Франк РАЙФЕНБЕРГ, Ян ШТРАТМАНН
АЛЬБЕРТИНА И ДОМ ТЫСЯЧИ ЧУДЕС
Запретная поездка
Альбертина уже, наверное, в сотый раз сунула руку в карман джинсов. Деньги были по-прежнему на месте. Если автобус вот-вот не придет, Раппельмайерша настигнет меня и я не успею уехать, подумала Альбертина. Все это добром не кончится. Еще никому и никогда не удавалось покинуть пансион без разрешения руководительницы, и уж подавно никому не разрешалось в одиночку ездить по окрестностям.
Пышные кудряшки выбились у Альбертины из-под красного платка, который был завязан на затылке. По взъерошенным каштановым с рыжиной волосам ее здесь сразу узнал бы всякий, а как раз этого Альбертина не хотела. Это называлось особыми приметами — где-то она об этом уже читала. Главное — спокойствие, здесь вокруг нет ни единого знакомого, успокаивала она себя. На всякий случай она пробежала еще две остановки пешком.
Удобный жилетик с кармашками, который Альбертина носила всегда, на этот раз лежал у нее в чемоданчике, украшенном наклейками с мордочками котят. Вообще-то такие наклейки Альбертина считала детским садом, но, кроме этого чемоданчика — и того, что в нем лежало, — у нее попросту больше ничего не было.
Кроме жилета там лежали еще футболка, ночная пижама и зубная щетка, три больших бутерброда с сыром и ворох газетной бумаги. В эту газету она завернула «Спектр-2004» — не очень большую, но зато мощную подзорную трубу. Подарок папы. Конечно, были у нее с собой и матрешки. С этими русскими куколками, которые вставлялись одна в другую, Альбертина не расставалась никогда.
Гудок океанского лайнера заставил Альбертину вздрогнуть. Перед ней стоял автобус. Двери с шипением открылись.
— Добро пожаловать на борт! Стамбул, Пекин, Владивосток и обратно! — прокричал водитель.
— Мне до Нижнего Вюншельберга… п-пожа-луйста, — с запинкой проговорила Альбертина и стала отсчитывать монетки. Она боялась, что денег не хватит.
— Ну, это далеко не вокруг света, но зато быстро — восемьдесят дней на это не потребуется! — Водитель оторвал от рулона билетик и торжественным жестом протянул его Альбертине. — И вот еще пятьдесят золотых дублонов сдачи. Но только при условии, что ты будешь ставить паруса, матрос второго класса… э-э?
— Альбертина. Альбертина Шульце.
— Ой-ой-ой, какое красивое имя.
— Нисколько не красивое. Старомодное и глупое. В нашей семье внучку принято называть именем бабушки со стороны отца. А ее, на беду, звали Альбертиной, — отбила атаку Альбертина.
Но еще хуже было, если кто-нибудь начинал называть ее Тина или Тинхен.
— Понял!
Такого водителя автобуса Альбертина еще никогда в жизни не видела. Вся нижняя половина лица у него скрывалась за густой бородой. А там, где черные как смоль волосы заканчивались, почти сразу начиналась надвинутая глубоко на лоб капитанская фуражка. Из-под козырька выглядывали только широкий приплюснутый нос и черные горящие глазки.
— Держись ко мне поближе, матрос второго класса Альбертина, оставайся тут, у капитанского мостика, — пробасил водитель, указывая на место в первом ряду.
— Есть, капитан! — крикнула Альбертина и рассмеялась. Она бросила чемоданчик на сиденье рядом с собою и достала из него матрешку и жилет с карманчиками. Это была самая удобная в мире одежда. Пусть Яцци, соседка Альбертины по комнате, называет ее жилет половой тряпкой, если хочет. Бесчисленные карманчики, петельки, клапаны, отделения, секретные и суперсекретные карманы скрывали необходимые вещи на все случаи жизни. Но иногда эти вещи, к сожалению, исчезали бесследно. Какой-нибудь гаечный ключ, веревочка или гигиенический карандаш для губ с запахом земляники — ведь Альбертина обходилась с ним в высшей степени экономно и по пустякам не тратила — внезапно пропадали, и их целыми днями и неделями было не найти.
— Зови меня Саладин.
Взвыл мотор, и автобус медленно тронулся с места.
Собственно говоря, назвать его автобусом было трудно, он больше походил на ярмарочный балаганчик. Гирлянды разноцветных помигивающих лампочек, цветы из папиросной бумаги, моделька венецианской гондолы с сияющим фонариком, мерцающие нитки жемчуга, открытки с изображением дальних стран и загадочных островов, надувная кокосовая пальма украшали ветровое стекло и торпеду. В углу кабины на пестрой персидской подушке уютно устроилась большая кукла с зонтиком из папиросной бумаги в руках. Саладин представил ее Альбертине как Мэри Хиггинс, свою подругу и спутницу во всех поездках.
— Капитан Штюрценбехер, обошел под парусами все моря и океаны и ни разу не потонул и не пропал, — добавил водитель с гордостью.
При слове «пропал» Альбертина сникла и пригорюнилась.
— Эй, что с тобой? Черная кошка дорогу перебежала? — спросил Саладин.
Альбертине не хотелось говорить об этом, но Саладин был морской волк и водитель автобуса и не было на свете человека любопытнее его.
— Наш корабль — это корабль правды, дружбы и радости. На борту должен царить смех, так что живо признавайся! Что за морские призраки хотят испортить тебе настроение?
