Но в древности применяли якобы и другой способ. Вурдалаки-упыри, по некоторым поверьям, имеют страсть все считать. И если, например, рассыпать семена, то вурдалак нипочем не пройдет мимо, не пересчитавши их все до единого. Конечно, чем мельче семя – тем труднее его считать, тем больше на это уйдет времени. А там, глядишь, и петух уже пропел – скоро утро! А вурдалаки ведь, как и вся прочая нечисть, не могут гулять по земле после того, как петух пропел. Значит, вурдалак даже не успеет покинуть свой курган.
Семенем посыпали покойника, в котором подозревали вурдалака. Считалось, например, что вурдалаками чаще всего становились те, кто при жизни были колдунами. Но могли якобы посыпать семенем и почитаемого покойника, чтобы оградить его от вурдалаков.
Вот к каким рассуждениям прибегали, чтобы объяснить присутствие в кургане той корчаги с надписью. Оставалось только неясным, зачем в таком случае было класть в курган еще и сосуд с надписью «горчица». Может быть, чтобы грамотный вурдалак испугался самого слова «горчица» да так и не вылезал из своего кургана?
Некоторые ученые не соглашались и с самим чтением надписи «гороухща» или «гороушна» – как вы помните, конец слова был не ясен. Чешский исследователь Мареш предложил читать даже не одно, а два слова: «Гороух пса» – «Горух писал». А известный американский ученый Роман Якобсон читал: «Гороунйа» – «Горунова». При таких чтениях получалось, что надпись на корчаге обозначает не ее содержимое, а ее принадлежность какому-то Горуху или Горуну. Что ж, и такие случаи известны, и, даже читая эту книгу, вы познакомитесь еще с подобными надписями.
Большой интерес представляет для объяснения смысла древнейшей пока русской надписи мнение археолога Гали Федоровны Корзухиной. Еще М. Н. Тихомиров обратил внимание на то, что человек, процарапавший надпись на корчаге, как будто колебался: написать после «ОУ» букву «X» или «Щ». В первом случае вышло бы «гороуха», во втором – «гороуща». Похоже на то, что первая надпись содержит и первую описку, и первую попытку ту ошибку исправить. Процарапав сначала «X», писавший как будто решил заменить его «Щ», но так как на обожженной глине стирать нельзя, надписал «Щ» над «X». Так получились слитные буквы, или, как их называют специалисты по древним надписям, лигатура.
Г. Ф. Корзухина предположила также, что расположенные перед лигатурой буквы «ОУ» могли заменять существовавшие в те времена, но скоро исчезнувшие из нашего языка, носовые звуки – большой или малый «юс». В последнем случае можно читать что-то вроде «горюща» или «горяща» – «горючее». На эту мысль Г. Ф. Корзухину натолкнуло то обстоятельство, что при анализе содержимого многих корчаг и кувшинов, найденных не в курганах, а в южных городах в слоях IX и X веков, даже теперь, более чем через тысячу лет, обнаружили на стенках сосудов следы… нефти, по составу чрезвычайно близкой к известной керченской или таманской нефти.
Наверное, чудесные свойства этого природного горючего уже давно были известны людям. И хоть не знали в те отдаленные времена ни двигателей внутреннего сгорания, ни других машин, поглощающих в наше время огромные количества добываемой во всем мире нефти, люди находили ей важное применение. Из древнейших летописей мы знаем, например, что византийцы не раз сжигали русские корабли каким-то страшным «греческим огнем». Огонь этот был страшен потому, что его нельзя было залить – он горел даже в воде. Состав «греческого огня» утрачен. Думают, что в смесь входили смола, селитра, сера и горючие масла. Но, зная, что нефть как раз способна гореть даже на морских волнах (если нет большого волнения), можно предположить, что «греческий огонь» изготовляли не без применения нефти.
И мало ли еще для чего могли употреблять нефть! В небольших количествах, например, как наружное лекарство или как горючее для светильников. Понятно, что таманскую нефть могли наливать в кувшины, в амфоры, продавать в Тамани, и где-нибудь на Киевщине или Черниговщине, и даже далеко на севере, в Смоленске.
Но как попал сосуд с горючим в Гнездово? Если вдуматься, очень даже просто мог попасть. Не надо забывать, что покойников в Гнездове сжигали. А для этого нужен большой костер, да развести его дело не такое простое, особенно в дождливую, ненастную погоду. Представим себе на минуту, что погребенный в кургане дружинник скончался поздней осенью, когда почти непрерывно льют дожди. Для его похорон не пожалели и какого-то количества «гороухщи» – дорогой, привезенной из Византии нефти. А пустую корчагу разбили и осколки бросили на погребальный костер. Мнение Г. Ф. Корзухиной поддержал ученый-технолог Константин Васильевич Кострин.
Казалось бы, это – наиболее заманчивая гипотеза, так просто все объясняющая. Но почему бы не подтвердить ее, подвергнув анализу амфору из Гнездова? Для этого стоило бы даже вновь разбить с таким трудом склеенный сосуд. Стоило бы, если бы была надежда, что нефть на нем осталась. Но если вспомнить, что обломки амфоры побывали в большом костре, то вероятность сохранения каких-либо следов нефти на стенках сосуда почти совсем исчезает. Черепки розовые, на некоторых – легко стираемая копоть от костра.
Насколько нам известно, Д. А. Авдусин все же считает наиболее правильным чтение П. Я. Черных: «гороушна» – «горчичное семя».
Итак, что было в сосуде – горчица, нефть или еще что-нибудь, – пока остается загадкой.
В далеком Крыму сделал гончар эту амфору. А купец – налил ли он в нее нефть, или насыпал горчицу, или перец – продал сосуд с его содержимым другому купцу, что ехал в Русь. Из Руси (тогда ведь так называли только Киевщину, это гораздо позже название «Русь» распространилось на все восточнославянские земли) повез ее в ладье вверх по Днепру, наверное, уже какой-то третий купец. А может быть, и сам смоленский дружинник побывал в Киеве да купил корчагу нефти. Так или иначе, попала она в Смоленск.
