Третья книга героических деяний и речений доброго Пантагрюэля.
Сочинение мэтра Франсуа Рабле, доктора медицины
Автор просит благосклонных читателей подождать смеяться до семьдесят восьмой книги
Франсуа Рабле духу королевы Наваррской
О дух высокий, чистый и благой!
Паря в родной тебе лазури рая,
Ты позабыл приют телесный свой —
Свою красу, сурово плоть лишая
Всего, чем нам мила юдоль земная,
И длишь уныло здешней жизни миги.
Стряхни хоть раз своей тоски вериги,
Для помыслов избрав иную цель,
И прочитай о том, что в третьей книге
Свершит, смеясь, добряк Пантагрюэль.
Предисловие автора, мэтра Франсуа Рабле, к третьей книге героических деяний доброго Пантагрюэля
Добрые люди, достославные пьяницы и вы, досточтимые подагрики! Вы когда-нибудь видели Диогена, философа-циника? Если видели, то виденья, надеюсь, не утратили, или я лишился рассудка и способности логически мыслить. Это же такое счастье — видеть, как искрится на солнце вино… то есть я хотел сказать: как сверкают на солнце груды золота… опять не то: как сияет само солнце! Сошлюсь в том на слепорожденного, о котором так много говорится в Священном писании: когда велением Всевышнего, свое обещание мгновенно исполнившего, слепорожденному было дано право испросить себе все, чего он хочет, он пожелал только одного: видеть.
Притом вы уже не молоды, а это как раз и есть необходимое условие для того, чтобы под хмельком не зря болтать языком, а на сверхфизические философствовать темы, служить Бахусу, все до крошки подъедать и рассуждать о живительности, цвете, букете, прельстительности, восхитительности, целебных, волшебных и великолепных свойствах благословенного и вожделенного хмельного.
Если же вы Диогена не видели (чему мне нетрудно будет поверить), то, уж во всяком случае, о нем слышали, ибо молва и слава о нем облетели вселенную и он доныне еще всем памятен и знаменит. А кроме того, у всех у вас течет в жилах, если не ошибаюсь, фригийская кровь, и хотя у вас нет столько экю, сколько их было у Мидаса, однако ж в наследство от него вам досталось нечто такое, за что еще в давно прошедшие времена персы особенно ценили своих отакустов, о чем так мечтал император Антонин и чем впоследствии обладала та самая Роганова змея, которую звали Красивые Уши.
Если же вы ничего не слыхали о Диогене, то я вам сейчас расскажу про него одну историю, чтобы было за кого выпить для начала (а ну-ка, налейте!) и чтобы завязать разговор (а ну-ка, послушайте!), и прежде всего надобно вам знать (чтобы вы потом по простоте душевной не дались в обман, как попадаются на удочку люди неверующие), что это был превосходнейший и жизнерадостнейший философ своего времени. Если и были у него недостатки, то ведь есть они и у вас, есть они и у нас. Один Бог без греха. Сам Александр Великий, несмотря на то, что домашним наставником его был Аристотель, необыкновенно высоко ставил синопского философа и признавался, что, не будь он Александром, он бы желал быть Диогеном.
Когда Филипп, царь Македонский, задумал осадить и разорить Коринф, на коринфян, узнавших от своих лазутчиков, что он со многочисленною ратью идет на них, это навело вполне понятный страх, и нимало не медля они, каждый на своем посту, ревностно взялись за дело, дабы оказать враждебным его действиям сопротивление и город свой защитить.
Одни подвозили в крепость утварь, скот, зерно, вина, фрукты, продовольствие и военное снаряжение.
Другие укрепляли стены, строили бастионы,
возводили исходящие углы равелинов,
копали рвы,
вновь подводили контрмины,
прикрывали укрепления турами,
приводили в порядок орудийные площадки,
расчищали старые рвы,
укрепляли брустверы перед ходами сообщения,
сооружали кавальеры,
восстанавливали контрэскарпы,
заливали известью куртины,
сколачивали вышки,
скашивали края парапетов,
забивали амбразуры,
укрепляли бойницы,
поправляли сарацинские подъемные решетки и катаракты,
ставили часовых,
разводили караулы.
Все были начеку, каждый делал свое дело.
