Страница:
– Я пойду, ладно? – сказал я, натягивая трусы. – Одеваюсь и ухожу. – Я собирал вещи по углам. И тут увидел газету, которую забрал из лимузина.
На всю полосу – фотография старика. Стоит на четвереньках и сосет большой палец – голышом, в одном подгузнике. А над фотографией помпезным шрифтом «Нью-Йорк Пост» слова:
Карла громко фыркнула. Сердится.
– Да нет, Карла. Газета. Бирнбаум. Господи боже.
Карла повернулась, глянула на фотографию и вздохнула.
– Да все вы одинаковы.
11
На всю полосу – фотография старика. Стоит на четвереньках и сосет большой палец – голышом, в одном подгузнике. А над фотографией помпезным шрифтом «Нью-Йорк Пост» слова:
КРОШКА БИРНБАУМПод фотографией красный заголовок вопил:
«Глава Федеральной резервной системы в сексуальном скандале!»– Ебическая сила, – только и сказал я.
Карла громко фыркнула. Сердится.
– Да нет, Карла. Газета. Бирнбаум. Господи боже.
Карла повернулась, глянула на фотографию и вздохнула.
– Да все вы одинаковы.
11
Катапультирование
– Ну что, остаток рекламного бюджета мы сэкономили, – сострил из моего наушника Алек. Я брел по улицам незнамо куда, на ходу просматривая разоблачение.
Анонимный источник. Подлинность установлена. Психиатрический анамнез. Ожидается отставка. Другие фотографии на странице сорок семь.
– Бедняга, – сказал я. И правда бедняга. Такой беззащитный старикашка, так публично оплеван. На увеличенной фотографии с разворота я различил через подгузник тень эрекции. Кто снимал? И кто послал в «Пост»?
И тут я вспомнил.
– Блин, Алек. Ты знаешь, кто это сделал?
– Какая разница? Поделом.
– Мужик, это твой отец. Не помнишь? Он же почти проговорился. Шестая полоса «Пост»…
– Папик этого не делал. Ты с дуба рухнул. – Где-то вдалеке у Алека играла музыка.
– Я еду.
– Мне кажется, прямо сейчас – не очень удачная идея. В таком-то состоянии.
– Отбой. – И я нажал кнопку.
Я же научился сценарному планированию. Удивительно, как я не понял, что к этому идет. А думал, что освоил игру. Я слишком глубоко внутри, чтобы видеть ее с высоты птичьего полета. Где-то по дороге зрение расфокусировалось, игра стала реальностью. [199]
Алек жил в двухэтажной квартире в Сентрал-парк-уэст, унаследованной от двоюродной бабушки вместе с коллекцией ранних модернистских полотен, вовремя перевезенных из бабушкиной квартиры, когда настала пора оценивать имущество, и затем постепенно дрейфовавших назад – можно подумать, чтобы швейцары уклонения от налогов не раскусили.
Я в этой квартире бывал и всякий раз ощущал себя значительным по ассоциации. Двенадцатый этаж, всего 900 квадратных футов и натужная роскошь – мебель Гери, абстракции Мэнголда, ослепительная инсталляция Калдера из красной латуни. Штучки Имза тут – просто мусор. Два окна в свинцовых рамах от пола до потолка смотрят на Парк, балкон в спальне – тоже. Тут все говорило: «Тусуешься здесь – сойдешь для „Городских сплетен“». [200]
Один из двух ночных швейцаров управлял вычурным чугунным лифтом. Теперь мне казалось, что все вокруг – симптомы ядовитого богатства. У этих ребят такой избыток роскоши, что все выставить не хватает места, поверхностей и времени. Фиг с ним, с приобретением нового – похвастаться бы тем, что есть.
Исторически аутентичен, однако решительно нелеп даже оригинальный латунный столб в ручном лифте. Устарелость конструкции требовала отдельного работника – в том и ценность лифта. Такой у этих людей стиль: услуги под любым предлогом. В «Святилище» хотя бы компьютеры обслуживали. Каково это, когда человеческое существо с легкостью заменяется машиной? Парень конкурирует за рабочее место с простенькой кнопочной панелью, а зарплата у него гораздо выше. С точки зрения рыночной стоимости лифтера, его участие в игре обеспечивала одна лишь эстетская прихоть жильцов, которым потребен человек в услужении. Ну, или его профсоюз [201].
Музыка и пьяный гомон слышались через весь коридор. Алек открыл дверь, и я понял, что галдят в его квартире.
– Я же говорил. Сейчас, пожалуй, не самое подходящее зремя.
Человек двадцать манхэттенских светских тузов лакали: «космополитэн» и чилийское вино из хрусталя Алековой двоюродной бабки. Многие говорили на иностранных языках, хотя иностранцами особо не казались. В коренастой женщине я распознал владелицу галереи в СоХо; парень из чуток андерграундной электронной группы; еще сенаторский отпрыск, как-то-не-помню-как вляпавшийся в неприятности; и молодой британец, редактор одного нью-йоркского интеллектуального журнала. Костюмы, джинсы, платья, а один мускулистый парняга – в марлевой юбке и бусах вместо рубашки.
И словно в центре всего, в брючном костюме из ярко-розового винила – Джинна Кордера.
Она меня мгновенно узнала. Онемев, я замер, а в мозгу лихорадочно складывались кубики. Бирнбаум. Ранчо. Коттедж. Перья. Кокаиновые дорожки. Деньги не за секс.
Значит, Алек.
– Большое спасибо, что пришел, – сказала Джинна и протянула вялую руку. Я был слишком потрясен – не пожал ее, тем более не поцеловал. – Это Джейми Коэн, – объявила она лысому юноше в бордовом вельвете. – Без Джейми ничего бы не получилось.
– Что получилось? – спросил я.
Она засмеялась и ладошкой толкнула меня в грудь.
– Книга, – сказала она. – Ты что, не слыхал? Генри вот решил купить мой рассказ.
– Для книги про Бирнбаума?
– Для сюжета в прессе, – поспешно уточнил Генри. Похлопал себя по нагрудному карману – небось проверял, на месте ли контракты.
– Интересно, что первым высохнет, – сказал я. – Чернила или кровь?
– Ты это чего? – набычился Генри.
– Пошли, Джейми. – Алек схватил меня за локоть. – Пошли, выпьешь – придешь в чувство.
– Не хочу я, на хуй, пить.
Он сильнее дернул меня за рукав. Я подчинился, зашагал к бару, скрестив руки и поджав губы.
– Джейми, праведное негодование тебе не к лицу. Ты вообще-то на него права не имеешь.
Мы остановились у стола с напитками. Нас слышит барменша в смокинге. Плевать.
– Ты зачем это сделал? – спросил я. – Кампания работала. Мы выигрывали по-честному. До его сексуальной жизни можно было не опускаться.
– Так вот что тебя проняло? Эзра Бирнбаум? Что я фотки в «Пост» отослал?