Здесь ли процарапал на ней новый хозяин надпись, заинтриговавшую через тысячу лет стольких ученых, или это еще раньше сделал русский купец, что купил корчагу у грека в Киеве, – сказать трудно. Но тот, кто это сделал, вряд ли был первым русским грамотеем. Были, наверное, и до него на Руси грамотные люди. Это можно сказать хотя бы по тому, что известен даже писаный договор русских с византийцами 911 года, дошедший до нас, правда, уже много раз переписанным.
А вот «гороухща» – самая древняя известная нам подлинная русская надпись. И поэтому с особым благоговением хранит музей ту старую корчагу, что откопали в кургане археологи.
КЛИНОК КОВАЛЯ ЛЮДОТЫ
В кургане, где нашли амфору с надписью, помните, был и меч. Если амфору при погребении разбили, то меч сломали и верхнюю часть клинка с рукоятью воткнули глубоко в землю. Необходимейшая воину вещь была таким образом «убита» (как убивали в этих случаях и животных) и отправлена «на тот свет» вместе с тем, кто, наверное, не расставался с ней при жизни.
Амфора была византийская. Ну, а меч? Кто его сделал? Константинопольский оружейник? Или варяжский? Или французский? А может быть, русский?
Длинный – без малого метр, – с широким, прямым, несколько скругленным на конце клинком и красивой, украшенной обычно бронзой, серебром, а то и золотом рукоятью – таким был меч европейского воина тысячу лет тому назад.
С этим мечом нечего было делать пехотинцу: ему нужен совсем другой меч – короткий, с острым концом, чтобы в тесноте рукопашной схватки можно было колоть противника. Тут не размахнешься, не рубанешь длинным мечом. Им нужно было рубить с коня. И владели такими мечами, конечно, конники; на Руси – княжеские дружинники.
Мы уже говорили, что некоторые из них были норманнами – варягами. Одно время даже думали, что если среди дружины варяги и не составляли большинства, то все же большинство дружинников было вооружено варяжским оружием, мечи считали норманнскими.
Их находили не только в курганах (хотя в погребениях встречено большинство мечей), но изредка и в древних городах, на местах сражений и торговых путях. Редкость таких находок можно понять: ведь в погребении меч остается навеки (особенно если он положен туда уже сломанным), а оставаясь среди живых, этот чрезвычайно ценный предмет переходит из рук в руки; его дарят, получают по наследству, продают, захватывают в качестве военной добычи; его не бросают никогда и очень редко теряют. Даже на месте кровопролитного сражения оружие убитых не оставалось: его старательно собирали. Так что остаться на поверхности земли целый меч мог лишь в каком-нибудь исключительном случае. Не чаще, впрочем, он оставался и под водой. Но и со дна реки археологи извлекают иногда мечи.
Пятьдесят лет тому назад при работах, связанных со строительством Днепрогэса, у левого берега Днепра напротив Кичкаса со дна реки среди других предметов подняли сразу пять мечей. Тут уж как будто все было за то, чтобы считать их норманнскими: ведь находка сделана как раз на знаменитом пути «из варяг в греки».
Но вот на клинках трех мечей Владислав Иосифович Равдоникас прочел одно и то же слово, выбитое латинскими буквами: «ULFBERHT» – «УЛЬФБЕРТ».
Это было имя, но оно принадлежало не владельцу меча, а оружейнику, который меч сделал. Мечей с этой надписью ко времени днепростроевской находки уже было известно десятка два. И большинство их было найдено в Скандинавии, то есть на родине варягов. Однако само имя Ульфберт – совсем не варяжское и вообще не скандинавское. Оно франкское. Мастер-то значит, был франк, а франки ведь жили некогда на территории Франции.
Еще в конце прошлого века хранитель Бергенского музея Лоранж считал, что норманны не были хорошими оружейниками и ввозили оружие из Западной Европы.
Позже исследователи пришли к заключению, что имя Ульфберт, вероятно, служило маркой большой мастерской или даже нескольких мастерских, находившихся где-то во Франции или на Рейне в районе Майнца, а может быть, и на территории современной Бельгии – в средневековой Фландрии. Первоначально это действительно было имя конкретного мастера, но потом производство разрослось, и под этим именем работали и другие мастера, ставившие иногда на откованных ими клинках, кроме традиционного «Ульфберт», еще и свой значок.
Была в тогдашней Европе и еще одна знаменитая мастерская. Она находилась тоже на Рейне, может быть, в районе Золингена. Марка ее была «Ингельред» – тоже имя мастера. На одном клинке из этой мастерской прочли на одной стороне «INGELRED», а на другой – «FIT», что значит: «Ингельред сделал».
Мечи из Западной Европы везли в Скандинавию на кораблях. Скандинавский поэт тех времен восторженно описывает эти корабли,
Может быть. А может быть, и нет.
Ведь византийцы, если и нуждались в этого рода товаре, легче могли приобрести его не у скандинавских купцов, а непосредственно у франкских или, например, у дамасских. Мечи попали на корабль викингов не как товар, а как оружие. Такие корабли плыли через Волхов, озеро Ильмень, верховья Днепра, проходили мимо Киева и отчаянно боролись с бурными днепровскими волнами в порогах. Должно быть, не один из них нашел здесь свой конец, не один воин в своем тяжелом вооружении камнем пошел на дно.
Но ведь мечи найдены около Кичкаса, то есть ниже порогов. Корабль, на котором плыли их владельцы, как раз благополучно миновал буруньи. Он погиб уже в относительно спокойных днепровских водах по какой-то другой причине.