Одни полировали легкие нагрудные латы, лакировали кирасы, чистили конские латы, конские налобники, кольчуги, панцири, шлемы, забрала, каски, копья, легкие шлемы, шишаки, брони, наручни, набедренники, кольчужные ластовицы, ожерелья, нагрудные щиты, пластинки для нагрудных щитов, большие щиты, калиги, наколенники, поножи, шпоры.
Другие готовили луки, пращи, арбалеты, пули, катапульты, зажигательные стрелы, бомбы, зажигательные и метательные снаряды, балисты, скорпионы и прочие орудия, отражающие и разрушающие осадные башни.
Точили рогатины, пики, крючья, алебарды, кривые резаки, копья, ассагаи, вилы, секиры, палицы, топоры, полупики, дротики, копьеца.
Острили ятаганы, мечи, сабли, лезвия, шпаги, рапиры, пистойские кинжалы, кинжалы со спиральными лезвиями, кинжалы с трехгранными клинками, мандузианы, кинжалы простые, ножи, клинки, арбалетные стрелы.
Каждый брался за тесак, каждый чистил свой резак. Женщины самых строгих правил и преклонного возраста и те начищали до блеска свои принадлежности, — как известно, древние коринфянки отличались беззаветной храбростью в битвах.
Диогену городские власти ничего не поручили, и в течение нескольких дней он только молча наблюдал, как его сограждане все у себя поднимали вверх дном. Затем боевой пыл передался и ему: он подпоясался, нацепил на себя какую-то ветошь, закатал рукава до локтей, отдал старому своему приятелю суму, книги и навощенные дощечки, выбрал за городом по направлению к Кранию (так называется холм близ Коринфа) открытое место, выкатил туда бочку, в которой он укрывался от непогоды, и, обуреваемый жаждой деятельности, стал проворно двигать руками: уж он эту свою бочку поворачивал, переворачивал, чинил, грязнил,
наливал, выливал, забивал,
скоблил, смолил, белил,
катал, шатал, мотал, метал, латал, хомутал,
толкал, затыкал, кувыркал, полоскал,
конопатил, колошматил, баламутил,
пинал, приминал, уминал,
зарифлял, закреплял, заправлял,
сотрясал, потрясал, отрясал, вязал, подрезал, терзал,
продвигал, выдвигал, запрягал,
тузил, возил, пазил,
снаряжал, заряжал,
клепал, поднимал, обнимал,
выпаривал, выжаривал, обшаривал,
встряхивал, потряхивал, обмахивал,
строгал, тесал, бросал,
прочищал, оснащал, улещал,
супонил, полонил, помпонил,
скатывал и сбрасывал с вершины Крания, потом снова вкатывал наверх, точь-в-точь как Сизиф орудовал со своим камнем, и в конце концов едва не выбил у нее днище.
Тогда один из его друзей спросил, что побуждает его тело и дух так мучить эту бочку. Философ же ему ответил, что хотя республика никаких обязанностей на него не возложила, однако он не желает оставаться в одиночестве и быть бездеятельным и праздным, в то время как весь народ занят делом и трудится не покладая рук, — потому-то он, мол, и безумствует со своею бочкой.
И мне тоже негоже бездействовать: хотя от бранных тревог и в стороне я, однако, духом пламенея, желал бы и я свершить что-либо достойное, особливо теперь, когда видишь, как граждане славного королевства французского, и по ту и по эту сторону гор, неутомимо трудятся и работают, — одним поручено возводить укрепления и оборонять отечество, другие готовятся отразить и разбить врага, и все это делается так дружно, в таком образцовом порядке и столь явно в интересах будущего (ибо как скоро Франция наилучшим образом укрепит свои границы, для французов тотчас же настанет спокойная жизнь), что я начинаю склоняться к мнению доброго Гераклита, уверявшего, что война — не враг, но источник всех благ; и думается мне, вопреки утверждению жевателей старой латинской жвачки, которым с хорошей своей стороны война не видна, что по-латыни войну называют красивой не иронически, а в самом положительном и прямом смысле, ибо во время войны все прекрасное и благородное выступает вперед, а все дурное и уродливое срывает с себя маску. Оттого-то мудрый и миролюбивый царь Соломон, дабы мы возможно яснее представили себе неизреченное величие божественной мудрости, почел за нужное сравнить ее с боевым порядком ратного стана.