– Ну да. Я понимаю, ты на него зол. Ты считаешь, он виноват, что у тебя рука и все такое. Но так его подставить…
– Ох, Джейми. – Алек запустил пальцы в стакан с оливками и кинул себе в мартини еще одну. – Дело же не в этом. До сих пор не просек?
– Алек, ты мужику жизнь сломал.
– Так играют в игры. Никаких тормозов.
– Одно дело критиковать его политику, другое…
– Бессмысленное разграничение. Совесть утихомирить. Хочешь выставить меня подонком? Валяй.
– Но мы же теперь с Бирнбаумом вместе. Ты был на Бычьих Бегах. Эти люди нам доверяли.
– И ты согласен, чтоб стариковские игры влияли на твой бизнес? На хуй их правила. Братству конец, друг мой. Детский сад. Веселимся здесь и сейчас. У нас новая игра. И наши правила.
– Ты когда это придумал? Всю дорогу планировал?
Алек отпил из бокала и склонил голову, точно размышляя, довериться ли мне. Затем глянул вверх и налево, [202]копаясь в памяти.
– Да на Бычьих Бегах еще. Без тебя меня б туда не пригласили. Папа из-за тебя меня повез. Чтобы ты не накуролесил. – Он снова отхлебнул. – Чудно. Следить-то не за тобой надо было.
– Ты несешь пургу.
– Не-а. Не пургу. Я в ту ночь очень ясно понял одну штуку. Наверное, у костра, когда они нас надули, притворились, что парень горит.
– Господи, Алек, это был прикол.
– Твой папик над тобою так прикалывается? Я их до сих пор слышу. Как Тобиас с дружками надо мной ржут. Все ржут, а я стою на коленях и блюю. Я, вечная мишень его тупых грязных шуточек. И ты, мой ебаный спаситель.
– Я спрашивал, если тебе…
– Ты не виноват, Джейми, ясно? В кои-то веки речь не о тебе.
Я поднял руки – мол, сдаюсь. Алек посмотрел в окно на Ист-Сайдский горизонт за парком. Позади человек с французским акцентом бубнил про свою «неопостмодернистскую» постановку «Жизели» в Линкольн-центре.
– Ну и вот. Я привел Джинну в коттедж. Я был пьян, зол, тошнило, хуй не подымался. Мы зарядили пару дорожек, потрепались, лаптоп помучили. Я вставил тот черный диск, мы ответили «Синаптикому» на вопросы. Насчет любимой музыки, одежды, все такое. Оно как-то занятно действует. Потому что я глянул на девчонку и сразу понял, чего от нее хочу.
– Использовать ее? Против Бирнбаума?
– Насрать мне на Бирнбаума.
– Тогда против кого? Или чего?
– Знаешь, Джейми, – улыбнулся Алек, – ты иногда совсем лопух.
Толстая блондинка в мешкообразном платье и с гигантским жемчужным ожерельем спиной вклинилась между нами, словно в танго с незримым партнером.
– Quieres cantar о quieres beber? – пьяно вопросила она. – Yo tengo flores para los muertos. [203]– И спиной же отвалила, покачиваясь.
– Элиза только из Саламанки, – смеясь, извинился за нее Алек. Положил руку мне на плечо. – Ну, Джейми. Расслабься. Уже все. Веселимся.
– Веселимся? Ты как себе это представляешь? Меня вообще сюда не приглашали.
– Я же знал, что ты не переживешь. Распсихуешься из-за бедняги Эзры. Так? Или нет? Кроме того, у тебя было дружеское свидание с Карлой. Ты епитимью отрабатывал.
– Мог бы хоть поделиться. Сказать, что планируешь.
– И ты бы мне помешал. Или настучал отцу. Ты, Джейми, кайфоломщик. Хуже, чем жулик. У жулика хоть свой интерес есть.
– И что, по-твоему, я бы сделал? Я тебе друг, Алек.
– Ну и славно. Докажи, что я не прав. Снимай пиджак, заряди коки, с людьми пообщайся. Может, трахнешься по-человечески для разнообразия. Ты вообще представляешь себе, кто тут есть?
Я оглядел собравшуюся элиту.
– Или валяй, докажи, что я прав, Джейми. Раздраженно хлопни дверью. Спрячься в центре, в роскошной квартире, за которую мы платим теми же деньгами, что за эту вот икру.
Архитектор поджег золотистую сигаретку. В дверях появился юноша в белом шелковом шарфе. Джинна громко хохотала, прижимая нежную ручку к изящному голому животу и явно улыбаясь в мою сторону.
– Так-то вот, Джейми. Ты всю дорогу этого хотел. Высшая Лига. – Он протянул руку и улыбнулся: – Ты за нас?
Музыкант сунул в видак кассету: он сам на вчерашнем эм-ти-вишном [204]награждении. У плазменного экрана уже кучковались будущие фанатки по вызову. Элиза-из-Саламанки бурно обсуждала с сенаторским сыном, что лучше – суфизм или Каббала. Редактор нью-йоркского интеллектуального журнала пробирался ко мне, прижав палец к виску, словно припоминая мое имя.
– Ты ведь новая гроза Уолл-стрит? Из статьи в «Джорнал»? Господи, мужик, надо нам о тебе написать! Всем же любопытно, что такими двигает.
Я доказал, что Алек прав, и ушел, не сказав ни слова.
Я бегом вылетел на улицу. Хотел кому-нибудь исповедаться. Или настучать. Добиться правосудия. Обратиться к властям. Но к кому?
Дома злобно косились мне вслед. Улицы были пусты. Часа два ночи. Только я, заплутавший в сетке, – и никуда от ее декартовой логики не спрячешься. Повсюду вычислят. Найдут.
Я пошел в парк. Природа. [205]
Ни тебе опасностей, ни преступлений. Благосостояние покорило хаос. Но сойдет и иллюзия.
Сумрачными тропинками я прошел по лесу и обнаружил на холме полянку с деревянной скамейкой. Вокруг валялись бутылки и обертки от презервативов. Улики человеческих забав.
Просто выебать на этой лавке славную девчонку – вот был бы кайф. И гораздо проще того дерьма, в котором я теперь плаваю. А ради чего? Деньги? Признание? Что-то доказать родителям?
У всех, кого я в этом мире знал, имелась крыша над головой, трехразовое питание и, можно сказать, гарантия: пока необходимо, все это не рассосется. Так чего из кожи вон лезть?
И все же первое, что я сделал, проснувшись на парковой скамейке, – проверил, на месте ли бумажник. В кармане. Мобильник тоже, и «Палм-Пилот», и выпускное кольцо из колледжа. Но я знал, что делать. Уйти с этой ебаной работы.
Я бодро шагал по Пятой авеню. У меня завелась странная привычка: напрягаясь, я мысленно оценивал дома на улице, притворяясь, будто мне дали право владения любым из них. И я сравнивал и сопоставлял их по размеру, состоянию, местоположению, архитектурной значимости и все такое. Оценку следовало завершить к перекрестку: едва я переходил дорогу, процесс начинался заново.