Эту причину хорошо знали в те времена и недаром считали как раз место у Кичкаса и острова Хортицы самым опасным на пути «из варяг в греки». Один византийский писатель отмечал, что река здесь довольно узкая, «и высота берега, которую видит глаз снизу, такова, что пущенная оттуда стрела как раз попадает в плывущих…» Наверное, знали об этом и степные кочевники, любившие подкарауливать здесь богатые караваны.
Итак, судьба этих пяти мечей довольно плачевна. Их сделали франкские оружейники, какой-то купец привез в Скандинавию и продал викингам. Мы не знаем, где побывали после этого их хозяева, но, видимо, когда они поехали «в греки» на Днепре, возле острова Хортица, их корабль подвергся нападению. И викинги погибли не от ярости волн, а от стрел противников. А мечи проделали сложный путь как в пространстве, так и во времени – от мастерской Ульфберта, где-нибудь около Бордо, через Скандинавию и Днепр в Днепропетровский музей.
Значит, варяги, как и другие народы тогдашней Европы, пользовались мечами франкского производства. Но может быть, все же из Франции привозили только клинки, а рукояти делали норманны? Ведь на богато украшенных рукоятях мечей находят типично скандинавские мотивы.
Вот на перекрестье и навершье меча причудливо переплетены фигуры чудовищ, напоминающих отвратительных и злобных змей. Пасти их раскрыты, тела напряжены. Они яростно борются друг с другом.
Очень похожие узоры вырезаны на варяжских надгробных камнях в Скандинавии. И древнеисландская сага – «Старшая эдда» – описывает такое украшение меча:
Позднее другой скандинавский ученый – Арбман – все же усомнился в скандинавском происхождении рукояти этого меча. Дело в том, что на трубке, прикрывавшей стержень рукояти, той, за которую боец держит меч рукой, нет изображения «змея, обвивающего хвостом рукоять». На ней – узор, в котором какие-то ветки или листья разделены четкой геометрической ломаной линией. А. Н. Кирпичников согласился с этой поправкой и связал меч с более близкими к Руси областями – с юго-восточной Прибалтикой. Тем самым спор закончился; казалось бы, можно закончить и историю вещи.
Но вот появился новый метод исследования. Изобрели такую жидкость, с помощью которой можно «проявлять» изображения на клинках мечей. Протрешь так называемым реактивом Гейна даже очень пострадавший от времени, изъеденный ржавчиной клинок – и на нем выступают буквы или изображения, совсем как в детской игре, когда белый лист бумаги натирают толченым графитом – и «проявляется» целая картина.
Этим способом при первой же возможности и воспользовался А. Н. Кирпичников. Сначала в музеях Санкт-Петербурга и Москвы. Потом – в Киеве. Оказалось, что почти на каждом мече были надписи или знаки.
Одна за другой проявлялись перед исследователем надписи, и все латинскими буквами, как те, о которых мы уже говорили в начале рассказа.
Десяток мечей… другой… еще один… вот уже их расчищено более восьмидесяти.
Да, кажется, все мечи попадали на Русь из-за рубежа.
А уж этот-то, киевский, со змеями на перекрестье, должно быть, и подавно! Все же решили «проявить» и его.
Можно представить себе радость ученого, когда под действием реактива на клинке начали проступать одна за другой… русские буквы!!!
КОВАЛЬ – прочли на одной стороне. Это, видимо, не имя, а название профессии: кузнец. Само слово происходит от глагола «ковать» и в древнерусском языке известно по крайней мере с одиннадцатого века. Украинцы и сейчас называют кузнеца ковалем. Отсюда и не очень понятное нам сейчас слово «кувалда» (по-украински «ковадло» – то, чем куют, большой кузнечный молот). Отсюда и широко распространенная русская фамилия Ковалев, как от более позднего, по-видимому, слова другая фамилия – Кузнецов. А есть и украинская фамилия – просто Коваль. Может быть, это слово и на клинке означает если не имя, то прозвище?
По-видимому, нет.
Дело в том, что на другой стороне того же клинка буквы складываются в какое-то древнерусское имя. Эта сторона сильнее проржавела, уцелели не все буквы, да и те, что сохранились, утратили значительные части. Читать трудно.
Вот острая верхушка первой буквы, напоминающая «Л». Но может быть, это и «Д» – ведь низ не сохранился. Вторая буква видна ясно: «Ю», третья – «Д». И по форме его верхушки можно заключить, что та, первая, у которой не сохранилось низа, скорее всего «Л», а не «Д»: человек, выбивавший буквы, писал «Д» иначе. Затем видна левая половина кружка, который не мог быть ничем иным, кроме «О». А дальше – пропуск. Ржавчина целиком «съела» не только правую половину «О», но и всю следующую букву. А последняя, шестая буква опять читается ясно: «А».
На этой стороне выбито слово «Л Ю Д О…А». Пропуск между буквами «О» и «А» – широкий. Там должна была быть буква несколько шире обычной, например «Ш» или «Т». Тогда все слово можно читать: «ЛЮДОТА» или «ЛЮДОША».
Должно быть это – имя собственное, и притом мужское, поскольку сочетается со словом «коваль» мужского рода: в те времена не говорили, например, «машинист Иванова» или «доктор Вера». А мужские имена, оканчивающиеся на букву «а», то есть по форме, напоминающие современные женские (вроде позднейших Никита или Кузьма), совсем не были редки. Они могли оканчиваться и на «та» и на «ша»: скажем, Ратша или Гюрята. Поэтому нельзя с уверенностью сказать, как звали того мастера, что сковал меч: Людота или Людоша. Но нет сомнения в том, что этот, будем говорить, Людота, был кузнец – «коваль». И главное – это был русский мастер-оружейник, делавший такие мечи, какие изготовляли в ту пору лучшие мастера Европы.