Словом, я не был призван и зачислен в ряды наших наступательных войск, ибо нашли, что я совершенно к тому не способен и хил, ни к какому делу, сопряженному с обороной отечества, меня также не приспособили, а между тем я бы ни от чего не отказался: кидал бы сено на воз, чистил бы навоз, позабывая про свою хворость, таскал бы хворост, ибо совестно мне оставаться праздным наблюдателем отважных, красноречивых и самоотверженных людей, которые на глазах и на виду у всей Европы разыгрывают славное действо и трагическую комедию, совестно мне не напрягать последних усилии и не жертвовать тем немногим, что у меня еще осталось. Я полагаю, что не слишком это большая честь — увеличивать собою число тех, которые напрягают только свое зрение, щадят и берегут свои силы, набивают мошну, прячут деньгу, чешут голову одним пальцем, как скучающие лежебоки, ловят мух, как самые жирные и неповоротливые волы, ставят уши торчком, точно аркадские ослы при звуках песни, и молча, взглядом дают понять, что они согласны играть подобную роль.
Придя к этой мысли и к этому убеждению, я решил, что если б я начал двигать свою Диогенову бочку, — а ведь у меня только она одна и уцелела после кораблекрушения, которое я потерпел в бедственном моем плавании, — то это было бы занятие не бесцельное и не бесплодное. Как вы думаете, что у меня выйдет из этого бочковерчения? Клянусь девой, задирающей подол, этого я еще не знаю. Погодите, дайте мне хлебнуть из бутылочки, — это мой подлинный и единственный Геликон, моя Гиппокрена, незаменимый источник вдохновения. Только испив из него, я могу размышлять, рассуждать, решать и заключать. Затем я хохочу, пищу, сочиняю, кучу. Энний выпивая творил, творя выпивал. Эсхил (если верить Плутарховым Symposiaca[1]) выпивал сочиняя, выпивая сочинял. Гомер никогда не писал натощак. Катон писал только после возлияния. Попробуйте мне теперь сказать, что я не руководствуюсь примером людей высокочтимых и глубокоуважаемых. Слава Богу, Господу Богу Саваофу (то есть Господу ангельских сил) во веки веков, вино у меня вкусное и довольно холодное: как говорится, в начале второй степени свежести. Если же и вы разочка два под шумок приложитесь, а то и осушите единым духом, я ничего в том предосудительного не усмотрю, только не забывайте по чуточке благодарить Бога.
И вот если уж таков мой удел и мой жребий (ибо не каждому дано достигнуть Коринфа и там поселиться), то я почитаю за должное служить и тем и другим, но только не оставаться бездеятельным и бесполезным. Я буду состоять при землекопах, каменобойцах и каменотесах, стану заниматься тем же, чем при Лаомедонте занимались в Трое Нептун и Аполлон, чем занимался в старости Рено де Монтобан: я буду прислуживать каменщикам, я буду стряпать на каменщиков, а когда они насытятся, то звуки моей не знающей соперниц сопелочки сопение сопунов заглушат. Так Амфион, бряцая на лире, заложил, построил и воздвиг великий и славный город Фивы. Для воинов же я открою свою бочку. И из отверстия этой бочки, которая вам уже знакома по первым двум томам (вот только я боюсь, как бы книгоиздатели умышленно чего-нибудь там не исказили и не напутали), я отцежу им возникшую из наших послеобеденных вольных забав изысканную третью книгу, а за третьей последует и развеселая четвертая книга сентенций пантагрюэлических, — я разрешаю вам называть их диогеническими. Товарищем по оружию я этим людям быть не могу, так буду же я им верным архитриклином, по мере скромных сил своих спрыскивающим их возвращение из походов, и неустанным песнословцем их славных деяний и ратных подвигов! Клянусь страстями Христовыми, уж я в грязь лицом не ударю, скорее в марте не будет поста, а ведь этот пакостник ни за что своей очереди не пропустит.
