— Даже очень! — отвечал старик.
— А какая, какая?..
— Да вот такая, как Люда Коснячко.
Все посмотрели на молодую девушку, которая зарделась как маков цвет, но, будто не слыша этих слов, продолжала прясть.
«А Посвист все шептал да шептал девушке: „Недолго тебе сидеть в терему… Придет княжич, расплетет твою косыньку, возьмет тебя в жены, и ты будешь ходить в злате-серебре… Он такой красавец! Коли взглянешь на него, не захочешь и глядеть на других боярычей, улыбнется — отдашь жизнь за него; а словечко молвит — будто Боян целый день тебе пел…“
И шептал ей ветер такие сладкие слова, что девушка перестала прясть, положила веретено на колено и слушала Посвиста словно зачарованная.
А меж тем змий, оставив своего старого друга возле девушки, полетел через леса, реки и горы сказать княжичу, что нашел ему желанную жену.
Взволновав сердце девушки, ветер полетел дальше, но его слова все еще звучали в ушах красавицы, и она не могла ни прясть, ни петь, ни работать. Шли дни и недели, а девушка не напряла даже одного веретена, все ожидала, когда к ней приедет обещанный княжич.
И дождалась…
Княжич не засылал сватов к девушке, а приказал дружине седлать коней, оседлал коня сам, и поехали они все вместе по степям, лесам, долинам и оврагам, пока не достигли какого-то города — не то Киева, не то Переяславля, не то Белгорода… Подручный Посвиста летел впереди и показывал ему дорогу.
Княжич сразу узнал свою суженую и, схватив ее и посадив на коня, повез к себе в хоромы…»
Путята замолк на минуту и погладил бороду.
— Да разве уж конец? — спросил кто-то.
— Нет, они поженились, — улыбаясь, прибавил Путята. — И я на свадьбе их был, мед-пиво пил, по бороде текло, да в рот не попало.
Была уже полночь, когда Путята кончил свою сказку. Девушки разговорились, расшумелись и начали перебрасываться словечками с парнями.
Вскоре вошла хозяйка дома и, став посередине гридницы, поклонилась прежде девушкам, а потом юношам.
— Спасибо вам, красные девушки, и вам, ясные соколы, что пришли, послушали песни, ласковы были, нас не забыли; а коли жить будем — и мы вас не забудем, — тараторила она в рифму, затем опять поклонилась, и гости начали расходиться: сначала ушли мужчины, за ними девушки.
Особенный взгляд Вышаты, брошенный на Люду, не прошел без внимания, не столько со стороны самой девушки, сколько со стороны ее подруг. Возвращаясь домой, они говорили:
— Ой, Люда, скоро тебя отнимут у нас!
— Кто отнимет?
— Разве не видала? Был Вышата на посиделках в прошлый раз, был и сегодня и так уж смотрел на тебя, точно, окромя тебя, никого и не было.
— Это вам так кажется…
— Жди сватов, жди!
Люда не обратила на это внимания, а если и обратила, то не ответила. Ее головка была занята другими мыслями: она думала о змие, его друге Посвисте и княжиче Валигоре…
Простившись с подругами у своего дома, она вошла в калитку; на пороге терема ее встретила Добромира.
— Что ты так запоздала, моя кралечка? — сказала женщина. — Я уж хотела бежать за тобою.
— И хорошо, что не пошла, мамушка![1] Меня подруги проводили до калитки.
— Ну, слава Богу, что пришла… Был ли Путята?
— Да, был… И знаешь ли, мамушка, какую он рассказал нам сказку! Просто все диву дались…
— Какую, какую? — усмехнулась старушка.
— О змие крылатом и княжиче Валигоре.
— Путята — мастер говорить сказки!
Обе вошли в горницу, и Добромира только теперь увидела лицо Люды. Лицо девушки пылало от мороза, глаза горели живым огнем; точно какая-то мысль, запавшая в душу, отражалась в них и сверкала.
Это необыкновенное оживление молодой девушки не ушло от внимания Добромиры, но она притворилась, будто ничего не замечает.
— Чем же кончилась сказка? — спросила она.
— Как и всегда… Княжич женился на похищенной девушке.
— И то ладно, — заметила старуха, лаская Люду за подбородок. — Тебя мы не отдадим за кого-нибудь… ты стоишь любого княжича…
Люда была в том возрасте, когда ее девичье сердечко жаждало полюбить кого-нибудь, но никого не находило, кто бы пришелся ей по сердцу. Ее пылкое воображение создавало несуществующие идеалы, она предавалась сладким мечтам и убаюкивала себя, строя воздушные замки. Терем отца уже становился скучным ее сердцу, стремившемуся любить, и она заполняла его образами, создаваемыми ее фантазией. В ее ушах не переставали звучать рассказы о западных рыцарях, как и сказки о разных королевичах и заколдованных королевнах; мысль ее работала без устали, переделывая все по-своему и создавая нечто целое, к чему она стремилась душою и сердцем.
Прошло несколько дней после посиделок.
В морозную звездную ночь от дома тысяцкого, в Берестове, отъехало двое саней, в которых сидело по два человека.
Миновав Печерский монастырь, ехавшие свернули в Густой лес и по узкой крутой тропинке спустились к Подолу. Миновав Крещатицкий мост, кони помчались по ровной дороге, по глубокой долине между холмами — на которых возвышались стены Киева и виднелись купола церквей — и рекою Почайною. Не доезжая Подола, кони повернули на Боричев въезд; видно было, что путники направляются в Гору. Вероятно, они принадлежали к княжеским дружинникам или придворным, если смело ехали ночью в город, ворота которого уже были заперты и никого постороннего через них не пропускали.
Ночные стражники остановили ехавших у ворот и не хотели впускать, не опросив.
— Что за люди?
— От тысяцкого из Берестова.
Стражник недоверчиво посмотрел на ехавших.
— Почему на двух санях?
— Потому что так надо…
Это показалось подозрительным еще больше.
— Есть ли какой-нибудь знак от тысяцкого?
— Есть.
И путники показали знак. По-видимому, стражник удовлетворился этим, потому что исчез в оконце, через которое разговаривал, и вскоре послышался скрежет отодвигаемых засовов, и ворота, скрипя, отворились.
Не удивительно, что киевляне осторожничали и что стража бодрствовала дольше, чем в другое время. Несмотря на морозы, половцы перешли Днепр по льду и время от времени беспокоили жителей; поэтому киевляне боялись измены.
Путники, въехав в город, миновали княжий двор. Десятинную церковь и Бабий Торг; проехали через другие ворота и мост в Княжеском конце и выехали на Кожемяцкую дорогу. Через некоторое время сани остановились у ворот хором воеводы Коснячко.