Теперь, когда исследователи избавились от гипнотизирующей мысли, что если уж на Руси найден меч, так обязательно привезенный из-за рубежа, стали думать, что не обязательно и рукоять меча скандинавского или прибалтийского происхождения. Ее мог сделать тот же Людота, даже не беря за образец какую-то скандинавскую или прибалтийскую рукоять: подобные украшения встречаются, хоть и не очень часто, в отделке русских вещей, например вырезанных из кости.
Когда же Людота сковал свой меч?
Судя по «почерку» мастера – по очертаниям букв и по характеру узора на рукояти, – в первой половине одиннадцатого века, между 1000 и 1050 годами. Немного позднее того времени, когда другой русский грамотей процарапал на амфоре слово «ГОРОУХЩА».
Где он жил?
Это сказать трудно. Ведь меч найден недалеко от Миргорода, но он мог быть потерян много позже, чем вышел из мастерской, и притом далеко от места своего рождения. Все же нужно предположить, что такой искусный, и притом «знавший грамоте» оружейник жил и работал в каком-то крупном городе. Напрашивается мысль, что в Киеве или в Чернигове, но, может быть, и в Великом Новгороде, Смоленске или Полоцке. На Руси было тогда немного менее сотни городов, в том числе десяток крупных, а некоторые русские города славились тогда далеко за пределами Русской земли.
Итак, в одном большом русском городе больше девятисот лет назад мастер-оружейник отковал длинную полосу из нескольких жгутов различным образом обработанного железа, наварил оба ее края сталью, заострил оба лезвия, закалил клинок и выбил на двух его плоскостях свою метку: ЛЮДОТА КОВАЛЬ. В выбитые углубления он забил витую из железа и стали («демаскированную», как говорят специалисты) проволоку, чтобы буквы лучше выделялись (это называют теперь «инкрустация»). Потом, наверное, сам же отлил бронзовые пластины для украшения рукояти. Меч был очень нарядный – светлый, блестящий, с надписью на клинке, с яркой желтовато-красноватой, как бы золотой рукоятью.
Конечно, его купил – и должно быть, за немалую цену – какой-то воин. При каких обстоятельствах попал меч в бывшую Полтавскую губернию? Было ли там сражение или хозяин меча скончался и меч положили в могилу, сказать нельзя. Мы знаем только, что в конце прошлого столетия его нашли у казенной дачи местечка Фощеватая, близ Миргорода, что обстоятельства находки неизвестны, что хранился меч в Киеве, привлекал внимание многих знатоков древнего оружия и только лет через семьдесят после находки ученые узнали наконец, какова эта вещь на самом деле.
В начале книги мы говорили: судьба вещи раскрывается не сразу; дорогой предшественника каждый ученый может идти дальше, продолжить исследование и узнать еще много нового. Здесь перед нами другой случай: ученый еще и еще раз возвращается к уже решенному им же вопросу, применение нового метода дает ему новые возможности исследования, приводит к новым заключениям. И пусть эти выводы не соответствуют тому, что тот же исследователь говорил раньше. Никогда не надо упорствовать в своих заблуждениях. Настоящий ученый не побоится опровергнуть самого себя.
БАБИНО ПРЯСЛИЦЕ
Семенем посыпали покойника, в котором подозревали вурдалака. Считалось, например, что вурдалаками чаще всего становились те, кто при жизни были колдунами. Но могли якобы посыпать семенем и почитаемого покойника, чтобы оградить его от вурдалаков.
Вот к каким рассуждениям прибегали, чтобы объяснить присутствие в кургане той корчаги с надписью. Оставалось только неясным, зачем в таком случае было класть в курган еще и сосуд с надписью «горчица». Может быть, чтобы грамотный вурдалак испугался самого слова «горчица» да так и не вылезал из своего кургана?
Некоторые ученые не соглашались и с самим чтением надписи «гороухща» или «гороушна» – как вы помните, конец слова был не ясен. Чешский исследователь Мареш предложил читать даже не одно, а два слова: «Гороух пса» – «Горух писал». А известный американский ученый Роман Якобсон читал: «Гороунйа» – «Горунова». При таких чтениях получалось, что надпись на корчаге обозначает не ее содержимое, а ее принадлежность какому-то Горуху или Горуну. Что ж, и такие случаи известны, и, даже читая эту книгу, вы познакомитесь еще с подобными надписями.
Большой интерес представляет для объяснения смысла древнейшей пока русской надписи мнение археолога Гали Федоровны Корзухиной. Еще М. Н. Тихомиров обратил внимание на то, что человек, процарапавший надпись на корчаге, как будто колебался: написать после «ОУ» букву «X» или «Щ». В первом случае вышло бы «гороуха», во втором – «гороуща». Похоже на то, что первая надпись содержит и первую описку, и первую попытку ту ошибку исправить. Процарапав сначала «X», писавший как будто решил заменить его «Щ», но так как на обожженной глине стирать нельзя, надписал «Щ» над «X». Так получились слитные буквы, или, как их называют специалисты по древним надписям, лигатура.
Г. Ф. Корзухина предположила также, что расположенные перед лигатурой буквы «ОУ» могли заменять существовавшие в те времена, но скоро исчезнувшие из нашего языка, носовые звуки – большой или малый «юс». В последнем случае можно читать что-то вроде «горюща» или «горяща» – «горючее». На эту мысль Г. Ф. Корзухину натолкнуло то обстоятельство, что при анализе содержимого многих корчаг и кувшинов, найденных не в курганах, а в южных городах в слоях IX и X веков, даже теперь, более чем через тысячу лет, обнаружили на стенках сосудов следы… нефти, по составу чрезвычайно близкой к известной керченской или таманской нефти.