Впрочем, помнится мне, я читал, что Птолемей, сын Лага, как-то раз среди прочих трофеев своих побед показал египтянам, при великом стечении народа, черного двугорбого верблюда и пестрого раба, у которого одна половина тела была черная, а другая белая, причем разделительная черта проходила не по диафрагме, как у посвященной Венере индийской женщины, которую тианский философ встретил между рекою Гидаспом и Кавказским хребтом, но вертикально, каковых редкостей египтянам никогда прежде видеть не доводилось; показал же он эти диковины в надежде, что благодаря им любовь народа к нему возрастет. Чего же, однако, он этим достигнул? При появлении верблюда все пришли в ужас и в негодование; при виде пестрого человека иные отпускали шуточки, иные громко выражали свое отвращение: это-де мерзкое чудище, появившееся на свет только в силу случайной игры природы. Коротко говоря, Птолемей надеялся, что он угодит египтянам и что их естественная преданность ему от этого только усилится, однако надежда обманула его. Только тут уразумел он, что гораздо больше удовольствия и наслаждения получили бы они от чего-либо красивого, изящного и совершенного, нежели от смешного и безобразного. С тех пор и человек и верблюд были у него в загоне, а вскорости, по небрежению и отсутствию надлежащего ухода, и тот и другой приказали долго жить.
Пример Птолемея заставляет меня колебаться меж страхом и надеждой, боюсь же я вот чего: а вдруг чаемое наслаждение обернется чувством гадливости, сокровища мои превратятся в угли, вместо туза я вытяну двойку, вместо того чтобы угодить своим читателям, я их прогневаю, вместо того чтобы повеселить, оскорблю, вместо того чтобы понравиться, разонравлюсь, и кончится дело тем же, чем кончилось оно у Эвклионова петуха, воспетого Плавтом в Горшке и Авзонием в Грифоне и других сочинениях: этот самый петух открыл клад, за что его башке дали по шапке. А уж если что-нибудь подобное случится, то пеняй на себя! А коли случалось когда-нибудь прежде, то ведь может и еще раз случиться. Но не бывать этому, клянусь Геркулесом! Я убежден, что все мои читатели обладают неким родовым свойством и лично им присущей особенностью, которую предки наши именовали пантагрюэлизмом; в силу этой особенности они никогда не истолкуют в дурную сторону того, что вылилось из души чистой, бесхитростной и прямой. Я знаю множество случаев, когда они, видя, что автору уплатить нечем, принимали в уплату доброе намерение и тем довольствовались.
А теперь я возвращаюсь к моей бочке. А ну-ка, братцы, выпьем! Полней стаканы, друзья! Не нравится — не пейте. Я не из тех назойливых пьянчуг, которые принуждают, приневоливают и силком заставляют собутыльников и сотрапезников своих хлестать и хлестать — и непременно залпом, и непременно до чертиков, а это уж безобразие. Все честные пьяницы, все честные подагрики, все жаждущие, к бочке моей притекающие, если не хотят, пусть не пьют, если же хотят и если вино по вкусу их превосходительному превосходительству, то пусть пьют открыто, свободно, смело, пусть ничего не платят и вина не жалеют. Такой уж у меня порядок. И не бойтесь, что вина не хватит, как это случилось на браке в Кане Галилейской. Вы будете выливать, а я — все подливать да подливать. Таким образом, бочка моя пребудет неисчерпаемой. В ней бьет живой источник, вечный родник. Таков был напиток в чаше Тантала, изображение которого почиталось мудрыми брахманами; такова была в Иберии соляная гора, прославленная Катоном; такова была золотая ветвь, посвященная богине подземного царства и воспетая Вергилием. Это подлинный рог изобилия, изобилия веселий и шалостей. И пусть иной раз вам покажется, что в бочке осталась одна лишь гуща, а все же дно ее никогда не будет сухо. На дне ее, как в бутылке Пандоры, живет надежда, а не безнадежность, как в бочке Данаид.
Запомните же хорошенько все, что я вам сказал, запомните, кого именно я к себе приглашаю, чтобы после не вышло недоразумений! По примеру Луцилия, который прямо объявил, что пишет только для тарентцев и консентинцев, я открываю бочку только для вас, добрые люди, пьяницы первого сорта и наследственные подагрики. А законники-мздоимцы, крючкотворы, коим несут подношения и через парадный и через задний проход, пусть побродят вокруг да около, если желают, — все равно им нечем тут поживиться.