Игры ума отвлекали меня от уличного крупного рогатого скота. Добрая треть пешеходов и еще больше людей в машинах – с бычьими головами. Нищий в драных джинсах точил рог о кирпичную стену [206].
Кучерский клуб находился на Пятьдесят второй улице. Я внутри не бывал, меня туда и не номинировали, но сейчас – крайний случай. Многие старички там завтракают по выходным, как раньше. Что сказать Тобиасу, когда он найдется, я понятия не имел.
Швейцар в белых перчатках заставил меня написать на клубной бумаге записку и ждать у входа, пока ее несли внутрь на серебряном подносике. Минут через десять один слуга вернулся с тем же конвертом. Под именем Тобиаса – машинописное послание:
– Простите, сэр, – ответил швейцар. – В текущих списках его нет.
– Но мне нужно с ним увидеться. Он по выходным всегда тут. Тобиас Морхаус. Вы же его знаете. Вы должны.
Швейцар с бычьей головой попятился и занял свое место у дверей.
И что делать? Я проглядел номера в мобильнике и позвонил домой Брэду. Ответил автосекретарь.
– Да чтоб тебя. – Я опустился на тротуар. Закрыл лицо руками и подождал, когда появятся слезы. Они не появились.
– Эй, пацан. – Швейцар постарше. Высокий негр, единственный с человечьей головой. Я взглянул ему в лицо. Странная мысль: может, этот дядька – несчастный помощник официанта, что когда-то мерялся хуями с Морхаусом? Кажется, негр почти кивнул, будто понял, о чем я думаю. – На аэродроме посмотри.
Я дернул плечом, отгоняя миг магического узнавания, словно паранойяльный припадок или, в лучшем случае, дежа-вю, прыгнул в желтое такси и стал репетировать свое заявление об отставке. Цена человеческих страданий просто… нет. Моя производительность была подорвана… нет. Ваш сын Алек… нет.
Я никому ничего не должен объяснять. Уж точно не Морхаусу. Другое дело – таксист; почти всю дорогу мне пришлось им рулить: сначала на шоссе Вест-Сайд, потом на мост Джорджа Вашингтона и до самого аэропорта Тетерборо.
Безработица упала, а вместе с ней – и качество сервиса. Диаграммы того и другого тесно коррелировали, как относительные курсы связанных валют. Чем проще получить работу, тем ниже качество исполнения. Этот неумный водила тому наглядное свидетельство. И где выход? Пусть люди боятся потерять работу? Как заставишь людей дорожить зарплатой в условиях нулевой безработицы? [207]По-моему, проблемы бы не было, вкладывай таксист в свою фирму деньги. Но, с другой стороны, что станется с его странной жаждой?
Морхаусов «Илюшин-2» стоял в дальнем углу летного поля. Два человека из наземной команды разогревали массивный зеленый самолет, а Морхаус проверял закрылки и пропеллеры. Я расплатился с таксистом и зашагал по бетону. Вблизи советский штурмовик оказался огромен и грозен. Фюзеляж – десять с лишним метров, размах крыльев – где-то пятнадцать. Закругленный, выпуклый нос, раздутый, словно больная печень. Однако стволы орудий, торчавшие из всех щелей, придавали старушке некую властность.
– Прокатишься напоследок? – спросил Тобиас. Он знал, что я пришел увольняться.
– Нет, сэр, спасибо. Я просто хотел вам сказать…
– Что тебе очень жаль? – Тобиас натянул кожаный шлем и уже взбирался в кокпит [208]. – Джейми, я читал газету. Мы все читали. Это конец. Не переживай, я тебя прощаю.
– Выпрощаете меня?
– Вы, ребята, не поняли, что натворили, да?
– Это не я! – заорал я.
Тобиас пристегивался.
– Коэн, я тебя не слышу. Залезай или до свиданья. – Он завел мотор. Последнее, что мне сейчас нужно, – кататься на советском штурмовике, особенно с пилотом, который ведет себя, как отъявленный маньяк. Но я не мог допустить, чтобы старик верил, во что он там верил. Я забрался в кабину и сел рядом с Тобиасом.
– Надень. – Он протянул мне маску и наушники с микрофоном. – И пристегнись.
Я возился с кожаными ремнями, а Тобиас потянул за рычаг, накрыв кабину стеклянным колпаком. Развалюха вздрогнула, зашевелилась, Тобиас бешено рулил по летному полю, пытаясь выбраться на полосу.
– Держись, – посоветовал Тобиас, когда мы выровнялись на рваной белой линии.
Он защелкал переключателями на панели и потянул длинный металлический рычаг. Самолет ринулся вперед, взревел мотор. Заклепки на металлическом корпусе вибрировали, мои зубные пломбы [209]тоже. Мы рискованно лавировали по взлетной полосе, набирая скорость. Затем кошмарный грохот – колесо покатилось с бетона в траву. Мы вихляли туда-сюда, крылья скрипели, едва не хлопали. Чистой силой воли Тобиас ухитрился поднять самолет до того, как тот врезался в бетонную стену.
– Еле проскочили, – заорал мне Морхаус в переговорное устройство.
– «Илюшин-23 Виски». Взлет разрешен, курс 07, восемь тысяч футов, как поняли? – осведомились из диспетчерской.
– «Илюшин-23». Взлетаем, курс 07, восемь тысяч, вас понял, – отозвался Тобиас, по абсурдно вертикальной траектории уходя на заданную высоту.
Я почувствовал, как барабанные перепонки натянулись, приспосабливаясь к внезапной смене давления, но сосредоточился на более настоятельной задаче: не извергнуть содержимое желудка в маску. Я мертвой хваткой вцепился в металлические поручни над головой.
– Небольшая перегрузка, пацан, – объяснил Тобиас. – Через минуту закончится.
Минута длилась гораздо, гораздо дольше. Тобиас промахнулся мимо высоты и дернул штурвал. Позади нас внезапно вздыбился хвост – мы почти уперлись носом в землю. И тут умолк мотор.
– Ах ты черт, – сказал Тобиас. – Мы заглохли.
Секунда мирной тишины – и самолет рухнул носом вперед. Я видел, как в ветровом стекле надвигается земля, потом небо. Нас мотало. Мои губы машинально складывали «Шма», а Тобиас щелкал переключателями и дергал рычаги.
Мотор чихнул и фыркнул, опять чихнул, опять фыркнул. Затем раздался несомненный тромбонный гул самолета, что против ветра рвется к земле.
– Давай, мудила! – Тобиас топнул ногой и щелкнул рычагом.
Самолет взревел и ожил. Тобиас вроде удивился, огляделся, будто очухиваясь. В стекле над головой показалось небо, потом земля, потом опять небо. Тобиас пялился на панель управления, руля вправо и влево, вдавливая штурвал себе в грудь, а самолет – прямо в небеса, к солнцу.
– Поехали! – гаркнул Тобиас, осторожно давя на штурвал и выравнивая самолет. Снова щелкнул переключателем. – Диспетчерская, это «Илюшин-23 Виски». Мы на восьми тысячах, курс 07.