Наверное, чудесные свойства этого природного горючего уже давно были известны людям. И хоть не знали в те отдаленные времена ни двигателей внутреннего сгорания, ни других машин, поглощающих в наше время огромные количества добываемой во всем мире нефти, люди находили ей важное применение. Из древнейших летописей мы знаем, например, что византийцы не раз сжигали русские корабли каким-то страшным «греческим огнем». Огонь этот был страшен потому, что его нельзя было залить – он горел даже в воде. Состав «греческого огня» утрачен. Думают, что в смесь входили смола, селитра, сера и горючие масла. Но, зная, что нефть как раз способна гореть даже на морских волнах (если нет большого волнения), можно предположить, что «греческий огонь» изготовляли не без применения нефти.
И мало ли еще для чего могли употреблять нефть! В небольших количествах, например, как наружное лекарство или как горючее для светильников. Понятно, что таманскую нефть могли наливать в кувшины, в амфоры, продавать в Тамани, и где-нибудь на Киевщине или Черниговщине, и даже далеко на севере, в Смоленске.
Но как попал сосуд с горючим в Гнездово? Если вдуматься, очень даже просто мог попасть. Не надо забывать, что покойников в Гнездове сжигали. А для этого нужен большой костер, да развести его дело не такое простое, особенно в дождливую, ненастную погоду. Представим себе на минуту, что погребенный в кургане дружинник скончался поздней осенью, когда почти непрерывно льют дожди. Для его похорон не пожалели и какого-то количества «гороухщи» – дорогой, привезенной из Византии нефти. А пустую корчагу разбили и осколки бросили на погребальный костер. Мнение Г. Ф. Корзухиной поддержал ученый-технолог Константин Васильевич Кострин.
Казалось бы, это – наиболее заманчивая гипотеза, так просто все объясняющая. Но почему бы не подтвердить ее, подвергнув анализу амфору из Гнездова? Для этого стоило бы даже вновь разбить с таким трудом склеенный сосуд. Стоило бы, если бы была надежда, что нефть на нем осталась. Но если вспомнить, что обломки амфоры побывали в большом костре, то вероятность сохранения каких-либо следов нефти на стенках сосуда почти совсем исчезает. Черепки розовые, на некоторых – легко стираемая копоть от костра.
Насколько нам известно, Д. А. Авдусин все же считает наиболее правильным чтение П. Я. Черных: «гороушна» – «горчичное семя».
Итак, что было в сосуде – горчица, нефть или еще что-нибудь, – пока остается загадкой.
В далеком Крыму сделал гончар эту амфору. А купец – налил ли он в нее нефть, или насыпал горчицу, или перец – продал сосуд с его содержимым другому купцу, что ехал в Русь. Из Руси (тогда ведь так называли только Киевщину, это гораздо позже название «Русь» распространилось на все восточнославянские земли) повез ее в ладье вверх по Днепру, наверное, уже какой-то третий купец. А может быть, и сам смоленский дружинник побывал в Киеве да купил корчагу нефти. Так или иначе, попала она в Смоленск.
Здесь ли процарапал на ней новый хозяин надпись, заинтриговавшую через тысячу лет стольких ученых, или это еще раньше сделал русский купец, что купил корчагу у грека в Киеве, – сказать трудно. Но тот, кто это сделал, вряд ли был первым русским грамотеем. Были, наверное, и до него на Руси грамотные люди. Это можно сказать хотя бы по тому, что известен даже писаный договор русских с византийцами 911 года, дошедший до нас, правда, уже много раз переписанным.
А вот «гороухща» – самая древняя известная нам подлинная русская надпись. И поэтому с особым благоговением хранит музей ту старую корчагу, что откопали в кургане археологи.
КЛИНОК КОВАЛЯ ЛЮДОТЫ
Амфора была византийская. Ну, а меч? Кто его сделал? Константинопольский оружейник? Или варяжский? Или французский? А может быть, русский?
Длинный – без малого метр, – с широким, прямым, несколько скругленным на конце клинком и красивой, украшенной обычно бронзой, серебром, а то и золотом рукоятью – таким был меч европейского воина тысячу лет тому назад.
С этим мечом нечего было делать пехотинцу: ему нужен совсем другой меч – короткий, с острым концом, чтобы в тесноте рукопашной схватки можно было колоть противника. Тут не размахнешься, не рубанешь длинным мечом. Им нужно было рубить с коня. И владели такими мечами, конечно, конники; на Руси – княжеские дружинники.
Мы уже говорили, что некоторые из них были норманнами – варягами. Одно время даже думали, что если среди дружины варяги и не составляли большинства, то все же большинство дружинников было вооружено варяжским оружием, мечи считали норманнскими.
Их находили не только в курганах (хотя в погребениях встречено большинство мечей), но изредка и в древних городах, на местах сражений и торговых путях. Редкость таких находок можно понять: ведь в погребении меч остается навеки (особенно если он положен туда уже сломанным), а оставаясь среди живых, этот чрезвычайно ценный предмет переходит из рук в руки; его дарят, получают по наследству, продают, захватывают в качестве военной добычи; его не бросают никогда и очень редко теряют. Даже на месте кровопролитного сражения оружие убитых не оставалось: его старательно собирали. Так что остаться на поверхности земли целый меч мог лишь в каком-нибудь исключительном случае. Не чаще, впрочем, он оставался и под водой. Но и со дна реки археологи извлекают иногда мечи.
Пятьдесят лет тому назад при работах, связанных со строительством Днепрогэса, у левого берега Днепра напротив Кичкаса со дна реки среди других предметов подняли сразу пять мечей. Тут уж как будто все было за то, чтобы считать их норманнскими: ведь находка сделана как раз на знаменитом пути «из варяг в греки».
Но вот на клинках трех мечей Владислав Иосифович Равдоникас прочел одно и то же слово, выбитое латинскими буквами: «ULFBERHT» – «УЛЬФБЕРТ».