В доме было спокойно и тихо, только изредка слышались женские отрывистые голоса. Старый воевода ходил по гриднице, как вдруг услышал стук в ворота. Он послал челядинца к оконцу спросить, кто там и что нужно?
Отрок через минуту вернулся.
— Гости к вашей милости из Берестова, — сказал он запыхавшись.
Позднее посещение гостей, по-видимому, не особенно понравилось воеводе, тем не менее он спокойно сказал:
— Отвори ворота.
Между тем сам распорядился зажечь в гриднице праздничные светильники и посветить гостям в сенях.
Едва воевода взглянул на входивших гостей и на их праздничные наряды, как догадался, кто они и зачем приехали. Это были сваты Вышаты, подружки правду сказали Люде, чтоб ждала их.
Впереди шел старик с большой седой бородою, в собольей шубе, которую получил в дар от Ярослава Мудрого, застегнутой у шеи металлическим крючком; из-под шубы мелькал голубой кафтан, подпоясанный богатым поясом. Это был старый Варяжко, друг воеводы, посадник белгородский, родственник Вышаты. За ним вошло еще несколько человек.
В гриднице они остановились посередине, сваты перекрестились на образа, каждый из них по очереди поклонился воеводе в пояс, и все вместе сказали:
— Бьем челом вам, воевода!
Воевода тоже поклонился.
— Прошу вас, гости дорогие, присесть к столу и не побрезговать хлебом-солью, — радушно сказал хозяин.
Гости снова поклонились, заняли указанные им места и, согласно обычаю, молчали, ждали, пока хозяин не спросит о причине их приезда.
Прошла минута общего молчания.
— Какая причина привела вас ко мне? — спросил хозяин.
Посадник встал и, поклонившись в пояс, промолвил:
— Ваня Вышата прислал нас просить руки твоей дочери Людомиры.
Воевода опустил голову на грудь и молчал.
— Наш малый, — продолжал посадник, — один что сокол в чистом поле, он бьет вам челом, воевода, и просит удостоить его чести. Ваша милость изволит знать, что он парень степенный; князь и дружина любят и уважают его, у него много скота, хорошая пасека и пшеница в закромах не выводится… Да и лицом Господь не обидел; ступает точно твой князь; взглянет — соболем одарит… Отдайте ему девицу и разутешьте сердце молодецкое… Пусть поженятся да и живут счастливо!
Воевода внимательно выслушал свата и, когда тот кончил и сел на место, спокойно сказал:
— Спасибо вам, дорогие гости и сваты, за оказанную мне честь… Я люблю и уважаю Вышату, но, вы знаете, моя дочь еще очень молода… Надо поговорить… подумать… посоветоваться… будьте ласковы, подождите…
— Зачем тебе держать девушку в тереме? — возразил Варяжко. — И для кого еще беречь ее русу косу и девичью красу?
Но воевода, похоже, избегал прямого ответа, а поэтому приглашал сватов побывать у него еще раз, дать ему время подумать и посоветоваться.
Но с кем ему нужно было советоваться и зачем?
Ведь он знал, что Люда не особенно жалует молодого тысяцкого. Но эта отсрочка была равносильна отказу и отправке сватов ни с чем.
— Уж будьте добры, не гневайтесь на хозяина и приезжайте ко мне, как гости, — сказал он при прощанье. — Я приму вас хлебом-солью, а теперь не могу отдать дочку… Молода… пусть подождет, — закончил он решительно.
В тереме и на вышке возник переполох: там тоже узнали о приезде сватов. Конечно, и Люда о том узнала.
Когда ей сказали о приезде сватов, она сделалась белою как полотно и, казалось, окаменела на месте. Многие девушки обрадовались бы сватовству Вышаты, но она не питала к нему никакого нежного чувства и даже была равнодушна.
После отъезда сватов воевода направился к дочери в горницу. Увидев его, девушка, по обыкновению, бросилась к нему на шею.
— Были сваты… — сказал старик, глядя с любовью на девушку, но, заметив слезы на ее глазах, ласково прибавил:
— Чего же ты, глупенькая?
Вместо ответа Люда сильнее прижалась к отцовской груди и сквозь слезы произнесла:
— Не люб мне, батя, Вышата, не пойду за него.
— Никто и не принуждает тебя, моя дочурка, — целуя ее в лоб, отвечал старик. — Не мне жить с твоим мужем, а тебе, и я сделаю, как ты пожелаешь…
Попрощавщись с дочерью, воевода ушел, а Люда, оставшись одна, никак не могла примириться с мыслью стать женою Вышаты. Никогда, ни за что!
И не мудрено! Молодую головку обуревали мечты о совсем другом счастье, чем то, которое мог обещать ей тысяцкий из Берестова.
Добромира тоже узнала о сватах, но когда она явилась раздеть девушку, то застала ее в слезах.
— Чего ты? — спросила она.
Девушка еще больше расплакалась. Старушка почувствовала к ней жалость.
— Успокойся, — сказала она, — отец не отдаст тебя Вышате… Не на то он лелеял и пестовал свою голубку, чтоб отдать ее коршуну… Хоть Вышата и добрый малый, только пусть поищет себе другую невесту… тебе найдется жених получше…
Не получив решительного ответа, сваты через несколько дней приехали снова; но теперь уже в последний раз: воевода отверг предложение тысяцкого.
Девушки по-прежнему собирались на вечеринки, пели, пряли и гадали, взаимно навещая друг дружку.
Спустя некоторое время после отказа сватам к Люде пришла ее двоюродная сестра Богна, а с нею девушки. Они затеяли разговор о парнях, бывавших на вечеринках, и незаметно перешли на сватовство Вышаты.
Подруги Людомиры удивились, что она отвергла предложение тысяцкого, но раз она не хотела выходить замуж, то, конечно же, ее желания было достаточно, чтобы отец отверг даже князя, если бы она его не любила.
Около девяти часов вечера вдруг где-то залаяли собаки, и Богне пришла мысль погадать.
— Знаешь что, Люда! — сказала она. — Давай погадаем, в какую сторону мы выйдем замуж.
— Давайте, давайте погадаем! — воскликнули девушки и, не ожидая ответа Люды, бросились надевать шубки. Выбежав во двор, они отперли ворота и вышли на дорогу.
Людомира последовала за ними.
В городе царила полнейшая тишина. Морозная ночь с искрящимися на небе звездами окутывала сонное царство. Кое-где в окнах еще блестели огоньки, да и те погасали. Под ногами скрипел снег. Кроме девичьего шепота, не слышно было ни одного человеческого голоса.
Первой вышла на дорогу молодая Богна и полушутя сказала:
— Залай, пес черный, завой, волк серый!.. Где пес залает, где волк завоет — там живет мой суженый!
