Люда и Добромира спокойно сидели на Красном дворе. О них как будто забыли. О Вышате по-прежнему ничего не было слышно. Правда, ходили неясные слухи, что он постригся в монахи, ушел в монастырь, но это были скорее одни только догадки.
   Весной Людомира стала выходить из своей светелки и время проводила в саду на лавочке, где когда-то узнала о заговоре для убийства Болеслава, — или на рундуке… Хотя весна не принесла ей радости, она немного оживила ее, успокоила, и хоть на ее лице по-прежнему не появлялась улыбка, но было видно, что она как-то оживилась.
   Однажды старая Добромира вернулась из церкви после исповеди радостная, сияющая, какою ее никогда не видала Люда.
   — Что с тобою, мамушка? — спросила она.
   Добромира не отвечала. Устремив на нее пристальный взгляд, исполненный любви и доброты, она привлекла ее к себе и поцеловала несколько раз в лоб.
   — Сегодня я сподобилась причаститься, и Господь осенил меня одной мыслью, — ласково сказала она. — О если бы Господь позволил мне исполнить ее!..
   Людомира ее не поняла.
   Спустя несколько дней, когда уже совсем потеплело, Добромира, сварив обед раньше обыкновенного, вдруг куда-то исчезла и вернулась домой поздней ночью. Люда поджидала ее.
   — Где ты была, мамушка? — спросила она.
   — Недалеко, дитя мое! Молилась в Печерской лавре.
   И она взглянула на Люду.
   — Знаешь, дитя мое, Троицын день недалеко, не мешало бы тебе поговеть!
   — Нет уж, подожду еще.
   Добромира не настаивала.
   — Как только поправлюсь здоровьем, мы пойдем с тобою на могилу отца, — сказала она. — Потом я сведу тебя к пустыннику… Он живет тут недалеко, в пещере… Открой ему свою душу, и, может, он утешит тебя.
   Прошло еще несколько дней. Как-то в солнечный день пополудни они собрались в Китайскую пустынь, где под горою, как говорил народ, в пещере молился какой-то аскет, оставивший мирскую жизнь, к нему народ хаживал толпами за отпущением грехов. Никто не спрашивал у этого человека, кто он и откуда, что его заставило отрешиться от мира. Все видели его благочестивую жизнь, и этого было достаточно, чтобы его уважать. Всяк целовал его руку с большим благоговением; перед ним становились на колени для исповеди и каялись, как перед человеком, пользовавшимся особой благодатью Господа. О правах его на святость никто не спрашивал. Кто жил благочестиво — того сам Господь наставлял на такую жизнь.
   Добромира и Люда, пройдя Выдубычи, пошли лесом по узкой тропинке. Куда они шли — о том знала одна Добромира, и молодая девушка не спрашивала, куда ее ведет старая мамка. Так они прошли часа два, никого не встретив на пути. Пройдя лесную глушь, обе женщины вышли на широкий луг, зеленевший травой и пестревший цветами. Долина эта с левой стороны шла к Днепру. По ней протекал ручеек под прикрытием ракит и орешника, направляясь к Днепру. Через этот ручей был переброшен дуб, служивший мостиком для перехода людей, нередко посещавших это место. Пройдя через мостик, женщины опять исчезли в дубовом лесу, но лес вскоре стал редеть, и замелькал Днепр. Рядом с тропинкой зеленел небольшой холмик, окруженный большим прудом, суживавшимся со стороны, откуда шли женщины, и с помощью мостика соединявшимся с тропинкой от Берестова. На холме стояла деревянная церковка и несколько приземистых избушек.
   Женщины не пошли через мостик в церковь, или, точнее, в монастырь, а повернули налево. Когда они спустились с горы, им открылся восхитительный вид. Внизу блестела серебряная гладь воды, окружавшая островок, на котором красовалась Китайская пустынь. Чистая и спокойная поверхность воды, убранная зеленым венком побережных лоз, отражала неприхотливое строение монастыря и дома посадников. Вокруг пруда, на равных расстояниях, высились большие холмы, поросшие столетними дубами, кленами и чинарами. Глядя на спокойную поверхность воды, можно было подумать, что эти дубы, клены и чинары развесила в серебристой бездне пруда чья-то невидимая рука.
