаю просто собирать взносы, но ведь я не гангстер!
Ди Лукка ласково погладил его по плечу.
— Что ты, что ты! Разве кто-нибудь занимается такими делами просто ради удовольствия? Неужели я, по-твоему, гангстер? Что, у меня нет детей и внуков? Разве я — недостойный крестный отец для детей моих друзей? Да знаешь ли ты, что это такое — родиться в Италии? Там ты — всего лишь пес ты роешься, как собака, в земле в поисках кости на обед.
Ты подносишь яички священнику ради спасения души, суешь писарю бутылочку винца, хотя он покатывается со смеху у тебя за спиной. Потом padrone, землевладелец, приезжает на лето в свое имение — и все деревенские девушки торопятся прибраться в его доме и украсить его цветами. Он одаривает их улыбкой и снимает с руки перчатку, чтобы они могли осыпать его пальцы поцелуями. И тут — чудо! Америка! Этого достаточно, чтобы снова уверовать в Иисуса Христа.
В Италии я был слабее других. Если я тайком брал у padrone оливку, морковку или, не дай бог, буханку хлеба, я должен был спасаться бегством, прятаться в Америке от его мести. Зато здесь — демократия, здесь padrone не так силен. Здесь появляется шанс обмануть судьбу. Но за это приходится платить.
Кто он такой, этот немец, этот булочник, чтобы он мог зарабатывать, выпекать свой хлеб — и ни с кем не делиться? Мир — опасное место. По какому праву он выпекает хлеб на этом углу, на этой улице?
По закону? Бедные люди не могут подчиняться только закону. Тогда никто из них не выживет. По земле будут расхаживать одни padroni.
Вот ты жалеешь этого немца. И напрасно. Видел, как уважительно обошлись с тобой в полиции? Тут, конечно, главное — то, что ты мой друг, но не только. Этот булочник, обосновавшийся в двух шагах от полицейского участка, даже не присылает им кофе с булочками, не пытается с ними подружиться! Как это тебе понравится? Когда к немцу заглядывает местный полицейский, он заставляет его платить за кофе!
Ди Лукка умолк с выражением безмерного отвращения на лице.
— Этот человек воображает, — снова заговорил он, — что раз он много трудится, раз он честен и ни в чем не нарушает закон, то с ним ничего не может случиться. Дурак он! Послушай лучше меня!
Ди Лукка снова выдержал паузу, а потом продолжал уже более спокойным, вкрадчивым голосом:
— Подумай о себе. Вот ты вкалывал, был честен, тебе в голову не приходило нарушать закон. Вкалывал? Посмотри на свои руки — они у тебя, как у гориллы, от тяжелой работы!
А теперь работы не стало. Никто не придет к тебе с конвертом просто потому, что ты честен. Конечно, раз ты не преступил закон, тебя не бросят в тюрьму.
Это неплохо, но разве ты сможешь прокормить этим жену и детей? Что же делать таким людям, как мы?
«Ладно, — говорим мы, — работы нет. Мы сидим без гроша. Мы не нарушаем закон, мы не воруем, потому что честны; значит, нас ждет голод — каждого из нас, наших детей и жен». Верно?
Он ждал, что Ларри засмеется. Но Ларри смотрел на него во все глаза, ожидая продолжения. Тот заметил этот взгляд и веско произнес:
— Но, если взять судьбу в собственные руки, все изменится. Довольно! Так ты работаешь на меня или нет? Сотня в неделю и более приличная территория.
Согласен?
— Спасибо, мистер ди Лукка, это меня вполне устраивает, — спокойно ответил Ларри.
Ди Лукка по-отечески погрозил ему пальцем.
— Больше ни за кого не плати взносов.
— Не буду, — улыбнулся Ларри.
Ди Лукка высадил его на Десятой. Ларри прошелся вдоль сортировочной станции. Теперь он смекнул, что, оставаясь неизменно обходительным, трудно ожидать от людей, что они будут поступать так, как нужно тебе, — во всяком случае, когда речь заходит о деньгах. Придется проявлять суровость.