Девушки шептались, прислушиваясь.
Спустя минуту по соседству хрипло залаял пес и быстро умолк, потом еще раз отозвался коротким лаем, и все стихло.
Девушки рассмеялись.
— Доворожилась, Богна, быть тебе за каким-нибудь старым грибом! — засмеялась одна из них.
— И будет он на тебя ворчать, как этот старый пес, — прибавила другая.
— Не каждому же лаю верить, — защищалась Богна.
Наконец настала очередь Люды выйти на дорогу, как это делали другие, она произнесла заветные слова:
— Залай, пес черный, завой, волк серый!.. Где пес залает, где волк завоет — там живет мой суженый!
Через некоторое время девушки услыхали лай собаки, доносившийся, как можно было предположить, со стороны Белгорода. Голос пса был отчетливый, звучный, его хорошо доносил ветер в тихую морозную ночь.
— О-о! Твой суженый, видно, приедет издалека… Верно, из ляшской земли, — загалдели подружки.
Едва они успели высказать свое замечание, как с противоположной стороны отчетливо услышали вой волка. Девушки невольно повернулись в ту сторону, откуда он доносился, и настороженно прислушались.
— От Берестова, — сказала одна.
— Нет… ниже… От Аскольдовой могилы.
— Вот тебе, Люда, и предсказание: твой суженый приедет от ляхов, возьмет тебя и посадит на Красном дворе…
Девушки рассмеялись и, весело гомоня, вернулись в горницу. Только Люда была печальна. Ее сердце стремилось куда-то, но куда, она и сама того не знала. Ей хотелось, чтобы ветер шепнул ей что-нибудь особенное, как о том рассказывал Путята.
Около полуночи девушки разбрелись по домам, и Людомира осталась одна.
Вот уже петухи пропели… значит, полночь настала, а Люда все еще не спала, ей не хотелось спать; какие-то зловещие мысли, видимо, беспокоили ее.
Быть может, она думала о том, что ее суженый приедет издалека?.. А может, ей хотелось знать, какой он из себя и кто такой?..
Она безотчетно подошла к окну, приложилась горячим лицом к пузырю, заменявшему стекло, и начала всматриваться в безграничное, бездонное небо, усеянное звездами.
Ей захотелось снова погадать, и она, упорно глядя в окно, стала тихо приговаривать:
— Суженый, ряженый, покажись в оконце!
Вдруг ей как будто кто-то шепнул на ухо:
— Взгляни в окно!
С большим напряжением воли она всматривалась в темень, но суженого не видела. Звезды искрились по-прежнему; их бледный свет будто сверкал на верхушках заиндевевших деревьев. Ветерок то и дело шелестел ветками, и падал на землю иней… Иногда до Люды доносился невнятный шум и быстро стихал.
Девушка продолжала смотреть то на звездное небо, то на вершины деревьев, прислушиваясь к шуму ветра.
Ей показалось, что ветер зашумел сильнее и морозный иней посыпался с деревьев целыми хлопьями. Послышался какой-то неясный шум и вблизи от дома. Она замерла, но, влекомая любопытством, продолжала смотреть…
На темном горизонте шум словно усилился, и перед нею будто замелькали кони и рыцари…
«Что это значит?» — подумала она.
К ней, к ее дому приближался отряд всадников. Впереди отряда — рыцарь, закованный в доспехи, на нем стальная кольчуга. Лошадь всадника — тоже вся в воинских доспехах. В блестящих стременах отражаются звезды… он направляется прямо к ней… Может, это князь какой-нибудь или король, за которым следует целый отряд дружинников?..
Отряд все приближался и наконец остановился перед ее окнами, на самой верхушке росших здесь деревьев. Рыцарь, ехавший впереди, остановил коня… поднял руку, закованную в стальную перчатку, снял шлем с головы и низко поклонился…
Люда вздрогнула, крикнула и упала.
Сбежались сенные девушки, подняли ее и уложили в постель…
Отчего так испугалась девушка — никто в доме не знал, кроме самой Люды… Она же твердо была уверена, что увидела своего суженого.
III. Два посольства
— А какая, какая?..
— Да вот такая, как Люда Коснячко.
Все посмотрели на молодую девушку, которая зарделась как маков цвет, но, будто не слыша этих слов, продолжала прясть.
«А Посвист все шептал да шептал девушке: „Недолго тебе сидеть в терему… Придет княжич, расплетет твою косыньку, возьмет тебя в жены, и ты будешь ходить в злате-серебре… Он такой красавец! Коли взглянешь на него, не захочешь и глядеть на других боярычей, улыбнется — отдашь жизнь за него; а словечко молвит — будто Боян целый день тебе пел…“
И шептал ей ветер такие сладкие слова, что девушка перестала прясть, положила веретено на колено и слушала Посвиста словно зачарованная.
А меж тем змий, оставив своего старого друга возле девушки, полетел через леса, реки и горы сказать княжичу, что нашел ему желанную жену.
Взволновав сердце девушки, ветер полетел дальше, но его слова все еще звучали в ушах красавицы, и она не могла ни прясть, ни петь, ни работать. Шли дни и недели, а девушка не напряла даже одного веретена, все ожидала, когда к ней приедет обещанный княжич.
И дождалась…
Княжич не засылал сватов к девушке, а приказал дружине седлать коней, оседлал коня сам, и поехали они все вместе по степям, лесам, долинам и оврагам, пока не достигли какого-то города — не то Киева, не то Переяславля, не то Белгорода… Подручный Посвиста летел впереди и показывал ему дорогу.
Княжич сразу узнал свою суженую и, схватив ее и посадив на коня, повез к себе в хоромы…»
Путята замолк на минуту и погладил бороду.
— Да разве уж конец? — спросил кто-то.
— Нет, они поженились, — улыбаясь, прибавил Путята. — И я на свадьбе их был, мед-пиво пил, по бороде текло, да в рот не попало.
Была уже полночь, когда Путята кончил свою сказку. Девушки разговорились, расшумелись и начали перебрасываться словечками с парнями.
Вскоре вошла хозяйка дома и, став посередине гридницы, поклонилась прежде девушкам, а потом юношам.
— Спасибо вам, красные девушки, и вам, ясные соколы, что пришли, послушали песни, ласковы были, нас не забыли; а коли жить будем — и мы вас не забудем, — тараторила она в рифму, затем опять поклонилась, и гости начали расходиться: сначала ушли мужчины, за ними девушки.
Особенный взгляд Вышаты, брошенный на Люду, не прошел без внимания, не столько со стороны самой девушки, сколько со стороны ее подруг. Возвращаясь домой, они говорили:
— Ой, Люда, скоро тебя отнимут у нас!
— Кто отнимет?