   Обе женщины шли довольно медленно. Старая Добромира часто садилась на траву и отдыхала.
   — Ну, теперь уж недалеко, — сказала она, подходя к лужку и усаживаясь на траву. — Я здесь посижу, а ты поднимайся по этой тропинке в гору… и на другой стороне ты найдешь пещеру.
   Люда отыскала указанную ей пещеру и, войдя в нее, пошла по длинному, узкому коридору. Сначала ей освещал путь дневной свет, затем, по мере того как она удалялась от входа, свет стал меркнуть, и вскоре сделалось совсем темно, точно ночью. Ей было страшновато, но она продолжала идти… Наконец за очередным поворотом коридора она заметила красный огонек, который по мере ее приближения делался светлее и ярче. Над ним поднимался черно-бурый дым, колыхавшийся в воздухе.
   Но вот она уперлась в конец пещеры. Он оказался небольшой квадратной келийкой. В одном конце, на возвышении, стоял глиняный светец, фитиль которого горел красным пламенем. С другой стороны она заметила глубокую нишу наподобие высеченного гроба. Внизу этой ниши, на твердой глиняной земле, она увидела начертанный крест, а над ним надпись:
   «Крест Спасителя, спаси мя!»
   Под этой надписью находилась другая, сделанная кириллицей: «Гробница раба Божия Иоанна». На этой же стене, сбоку, была другая надпись, выполненная теми же буквами: «Много пострадал я, Господи! Упокой мою душу». У изголовья этой гробницы, в которой добровольно сокрылся живой человек, на дубовом пне лежало житие святых отцов печерских и несколько ломтей черного хлеба, который приносили окрестные жители пустыннику.
   В пещере не было никого, так как живший в ней аскет пошел по воду.
   Людой овладел страх. Она хотела вернуться, но услышала позади себя чьи-то приближавшиеся к ней шаги.
   Шаги стихли вблизи нее, но она не посмела оглянуться. На пороге пещеры остановился пустынник с кувшином в руке, бедном монашеском одеянии. Люда поборола страх.
   — Отец! — обратилась она, робко повернувшись к монаху и порываясь встать перед ним на колени, однако едва она взглянула на него, как вдруг закрыла лицо руками и жалобно простонала:
   — Господи! За что Ты меня так жестоко наказываешь? — И упала без чувств к ногам пустынника.
   Это был Вышата.
   Он приподнял ее и привел в чувство водою, которую принес в кувшине, и сам стал перед нею, безмолвный и белый, как мрамор. Люда не смела взглянуть на него. На ее искаженном и побледневшем лице не оставалось уже признаков жизни. Одно страдание отражалось на нем. В свою очередь Вышата обнаруживал беспокойство…
   До этого случая он думал, что сумел залечить разбереженные раны, примириться с Богом, но теперь убедился, что не так легко потушить сердечный огонь, который его сжигал.
   Тем не менее он овладел собой, стараясь заглушить в себе чувство прежней любви.
   — Бедная сестра! — взволнованно отозвался он. — Чем я могу тебя утешить? Поищи сама утешения у того источника, из которого пьют все жаждущие мира. Господь ниспосылает нам судьбу, и в Господе нашем это утешение. Он привел меня сюда и указал на ничтожность всего мирского. Мое сердце было преисполнено гордости и греховными помыслами, и вот, смотри, где я похоронил их… Что делать?.. Не моя была тут воля. Я победил сильнейшую страсть, победил самого себя и здесь, в этой келийке, в которую никогда не заглядывает дневное светило, нашел душевное спокойствие.