– «Виски 23»! Господи боже! Ребята, вы в норме? – Перепуганный голос с земли выбился из протокола.
– Управление проверяли, – спокойно ответил Тобиас. – Вернемся – свяжемся.
– «Виски 23». Удачного полета. – Голос еле прорвался сквозь нестройный матерный хор.
– Что лучше заглохшего мотора вселяет в душу страх божий, а, Коэн?
Говорить я не мог.
– Я думаю, надо бы к Катскиллам слетать, оглядеться, – сказал Тобиас. – У тебя небось родные туда в отпуск ездят, а? В отель «Конкорд»?
Я кивнул.
– Понимаешь, «Илюшин-2» был штурмовик. – Тобиас похлопал видавшую виды панель. – В начале сороковых Советы выпустили таких целую кучу. Не для воздушных боев, а скорее для атаки наземных целей. Их первый бронированный истребитель. Но у него был изъян. Советы не знали, пока не выпустили «Илюшина» против немцев над рекой Березиной. Штурмовики уничтожили склады с боеприпасами, но немецкие военные самолеты бросились в погоню. Тут-то и обнаружилась ахиллесова пята «Илюшина». В нем удираешь, не оглядываясь. «Илюшина» уничтожали сзади. И тогда в него встроили второе сиденье. Твое разворачивается, ты можешь стрелять назад.
– Угхм. – Я инстинктивно кивнул, одобряя модификацию.
– Такова была твоя работа, Коэн. И Алекова. Следить, не атакуют ли со спины.
– Что вы пытаетесь мне сказать? – Я надеялся, Тобиас перейдет к делу. Если оно вообще есть.
– Понимаешь, Джейми, у такого самолета есть преимущество. Он атакует сверху. Как медведь.
Тобиас щелкнул по металлической крышке – на штурвале открылась красная кнопка. Морхаус надавил большим пальцем. Орудийные турели под крыльями принялись палить.
– Прекратите! Там люди внизу!
– Не дергайся, Коэн. Я холостыми.
Я оглянулся на одно орудие. Сквозь него ползла металлическая лента.
– Считается, что атака сверху – это нечестно, – сказал Тобиас. – А по-моему, в ней больше достоинства. В некотором роде. Ныряешь сверху. Тебя видят. Честнее, чем снизу. Понимаешь, о чем я?
– Нет, сэр, не понимаю.
– Покупателей на бирже потому и зовут быками. Дошло? Бык атакует с земли. Поддевает и кидает вверх. Медведь бьет сверху. Встает на задние лапы и наваливается. – Тобиас отпустил штурвал, чтобы показать.
– Это не я подставил Бирнбаума, сэр, – взмолился я так, будто от этого зависела моя жизнь. Как оно, судя по всему, вполне могло быть.
– Я всегда считал, что вы двое – пара, – сказал Тобиас. – Я же видел, как он на тебя смотрел. Даже в ту первую неделю в Виньярде.
– Мы не…
– Я с этим смирился. Некоторые могущественнейшие люди были педиками. Форбс, например.
– Мистер Морхаус…
– Я говорил себе: ну, по крайней мере, Алек нашел славного еврейского мальчика. – И Тобиас расхохотался.
– Я не голубой.
– Мне плевать, Коэн. Это все мелочи. Гомосексуализм я бы как-нибудь пережил. А вот остальное меня убивает.
Вдалеке показалась горная цепь.
– Я искал вас в Кучерском клубе, – сообщил я. – Мне сказали, вы больше не член клуба.
– Ну да. Вы, ребята, перешли все границы. Кто-то же должен за это заплатить. Все равно меня там не сильно хотели.
– Мистер Морхаус, вам эти люди не нужны. У вас реальный бизнес. Реальный доход. – Я словно отговаривал его от самоубийства.
– Мне поебать. Это же все для Алека было.
– Вы поэтому расстроились?
– Он меня свалил, пацан. Понимаешь? Мой собственный сын. В канализацию смыл. Так меня ненавидит.
– Он вас любит, мистер Морхаус. Он думал, вы над ним смеетесь.
– Господи, я не смеялся. Я радовался за него. Я ввел его в игру. Я только потому тебя и нанял. Ради Алека. В нем твоего рвения нет.
– Ой, вот рвения в нем хоть отбавляй. От вас унаследовал. – Я обязан внушить Морхаусу причину жить дальше. – Может, вам двоим легче будет, когда я уйду.
– Не-а. Он уже все сказал.
Тобиас нацелился на самую высокую вершину Катскиллов. Подтексту я больше не доверял.
– Мистер Морхаус, я молод. Вы не можете принимать такое решение за меня.
– За жизнь цепляешься? Добрый знак.
– Послушайте. – Надо разгребать этот бардак. – Я пришел увольняться, а не умирать. Я хочу выйти.
– Откуда выйти, Коэн? Куда ты собрался? – И в самом деле – куда?
– Не знаю. Плевать. Я хочу назад.
– Как знаешь, пацан. – Тобиас открыл стеклянный колпак. Я содрогнулся на холодном ветру. Снежный пик приближался.
– Вы что делаете? – Анус у меня спазмодически сокращался. Я был в ужасе.
– Джейми, я переписал на тебя комиссию за Тесланет. Бумаги у тебя на столе. Два миллиона в кармане. Вам, ребята, хватит что-нибудь начать.
– Спасибо, – сказал я. – Но я правда ухожу.
– Я знаю, мальчик. Я знаю. Колени только у земли согни.
И с этими словами Морхаус протянул руку и дернул рычаг под моим сиденьем. Ничего не произошло. На секунду он смутился, потом обрушил кулак мне на плечо. Помогло.
Кресло отцепилось, и меня выкинуло назад. По плоской дуге я, прицепленный к сиденью, взлетел над штурмовиком. Достиг экстремума. Вообще довольно красиво наверху. А потом я начал падать – лицом к земле. Ох ты ж блядь. Ну вот. Я дико брыкался, пытаясь выровняться.
Парашют. На этой фиговине должен быть парашют. Я нащупывал на спине подушку, отчаянно ища вытяжной трос. Ничего.
Это просто сон, решил я, закрыл глаза и стал ждать такой легкости в голове, какая всегда бывает перед тем, как выныриваешь из подобных потусторонних осложнений. Как я ни старался, иллюзия не стряхивалась. Ибо это была не иллюзия. Да мне бы в голову не пришло выдумать столь болезненные детали – например, как ветер леденяще трется о голую шею или как жжет в носу.
Осложнение реально. Я умру. Я сдался. Как ни странно, из головы не шли презеры и пивные бутылки в парке. Что за люди ими пользовались? В этот самый момент они еблись исключительно для удовольствия. Вот кто настоящие мастера игры.
И тут сиденье само по себе неспешно выплюнуло громадный ком материи на четырех пожелтевших стропах. Я взмолился, чтобы конструкция не расползлась, когда стропы натянутся. Мое земное существование зависело от инженерного гения советских людей, в которых дядя Моррис в начале семидесятых кидался яйцами. Парашют раскрылся и рванул меня вверх, чуть не выдернув руки.