— Разве не видала? Был Вышата на посиделках в прошлый раз, был и сегодня и так уж смотрел на тебя, точно, окромя тебя, никого и не было.
— Это вам так кажется…
— Жди сватов, жди!
Люда не обратила на это внимания, а если и обратила, то не ответила. Ее головка была занята другими мыслями: она думала о змие, его друге Посвисте и княжиче Валигоре…
Простившись с подругами у своего дома, она вошла в калитку; на пороге терема ее встретила Добромира.
— Что ты так запоздала, моя кралечка? — сказала женщина. — Я уж хотела бежать за тобою.
— И хорошо, что не пошла, мамушка![1] Меня подруги проводили до калитки.
— Ну, слава Богу, что пришла… Был ли Путята?
— Да, был… И знаешь ли, мамушка, какую он рассказал нам сказку! Просто все диву дались…
— Какую, какую? — усмехнулась старушка.
— О змие крылатом и княжиче Валигоре.
— Путята — мастер говорить сказки!
Обе вошли в горницу, и Добромира только теперь увидела лицо Люды. Лицо девушки пылало от мороза, глаза горели живым огнем; точно какая-то мысль, запавшая в душу, отражалась в них и сверкала.
Это необыкновенное оживление молодой девушки не ушло от внимания Добромиры, но она притворилась, будто ничего не замечает.
— Чем же кончилась сказка? — спросила она.
— Как и всегда… Княжич женился на похищенной девушке.
— И то ладно, — заметила старуха, лаская Люду за подбородок. — Тебя мы не отдадим за кого-нибудь… ты стоишь любого княжича…
Люда была в том возрасте, когда ее девичье сердечко жаждало полюбить кого-нибудь, но никого не находило, кто бы пришелся ей по сердцу. Ее пылкое воображение создавало несуществующие идеалы, она предавалась сладким мечтам и убаюкивала себя, строя воздушные замки. Терем отца уже становился скучным ее сердцу, стремившемуся любить, и она заполняла его образами, создаваемыми ее фантазией. В ее ушах не переставали звучать рассказы о западных рыцарях, как и сказки о разных королевичах и заколдованных королевнах; мысль ее работала без устали, переделывая все по-своему и создавая нечто целое, к чему она стремилась душою и сердцем.
Прошло несколько дней после посиделок.
В морозную звездную ночь от дома тысяцкого, в Берестове, отъехало двое саней, в которых сидело по два человека.
Миновав Печерский монастырь, ехавшие свернули в Густой лес и по узкой крутой тропинке спустились к Подолу. Миновав Крещатицкий мост, кони помчались по ровной дороге, по глубокой долине между холмами — на которых возвышались стены Киева и виднелись купола церквей — и рекою Почайною. Не доезжая Подола, кони повернули на Боричев въезд; видно было, что путники направляются в Гору. Вероятно, они принадлежали к княжеским дружинникам или придворным, если смело ехали ночью в город, ворота которого уже были заперты и никого постороннего через них не пропускали.
Ночные стражники остановили ехавших у ворот и не хотели впускать, не опросив.
— Что за люди?
— От тысяцкого из Берестова.
Стражник недоверчиво посмотрел на ехавших.
— Почему на двух санях?
— Потому что так надо…
Это показалось подозрительным еще больше.
— Есть ли какой-нибудь знак от тысяцкого?
— Есть.
И путники показали знак. По-видимому, стражник удовлетворился этим, потому что исчез в оконце, через которое разговаривал, и вскоре послышался скрежет отодвигаемых засовов, и ворота, скрипя, отворились.
Не удивительно, что киевляне осторожничали и что стража бодрствовала дольше, чем в другое время. Несмотря на морозы, половцы перешли Днепр по льду и время от времени беспокоили жителей; поэтому киевляне боялись измены.
Путники, въехав в город, миновали княжий двор. Десятинную церковь и Бабий Торг; проехали через другие ворота и мост в Княжеском конце и выехали на Кожемяцкую дорогу. Через некоторое время сани остановились у ворот хором воеводы Коснячко.
В доме было спокойно и тихо, только изредка слышались женские отрывистые голоса. Старый воевода ходил по гриднице, как вдруг услышал стук в ворота. Он послал челядинца к оконцу спросить, кто там и что нужно?
Отрок через минуту вернулся.
— Гости к вашей милости из Берестова, — сказал он запыхавшись.
Позднее посещение гостей, по-видимому, не особенно понравилось воеводе, тем не менее он спокойно сказал:
— Отвори ворота.
Между тем сам распорядился зажечь в гриднице праздничные светильники и посветить гостям в сенях.
Едва воевода взглянул на входивших гостей и на их праздничные наряды, как догадался, кто они и зачем приехали. Это были сваты Вышаты, подружки правду сказали Люде, чтоб ждала их.
Впереди шел старик с большой седой бородою, в собольей шубе, которую получил в дар от Ярослава Мудрого, застегнутой у шеи металлическим крючком; из-под шубы мелькал голубой кафтан, подпоясанный богатым поясом. Это был старый Варяжко, друг воеводы, посадник белгородский, родственник Вышаты. За ним вошло еще несколько человек.
В гриднице они остановились посередине, сваты перекрестились на образа, каждый из них по очереди поклонился воеводе в пояс, и все вместе сказали:
— Бьем челом вам, воевода!
Воевода тоже поклонился.
— Прошу вас, гости дорогие, присесть к столу и не побрезговать хлебом-солью, — радушно сказал хозяин.
Гости снова поклонились, заняли указанные им места и, согласно обычаю, молчали, ждали, пока хозяин не спросит о причине их приезда.
Прошла минута общего молчания.
— Какая причина привела вас ко мне? — спросил хозяин.
Посадник встал и, поклонившись в пояс, промолвил:
— Ваня Вышата прислал нас просить руки твоей дочери Людомиры.
Воевода опустил голову на грудь и молчал.
— Наш малый, — продолжал посадник, — один что сокол в чистом поле, он бьет вам челом, воевода, и просит удостоить его чести. Ваша милость изволит знать, что он парень степенный; князь и дружина любят и уважают его, у него много скота, хорошая пасека и пшеница в закромах не выводится… Да и лицом Господь не обидел; ступает точно твой князь; взглянет — соболем одарит… Отдайте ему девицу и разутешьте сердце молодецкое… Пусть поженятся да и живут счастливо!
Воевода внимательно выслушал свата и, когда тот кончил и сел на место, спокойно сказал:
— Спасибо вам, дорогие гости и сваты, за оказанную мне честь… Я люблю и уважаю Вышату, но, вы знаете, моя дочь еще очень молода… Надо поговорить… подумать… посоветоваться… будьте ласковы, подождите…
— Зачем тебе держать девушку в тереме? — возразил Варяжко. — И для кого еще беречь ее русу косу и девичью красу?