   Люда, вся дрожа, слушала Вышату, тогда как бывший тысяцкий приподнял руку, сложил персты и осенил ее крестным знамением.
   — С Богом, сестра! — произнес он…
   Когда Люда ушла, Вышата упал на колени перед изображением креста, который он сам начертил при входе в пещеру, и начал молиться и плакать…
   После продолжительной молитвы он поднял глаза к небу тусклый свет лампады освещал слова, начертанные над крестом; он прочел их вслух, после чего встал и глубоко вздохнул.
   Между тем Добромира ждала.
   Люда, выйдя из пещеры, увидела Добромиру и со слезами бросилась ей на шею.
   — Ах, мамушка! — воскликнула она. — Ведь это он, Вышата, кается за мои прегрешения.
   Добромира знала, что Люда увидится с Вышатой. Исповедуясь у отца Еремия, она узнала от него, где Вышата, и ей в голову пришла мысль свести их в последний раз в жизни. Старухе думалось, что молодой боярин простит любовь Люды к королю и бедная дочь воеводы Коснячко полюбит того, кто когда-то был другом ее семьи, и окончатся страдания обоих. Но она ошиблась. Вышата не пожелал вернуться в мир…
   Солнце уже клонилось к вечеру, когда Добромира с Людой спускались под гору, выбираясь на дорогу к Красному двору. Вся долина, лесные холмы, как равно и лозняки, серебристая вода озера и монастырь были погружены в вечернюю тишину. Только у Люды не было спокойно на сердце, потому что змея воспоминаний сжимала ее кольцом и высасывала кровь.
   Когда они удалились от монастыря достаточно далеко, Люда печально сказала:
   — Вот, видишь, мамушка! Он нашел спокойствие в пещере. А где же я его найду?
   Скоро обе исчезли на узкой лесной тропинке.
   Люда не догадывалась, что эту встречу ее с Вышатой устроила Добромира. Она приписывала это простому случаю, который, однако же, перевернул все ее существо и заставил ее дрожать при виде суровой действительности. Проснувшаяся мысль, как разбереженная и вновь открывшаяся рана, отозвалась в сердце. Она невольно обратилась мыслями к счастливым и спокойным дням, к оставленному дому своего родителя, и снова острая тоска сжала ее сердце. Она затосковала по своей светелке в отцовском доме и по саду, в котором первый раз увидела своего суженого.
   — Послушай, мамушка, — обратилась она к Добромире, — не пора ли нам проведать наш дом?
   Мамка обрадовалась.
   — Пора, мое дитятко, пора…
   В тот же день обе пешком пошли в город.
   Еще солнце не успело взойти, как они подошли к калитке двора. Хотя они не сказали ни слова друг другу, их печальные лица обнаруживали их мысли. С бьющимся сердцем Люда открыла калитку и дрожащей рукой толкнула дверцу. Заржавевшие петли заскрипели, отзываясь глухим стоном, и обе женщины невольно вздрогнули.
   Вот они уже во дворе. Везде пусто, глухо, печально. Нет даже собаки, которая в былое время с нетерпением ожидала прихода Люды и Добромиры; даже собака оставила дом, над которым тяготело несчастье. Кто-то приютил ее и теперь кормит своим хлебом, а собака служит чужому, забыв о своих хозяевах.
   Двор зарос крапивой, она зеленела и у частокола, сделанного из дубовых бревен. По соседству с крапивой разрослась белена, рядом с нею возвышались кусты тощей полыни; тут же, посреди двора, вольготно разрастались кусты коровяка, или царского жезла, и бодяги. Тропинку, ведшую к дому, заполонил подорожник. Словом, везде были видны следы запустения.
   Обе женщины поднялись на рундук, занесенный песком, набившимся во все щели; отовсюду повыползали тощие, болезненного вида растения, с трудом тянувшиеся к солнцу. Окна, двери и все углы затянула паутина.
   — Сядем здесь, мамушка, и отдохнем, — сказала Люда.