Подумать только, сколько уважения вызывает человек, совершивший жестокий поступок! Он вспомнил разбитое в кровь лицо немца и восторг ди Лукка. Вот благодаря чему у него появятся деньги, его жена и дети будут жить как семья, у главы которой есть собственное дело, он сможет помогать матери, братьям и сестрам! Если начистоту, то он ударил булочника вовсе не из-за денег. Разве он все это время не платил за него взносы?
Глава 15
Усилиями Лючии Санты семейный организм стойко выносил неизбежные в жизни невзгоды: растут дети, умирают родители, мир меняется ежеминутно. Пронеслось пять лет — а ей кажется, что минуло одно мгновение; оглянувшись, она видит длинные тени — память о былом, сущность бытия, опору духа.
За пять лет внешний мир как-то сжался. Поредели черные кучки болтушек на тротуаре, меньше стало детей, оглашающих криками вечернюю улицу.
Лязгающие локомотивы вознеслись на эстакаду, поэтому конные проводники в щегольских фуражках с козырьком, поблескивающие шпорами и размахивающие яркими фонарями, отошли в прошлое.
Пешеходный мостик над Десятой авеню стал лишним и был снесен.
Пройдет еще пять лет — и западная стена города исчезнет, а люди, ютившиеся в ней, будут развеяны, как пепел, — те самые люди, чьи предки добрую тысячу лет были соседями на итальянской улице, чьи деды умирали в тех же комнатах, где появлялись на свет.
Лючия Санта охраняла близких от более насущных опасностей, с которыми она вела непрестанную битву на протяжении последних пяти лет, но которые в конце концов делали свое дело: смерть, брак, созревание, бедность, затухание чувства долга, свойственное детям, воспитываемым Америкой. Ей не дано было знать, что она держит оборону против неизбывных напастей и что в этой борьбе ей суждено лишиться последних сил, ибо невозможно перечить самой судьбе.
Однако она создала собственный мир, став его краеугольным камнем. Ее дети, выбирающиеся, позевывая, из теплых постелей, неизменно находили на рассвете свой завтрак и одежду для школы, висящую на спинке стула рядом с плитой. Возвращаясь из школы домой, они всякий раз заставали ее либо с утюгом, либо с иглой, либо в борьбе с неподъемными котлами на огне. Она перемещалась в клубах пара, как милостивое божество, исчезая и снова появляясь, обдавая их запахом влажного белья, чеснока, томатного соуса, тушеного мяса с овощами. С небес на землю ее спускали сладчайшие песенки, льющиеся из старого радиоприемника, напоминавшего очертаниями готический собор, — шедевры Карло Бути, итальянского Бинга Кросби, сводившего с ума поколения итальянок, чья белая шляпа, выдающая вечного новичка на новых берегах, украшала вместе с салями витрину любой продуктовой лавки на Десятой авеню.
Дверь квартиры никогда не закрывалась, чтобы любой из детей мог свободно войти после школы или выбежать на прогулку. Ничье рождение, ничья смерть не мешали матери выставлять на стол дымящиеся блюда. Ночами Лючия Санта ждала, пока утихнет дом, и лишь потом сама отходила ко сну.
Никто из детей ни разу не видел ее с закрытыми глазами, ибо сон выдает беспомощность.
В ее жизни выдавались дни, месяцы, сезоны, существовавшие только благодаря редким мгновениям, сиявшим потом в ее памяти, как драгоценные камни. Скажем, одна из зим существовала только потому, что Джино, придя как-то раз из школы, застал мать совсем одну, и они были абсолютно счастливы, в молчании проведя вместе остаток дня.