Это было имя, но оно принадлежало не владельцу меча, а оружейнику, который меч сделал. Мечей с этой надписью ко времени днепростроевской находки уже было известно десятка два. И большинство их было найдено в Скандинавии, то есть на родине варягов. Однако само имя Ульфберт – совсем не варяжское и вообще не скандинавское. Оно франкское. Мастер-то значит, был франк, а франки ведь жили некогда на территории Франции.
Еще в конце прошлого века хранитель Бергенского музея Лоранж считал, что норманны не были хорошими оружейниками и ввозили оружие из Западной Европы.
Позже исследователи пришли к заключению, что имя Ульфберт, вероятно, служило маркой большой мастерской или даже нескольких мастерских, находившихся где-то во Франции или на Рейне в районе Майнца, а может быть, и на территории современной Бельгии – в средневековой Фландрии. Первоначально это действительно было имя конкретного мастера, но потом производство разрослось, и под этим именем работали и другие мастера, ставившие иногда на откованных ими клинках, кроме традиционного «Ульфберт», еще и свой значок.
Была в тогдашней Европе и еще одна знаменитая мастерская. Она находилась тоже на Рейне, может быть, в районе Золингена. Марка ее была «Ингельред» – тоже имя мастера. На одном клинке из этой мастерской прочли на одной стороне «INGELRED», а на другой – «FIT», что значит: «Ингельред сделал».
Мечи из Западной Европы везли в Скандинавию на кораблях. Скандинавский поэт тех времен восторженно описывает эти корабли,
А как же попали те пять мечей, изготовленных в мастерской Ульфберта, из Скандинавии в Кичкас, да еще на дно Днепра? Может быть, их везли на корабле продавать?
…нагруженные людьми
И белыми щитами,
Западными копьями
И франкскими мечами.
Может быть. А может быть, и нет.
Ведь византийцы, если и нуждались в этого рода товаре, легче могли приобрести его не у скандинавских купцов, а непосредственно у франкских или, например, у дамасских. Мечи попали на корабль викингов не как товар, а как оружие. Такие корабли плыли через Волхов, озеро Ильмень, верховья Днепра, проходили мимо Киева и отчаянно боролись с бурными днепровскими волнами в порогах. Должно быть, не один из них нашел здесь свой конец, не один воин в своем тяжелом вооружении камнем пошел на дно.
Но ведь мечи найдены около Кичкаса, то есть ниже порогов. Корабль, на котором плыли их владельцы, как раз благополучно миновал буруньи. Он погиб уже в относительно спокойных днепровских водах по какой-то другой причине.
Эту причину хорошо знали в те времена и недаром считали как раз место у Кичкаса и острова Хортицы самым опасным на пути «из варяг в греки». Один византийский писатель отмечал, что река здесь довольно узкая, «и высота берега, которую видит глаз снизу, такова, что пущенная оттуда стрела как раз попадает в плывущих…» Наверное, знали об этом и степные кочевники, любившие подкарауливать здесь богатые караваны.
Итак, судьба этих пяти мечей довольно плачевна. Их сделали франкские оружейники, какой-то купец привез в Скандинавию и продал викингам. Мы не знаем, где побывали после этого их хозяева, но, видимо, когда они поехали «в греки» на Днепре, возле острова Хортица, их корабль подвергся нападению. И викинги погибли не от ярости волн, а от стрел противников. А мечи проделали сложный путь как в пространстве, так и во времени – от мастерской Ульфберта, где-нибудь около Бордо, через Скандинавию и Днепр в Днепропетровский музей.
Значит, варяги, как и другие народы тогдашней Европы, пользовались мечами франкского производства. Но может быть, все же из Франции привозили только клинки, а рукояти делали норманны? Ведь на богато украшенных рукоятях мечей находят типично скандинавские мотивы.
Вот на перекрестье и навершье меча причудливо переплетены фигуры чудовищ, напоминающих отвратительных и злобных змей. Пасти их раскрыты, тела напряжены. Они яростно борются друг с другом.
Очень похожие узоры вырезаны на варяжских надгробных камнях в Скандинавии. И древнеисландская сага – «Старшая эдда» – описывает такое украшение меча:
Нет, конечно, этот меч – скандинавский, хоть найден он на Украине, неподалеку от воспетого Гоголем городка Миргорода. Так решили сначала известный украинский историк Михаил Сергеевич Грушевский, потом шведский историк Арне и, наконец, молодой археолог Анатолий Николаевич Кирпичников. И в Киевском историческом музее меч хранился как уникальный чужеземный предмет, попавший на Русь почти тысячу лет назад: рукояти подобной формы стали делать около тысячного года.
…На лезвии змей окровавленный лег,
Другой обвивает хвостом рукоять…
Позднее другой скандинавский ученый – Арбман – все же усомнился в скандинавском происхождении рукояти этого меча. Дело в том, что на трубке, прикрывавшей стержень рукояти, той, за которую боец держит меч рукой, нет изображения «змея, обвивающего хвостом рукоять». На ней – узор, в котором какие-то ветки или листья разделены четкой геометрической ломаной линией. А. Н. Кирпичников согласился с этой поправкой и связал меч с более близкими к Руси областями – с юго-восточной Прибалтикой. Тем самым спор закончился; казалось бы, можно закончить и историю вещи.
Но вот появился новый метод исследования. Изобрели такую жидкость, с помощью которой можно «проявлять» изображения на клинках мечей. Протрешь так называемым реактивом Гейна даже очень пострадавший от времени, изъеденный ржавчиной клинок – и на нем выступают буквы или изображения, совсем как в детской игре, когда белый лист бумаги натирают толченым графитом – и «проявляется» целая картина.
Этим способом при первой же возможности и воспользовался А. Н. Кирпичников. Сначала в музеях Санкт-Петербурга и Москвы. Потом – в Киеве. Оказалось, что почти на каждом мече были надписи или знаки.
Одна за другой проявлялись перед исследователем надписи, и все латинскими буквами, как те, о которых мы уже говорили в начале рассказа.