Но воевода, похоже, избегал прямого ответа, а поэтому приглашал сватов побывать у него еще раз, дать ему время подумать и посоветоваться.
Но с кем ему нужно было советоваться и зачем?
Ведь он знал, что Люда не особенно жалует молодого тысяцкого. Но эта отсрочка была равносильна отказу и отправке сватов ни с чем.
— Уж будьте добры, не гневайтесь на хозяина и приезжайте ко мне, как гости, — сказал он при прощанье. — Я приму вас хлебом-солью, а теперь не могу отдать дочку… Молода… пусть подождет, — закончил он решительно.
В тереме и на вышке возник переполох: там тоже узнали о приезде сватов. Конечно, и Люда о том узнала.
Когда ей сказали о приезде сватов, она сделалась белою как полотно и, казалось, окаменела на месте. Многие девушки обрадовались бы сватовству Вышаты, но она не питала к нему никакого нежного чувства и даже была равнодушна.
После отъезда сватов воевода направился к дочери в горницу. Увидев его, девушка, по обыкновению, бросилась к нему на шею.
— Были сваты… — сказал старик, глядя с любовью на девушку, но, заметив слезы на ее глазах, ласково прибавил:
— Чего же ты, глупенькая?
Вместо ответа Люда сильнее прижалась к отцовской груди и сквозь слезы произнесла:
— Не люб мне, батя, Вышата, не пойду за него.
— Никто и не принуждает тебя, моя дочурка, — целуя ее в лоб, отвечал старик. — Не мне жить с твоим мужем, а тебе, и я сделаю, как ты пожелаешь…
Попрощавщись с дочерью, воевода ушел, а Люда, оставшись одна, никак не могла примириться с мыслью стать женою Вышаты. Никогда, ни за что!
И не мудрено! Молодую головку обуревали мечты о совсем другом счастье, чем то, которое мог обещать ей тысяцкий из Берестова.
Добромира тоже узнала о сватах, но когда она явилась раздеть девушку, то застала ее в слезах.
— Чего ты? — спросила она.
Девушка еще больше расплакалась. Старушка почувствовала к ней жалость.
— Успокойся, — сказала она, — отец не отдаст тебя Вышате… Не на то он лелеял и пестовал свою голубку, чтоб отдать ее коршуну… Хоть Вышата и добрый малый, только пусть поищет себе другую невесту… тебе найдется жених получше…
Не получив решительного ответа, сваты через несколько дней приехали снова; но теперь уже в последний раз: воевода отверг предложение тысяцкого.
Девушки по-прежнему собирались на вечеринки, пели, пряли и гадали, взаимно навещая друг дружку.
Спустя некоторое время после отказа сватам к Люде пришла ее двоюродная сестра Богна, а с нею девушки. Они затеяли разговор о парнях, бывавших на вечеринках, и незаметно перешли на сватовство Вышаты.
Подруги Людомиры удивились, что она отвергла предложение тысяцкого, но раз она не хотела выходить замуж, то, конечно же, ее желания было достаточно, чтобы отец отверг даже князя, если бы она его не любила.
Около девяти часов вечера вдруг где-то залаяли собаки, и Богне пришла мысль погадать.
— Знаешь что, Люда! — сказала она. — Давай погадаем, в какую сторону мы выйдем замуж.
— Давайте, давайте погадаем! — воскликнули девушки и, не ожидая ответа Люды, бросились надевать шубки. Выбежав во двор, они отперли ворота и вышли на дорогу.
Людомира последовала за ними.
В городе царила полнейшая тишина. Морозная ночь с искрящимися на небе звездами окутывала сонное царство. Кое-где в окнах еще блестели огоньки, да и те погасали. Под ногами скрипел снег. Кроме девичьего шепота, не слышно было ни одного человеческого голоса.
Первой вышла на дорогу молодая Богна и полушутя сказала:
— Залай, пес черный, завой, волк серый!.. Где пес залает, где волк завоет — там живет мой суженый!
Девушки шептались, прислушиваясь.
Спустя минуту по соседству хрипло залаял пес и быстро умолк, потом еще раз отозвался коротким лаем, и все стихло.
Девушки рассмеялись.
— Доворожилась, Богна, быть тебе за каким-нибудь старым грибом! — засмеялась одна из них.
— И будет он на тебя ворчать, как этот старый пес, — прибавила другая.
— Не каждому же лаю верить, — защищалась Богна.
Наконец настала очередь Люды выйти на дорогу, как это делали другие, она произнесла заветные слова:
— Залай, пес черный, завой, волк серый!.. Где пес залает, где волк завоет — там живет мой суженый!
Через некоторое время девушки услыхали лай собаки, доносившийся, как можно было предположить, со стороны Белгорода. Голос пса был отчетливый, звучный, его хорошо доносил ветер в тихую морозную ночь.
— О-о! Твой суженый, видно, приедет издалека… Верно, из ляшской земли, — загалдели подружки.
Едва они успели высказать свое замечание, как с противоположной стороны отчетливо услышали вой волка. Девушки невольно повернулись в ту сторону, откуда он доносился, и настороженно прислушались.
— От Берестова, — сказала одна.
— Нет… ниже… От Аскольдовой могилы.
— Вот тебе, Люда, и предсказание: твой суженый приедет от ляхов, возьмет тебя и посадит на Красном дворе…
Девушки рассмеялись и, весело гомоня, вернулись в горницу. Только Люда была печальна. Ее сердце стремилось куда-то, но куда, она и сама того не знала. Ей хотелось, чтобы ветер шепнул ей что-нибудь особенное, как о том рассказывал Путята.
Около полуночи девушки разбрелись по домам, и Людомира осталась одна.
Вот уже петухи пропели… значит, полночь настала, а Люда все еще не спала, ей не хотелось спать; какие-то зловещие мысли, видимо, беспокоили ее.
Быть может, она думала о том, что ее суженый приедет издалека?.. А может, ей хотелось знать, какой он из себя и кто такой?..
Она безотчетно подошла к окну, приложилась горячим лицом к пузырю, заменявшему стекло, и начала всматриваться в безграничное, бездонное небо, усеянное звездами.
Ей захотелось снова погадать, и она, упорно глядя в окно, стала тихо приговаривать:
— Суженый, ряженый, покажись в оконце!
Вдруг ей как будто кто-то шепнул на ухо:
— Взгляни в окно!
С большим напряжением воли она всматривалась в темень, но суженого не видела. Звезды искрились по-прежнему; их бледный свет будто сверкал на верхушках заиндевевших деревьев. Ветерок то и дело шелестел ветками, и падал на землю иней… Иногда до Люды доносился невнятный шум и быстро стихал.