Джино понаблюдал, как мать гладит белье, пока сгущались серые, холодные сумерки. Потом он встал, приподнял поочередно крышки на всех кастрюлях и принюхался. Он остался недоволен: он не больно жаловал зеленый шпинат с оливковым маслом; еще больше расстроила его кастрюля с вареной картошкой. Брякнув крышкой, он сердито бросил:
— Ма, неужели у нас нечего толком поесть?
Потом он потянулся к радио, чтобы поймать американскую станцию. Мать замахнулась на него, и он тотчас отпрыгнул в сторону. На самом деле ему была по душе итальянская станция, особенно romanze «Драматические постановки (ит.).» — именно их мать сейчас и слушала. Их герои всегда были на грани кровопролития, и он вполне понимал их речь. Американские «мыльные оперы» здорово им проигрывали. Здесь раздавались настоящие удары, родители не желали слушать детей и не ведали снисхождения, мужчины убивали любовников своих жен преднамеренно, а не случайно. Жены подсыпали мужьям яд, да такой, который вызывал у жертвы страшные мучения, сопровождаемые воплями. Муки радиогероев приносили отдохновение реальным людям.
Джино принес в кухню библиотечные книги и погрузился в чтение. На другом конце стола мать орудовала утюгом. Кухню заволокло паром. В квартире стояла тишина, потому что дома, кроме них, не было ни души: Сал с Леной играли на улице, Винни еще не вернулся с работы. Становилось все темнее, и Джино в конце концов пришлось отложить книгу.
Он поднял голову и заметил материнский взгляд — странный и неподвижный. В воздухе сгущался аромат чеснока, горячего оливкового масла, рассыпчатого картофеля; на плите булькала закипевшая вода.
Спохватившись, мать потянулась к выключателю.
Джино улыбнулся ей и снова уткнулся в книгу.
Лючия Санта, догладив белье, убрала гладильную.доску и засмотрелась на читающего Джино. Он редко улыбался, он превратился в очень строгого, непробиваемо-спокойного мальчика. Как меняются дети! Но в одном он не переменился: был по-прежнему упрям и несговорчив, а иногда казался безумным, как его отец. Она отнесла белье в спальню и разложила по ящикам. Потом она вернулась в кухню, очистила еще несколько картофелин, мелко порезала их и освободила на плите место для огромной черной сковороды. Ложка темного домашнего сала быстро растаяла от жара. Она зажарила картошку и полила ее двумя яйцами. Вывалив кушанье на тарелку, она молча поставила ее на книгу под самый нос Джино.
За пять лет внешний мир как-то сжался. Поредели черные кучки болтушек на тротуаре, меньше стало детей, оглашающих криками вечернюю улицу.
Лязгающие локомотивы вознеслись на эстакаду, поэтому конные проводники в щегольских фуражках с козырьком, поблескивающие шпорами и размахивающие яркими фонарями, отошли в прошлое.
Пешеходный мостик над Десятой авеню стал лишним и был снесен.
Пройдет еще пять лет — и западная стена города исчезнет, а люди, ютившиеся в ней, будут развеяны, как пепел, — те самые люди, чьи предки добрую тысячу лет были соседями на итальянской улице, чьи деды умирали в тех же комнатах, где появлялись на свет.
Лючия Санта охраняла близких от более насущных опасностей, с которыми она вела непрестанную битву на протяжении последних пяти лет, но которые в конце концов делали свое дело: смерть, брак, созревание, бедность, затухание чувства долга, свойственное детям, воспитываемым Америкой. Ей не дано было знать, что она держит оборону против неизбывных напастей и что в этой борьбе ей суждено лишиться последних сил, ибо невозможно перечить самой судьбе.