Десяток мечей… другой… еще один… вот уже их расчищено более восьмидесяти.
Да, кажется, все мечи попадали на Русь из-за рубежа.
А уж этот-то, киевский, со змеями на перекрестье, должно быть, и подавно! Все же решили «проявить» и его.
Можно представить себе радость ученого, когда под действием реактива на клинке начали проступать одна за другой… русские буквы!!!
КОВАЛЬ – прочли на одной стороне. Это, видимо, не имя, а название профессии: кузнец. Само слово происходит от глагола «ковать» и в древнерусском языке известно по крайней мере с одиннадцатого века. Украинцы и сейчас называют кузнеца ковалем. Отсюда и не очень понятное нам сейчас слово «кувалда» (по-украински «ковадло» – то, чем куют, большой кузнечный молот). Отсюда и широко распространенная русская фамилия Ковалев, как от более позднего, по-видимому, слова другая фамилия – Кузнецов. А есть и украинская фамилия – просто Коваль. Может быть, это слово и на клинке означает если не имя, то прозвище?
По-видимому, нет.
Дело в том, что на другой стороне того же клинка буквы складываются в какое-то древнерусское имя. Эта сторона сильнее проржавела, уцелели не все буквы, да и те, что сохранились, утратили значительные части. Читать трудно.
Вот острая верхушка первой буквы, напоминающая «Л». Но может быть, это и «Д» – ведь низ не сохранился. Вторая буква видна ясно: «Ю», третья – «Д». И по форме его верхушки можно заключить, что та, первая, у которой не сохранилось низа, скорее всего «Л», а не «Д»: человек, выбивавший буквы, писал «Д» иначе. Затем видна левая половина кружка, который не мог быть ничем иным, кроме «О». А дальше – пропуск. Ржавчина целиком «съела» не только правую половину «О», но и всю следующую букву. А последняя, шестая буква опять читается ясно: «А».
На этой стороне выбито слово «Л Ю Д О…А». Пропуск между буквами «О» и «А» – широкий. Там должна была быть буква несколько шире обычной, например «Ш» или «Т». Тогда все слово можно читать: «ЛЮДОТА» или «ЛЮДОША».
Должно быть это – имя собственное, и притом мужское, поскольку сочетается со словом «коваль» мужского рода: в те времена не говорили, например, «машинист Иванова» или «доктор Вера». А мужские имена, оканчивающиеся на букву «а», то есть по форме, напоминающие современные женские (вроде позднейших Никита или Кузьма), совсем не были редки. Они могли оканчиваться и на «та» и на «ша»: скажем, Ратша или Гюрята. Поэтому нельзя с уверенностью сказать, как звали того мастера, что сковал меч: Людота или Людоша. Но нет сомнения в том, что этот, будем говорить, Людота, был кузнец – «коваль». И главное – это был русский мастер-оружейник, делавший такие мечи, какие изготовляли в ту пору лучшие мастера Европы.
Когда же Людота сковал свой меч?
Судя по «почерку» мастера – по очертаниям букв и по характеру узора на рукояти, – в первой половине одиннадцатого века, между 1000 и 1050 годами. Немного позднее того времени, когда другой русский грамотей процарапал на амфоре слово «ГОРОУХЩА».
Где он жил?
Это сказать трудно. Ведь меч найден недалеко от Миргорода, но он мог быть потерян много позже, чем вышел из мастерской, и притом далеко от места своего рождения. Все же нужно предположить, что такой искусный, и притом «знавший грамоте» оружейник жил и работал в каком-то крупном городе. Напрашивается мысль, что в Киеве или в Чернигове, но, может быть, и в Великом Новгороде, Смоленске или Полоцке. На Руси было тогда немного менее сотни городов, в том числе десяток крупных, а некоторые русские города славились тогда далеко за пределами Русской земли.
Итак, в одном большом русском городе больше девятисот лет назад мастер-оружейник отковал длинную полосу из нескольких жгутов различным образом обработанного железа, наварил оба ее края сталью, заострил оба лезвия, закалил клинок и выбил на двух его плоскостях свою метку: ЛЮДОТА КОВАЛЬ. В выбитые углубления он забил витую из железа и стали («демаскированную», как говорят специалисты) проволоку, чтобы буквы лучше выделялись (это называют теперь «инкрустация»). Потом, наверное, сам же отлил бронзовые пластины для украшения рукояти. Меч был очень нарядный – светлый, блестящий, с надписью на клинке, с яркой желтовато-красноватой, как бы золотой рукоятью.
Конечно, его купил – и должно быть, за немалую цену – какой-то воин. При каких обстоятельствах попал меч в бывшую Полтавскую губернию? Было ли там сражение или хозяин меча скончался и меч положили в могилу, сказать нельзя. Мы знаем только, что в конце прошлого столетия его нашли у казенной дачи местечка Фощеватая, близ Миргорода, что обстоятельства находки неизвестны, что хранился меч в Киеве, привлекал внимание многих знатоков древнего оружия и только лет через семьдесят после находки ученые узнали наконец, какова эта вещь на самом деле.
В начале книги мы говорили: судьба вещи раскрывается не сразу; дорогой предшественника каждый ученый может идти дальше, продолжить исследование и узнать еще много нового. Здесь перед нами другой случай: ученый еще и еще раз возвращается к уже решенному им же вопросу, применение нового метода дает ему новые возможности исследования, приводит к новым заключениям. И пусть эти выводы не соответствуют тому, что тот же исследователь говорил раньше. Никогда не надо упорствовать в своих заблуждениях. Настоящий ученый не побоится опровергнуть самого себя.
БАБИНО ПРЯСЛИЦЕ
Каждому клали в курган свое: мужчине – оружие, женщине – украшения, обоим – горшки. И конечно, свои несложные орудия для работы: ведь и «на том свете» каждый должен будет делать свое привычное дело: мужчина – мужское, женщина – женское.