Девушка продолжала смотреть то на звездное небо, то на вершины деревьев, прислушиваясь к шуму ветра.
Ей показалось, что ветер зашумел сильнее и морозный иней посыпался с деревьев целыми хлопьями. Послышался какой-то неясный шум и вблизи от дома. Она замерла, но, влекомая любопытством, продолжала смотреть…
На темном горизонте шум словно усилился, и перед нею будто замелькали кони и рыцари…
«Что это значит?» — подумала она.
К ней, к ее дому приближался отряд всадников. Впереди отряда — рыцарь, закованный в доспехи, на нем стальная кольчуга. Лошадь всадника — тоже вся в воинских доспехах. В блестящих стременах отражаются звезды… он направляется прямо к ней… Может, это князь какой-нибудь или король, за которым следует целый отряд дружинников?..
Отряд все приближался и наконец остановился перед ее окнами, на самой верхушке росших здесь деревьев. Рыцарь, ехавший впереди, остановил коня… поднял руку, закованную в стальную перчатку, снял шлем с головы и низко поклонился…
Люда вздрогнула, крикнула и упала.
Сбежались сенные девушки, подняли ее и уложили в постель…
Отчего так испугалась девушка — никто в доме не знал, кроме самой Люды… Она же твердо была уверена, что увидела своего суженого.
III. Два посольства
Молодая девушка заболела, болезнь была вызвана ее собственным воображением, но она не сказала ни отцу, ни даже преданной ей Добромире о том, как явился ее суженый и что с ней из-за этого произошло. Его облик постоянно возникал перед ее мысленным взором, и она тайно наслаждалась им, не желая делиться своими переживаниями даже со своей мамкою.
С того момента, когда ее суженый появился перед нею во главе вооруженного отряда, его фигура до того запечатлелась в ее памяти, что девушке казалось, будто она видит его наяву и никогда не расстанется с ним.
Она закрывала глаза с мыслью о своем суженом, который приехал к ней неизвестно откуда, слова не сказал, а только снял шлем, показал лицо, поклонился и взял ее сердце в тот невидимый край, откуда приехал… И она открывала глаза, как бы пробуждаясь ото сна, но и тогда он был перед нею.
И она замкнулась в самой себе и начала жить собственною, никому не известною и недоступною жизнью; у нее был свой мир, к которому никто не смел прикоснуться, кроме нее самой, и с этой минуты она сделалась менее чувствительной к положению родного города и отечества.
Тем временем прошел слух, что Изяслав идет на Всеслава в Киев с целою ратью. Вести эти с каждым днем подтверждались и становились грозными. Говорили, что за Изяславом идет король польский Болеслав Смелый, который хотя и был молод, но уже стяжал себе славу в войне с поморянами и мадьярами.
Киявляне были недовольны Всеславом, который ничего не предпринимал.
Как было помочь своему горю?
И опять раздался звон вечевого колокола, толпы народа снова повалили к Турьей божнице.
А тут вдруг случилось совсем непредвиденное, неожиданное.
Позвали воеводу Коснячко, однако пока он приехал, разнеслась весть, что Всеслав бежал.
На вече воеводу встретил наместник белгородский.
— Вот видишь, воевода, — сказал Варяжко, — новый позор постиг нашу Русь: князь, которого мы поставили княжить над нами, бежал, обрекая нас на смерть и грабеж. Изяслав и ляхи уже стоят под Белгородом…
— А! Бежал! Да и не диво: князья только то и делают, что заботятся о приобретении уделов на Руси, но не о русском народе, — произнес кто-то из толпы.
Так или иначе, зло было очевидно.
— Ты, воевода, старше всех нас, — сказал Варяжко, — потому советуй, что нам делать?
— Трудно теперь советовать! — отвечал задумчиво воевода.
— Не поискать ли нам нового князя? Послать, чтоли, к Святославу или Всеволоду?
— Этого никак нельзя, — решительно заявил воевода, — князья станут тягаться, кому из них принадлежит великокняжеский стол и поместья, а наши чубы будут трещать. Думаете, новый князь будет лучше? К тому же Изяслав не уступит Святославу, как не уступил и Всеславу… Не всегда же они будут бегать от нас.
— Хорошо сказано!.. Князья будут спорить между собою, а наша шкура будет трещать. — Варяжко нетерпеливо махнул рукою. — Все вы хорошо говорите, но ничего не советуете!.. Говори ты! — прибавил он, обращаясь к воеводе.
— Мой совет, — отвечал Коснячко, — покориться Изяславу и принять его в город. Из всех зол надо выбирать меньшее… Не всегда он будет окаянным… Может, когда и опомнится… Если бы мы были убеждены, что другой князь будет лучше, то, разумеется, можно было бы и поискать, но…
Голос рассудка превозмог.
— И в самом деле, может, он окажется сговорчивее, — отозвались голоса.
— Отомстит, непременно отомстит! — закричали из толпы. — И вырежет всех, кто освобождал Всеслава… Достанется виноватым и невиноватым!
— А лучше ли будет, если он силою возьмет город, разорит все, сожжет и уничтожит?
— Никогда не дождаться ему того! — крикнули грозно несколько человек. — Мы будем защищаться!.. А вздумает мстить, сами сожжем город и уйдем в Грецию, пусть тогда княжит на пепелище…
Эти слова понравились киевлянам.
На общем совете решено было идти к Изяславу с повинною. Во главе посольства стал Варяжко, а так как времени нельзя было терять, послы уже на следующее утро отправились в лагерь под Белгород.
Еще не доезжая до города, издали увидели лагеря Изяслава и Болеслава, расположенные на берегу Ирпени под защитою небольшого леса. Послов тоже увидели издалека, и едва они приблизились к лесу, как стража, стоявшая в цепи, дала знать в лагерь. Там подумали, что киевляне выехали на разведку, так как в лагере еще не знали о бегстве Всеслава с дружиною. Однако кое-кто догадывался, что это посольство.
Стража задержала послов в цепи до прибытия усиленного отряда, который и конвоировал их в лагерь.
Послы просили свидания с Изяславом и королем польским.
Их отвели в шатер, в котором, кроме Изяслава и короля, находился старший сын киевского князя, Мстислав.
В палатке стоял на козлах сосновый стол, привезенный из Польши, который по надобности складывался и раскладывался; на земле были разостланы медвежьи шкуры; на них лежали седла, прикрытые войлоками, служившими вместо подушек. На скамьях лежали тяжелые кирасы, шлемы, кольчуги и панцири.