   Ей в самом деле нужно было отдохнуть, чтобы собраться с силами и переступить порог давно оставленного жилища. Обе сели в печальной задумчивости и начали осматриваться кругом.
   — Кончился сон! — заметила Добромира. — Теперь ты проснулась, и пора приниматься за дело.
   — Да, ты права, мамушка, — вздохнула Люда.
   И женщины принялись за работу. Двор старого воеводы Коснячко несколько оживился, но прежнее спокойствие и счастье не возвращались. Казалось, после того урагана, который пролетел над Киевом, несчастье навсегда поселилось в доме воеводы, и люди привыкли к крапиве, росшей на дворе и в саду, к паутине, опутавшей все строения, даже перестали заглядывать сюда из опасения, что встретятся с тенью воеводы или Люды.
   Однажды, когда в светелке Люды затеплился огонек, соседи вспомнили о прежнем хозяине и, пошептавшись между собой, стали заглядывать на двор сначала издали и, наконец, переступили порог. В Киеве еще царил общий страх, люди сидели, как волки в логовищах, в своих избах, избегая всяких сходок. Из памяти не изгладился кровавый призрак недалекого прошлого. Встречаясь, люди вспоминали о случившемся на Красном дворе, о смерти Славоши и Мстислава. Отъезд польского короля, печальная участь Варяжко и старого колдуна Добрыни, слава которого разрасталась все больше, потому что он, хотя и попал в темницу, но все-таки избежал смерти и был отпущен на волю. Все это передавалось из уст в уста, но тихо, таинственно.
   С той минуты, когда король угостил медом Добрыню на Красном дворе, старик не показывался на люди и, казалось, забыл о Люде и обо всем, что с нею случилось. Он ходил в город, навещал родственников в Кожемяках, но далеко обходил двор воеводы.
   Однажды поздней ночью Добрыня возвращался из Кожемяк в свою лесную избу. Он шел по пустынным улицам, умышленно избегая людских взоров. Его вообще никто не любил, и как колдуна, и как княжеского лизоблюда. Проходя мимо калитки терема Коснячко, он вдруг увидел свет, мелькавший на вышке. Добрыня остановился и призадумался: он был убежден, что Болеслав увез Люду с собой. «Откуда же этот свет? — задал он сам себе вопрос. — Неужели кто-нибудь поселился в этом тереме? Странно, кто бы это мог быть?»
   Он стоял и смотрел, не в силах оторвать взгляд от мелькавшего света, испытывая острое желание увидеть, кто же его зажег. Окно не было закрыто на ночь.
   «Подожду, — проговорил он про себя. — Я должен узнать, кто здесь поселился. Может, это вернулась старая Добромира, а то и Люда. Но откуда ей быть здесь?
   И он перешел на другую сторону улицы, оперся плечом о забор и стал смотреть на вышку. И точно по мановению волшебной палочки старого колдуна, в окне мелькнула тень, показалась рука, и через минуту выглянула женская фигура.
   Добрыня вздрогнул.
   — Люда! — прошептал он.
   Он был зол на нее. Из-за нее он лишился княжеских милостей, уронил себя в глазах короля и Вышаты. В нем закипело желание мстить.
   — Хорошо же, моя пташечка, я выкурю тебя отсюда! — покачал он головой и пошел своим путем.
   Теперь он не мог позабыть Люду: она преследовала его всю ночь. Он ступил на мостик и под шум вертевшихся мельничных колес принялся обдумывать план мести.
   Прошло несколько дней. В воскресенье Добрыня отправился в город и зашел на княжеский двор. Изяслав возвращался из Десятинной церкви домой, как вдруг заметил стоявшего на рундуке Добрыню. При виде этого старика, часто вертевшегося перед ним юлой, князь вскипел гневом.
   Но едва он подошел к нему, как Добрыня бросился к ногам князя и начал целовать землю.
   — Встань, встань, Добрыня! — сказал Изяслав. — Уж, наверно, пришел с недобрыми вестями?