Так, в крестьянских курганах топоры находят в мужских погребениях, а серпы – в женских. Ведь расчищать участок для посева, рубить лес – это было дело мужское, а жать серпом – женское. Еще лет пятьдесят тому назад у нас серпами жали женщины, а мужчины тот же хлеб убирали косами. И в Черной могиле, которая насыпана, как вы помните, тысячу лет тому назад, серпы относятся, по-видимому, к погребению женщины-рабыни.
Есть еще одна замечательная по многим причинам вещь, которую в Древней Руси употребляли только женщины. Это – пряслице, или, как тогда говорили, «пряслене». В самом слове вам уже, наверное, слышится знакомое «прясть».
Их находят в древних русских городах и селах десятками и сотнями.
Пряслица – вещички маленькие, изящные, похожие скорее на безделушки, чем на важные рабочие инструменты. Если посмотреть на них сбоку, они как будто бы разных форм: одни – просто как полоска, другие – как две миниатюрные трапеции, соединенные основаниями, третьи – как часть окружности. Но если смотреть на них сверху, как говорят, «в плане», то все пряслица непременно круглые и в центре каждого есть круглое отверстие около сантиметра в диаметре. Эта вещь была явно предназначена для того, чтобы вращаться.
Да, прясло, пряслице, пряслен или пряслене – своеобразное приспособление для прядения, маленький грузик, маховичок, который надевали на веретено, чтобы оно ровней вращалось, когда пряха его раскрутит, чтобы ровнее шла нитка.
Пряхой была еще сто лет тому назад всякая крестьянская женщина или девушка, а в древности – почти всякая горожанка. Она должна была напрясть ниток, наткать из них полотна, чтобы одеть всю семью, да еще сделать себе приданое: без этого и замуж не возьмут.
Грубо расчесанное льняное волокно прикрепляла пряха к гребню своей прялки. Пропуская несколько волокон через зубья гребня, она левой рукой тянула это «прядево», а пальцами правой руки крутила веретено, подобно тому, как крутят волчок, только не опирая нижний конец на пол, на весу. Волокна скручивались в нитку, нитка навертывалась на корпус веретена; по мере того как пряха пряла свою пряжу, веретено становилось все толще. А если на веретено надевали пряслице, оно крутилось дольше, нитка получалась ровнее.
Представьте себе, сколько нужно было прясть каждой женщине!
Сколько, например, надо напрясть ниток, чтобы из них соткать потом хоть один кусок полотна на одну только рубаху? Наверное с десяток километров!
Работа трудная, медленная.
«У ленивой пряхи и про себя нет рубахи» – говорит старая пословица.
Приходилось каждую минуту, свободную от других домашних дел, прясть да прясть.
У некоторых народов женщины прядут даже на ходу, заткнув гребень с прядевом за пояс. И, уж конечно, пряли русские женщины после трудового дня, особенно в долгие зимние вечера.
Так, в крестьянских курганах топоры находят в мужских погребениях, а серпы – в женских. Ведь расчищать участок для посева, рубить лес – это было дело мужское, а жать серпом – женское. Еще лет пятьдесят тому назад у нас серпами жали женщины, а мужчины тот же хлеб убирали косами. И в Черной могиле, которая насыпана, как вы помните, тысячу лет тому назад, серпы относятся, по-видимому, к погребению женщины-рабыни.
Есть еще одна замечательная по многим причинам вещь, которую в Древней Руси употребляли только женщины. Это – пряслице, или, как тогда говорили, «пряслене». В самом слове вам уже, наверное, слышится знакомое «прясть».
Их находят в древних русских городах и селах десятками и сотнями.
Пряслица – вещички маленькие, изящные, похожие скорее на безделушки, чем на важные рабочие инструменты. Если посмотреть на них сбоку, они как будто бы разных форм: одни – просто как полоска, другие – как две миниатюрные трапеции, соединенные основаниями, третьи – как часть окружности. Но если смотреть на них сверху, как говорят, «в плане», то все пряслица непременно круглые и в центре каждого есть круглое отверстие около сантиметра в диаметре. Эта вещь была явно предназначена для того, чтобы вращаться.
Да, прясло, пряслице, пряслен или пряслене – своеобразное приспособление для прядения, маленький грузик, маховичок, который надевали на веретено, чтобы оно ровней вращалось, когда пряха его раскрутит, чтобы ровнее шла нитка.
Пряхой была еще сто лет тому назад всякая крестьянская женщина или девушка, а в древности – почти всякая горожанка. Она должна была напрясть ниток, наткать из них полотна, чтобы одеть всю семью, да еще сделать себе приданое: без этого и замуж не возьмут.
Представьте себе, сколько нужно было прясть каждой женщине!
Сколько, например, надо напрясть ниток, чтобы из них соткать потом хоть один кусок полотна на одну только рубаху? Наверное с десяток километров!
Работа трудная, медленная.
«У ленивой пряхи и про себя нет рубахи» – говорит старая пословица.
Приходилось каждую минуту, свободную от других домашних дел, прясть да прясть.
У некоторых народов женщины прядут даже на ходу, заткнув гребень с прядевом за пояс. И, уж конечно, пряли русские женщины после трудового дня, особенно в долгие зимние вечера.
Помните, за этим обыденным занятием застал пушкинский царь Салтан трех девушек, одну из которых (как раз не ту, что хорошо готовила, и не ту, что хорошо ткала) тут же решил взять себе в жены. Бытовая сценка, конечно, взята поэтом из тогдашней деревенской жизни. Девушки допоздна прядут и за этой работой делятся своими мечтами.
Три девицы под окном
Пряли поздно вечерком.
«Кабы я была царица, —
Говорит одна девица, —
То на весь крещеный мир
Приготовила б я пир».
«Кабы я была царица, —
Говорит ее сестрица, —
То на весь бы мир одна
Наткала я полотна».