Когда послы вошли в шатер, окруженный стражниками и отроками, одетыми по-мадьярски, они низко поклонились сидевшим у стола. В одном из сидевших они узнали Изяслава; другой был молодым человеком не более двадцати двух или двадцати трех лет, со смуглым загоревшим лицом, небольшими черными усиками, которые лихо закручивались, и карими глазами, беспокойно смотревшими на пришельцев. Хоть он не носил никаких знаков, которые бы указывали на то, что он король, тем не менее его осанка, взгляд, выражение лица об этом свидетельствовали. Видно было, что этот человек уже перешел границы юношества, преждевременно созрел в условиях трудной лагерной жизни и научился распознавать людей с первого взгляда. Действительно, это был польский король Болеслав Смелый.
В ответ на глубокий поклон послов он спокойно кивнул головою, проницательно посмотрел на них и ждал, что они скажут.
Изяслав окинул их взглядом победителя, и ироническая улыбка мелькнула на его лице, как-то особенно зашевелились рыжие усы.
Послы молча остановились.
— Это польский король Болеслав, — сказал Изяслав, мотнув головою в сторону короля. — Господь прислал его мне, чтобы доискаться правды.
Послы поклонились королю.
— Все в руце Божьей, милостивый княже! — отвечали они.
— Разумеется, — сказал князь, улыбаясь, — но с какою вестью прислали вас киевляне? — Голос его звучал строго.
Варяжко сделал шаг вперед.
— Милостивый князь, — начал он, — киевляне приносят тебе повинную… корятся тебе… просят вернуться в твою отчину… Сядь на стол и княжи нами по-прежнему.
На лице Изяслава появилась довольная улыбка.
— Поздненько вы пришли просить прощения… Я ведь знаю, Всеслав хотел отнять мой престол, ему всегда всего мало. Я уж не раз побеждал его, одолею и теперь, потому что король польский поддержит меня против него.
— Милостивый княже, — отвечал Варяжко, — у тебя нет более неприятеля… Всеслав с дружиной своей убежал в Полоцк.
Изяслав широко раскрыл глаза.
— Бежал! — с удивлением воскликнул он и посмотрел на Болеслава, как бы спрашивая взглядом, что теперь делать.
Король не сказал ни слова и ни одним движением не выдал своего удивления, точно он ожидал этого бегства. Он внимательно слушал послов, не сводя с них своего проницательного взгляда.
— Да, бежал, милостивый княже! — повторил Варяжко. — Теперь уж нет врага, а потому не иди силою на Киев и не разоряй города твоего отца.
Эта покорность усилила высокомерие Изяслава.
— Вот, теперь вы сами видите, до чего довел вас народ и ваше вече! Только зря волнуетесь, кричите — ничего хорошего не выходит… Как покажется на Лыбеди половец, вы говорите, что вас грабят, а князь не защищает. Вы освобождаете из заточения тех, кто смущает спокойствие Руси, и заставляете князей, спокон веков сидящих на дедовских столах, обращаться за помощью к дальним родственникам, а потом кланяетесь и просите: не разоряй города твоего отца! Почему же народ не защищает вас от половцев? Почему вас не защищает тот, кого вы освободили и посадили на великокняжеский стол?
— Милостивый князь! — серьезно произнес Варяжко. — Господь управляет умом народа, как и самим народом. Это правда, что Всеслав бежал, но народ ведь остался в Киеве. У него есть сила, и он может защищаться, да не желает… Для тебя твой город — только наследство от отца и деда, а народ живет в нем спокон веков, и ему жаль, если в междоусобной войне сгинет его добро, имущество, если огонь испепелит его жилища, если его нивы, недавно вспаханные, снова превратятся в лесные заросли.
Изяслав начал волноваться.
— Нужно искоренить бунтовщиков, — сказал он, — да так, чтобы и детям их неповадно было менять князей, словно шубу на плечах.
Варяжко смело посмотрел Изяславу в глаза.
— Воля твоя, милостивый князь, — возразил он, — но народ, который послал меня к тебе, думает не так: он просит простить его, просит не приводить в свой город чужой дружины и не разорять его. Однако если ты, княже, не желаешь смилостивиться и простить и если пришельцы хотят уничтожить то, что создали наши деды и прадеды, лучше уж мы сами все уничтожим, сожжем дома, уничтожим поля, возьмем жен, детей и имущество и уйдем в Грецию. Тебе, княже, останется лишь пепелище, над которым тебе и придется княжить.
С того момента, когда ее суженый появился перед нею во главе вооруженного отряда, его фигура до того запечатлелась в ее памяти, что девушке казалось, будто она видит его наяву и никогда не расстанется с ним.
Она закрывала глаза с мыслью о своем суженом, который приехал к ней неизвестно откуда, слова не сказал, а только снял шлем, показал лицо, поклонился и взял ее сердце в тот невидимый край, откуда приехал… И она открывала глаза, как бы пробуждаясь ото сна, но и тогда он был перед нею.
И она замкнулась в самой себе и начала жить собственною, никому не известною и недоступною жизнью; у нее был свой мир, к которому никто не смел прикоснуться, кроме нее самой, и с этой минуты она сделалась менее чувствительной к положению родного города и отечества.
Тем временем прошел слух, что Изяслав идет на Всеслава в Киев с целою ратью. Вести эти с каждым днем подтверждались и становились грозными. Говорили, что за Изяславом идет король польский Болеслав Смелый, который хотя и был молод, но уже стяжал себе славу в войне с поморянами и мадьярами.
Киявляне были недовольны Всеславом, который ничего не предпринимал.
Как было помочь своему горю?
И опять раздался звон вечевого колокола, толпы народа снова повалили к Турьей божнице.
А тут вдруг случилось совсем непредвиденное, неожиданное.
Позвали воеводу Коснячко, однако пока он приехал, разнеслась весть, что Всеслав бежал.
На вече воеводу встретил наместник белгородский.
— Вот видишь, воевода, — сказал Варяжко, — новый позор постиг нашу Русь: князь, которого мы поставили княжить над нами, бежал, обрекая нас на смерть и грабеж. Изяслав и ляхи уже стоят под Белгородом…
— А! Бежал! Да и не диво: князья только то и делают, что заботятся о приобретении уделов на Руси, но не о русском народе, — произнес кто-то из толпы.
Так или иначе, зло было очевидно.
— Ты, воевода, старше всех нас, — сказал Варяжко, — потому советуй, что нам делать?
— Трудно теперь советовать! — отвечал задумчиво воевода.
— Не поискать ли нам нового князя? Послать, чтоли, к Святославу или Всеволоду?
— Этого никак нельзя, — решительно заявил воевода, — князья станут тягаться, кому из них принадлежит великокняжеский стол и поместья, а наши чубы будут трещать. Думаете, новый князь будет лучше? К тому же Изяслав не уступит Святославу, как не уступил и Всеславу… Не всегда же они будут бегать от нас.