Не говорите мне также, во имя и ради тех четырех ягодиц, благодаря которым вы произошли на свет, и того животворного болта, который их скреплял, — не говорите мне об ученых буквоедах и крохоборах. И не заикайтесь мне о ханжах, несмотря на то, что они, все до одного, забулдыги, все до одного изъедены дурной болезнью, и несмотря на то, что жажда их неутолима, утроба же их ненасытима. Почему про них не заикаться? А потому, что люди они не добрые, а злые, и грешат как раз тем, от чего мы с вами неустанно молим Бога нас избавить, хотя в иных случаях они и притворяются нищими. Ну да старой обезьяне приятной гримасы не состроить. Вон отсюда, собаки! Пошли прочь, не мозольте мне глаза, капюшонники чертовы! Зачем вас сюда принесло, нюхозады? Обвинять вино мое во всех грехах, писать на мою бочку? А знаете ли вы, что Диоген завещал после его смерти положить его палку подле него, чтобы он мог отгонять и лупить выходцев с того света, цербероподобных псов? А ну, проваливайте, святоши! Я вам задам, собаки! Убирайтесь, ханжи, ну вас ко всем чертям! Вы все еще здесь? Я готов отказаться от места в Папомании, только бы мне вас поймать. Я вас, вот я вас, вот я вас сейчас! Ну, пошли, ну, пошли! Да уйдете вы наконец? Чтоб вам не испражняться без порки, чтоб вам мочиться только на дыбе, чтоб возбуждаться вам только под ударами палок!
Глава I.
О том, как Пантагрюэль переселил в Дипсодию колонию утопийцев
Когда Пантагрюэль окончательно покорил Дипсодию, он, задавшись целью возродить, заселить и украсить этот малолюдный и в большей своей части пустынный край, переправил туда колонию утопийцев численностью в 9876543210 человек, не считая женщин и детей, — всякого рода ремесленников и преподавателей всех вольных наук. И вывел он их туда не только из-за того, что Утопия была перенаселена и мужчинами и женщинами, которые плодились, как саранча: вы сами хорошо знаете, и мне нет нужды говорить вам о том, что детородные органы утопийцев обладали особой оплодотворяющей способностью, матки же утопиек были всегда расширены и отличались прожорливостью, цепкостью, а также удобным устройством своих ячеек, вследствие чего каждые девять месяцев в каждой утопийской семье рождалось не менее семи младенцев мужского и женского пола зараз, так же как у иудеев в Египте, если только не подвирает де Лира. Равным образом Пантагрюэль переселил их не столько ради плодородной почвы, здорового климата и прочих преимуществ Дипсодии, сколько для того, чтобы привить дипсодам чувство долга и привычку к послушанию, в чем и должны были показать им пример новоприбывшие старые и верные его подданные, которые на протяжении всей своей жизни не знали, знать не хотели, не признавали и не почитали иного государя, кроме него, которые, едва родившись и появившись на свет, с молоком матери всосали мягкость и кротость его образа правления, в этом духе были воспитаны и в этом соку варились, каковое обстоятельство служило Пантагрюэлю порукой, что, куда бы ни были они заброшены и переселены, они скорее откажутся от земной жизни, нежели от полного и безраздельного повиновения природному их господину, и что таковыми пребудут не только они сами и рождающиеся у них дети, от самого старшего и до самого младшего, но что эту верность и послушание воспримут от них народы, вновь присоединенные к его державе. Так оно и случилось, и в ожиданиях своих он не обманулся. Если утопийцы еще до переселения выказывали преданность и чувство признательности, то дипсоды за несколько дней общения с ними превзошли их, ибо всем людям свойственно с особым усердием приниматься за дело, которое им по душе. Они сетовали только, что ничего не слыхали прежде о добром Пантагрюэле, — то был единственный их укор небесам и небесным силам.
Да будет вам известно, гуляки, что для того, чтобы держать в повиновении и удержать вновь завоеванную страну, вовсе не следует (как ошибочно полагали иные тиранического склада умы, этим только навредив себе и себя же опозорив) грабить народ, давить, душить, разорять, притеснять и управлять им с помощью железных палок; одним словом, не нужно есть и пожирать народ, вроде того царя, которого Гомер называет неправедным демовором, то есть пожирателем народа. Я не стану приводить здесь примеры из древней истории, я только напомню вам о том, чему были свидетелями ваши отцы, а может статься, и вы сами, если только вам не помешало ваше малолетство. Словно новорожденного младенца, народ должно поить молоком, нянчить, занимать. Словно вновь посаженное деревцо, его должно подпирать, укреплять, охранять от всяких бурь, напастей и повреждений. Словно человека, оправившегося от продолжительной и тяжкой болезни и постепенно выздоравливающего, его должно лелеять, беречь, подкреплять, дабы он пришел к убеждению, что во всем мире нет короля и властителя, чьей вражды он больше бы страшился и чьей дружбы он сильнее бы желал. И точно: Озирис, великий царь египетский, покорил всю страну не столько силой оружия, сколько облегчая бремя повинностей, научая вести жизнь праведную и здоровую, издавая законы разумные, осыпая народ милостями и щедротами. И по повелению Юпитера, которое получила некая Памила, народ прозвал его великим царем Эвергетом (что значит «благодетель»).