Однако она создала собственный мир, став его краеугольным камнем. Ее дети, выбирающиеся, позевывая, из теплых постелей, неизменно находили на рассвете свой завтрак и одежду для школы, висящую на спинке стула рядом с плитой. Возвращаясь из школы домой, они всякий раз заставали ее либо с утюгом, либо с иглой, либо в борьбе с неподъемными котлами на огне. Она перемещалась в клубах пара, как милостивое божество, исчезая и снова появляясь, обдавая их запахом влажного белья, чеснока, томатного соуса, тушеного мяса с овощами. С небес на землю ее спускали сладчайшие песенки, льющиеся из старого радиоприемника, напоминавшего очертаниями готический собор, — шедевры Карло Бути, итальянского Бинга Кросби, сводившего с ума поколения итальянок, чья белая шляпа, выдающая вечного новичка на новых берегах, украшала вместе с салями витрину любой продуктовой лавки на Десятой авеню.
Дверь квартиры никогда не закрывалась, чтобы любой из детей мог свободно войти после школы или выбежать на прогулку. Ничье рождение, ничья смерть не мешали матери выставлять на стол дымящиеся блюда. Ночами Лючия Санта ждала, пока утихнет дом, и лишь потом сама отходила ко сну.
Никто из детей ни разу не видел ее с закрытыми глазами, ибо сон выдает беспомощность.
В ее жизни выдавались дни, месяцы, сезоны, существовавшие только благодаря редким мгновениям, сиявшим потом в ее памяти, как драгоценные камни. Скажем, одна из зим существовала только потому, что Джино, придя как-то раз из школы, застал мать совсем одну, и они были абсолютно счастливы, в молчании проведя вместе остаток дня.
Джино понаблюдал, как мать гладит белье, пока сгущались серые, холодные сумерки. Потом он встал, приподнял поочередно крышки на всех кастрюлях и принюхался. Он остался недоволен: он не больно жаловал зеленый шпинат с оливковым маслом; еще больше расстроила его кастрюля с вареной картошкой. Брякнув крышкой, он сердито бросил:
— Ма, неужели у нас нечего толком поесть?
Потом он потянулся к радио, чтобы поймать американскую станцию. Мать замахнулась на него, и он тотчас отпрыгнул в сторону. На самом деле ему была по душе итальянская станция, особенно romanze «Драматические постановки (ит.).» — именно их мать сейчас и слушала. Их герои всегда были на грани кровопролития, и он вполне понимал их речь. Американские «мыльные оперы» здорово им проигрывали. Здесь раздавались настоящие удары, родители не желали слушать детей и не ведали снисхождения, мужчины убивали любовников своих жен преднамеренно, а не случайно. Жены подсыпали мужьям яд, да такой, который вызывал у жертвы страшные мучения, сопровождаемые воплями. Муки радиогероев приносили отдохновение реальным людям.
Джино принес в кухню библиотечные книги и погрузился в чтение. На другом конце стола мать орудовала утюгом. Кухню заволокло паром. В квартире стояла тишина, потому что дома, кроме них, не было ни души: Сал с Леной играли на улице, Винни еще не вернулся с работы. Становилось все темнее, и Джино в конце концов пришлось отложить книгу.
Он поднял голову и заметил материнский взгляд — странный и неподвижный. В воздухе сгущался аромат чеснока, горячего оливкового масла, рассыпчатого картофеля; на плите булькала закипевшая вода.
Спохватившись, мать потянулась к выключателю.
Джино улыбнулся ей и снова уткнулся в книгу.
Лючия Санта, догладив белье, убрала гладильную.доску и засмотрелась на читающего Джино. Он редко улыбался, он превратился в очень строгого, непробиваемо-спокойного мальчика. Как меняются дети! Но в одном он не переменился: был по-прежнему упрям и несговорчив, а иногда казался безумным, как его отец. Она отнесла белье в спальню и разложила по ящикам. Потом она вернулась в кухню, очистила еще несколько картофелин, мелко порезала их и освободила на плите место для огромной черной сковороды. Ложка темного домашнего сала быстро растаяла от жара. Она зажарила картошку и полила ее двумя яйцами. Вывалив кушанье на тарелку, она молча поставила ее на книгу под самый нос Джино.