— Хорошо сказано!.. Князья будут спорить между собою, а наша шкура будет трещать. — Варяжко нетерпеливо махнул рукою. — Все вы хорошо говорите, но ничего не советуете!.. Говори ты! — прибавил он, обращаясь к воеводе.
— Мой совет, — отвечал Коснячко, — покориться Изяславу и принять его в город. Из всех зол надо выбирать меньшее… Не всегда он будет окаянным… Может, когда и опомнится… Если бы мы были убеждены, что другой князь будет лучше, то, разумеется, можно было бы и поискать, но…
Голос рассудка превозмог.
— И в самом деле, может, он окажется сговорчивее, — отозвались голоса.
— Отомстит, непременно отомстит! — закричали из толпы. — И вырежет всех, кто освобождал Всеслава… Достанется виноватым и невиноватым!
— А лучше ли будет, если он силою возьмет город, разорит все, сожжет и уничтожит?
— Никогда не дождаться ему того! — крикнули грозно несколько человек. — Мы будем защищаться!.. А вздумает мстить, сами сожжем город и уйдем в Грецию, пусть тогда княжит на пепелище…
Эти слова понравились киевлянам.
На общем совете решено было идти к Изяславу с повинною. Во главе посольства стал Варяжко, а так как времени нельзя было терять, послы уже на следующее утро отправились в лагерь под Белгород.
Еще не доезжая до города, издали увидели лагеря Изяслава и Болеслава, расположенные на берегу Ирпени под защитою небольшого леса. Послов тоже увидели издалека, и едва они приблизились к лесу, как стража, стоявшая в цепи, дала знать в лагерь. Там подумали, что киевляне выехали на разведку, так как в лагере еще не знали о бегстве Всеслава с дружиною. Однако кое-кто догадывался, что это посольство.
Стража задержала послов в цепи до прибытия усиленного отряда, который и конвоировал их в лагерь.
Послы просили свидания с Изяславом и королем польским.
Их отвели в шатер, в котором, кроме Изяслава и короля, находился старший сын киевского князя, Мстислав.
В палатке стоял на козлах сосновый стол, привезенный из Польши, который по надобности складывался и раскладывался; на земле были разостланы медвежьи шкуры; на них лежали седла, прикрытые войлоками, служившими вместо подушек. На скамьях лежали тяжелые кирасы, шлемы, кольчуги и панцири.
Когда послы вошли в шатер, окруженный стражниками и отроками, одетыми по-мадьярски, они низко поклонились сидевшим у стола. В одном из сидевших они узнали Изяслава; другой был молодым человеком не более двадцати двух или двадцати трех лет, со смуглым загоревшим лицом, небольшими черными усиками, которые лихо закручивались, и карими глазами, беспокойно смотревшими на пришельцев. Хоть он не носил никаких знаков, которые бы указывали на то, что он король, тем не менее его осанка, взгляд, выражение лица об этом свидетельствовали. Видно было, что этот человек уже перешел границы юношества, преждевременно созрел в условиях трудной лагерной жизни и научился распознавать людей с первого взгляда. Действительно, это был польский король Болеслав Смелый.
В ответ на глубокий поклон послов он спокойно кивнул головою, проницательно посмотрел на них и ждал, что они скажут.
Изяслав окинул их взглядом победителя, и ироническая улыбка мелькнула на его лице, как-то особенно зашевелились рыжие усы.
Послы молча остановились.
— Это польский король Болеслав, — сказал Изяслав, мотнув головою в сторону короля. — Господь прислал его мне, чтобы доискаться правды.
Послы поклонились королю.
— Все в руце Божьей, милостивый княже! — отвечали они.
— Разумеется, — сказал князь, улыбаясь, — но с какою вестью прислали вас киевляне? — Голос его звучал строго.
Варяжко сделал шаг вперед.
— Милостивый князь, — начал он, — киевляне приносят тебе повинную… корятся тебе… просят вернуться в твою отчину… Сядь на стол и княжи нами по-прежнему.
На лице Изяслава появилась довольная улыбка.
— Поздненько вы пришли просить прощения… Я ведь знаю, Всеслав хотел отнять мой престол, ему всегда всего мало. Я уж не раз побеждал его, одолею и теперь, потому что король польский поддержит меня против него.
— Милостивый княже, — отвечал Варяжко, — у тебя нет более неприятеля… Всеслав с дружиной своей убежал в Полоцк.
Изяслав широко раскрыл глаза.
— Бежал! — с удивлением воскликнул он и посмотрел на Болеслава, как бы спрашивая взглядом, что теперь делать.
Король не сказал ни слова и ни одним движением не выдал своего удивления, точно он ожидал этого бегства. Он внимательно слушал послов, не сводя с них своего проницательного взгляда.
— Да, бежал, милостивый княже! — повторил Варяжко. — Теперь уж нет врага, а потому не иди силою на Киев и не разоряй города твоего отца.
Эта покорность усилила высокомерие Изяслава.
— Вот, теперь вы сами видите, до чего довел вас народ и ваше вече! Только зря волнуетесь, кричите — ничего хорошего не выходит… Как покажется на Лыбеди половец, вы говорите, что вас грабят, а князь не защищает. Вы освобождаете из заточения тех, кто смущает спокойствие Руси, и заставляете князей, спокон веков сидящих на дедовских столах, обращаться за помощью к дальним родственникам, а потом кланяетесь и просите: не разоряй города твоего отца! Почему же народ не защищает вас от половцев? Почему вас не защищает тот, кого вы освободили и посадили на великокняжеский стол?
— Милостивый князь! — серьезно произнес Варяжко. — Господь управляет умом народа, как и самим народом. Это правда, что Всеслав бежал, но народ ведь остался в Киеве. У него есть сила, и он может защищаться, да не желает… Для тебя твой город — только наследство от отца и деда, а народ живет в нем спокон веков, и ему жаль, если в междоусобной войне сгинет его добро, имущество, если огонь испепелит его жилища, если его нивы, недавно вспаханные, снова превратятся в лесные заросли.
Изяслав начал волноваться.
— Нужно искоренить бунтовщиков, — сказал он, — да так, чтобы и детям их неповадно было менять князей, словно шубу на плечах.
Варяжко смело посмотрел Изяславу в глаза.
— Воля твоя, милостивый князь, — возразил он, — но народ, который послал меня к тебе, думает не так: он просит простить его, просит не приводить в свой город чужой дружины и не разорять его. Однако если ты, княже, не желаешь смилостивиться и простить и если пришельцы хотят уничтожить то, что создали наши деды и прадеды, лучше уж мы сами все уничтожим, сожжем дома, уничтожим поля, возьмем жен, детей и имущество и уйдем в Грецию. Тебе, княже, останется лишь пепелище, над которым тебе и придется княжить.