И тишина. Я раскачивался маятником, над головой волновалась на ветру шелковая палатка. Лишь тогда я взглянул на землю, что быстро надвигалась снизу. Фермы, дома, дороги и машины. Человеки заняты рутиной и совершенно не подозревают, что по воздуху к ним лечу я. Приближалось поле с аккуратными грядками зеленых листьев. Латук? Люцерна? Есть время поразмышлять. Но ветер сносил меня вбок, да так резко, что я испугался, как бы не промахнуться мимо ровной площадки и не приземлиться в густом лесу у края поля.
Анонимный источник. Подлинность установлена. Психиатрический анамнез. Ожидается отставка. Другие фотографии на странице сорок семь.
– Бедняга, – сказал я. И правда бедняга. Такой беззащитный старикашка, так публично оплеван. На увеличенной фотографии с разворота я различил через подгузник тень эрекции. Кто снимал? И кто послал в «Пост»?
И тут я вспомнил.
– Блин, Алек. Ты знаешь, кто это сделал?
– Какая разница? Поделом.
– Мужик, это твой отец. Не помнишь? Он же почти проговорился. Шестая полоса «Пост»…
– Папик этого не делал. Ты с дуба рухнул. – Где-то вдалеке у Алека играла музыка.
– Я еду.
– Мне кажется, прямо сейчас – не очень удачная идея. В таком-то состоянии.
– Отбой. – И я нажал кнопку.
Я же научился сценарному планированию. Удивительно, как я не понял, что к этому идет. А думал, что освоил игру. Я слишком глубоко внутри, чтобы видеть ее с высоты птичьего полета. Где-то по дороге зрение расфокусировалось, игра стала реальностью. [199]
Алек жил в двухэтажной квартире в Сентрал-парк-уэст, унаследованной от двоюродной бабушки вместе с коллекцией ранних модернистских полотен, вовремя перевезенных из бабушкиной квартиры, когда настала пора оценивать имущество, и затем постепенно дрейфовавших назад – можно подумать, чтобы швейцары уклонения от налогов не раскусили.
Я в этой квартире бывал и всякий раз ощущал себя значительным по ассоциации. Двенадцатый этаж, всего 900 квадратных футов и натужная роскошь – мебель Гери, абстракции Мэнголда, ослепительная инсталляция Калдера из красной латуни. Штучки Имза тут – просто мусор. Два окна в свинцовых рамах от пола до потолка смотрят на Парк, балкон в спальне – тоже. Тут все говорило: «Тусуешься здесь – сойдешь для „Городских сплетен“». [200]
Один из двух ночных швейцаров управлял вычурным чугунным лифтом. Теперь мне казалось, что все вокруг – симптомы ядовитого богатства. У этих ребят такой избыток роскоши, что все выставить не хватает места, поверхностей и времени. Фиг с ним, с приобретением нового – похвастаться бы тем, что есть.
Исторически аутентичен, однако решительно нелеп даже оригинальный латунный столб в ручном лифте. Устарелость конструкции требовала отдельного работника – в том и ценность лифта. Такой у этих людей стиль: услуги под любым предлогом. В «Святилище» хотя бы компьютеры обслуживали. Каково это, когда человеческое существо с легкостью заменяется машиной? Парень конкурирует за рабочее место с простенькой кнопочной панелью, а зарплата у него гораздо выше. С точки зрения рыночной стоимости лифтера, его участие в игре обеспечивала одна лишь эстетская прихоть жильцов, которым потребен человек в услужении. Ну, или его профсоюз [201].
Музыка и пьяный гомон слышались через весь коридор. Алек открыл дверь, и я понял, что галдят в его квартире.
– Я же говорил. Сейчас, пожалуй, не самое подходящее зремя.
Человек двадцать манхэттенских светских тузов лакали: «космополитэн» и чилийское вино из хрусталя Алековой двоюродной бабки. Многие говорили на иностранных языках, хотя иностранцами особо не казались. В коренастой женщине я распознал владелицу галереи в СоХо; парень из чуток андерграундной электронной группы; еще сенаторский отпрыск, как-то-не-помню-как вляпавшийся в неприятности; и молодой британец, редактор одного нью-йоркского интеллектуального журнала. Костюмы, джинсы, платья, а один мускулистый парняга – в марлевой юбке и бусах вместо рубашки.
И словно в центре всего, в брючном костюме из ярко-розового винила – Джинна Кордера.
Она меня мгновенно узнала. Онемев, я замер, а в мозгу лихорадочно складывались кубики. Бирнбаум. Ранчо. Коттедж. Перья. Кокаиновые дорожки. Деньги не за секс.
Значит, Алек.
– Большое спасибо, что пришел, – сказала Джинна и протянула вялую руку. Я был слишком потрясен – не пожал ее, тем более не поцеловал. – Это Джейми Коэн, – объявила она лысому юноше в бордовом вельвете. – Без Джейми ничего бы не получилось.
– Что получилось? – спросил я.
Она засмеялась и ладошкой толкнула меня в грудь.
– Книга, – сказала она. – Ты что, не слыхал? Генри вот решил купить мой рассказ.
– Для книги про Бирнбаума?
– Для сюжета в прессе, – поспешно уточнил Генри. Похлопал себя по нагрудному карману – небось проверял, на месте ли контракты.
– Интересно, что первым высохнет, – сказал я. – Чернила или кровь?
– Ты это чего? – набычился Генри.
– Пошли, Джейми. – Алек схватил меня за локоть. – Пошли, выпьешь – придешь в чувство.
– Не хочу я, на хуй, пить.
Он сильнее дернул меня за рукав. Я подчинился, зашагал к бару, скрестив руки и поджав губы.
– Джейми, праведное негодование тебе не к лицу. Ты вообще-то на него права не имеешь.
Мы остановились у стола с напитками. Нас слышит барменша в смокинге. Плевать.
– Ты зачем это сделал? – спросил я. – Кампания работала. Мы выигрывали по-честному. До его сексуальной жизни можно было не опускаться.
– Так вот что тебя проняло? Эзра Бирнбаум? Что я фотки в «Пост» отослал?
– Ну да. Я понимаю, ты на него зол. Ты считаешь, он виноват, что у тебя рука и все такое. Но так его подставить…
– Ох, Джейми. – Алек запустил пальцы в стакан с оливками и кинул себе в мартини еще одну. – Дело же не в этом. До сих пор не просек?
– Алек, ты мужику жизнь сломал.
– Так играют в игры. Никаких тормозов.
– Одно дело критиковать его политику, другое…
– Бессмысленное разграничение. Совесть утихомирить. Хочешь выставить меня подонком? Валяй.
– Но мы же теперь с Бирнбаумом вместе. Ты был на Бычьих Бегах. Эти люди нам доверяли.
– И ты согласен, чтоб стариковские игры влияли на твой бизнес? На хуй их правила. Братству конец, друг мой. Детский сад. Веселимся здесь и сейчас. У нас новая игра. И наши правила.