   Добрыня встал и молча поклонился в пояс.
   — Ну, вышел из темницы?
   — По твоей милости, князь, и я пришел поблагодарить тебя.
   Изяслав проницательно посмотрел на него.
   — Еще что скажешь? Зачем пришел?
   — Пришел с вестью, предупредить тебя, чтобы ты приготовился встретиться с врагом.
   Князь вздрогнул при мысли о неприятеле, тем более что у него их было много.
   — О ком ты говоришь?
   Добрыня снова упал к ногам Изяслава.
   — Болеслав уж прислал своих шпионов, верно, и сам скоро приедет.
   — Ты видел их?
   — Видел, милостивый князь.
   — И покажешь?
   — До самых ворот доведу.
   Изяслав призадумался.
   — Кто?
   Колдун снова поклонился в пояс.
   — Ты знаешь Люду, милостивый князь? Ляшский король, отъезжая, прихватил ее с собой, но ненадолго: она уже вернулась и поселилась в своем доме. Народ снова начал толпиться у ее двора… Кто знает, может, через несколько дней опять вечевой колокол загудит на Подоле.
   Воспоминания о недавно происходившей борьбе, мысль о том, что она может повториться, что внушитель всех заговоров, которого он боялся, и впрямь может возвратиться и протянет руку за великокняжеским венцом, пробудила в нем уснувшую месть.
   — Ты убежден, что Люда вернулась? — спросил князь.
   Его чрезвычайно удивляло, что еще никто не доложил ему об этом. Именно это обстоятельство вызывало подозрение в измене.
   — Да, видел, милостивый князь, собственными глазами.
   Изяслав сжал кулаки.
   — Я разорю это волчье гнездо!
   То, что рассказал ему Добрыня, казалось правдоподобным, потому что Люда, как киевлянка, имевшая много знакомых, могла действовать в пользу польского короля. Он был убежден, что Люда изъявила согласие приобрести для него сторонников, тем более что она ненавидела Изяслава, повесившего ее отца. В том, что она могла действовать против него, не было ничего удивительного. Таким образом, все говорило не в пользу девушки.
   Отпустив Добрыню домой, князь стал обдумывать, что же именно делать ему с Людомирой. Мысль о мщении возрастала с каждой минутой.
   — Я велю разорвать ее на куски и бросить собакам и воронью на съедение. Пусть Болеслав знает, какая участь ждет его в Киеве, если он посмеет протянуть руку за великокняжеским венцом.
   Князь решил наказать беззащитную девушку за собственную свою вину и этим наказанием устрашить тех, кто, как Варяжко, захотел бы пойти к польскому королю с поклоном.
   Между тем Люда и Добромира не догадывались, что над ними снова занесен меч, который отрубит последнюю ветвь родословного древа воеводы Коснячко.
   Изяслав ждал недолго — он не спрашивал, чем провинилась Людомира, он довольствовался тем, что ему сказал Добрыня. Ведь все, что сказал колдун, соответствовало настроению его души и мыслей.
   Однажды вечером во двор терема Коснячко въехала толпа всадников, вооруженных топорами и мечами. Шум, вызванный лаем собак, отпиранием ворот и бряцанием мечей, обратил внимание сидевших в тереме женщин. Они привыкли к тишине и поняли: что-то случилось. Но что?
   Добромира выглянула в окно и, с ужасом отскочив, перекрестилась. В памяти всплыла похожая картина: толпа вооруженных всадников у них во дворе год назад; они хватают старого воеводу и отвозят его на княжеский двор.
   «Господи, неужто опять беда!» — подумала она и кинулась к Люде. Испуганные женщины растерянно смотрели друг на друга.
   — Уходи, дитя мое, уходи! — воскликнула Добромира.
   — Что случилось?
   Не успев ответить на этот вопрос, Добромира, перепуганная насмерть, пыталась увести с собой Люду.