И еще: Гесиод в своей Иерархии помещает добрых демонов (назовите их, если хотите, ангелами или же гениями), на том основании, что они являются посредниками и связующими звеньями между богами и людьми, выше людей, но ниже богов. И так как небесные блага и сокровища мы получаем через них, так как они всегда к нам доброжелательны и постоянно оберегают нас от всякого зла, то Гесиод приравнивает их к царям, ибо всем творить благо и никому не причинять зла есть удел истинно царский. Так поступал владыка вселенной Александр Македонский. Таков был Геркулес: владея всем материком, он подданных своих от чудовищ, от утеснений, поборов и злодейств ограждал, человеколюбиво ими управлял, на страже правосудия и справедливости стоял, правопорядок охранял, законы сообразно с условиями той или иной местности издавал, нехватки восполнял, излишеств не допускал, прошлое прощал, все прежние обиды неизменно предавал забвению. И тем же самым духом была проникнута афинская амнистия, дарованная после того, как благодаря храбрости и хитроумию Фрасибула тираны были низложены; о ней поведал римлянам Цицерон, а затем она была дана в Риме при императоре Аврелиане.
Вот каковы волшебные чары, ворожба и приворотные зелья, посредством коих можно мирным путем удержать то, что с таким трудом было завоевано. Завоеватель, будь то король, владетельный князь или же философ, лишь в том случае будет царствовать благополучно, если справедливость он поставит выше воинской доблести. Воинскую свою доблесть он выказал, побеждая и завоевывая, справедливость же его означится в том, что он издаст закон, сообразующийся с волей и склонностями народа, объявит указы, установит вероисповедание и даст права каждому, подобно Октавиану Августу, о котором знаменитый поэт Марон сказал так:
Вот почему Гомер в своей Илиаде называет добрых государей и великих царей устроителями народов. Теми же соображениями руководствовался Нума Помпилий, второй царь римлян, справедливый, осмотрительный и мудрый, когда, устанавливая праздник в честь бога Термина, названный Терминалиями, он повелел не приносить в этот день кровавых жертв, тем самым давая нам понять, что термины, границы и аннексы надлежит блюсти и охранять, опираясь на мир, дружбу и кротость, не обагряя рук в крови и не пятная их грабежом. А кто поступает иначе, тот не только утратит приобретенное, но еще и опорочит себя и опозорит, ибо все осудят его и станут говорить, что достоянием этим он завладел незаконно, — станут говорить именно потому, что оно от него уплыло. Нечисто нажитое впрок не идет. И если даже человек до самой смерти ухитрится не выпустить из рук добычи, то ее растеряют наследники, а вина все равно будет на умершем, и вспоминать о нем станут с проклятиями как о бесчестном завоевателе. Вы же знаете пословицу: «Нечисто нажитое третьему наследнику не достается».
Он, победив, любовь к своим законам
Умел внушать народам побежденным.
Здесь кстати будет довести до вашего сведения, закоренелые подагрики, что таким способом Пантагрюэль из одного ангела сотворил двух — в отличие от Карла Великого, который из одного беса сотворил двух, переселив саксонцев во Фландрию, а фламандцев в Саксонию. Держать в повиновении саксонцев, которых он присоединил к своей империи, ему было не под силу, ибо они бунтовали всякий раз, когда он отлучался в Испанию или же в какую-либо другую дальнюю страну, и он переселил их в край, искони ему преданный, а именно во Фландрию; будучи же убежден, что жители Геннегау и фламандцы и в чужой стране останутся ему верны, он переселил их в Саксонию. А вышло как раз наоборот: саксонцы по-прежнему бунтовали и не подчинялись, фламандцы же, обосновавшись в Саксонии, переняли нравы саксонцев и заразились от них духом противоречия.