– Ты когда это придумал? Всю дорогу планировал?
Алек отпил из бокала и склонил голову, точно размышляя, довериться ли мне. Затем глянул вверх и налево, [202]копаясь в памяти.
– Да на Бычьих Бегах еще. Без тебя меня б туда не пригласили. Папа из-за тебя меня повез. Чтобы ты не накуролесил. – Он снова отхлебнул. – Чудно. Следить-то не за тобой надо было.
– Ты несешь пургу.
– Не-а. Не пургу. Я в ту ночь очень ясно понял одну штуку. Наверное, у костра, когда они нас надули, притворились, что парень горит.
– Господи, Алек, это был прикол.
– Твой папик над тобою так прикалывается? Я их до сих пор слышу. Как Тобиас с дружками надо мной ржут. Все ржут, а я стою на коленях и блюю. Я, вечная мишень его тупых грязных шуточек. И ты, мой ебаный спаситель.
– Я спрашивал, если тебе…
– Ты не виноват, Джейми, ясно? В кои-то веки речь не о тебе.
Я поднял руки – мол, сдаюсь. Алек посмотрел в окно на Ист-Сайдский горизонт за парком. Позади человек с французским акцентом бубнил про свою «неопостмодернистскую» постановку «Жизели» в Линкольн-центре.
– Ну и вот. Я привел Джинну в коттедж. Я был пьян, зол, тошнило, хуй не подымался. Мы зарядили пару дорожек, потрепались, лаптоп помучили. Я вставил тот черный диск, мы ответили «Синаптикому» на вопросы. Насчет любимой музыки, одежды, все такое. Оно как-то занятно действует. Потому что я глянул на девчонку и сразу понял, чего от нее хочу.
– Использовать ее? Против Бирнбаума?
– Насрать мне на Бирнбаума.
– Тогда против кого? Или чего?
– Знаешь, Джейми, – улыбнулся Алек, – ты иногда совсем лопух.
Толстая блондинка в мешкообразном платье и с гигантским жемчужным ожерельем спиной вклинилась между нами, словно в танго с незримым партнером.
– Quieres cantar о quieres beber? – пьяно вопросила она. – Yo tengo flores para los muertos. [203]– И спиной же отвалила, покачиваясь.
– Элиза только из Саламанки, – смеясь, извинился за нее Алек. Положил руку мне на плечо. – Ну, Джейми. Расслабься. Уже все. Веселимся.
– Веселимся? Ты как себе это представляешь? Меня вообще сюда не приглашали.
– Я же знал, что ты не переживешь. Распсихуешься из-за бедняги Эзры. Так? Или нет? Кроме того, у тебя было дружеское свидание с Карлой. Ты епитимью отрабатывал.
– Мог бы хоть поделиться. Сказать, что планируешь.
– И ты бы мне помешал. Или настучал отцу. Ты, Джейми, кайфоломщик. Хуже, чем жулик. У жулика хоть свой интерес есть.
– И что, по-твоему, я бы сделал? Я тебе друг, Алек.
– Ну и славно. Докажи, что я не прав. Снимай пиджак, заряди коки, с людьми пообщайся. Может, трахнешься по-человечески для разнообразия. Ты вообще представляешь себе, кто тут есть?
Я оглядел собравшуюся элиту.
– Или валяй, докажи, что я прав, Джейми. Раздраженно хлопни дверью. Спрячься в центре, в роскошной квартире, за которую мы платим теми же деньгами, что за эту вот икру.
Архитектор поджег золотистую сигаретку. В дверях появился юноша в белом шелковом шарфе. Джинна громко хохотала, прижимая нежную ручку к изящному голому животу и явно улыбаясь в мою сторону.
– Так-то вот, Джейми. Ты всю дорогу этого хотел. Высшая Лига. – Он протянул руку и улыбнулся: – Ты за нас?
Музыкант сунул в видак кассету: он сам на вчерашнем эм-ти-вишном [204]награждении. У плазменного экрана уже кучковались будущие фанатки по вызову. Элиза-из-Саламанки бурно обсуждала с сенаторским сыном, что лучше – суфизм или Каббала. Редактор нью-йоркского интеллектуального журнала пробирался ко мне, прижав палец к виску, словно припоминая мое имя.
– Ты ведь новая гроза Уолл-стрит? Из статьи в «Джорнал»? Господи, мужик, надо нам о тебе написать! Всем же любопытно, что такими двигает.
Я доказал, что Алек прав, и ушел, не сказав ни слова.
Я бегом вылетел на улицу. Хотел кому-нибудь исповедаться. Или настучать. Добиться правосудия. Обратиться к властям. Но к кому?
Дома злобно косились мне вслед. Улицы были пусты. Часа два ночи. Только я, заплутавший в сетке, – и никуда от ее декартовой логики не спрячешься. Повсюду вычислят. Найдут.
Я пошел в парк. Природа. [205]
Ни тебе опасностей, ни преступлений. Благосостояние покорило хаос. Но сойдет и иллюзия.
Сумрачными тропинками я прошел по лесу и обнаружил на холме полянку с деревянной скамейкой. Вокруг валялись бутылки и обертки от презервативов. Улики человеческих забав.
Просто выебать на этой лавке славную девчонку – вот был бы кайф. И гораздо проще того дерьма, в котором я теперь плаваю. А ради чего? Деньги? Признание? Что-то доказать родителям?
У всех, кого я в этом мире знал, имелась крыша над головой, трехразовое питание и, можно сказать, гарантия: пока необходимо, все это не рассосется. Так чего из кожи вон лезть?
И все же первое, что я сделал, проснувшись на парковой скамейке, – проверил, на месте ли бумажник. В кармане. Мобильник тоже, и «Палм-Пилот», и выпускное кольцо из колледжа. Но я знал, что делать. Уйти с этой ебаной работы.
Я бодро шагал по Пятой авеню. У меня завелась странная привычка: напрягаясь, я мысленно оценивал дома на улице, притворяясь, будто мне дали право владения любым из них. И я сравнивал и сопоставлял их по размеру, состоянию, местоположению, архитектурной значимости и все такое. Оценку следовало завершить к перекрестку: едва я переходил дорогу, процесс начинался заново.
Игры ума отвлекали меня от уличного крупного рогатого скота. Добрая треть пешеходов и еще больше людей в машинах – с бычьими головами. Нищий в драных джинсах точил рог о кирпичную стену [206].
Кучерский клуб находился на Пятьдесят второй улице. Я внутри не бывал, меня туда и не номинировали, но сейчас – крайний случай. Многие старички там завтракают по выходным, как раньше. Что сказать Тобиасу, когда он найдется, я понятия не имел.
Швейцар в белых перчатках заставил меня написать на клубной бумаге записку и ждать у входа, пока ее несли внутрь на серебряном подносике. Минут через десять один слуга вернулся с тем же конвертом. Под именем Тобиаса – машинописное послание:
В текущих списках Кучерского клуба не значится.– А? – громко изумился я, оборачиваясь к швейцару. – Тобиас Морхаус. Он членом клуба тридцать лет был. Что они такое говорят?