   — Уходи, уходи! — повторяла она. — Под лестницей есть выход в сад… только бы нам добраться туда, потом уж поговорим.
   Обе женщины побежали вниз, потрясенные недобрым предчувствием.
   — Но что случилось? — допытывалась Люда.
   — Княжеские конюхи уж на дворе, — задыхаясь, отвечала Добромира. — Скорее, скорее!
   Тут дверь, ведшая на лестницу, с грохотом распахнулась и несколько злых лиц показалось на пороге…
   Дорога к бегству была отрезана.
   Женщины прижались друг к другу и с ужасом отпрянули назад.
   — Что вам нужно? — дрожащим от страха голосом спросила Добромира.
   — Да уж не тебя, старая карга! — И в ту же минуту несколько человек вошли в избу, схватили Люду и стали отрывать ее от Добромиры.
   — Поди, поди, моя милая! — говорил кто-то. — Мы отведем тебя к ляхам, там тебе будет хорошо.
   Женщины не понимали, в чем дело.
   — Чего? Зачем? — спросила Добромира.
   — Ну, ты, старая, молчи! Тебя не спрашивают… А зачем ее ляшский король прислал сюда?
   — Король!.. Прислал?..
   — Ну, да, а вы думали, что князь ничего не знает?
   — Да что вы! Никак белены объелись! — вскричала мамка.
   Между тем конюхи продолжали тащить Люду, которая недолго упиралась и, наконец, обессилев, упала на пол.
   — Волоки, волоки ее!
   — Пусть головой выметет лестницу!
   И среди крика, плача и грубых острот послышался стук головы, ударявшейся о ступеньки лестницы: ее тащили во двор. Со связанными руками, ее привязали позади седла самого сильного коня, и Люда, полуживая, перекинутая через спину лошади, касалась волосами и руками земли.
   — Стойте! Живодеры! — кричала Добромира. — Не мучьте ее. Я сама пойду к князю, кто-то возвел на нее напраслину. Князь разберется, ведь он смилуется, подождите!
   — Ступай хоть на все четыре ветра! — отозвался один из конюхов. — Нам нет дела до тебя, а уж мы-то знаем, что с ней сделать.
   Добромира, заломив руки, плакала, умоляла, наконец, наклонилась, чтобы поцеловать в лоб Люду, и кинулась на княжеский двор.
   Едва она прикоснулась губами к лицу молодой девушки, как та открыла глаза.
   — Останься, мамушка, здесь, со мною, останься! — И она приподняла руки и ухватилась за шею мамки. — Не оставляй меня одну, не оставляй, останься! — умоляла она.
   Ворота скрипнули, и отряд выехал со двора. Люда продолжала держаться за шею мамки. Лошадь, на которой она была привязана, двинулась вслед за другими. Руки Люды, цеплявшиеся за шею мамки, задрожали и потянули за собой старуху.
   — Оторвите эту колдунью! — крикнул кто-то.
   — Не время: соберутся люди, и она сама отстанет от нее.
   И отряд, окружив коня с девушкой, направился прямо к Золотым воротам.
   — Только бы нам выехать на дорогу к Василеву, — отозвался кто-то.
   — Эк, сказал! Да пошто нам ехать на Василев? Повернем сейчас на Шулявку.
   По-видимому, совет этот понравился конюхам, так как действительно, отряд выехал на песчаную дорогу, повернул к Шулявке, а затем рысью помчался на мост, перекинутый через Лыбедь. Ноги Добромиры тащились по земле, ударяясь о камни, и цеплялись за кусты, но старая мамка крепко держалась обомлевшими руками за плечи Люды и продолжала бежать за лошадью. Каждый сильный толчок подбрасывал их обеих, и тогда Люда открывала глаза, налившиеся кровью, и еле слышно шептала старухе:
   — Не оставляй меня, мамушка, не оставляй!
   Наконец затекшие руки Люды расплелись и отпустили Добромиру, старая мамка упала на землю.