– Простите, сэр, – ответил швейцар. – В текущих списках его нет.
– Но мне нужно с ним увидеться. Он по выходным всегда тут. Тобиас Морхаус. Вы же его знаете. Вы должны.
Швейцар с бычьей головой попятился и занял свое место у дверей.
И что делать? Я проглядел номера в мобильнике и позвонил домой Брэду. Ответил автосекретарь.
– Да чтоб тебя. – Я опустился на тротуар. Закрыл лицо руками и подождал, когда появятся слезы. Они не появились.
– Эй, пацан. – Швейцар постарше. Высокий негр, единственный с человечьей головой. Я взглянул ему в лицо. Странная мысль: может, этот дядька – несчастный помощник официанта, что когда-то мерялся хуями с Морхаусом? Кажется, негр почти кивнул, будто понял, о чем я думаю. – На аэродроме посмотри.
Я дернул плечом, отгоняя миг магического узнавания, словно паранойяльный припадок или, в лучшем случае, дежа-вю, прыгнул в желтое такси и стал репетировать свое заявление об отставке. Цена человеческих страданий просто… нет. Моя производительность была подорвана… нет. Ваш сын Алек… нет.
Я никому ничего не должен объяснять. Уж точно не Морхаусу. Другое дело – таксист; почти всю дорогу мне пришлось им рулить: сначала на шоссе Вест-Сайд, потом на мост Джорджа Вашингтона и до самого аэропорта Тетерборо.
Безработица упала, а вместе с ней – и качество сервиса. Диаграммы того и другого тесно коррелировали, как относительные курсы связанных валют. Чем проще получить работу, тем ниже качество исполнения. Этот неумный водила тому наглядное свидетельство. И где выход? Пусть люди боятся потерять работу? Как заставишь людей дорожить зарплатой в условиях нулевой безработицы? [207]По-моему, проблемы бы не было, вкладывай таксист в свою фирму деньги. Но, с другой стороны, что станется с его странной жаждой?
Морхаусов «Илюшин-2» стоял в дальнем углу летного поля. Два человека из наземной команды разогревали массивный зеленый самолет, а Морхаус проверял закрылки и пропеллеры. Я расплатился с таксистом и зашагал по бетону. Вблизи советский штурмовик оказался огромен и грозен. Фюзеляж – десять с лишним метров, размах крыльев – где-то пятнадцать. Закругленный, выпуклый нос, раздутый, словно больная печень. Однако стволы орудий, торчавшие из всех щелей, придавали старушке некую властность.
– Прокатишься напоследок? – спросил Тобиас. Он знал, что я пришел увольняться.
– Нет, сэр, спасибо. Я просто хотел вам сказать…
– Что тебе очень жаль? – Тобиас натянул кожаный шлем и уже взбирался в кокпит [208]. – Джейми, я читал газету. Мы все читали. Это конец. Не переживай, я тебя прощаю.
– Выпрощаете меня?
– Вы, ребята, не поняли, что натворили, да?
– Это не я! – заорал я.
Тобиас пристегивался.
– Коэн, я тебя не слышу. Залезай или до свиданья. – Он завел мотор. Последнее, что мне сейчас нужно, – кататься на советском штурмовике, особенно с пилотом, который ведет себя, как отъявленный маньяк. Но я не мог допустить, чтобы старик верил, во что он там верил. Я забрался в кабину и сел рядом с Тобиасом.
– Надень. – Он протянул мне маску и наушники с микрофоном. – И пристегнись.
Я возился с кожаными ремнями, а Тобиас потянул за рычаг, накрыв кабину стеклянным колпаком. Развалюха вздрогнула, зашевелилась, Тобиас бешено рулил по летному полю, пытаясь выбраться на полосу.
– Держись, – посоветовал Тобиас, когда мы выровнялись на рваной белой линии.
Он защелкал переключателями на панели и потянул длинный металлический рычаг. Самолет ринулся вперед, взревел мотор. Заклепки на металлическом корпусе вибрировали, мои зубные пломбы [209]тоже. Мы рискованно лавировали по взлетной полосе, набирая скорость. Затем кошмарный грохот – колесо покатилось с бетона в траву. Мы вихляли туда-сюда, крылья скрипели, едва не хлопали. Чистой силой воли Тобиас ухитрился поднять самолет до того, как тот врезался в бетонную стену.
– Еле проскочили, – заорал мне Морхаус в переговорное устройство.
– «Илюшин-23 Виски». Взлет разрешен, курс 07, восемь тысяч футов, как поняли? – осведомились из диспетчерской.
– «Илюшин-23». Взлетаем, курс 07, восемь тысяч, вас понял, – отозвался Тобиас, по абсурдно вертикальной траектории уходя на заданную высоту.
Я почувствовал, как барабанные перепонки натянулись, приспосабливаясь к внезапной смене давления, но сосредоточился на более настоятельной задаче: не извергнуть содержимое желудка в маску. Я мертвой хваткой вцепился в металлические поручни над головой.
– Небольшая перегрузка, пацан, – объяснил Тобиас. – Через минуту закончится.
Минута длилась гораздо, гораздо дольше. Тобиас промахнулся мимо высоты и дернул штурвал. Позади нас внезапно вздыбился хвост – мы почти уперлись носом в землю. И тут умолк мотор.
– Ах ты черт, – сказал Тобиас. – Мы заглохли.
Секунда мирной тишины – и самолет рухнул носом вперед. Я видел, как в ветровом стекле надвигается земля, потом небо. Нас мотало. Мои губы машинально складывали «Шма», а Тобиас щелкал переключателями и дергал рычаги.
Мотор чихнул и фыркнул, опять чихнул, опять фыркнул. Затем раздался несомненный тромбонный гул самолета, что против ветра рвется к земле.
– Давай, мудила! – Тобиас топнул ногой и щелкнул рычагом.
Самолет взревел и ожил. Тобиас вроде удивился, огляделся, будто очухиваясь. В стекле над головой показалось небо, потом земля, потом опять небо. Тобиас пялился на панель управления, руля вправо и влево, вдавливая штурвал себе в грудь, а самолет – прямо в небеса, к солнцу.
– Поехали! – гаркнул Тобиас, осторожно давя на штурвал и выравнивая самолет. Снова щелкнул переключателем. – Диспетчерская, это «Илюшин-23 Виски». Мы на восьми тысячах, курс 07.
– «Виски 23»! Господи боже! Ребята, вы в норме? – Перепуганный голос с земли выбился из протокола.
– Управление проверяли, – спокойно ответил Тобиас. – Вернемся – свяжемся.
– «Виски 23». Удачного полета. – Голос еле прорвался сквозь нестройный матерный хор.
– Что лучше заглохшего мотора вселяет в душу страх божий, а, Коэн?
Говорить я не мог.
– Я думаю, надо бы к Катскиллам слетать, оглядеться, – сказал Тобиас. – У тебя небось родные туда в отпуск ездят, а? В отель «Конкорд»?
Я кивнул.
– Понимаешь, «Илюшин-2» был штурмовик. – Тобиас похлопал видавшую виды панель. – В начале сороковых Советы выпустили таких целую кучу. Не для воздушных боев, а скорее для атаки наземных целей. Их первый бронированный истребитель. Но у него был изъян. Советы не знали, пока не выпустили «Илюшина» против немцев над рекой Березиной. Штурмовики уничтожили склады с боеприпасами, но немецкие военные самолеты бросились в погоню. Тут-то и обнаружилась ахиллесова пята «Илюшина». В нем удираешь, не оглядываясь. «Илюшина» уничтожали сзади. И тогда в него встроили второе сиденье. Твое разворачивается, ты можешь стрелять назад.
– Угхм. – Я инстинктивно кивнул, одобряя модификацию.
– Такова была твоя работа, Коэн. И Алекова. Следить, не атакуют ли со спины.
– Что вы пытаетесь мне сказать? – Я надеялся, Тобиас перейдет к делу. Если оно вообще есть.
– Понимаешь, Джейми, у такого самолета есть преимущество. Он атакует сверху. Как медведь.
Тобиас щелкнул по металлической крышке – на штурвале открылась красная кнопка. Морхаус надавил большим пальцем. Орудийные турели под крыльями принялись палить.
– Прекратите! Там люди внизу!
– Не дергайся, Коэн. Я холостыми.
Я оглянулся на одно орудие. Сквозь него ползла металлическая лента.
– Считается, что атака сверху – это нечестно, – сказал Тобиас. – А по-моему, в ней больше достоинства. В некотором роде. Ныряешь сверху. Тебя видят. Честнее, чем снизу. Понимаешь, о чем я?
– Нет, сэр, не понимаю.
– Покупателей на бирже потому и зовут быками. Дошло? Бык атакует с земли. Поддевает и кидает вверх. Медведь бьет сверху. Встает на задние лапы и наваливается. – Тобиас отпустил штурвал, чтобы показать.
– Это не я подставил Бирнбаума, сэр, – взмолился я так, будто от этого зависела моя жизнь. Как оно, судя по всему, вполне могло быть.
– Я всегда считал, что вы двое – пара, – сказал Тобиас. – Я же видел, как он на тебя смотрел. Даже в ту первую неделю в Виньярде.
– Мы не…
– Я с этим смирился. Некоторые могущественнейшие люди были педиками. Форбс, например.
– Мистер Морхаус…
– Я говорил себе: ну, по крайней мере, Алек нашел славного еврейского мальчика. – И Тобиас расхохотался.
– Я не голубой.
– Мне плевать, Коэн. Это все мелочи. Гомосексуализм я бы как-нибудь пережил. А вот остальное меня убивает.
Вдалеке показалась горная цепь.
– Я искал вас в Кучерском клубе, – сообщил я. – Мне сказали, вы больше не член клуба.
– Ну да. Вы, ребята, перешли все границы. Кто-то же должен за это заплатить. Все равно меня там не сильно хотели.
– Мистер Морхаус, вам эти люди не нужны. У вас реальный бизнес. Реальный доход. – Я словно отговаривал его от самоубийства.
– Мне поебать. Это же все для Алека было.
– Вы поэтому расстроились?
– Он меня свалил, пацан. Понимаешь? Мой собственный сын. В канализацию смыл. Так меня ненавидит.
– Он вас любит, мистер Морхаус. Он думал, вы над ним смеетесь.
– Господи, я не смеялся. Я радовался за него. Я ввел его в игру. Я только потому тебя и нанял. Ради Алека. В нем твоего рвения нет.
– Ой, вот рвения в нем хоть отбавляй. От вас унаследовал. – Я обязан внушить Морхаусу причину жить дальше. – Может, вам двоим легче будет, когда я уйду.
– Не-а. Он уже все сказал.
Тобиас нацелился на самую высокую вершину Катскиллов. Подтексту я больше не доверял.
– Мистер Морхаус, я молод. Вы не можете принимать такое решение за меня.
– За жизнь цепляешься? Добрый знак.
– Послушайте. – Надо разгребать этот бардак. – Я пришел увольняться, а не умирать. Я хочу выйти.
– Откуда выйти, Коэн? Куда ты собрался? – И в самом деле – куда?
– Не знаю. Плевать. Я хочу назад.
– Как знаешь, пацан. – Тобиас открыл стеклянный колпак. Я содрогнулся на холодном ветру. Снежный пик приближался.
– Вы что делаете? – Анус у меня спазмодически сокращался. Я был в ужасе.
– Джейми, я переписал на тебя комиссию за Тесланет. Бумаги у тебя на столе. Два миллиона в кармане. Вам, ребята, хватит что-нибудь начать.
– Спасибо, – сказал я. – Но я правда ухожу.
– Я знаю, мальчик. Я знаю. Колени только у земли согни.
И с этими словами Морхаус протянул руку и дернул рычаг под моим сиденьем. Ничего не произошло. На секунду он смутился, потом обрушил кулак мне на плечо. Помогло.
Кресло отцепилось, и меня выкинуло назад. По плоской дуге я, прицепленный к сиденью, взлетел над штурмовиком. Достиг экстремума. Вообще довольно красиво наверху. А потом я начал падать – лицом к земле. Ох ты ж блядь. Ну вот. Я дико брыкался, пытаясь выровняться.
Парашют. На этой фиговине должен быть парашют. Я нащупывал на спине подушку, отчаянно ища вытяжной трос. Ничего.
Это просто сон, решил я, закрыл глаза и стал ждать такой легкости в голове, какая всегда бывает перед тем, как выныриваешь из подобных потусторонних осложнений. Как я ни старался, иллюзия не стряхивалась. Ибо это была не иллюзия. Да мне бы в голову не пришло выдумать столь болезненные детали – например, как ветер леденяще трется о голую шею или как жжет в носу.
Осложнение реально. Я умру. Я сдался. Как ни странно, из головы не шли презеры и пивные бутылки в парке. Что за люди ими пользовались? В этот самый момент они еблись исключительно для удовольствия. Вот кто настоящие мастера игры.
И тут сиденье само по себе неспешно выплюнуло громадный ком материи на четырех пожелтевших стропах. Я взмолился, чтобы конструкция не расползлась, когда стропы натянутся. Мое земное существование зависело от инженерного гения советских людей, в которых дядя Моррис в начале семидесятых кидался яйцами. Парашют раскрылся и рванул меня вверх, чуть не выдернув руки.
И тишина. Я раскачивался маятником, над головой волновалась на ветру шелковая палатка. Лишь тогда я взглянул на землю, что быстро надвигалась снизу. Фермы, дома, дороги и машины. Человеки заняты рутиной и совершенно не подозревают, что по воздуху к ним лечу я. Приближалось поле с аккуратными грядками зеленых листьев. Латук? Люцерна? Есть время поразмышлять. Но ветер сносил меня вбок, да так резко, что я испугался, как бы не промахнуться мимо ровной площадки и не приземлиться в густом лесу у края поля.