   Бежавшие позади кони перепрыгнули через нее и помчались вперед. Старуха только слышала какой-то бешеный топот и хохот конюхов. Отряд, затерявшись в густых кустах лозняка, исчез из виду.
   Добромира полежала минутку на земле, затем вскочила на ноги и побежала в том направлении, куда скрылся отряд. Он остановился среди густого орешника.
   — Ну, довольно, мы далеко за городом! — отозвался начальник отряда. — Пора кончать с ней.
   Конюхи отвязали Людомиру, которая едва дышала от боли и страха. Девушка была красной, кровь прилила к лицу, и, казалось, Люде осталось недолго жить. Она лежала без движения.
   — Ну, давай веревки! — раздался чей-то голос.
   Один из конюхов начал распутывать постромки.
   — Тоже ведь князю Бог весть какая мысль пришла, — сказал кто-то из конюхов. — Посадил бы ее надолго в темницу, как Вышеслава, а то бы повесить велел, как воеводу, и кончено.
   — Не твое дело, — оборвал говорившего начальник отряда.
   Кто-то взял Люду за ноги и потащил к коню. Вдали показалась запыхавшаяся Добромира. Кто-то из конюхов обратил на нее внимание.
   — Вот ведь, — заметил он, — живучая, как кошка!
   Тем временем конюхи за ноги приволокли Люду к расседланному и разнузданному коню, вздели ей на одну ногу петлю из веревки, задернули несколько раз и другой конец накрепко привязали к лошадиному хвосту.
   Прибежала Добромира… Теперь она догадалась, каким образом окончатся страдания Люды.
   Собрав последние силы, она растолкала конюхов и грохнулась на землю подле Люды. Плач и слезы старухи привели в чувство обомлевшую девушку. Она открыла глаза и блуждающим взором обвела толпу людей, пытаясь понять, что же случилось. Она угадала наконец свое положение и обратилась к Добромире:
   — Мамушка! — простонала она. — Собери мои косточки и положи подле отца.
   Добромира продолжала лежать, нагнувшись над Людой.
   — Уберите старуху прочь! — крикнул главный.
   — Нет, нет! — закричала мамка. — Привяжите и меня. Я хочу умереть вместе с ней; я уже не нужна на этом свете.
   — Замолчи, старуха, замолчи!
   — Уберите ее!
   Кто-то из конюхов схватил старуху за руку и оттащил в сторону, так что она невольно отпустила Люду.
   Отряд разделился надвое, и тотчас же раздались свист, крик, и удары посыпались на спину коня, к хвосту которого была привязана Люда. Конь не сразу двинулся с места, он повернул голову в сторону, посмотрел на лежавшую на земле девушку, захрапел… Пытаясь избавиться от тяжести на своем хвосте, он так сильно ударил копытами, что засыпал глаза стоявшим, потом, внезапно сделав прыжок, бросился сквозь заросли.
   Добромира с воплями бежала за лошадью. До ее слуха долетали хруст сухих веток и глухой стук ударявшегося о землю тела. Эти страшные звуки мешались с топотом копыт, далеко раздававшимся среди долины Лыбеди. Добромира слышала за спиной крики и смех конюхов.
   — Беги, беги, бабка, беги!
   — Поспешай, не то не догонишь!
   — Еще бы ей не догнать, вишь, какая прыткая!
   Но вот они сели на коней и по лесной дороге отправились к Лыбеди, по-видимому желая узнать, в какую сторону убежала лошадь. Но едва они сделали несколько шагов, как заметили на корчевьях то, что осталось от несчастной.
   — Недалеко же конь унес ее живой!
   — И впрямь недалеко.
   Палачи заботились только о том, чтобы принести весть о смерти Люды, до всего остального им не было дела. Они обогнали Добромиру и направились дальше к мосту и мельнице на Лыбеди. Мост был узок и оканчивался плотиной, обсаженной по обеим сторонам ивами.
   Едва они выехали на поляну, как заметили среди зарослей вербы коня, а неподалеку от него старого мельника, который что-то обтесывал на плотине. Заметив бегущего коня, он остановился и глядел ему вслед. Конь мчался прямо на мостик, и мельник поднял топор, чтобы остановить его, но конь, храпя, промчался мимо него. Мельник понял, какую страшную ношу тащило за собой животное…
   Когда конюхи выехали на поляну, конь весь в пене лягался, храпел и рвался что было мочи вперед: веревка, привязанная к его хвосту, захлестнула пень и остановила коня. Рядом лежал труп девушки. Мельник подошел к трупу Люды, остановился и печально покачал головой.
   В это время подъехали конюхи и, убедившись, что Люда мертва, вернулись по этой же дороге в Киев.
   Проезжая мимо Добромиры, они не преминули крикнуть на прощанье:
   — Беги, беги, бабка! Твоя Люда крепко спит на плотине, под вербой. Мельник ее караулит.
   Добромира, запыхавшись, добежала до трупа Люды, упала наземь и замерла…
   Несчастную Люду настигла месть за преступление, которого она не совершала. Добромире не довелось собрать ее косточки и схоронить подле отца. Она скончалась рядом со своей любимицей.

Комментарии

   РАВИТА ФРАНЦИШЕК (настоящая фамилия Гавроньский; 1846—1930). Родился на Украине в семье выходцев из Польши. Учился в Киеве, Галиции и Вене. До 1883 г. занимался сельским хозяйством; писал агрономические статьи о возделывании свеклы и хмелеводстве. В 80-е гг. прошлого столетия был достаточно известен и как беллетрист, и как литературный критик. Писал о творчестве Тараса Шевченко, о женской поэзии и т. д. Как писателя-беллетриста его интересовала история Украины, например личность гетмана Мазепы и его окружение: в конце 80-х гг. вышли в свет его «Исторические повести из малоросской жизни». Наиболее известен в России роман «На Красном дворе», переведенный с польского и опубликованный в Санкт-Петербурге в 1891 г. Внимание автора романа привлекает то время княжения Изяслава Ярославича, когда взбунтовавшиеся киевляне прогоняют великого князя с киевского престола. Изяслав приводит в Русскую землю польского короля Болеслава II, чтобы его руками вернуть себе власть. Сохраняя верность историческим событиям, автор весьма вольно оценивает как личность Изяслава, так и личность польского короля: Изяслав однозначно жесток и кровожаден, Болеслав бескорыстен и гуманен. Тут, безусловно, сказались польское происхождение автора и его национальные пристрастия. Любовная история, являющаяся главной сюжетной канвой произведения, целиком вымышлена. Если, конечно, не считать ничем не подтвержденных сведений польского историка Длогуша, что в Киеве Болеслав «впал в гнусный порок неумеренного сластолюбия».
 
 
   I. П о д о л — северная часть Киева, расположенная на равнине по правому берегу Днепра. Древний центр ремесел и торговли.
   П е р у н — бог грозы в индоевропейской и славяно-русской мифологии. В IX — X вв. на Руси — покровитель князя и его дружины. Глава языческого пантеона — бог среди богов.
   А с к о л ь д (? — 882) — древнерусский князь. По преданию, правил вместе с Диром (? — 882) и так же, как и он, был убит князем Олегом. А с к о л ь д о в а м о г и л а — часть парка на правом берегу Днепра, где, по преданию, похоронен Аскольд.
   …г д е с и д е л К и й… — По существующим легендам, Кий и его братья Щек и Хорив основали Киев. Кий был первым правителем этого города.
 
   III. …п о л я н с к а я п е х о т а… — П о л я н е — западнославянское племенное объединение (в VIII — IX вв. — полянское племенное княжество с центром в Гнездо) в бассейне р. Варта. Племена эти участвовали в этногенезе (созидании) поляков как народности, название которым и дало полянское княжество.
 
   IV. С л а в у т и ч — древнее название Днепра.