Запинаясь, Альбертина рассказала, что ее папа вот уже девять месяцев как пропал где-то в Сибири. Яцци говорила всем, что Вольфганг Шульце никогда не вернется, точно так же, как мать Альбертины, которая смылась сразу же после ее рождения. Яцци дорого заплатила за свое подлое поведение: нос ей Альбертина расквасила в момент, одним точным ударом. Два месяца после этого ей пришлось «скрести корки» — заниматься самой мерзкой штрафной работой, какая была в приюте: отскребать присохшие остатки еды от почти двух сотен детских мисок и тарелок — такова была расплата. Пропал не значит погиб. В этом Альбертина была абсолютно уверена.
— Тысяча чертей, ты права, девочка, права, как правая ванта! — прогудел Саладин. — Я пропадал по крайней мере пять раз, и дважды на таких Богом забытых островах в Индийском океане, что о них сам Нептун понятия не имел! Ну и что? Разве похоже, что я умер?
Да, трудно было представить себе человека более живого, нежели Саладин, у которого глазки сияли, как две черных маслины.
— Он вернется, я это точно знаю. Папа говорил, что мы, Шульце, неистребимы. — Альбертина прижала к груди руки и для убедительности кивнула. Ее кудряшки окончательно выбились из-под красного платка и торчали теперь во все стороны. — Если кто-нибудь из рода Шульце вобьет себе что-то в голову, то разве что землетрясение, или торнадо, или, в самом крайнем случае, убойная порция мороженого с шоколадом и клубникой способны ему помешать, — со смехом добавила она.
— Эта семейка Шульце начинает мне нравиться все больше и больше, — сказал Саладин, выразив свое одобрение низким, раскатистым хохотом.
За окном мирно проплывали пейзажи. Жизнь Саладина на ветрах семи морей была по крайней мере так же пестра и невообразима, как его автобус. Альбертина хорошо понимала, что кое-что в историях, рассказанных ей Саладином по дороге, было — совсем чуточку — приукрашено. Но еще никто и никогда не приукрашивал так захватывающе, как он. А разнообразные проклятия, которые как из рога изобилия отпускал водитель, стоили того, чтобы их услышать. У Раппельмайерши Саладин Штюрценбехер уже только за своих «Тысячу чертей!» получил бы по меньшей мере три недели штрафных работ на кухне.
Снаружи лил проливной дождь и сумерки окутывали всю местность мягким как вата, расплывчатым светом. Автобус прыгал по ухабам разбитой дороги.
— Хватайся за ванты, штормит! Дождемся мы или нет, когда эта жирная сухопутная крыса залатает здесь наконец-то все дыры?! — взревел Саладин. — В один прекрасный день кто-нибудь ухнется в такую вот дыру и приземлится в Австралии.
— Жирная крыса? Кто это? — Альбертина ухватилась рукой за капитанскую фуражку, которую нахлобучил ей на голову Саладин. Фуражка была ей слишком велика и сползала на глаза.
Саладин указал рукой на большой рекламный щит, где был изображен толстый, масляно ухмыляющийся человек с поварешкой в руке. Другой рукой он, подобно полководцу, указывал на широкую шоссейную дорогу.
— Фриденсрайх Болленштиль. Этому прожорливому хорьку принадлежит почти все в здешних местах. И якобы он намеревается проложить здесь шестиполосный автобан. Отвратительный тип, — сказал Саладин и сплюнул в открытое окно. — При этом вполне хватило бы того, чтобы он бочку смолы купил бы, и все. Зато эта дорога была бы в порядке…
— … и тогда никакого автобана никому здесь не понадобится, — довершила Альбертина его мысль.
— В самую точку попала! — подтвердил Саладин.
— А далеко еще до Вюншельберга?
— До какого Вюншельберга — Верхнего, Нижнего или Центрального? — поинтересовался Саладин.
Альбертина вытащила из кармана письмо, которое казалось ей таким чинным и солидным. До сих пор в ее почтовом ящике водилась только пыль да обитал один старый паук. Если туда что-то и бросали, то в основном письма с угрозами, пестрящие орфографическими ошибками, или маленькие свертки с бомбочками-вонючками — приветы от Яцци.
И тут вдруг пришло вот это письмо, самое настоящее официальное письмо, должностное письмо, как назвал его Тиль.
— Ты что, собираешься оставить нас здесь совсем одних, да? А ну, говори сейчас же! — вырвалось у него, когда Альбертина прочитала ему и Кнобелю вслух это послание. Тиль появился на свет на две минуты раньше Кнобеля, поэтому считался старшим и выступал от имени обоих близнецов. Он бросился на кровать и горько расплакался.
— Я не брошу вас тут одних! — пообещала ему Альбертина.
— Почему ты тогда не берешь нас с собой? — спросил Кнобель, которому было семь лет, два месяца, пять дней, шесть часов, ноль минут и двадцать четыре секунды, и поэтому он был младший.
— Потому что… — Альбертина запнулась. Надо ли раскрывать мальчишкам всю тайну? — Я ведь поеду без разрешения Раппельмайерши на это самое… — Она произнесла странное выражение по складам: — … На о-гла-ше-ни-е за-ве-ща-ни-я и самое позднее через два дня уже опять буду здесь, с вами. Если мы улизнем втроем, будет слишком заметно!
— А что если как раз завтра нас кто-нибудь захочет забрать? — Кнобель с тех пор, как он себя помнил, мечтал о том, что настанет день и парочка каких-нибудь симпатичных родителей заберет его и брата.
Альбертина смолкла. Так быстро все это не бывает, грустно подумала она. До сих пор что-то не нашлось никого, кто захотел бы усыновить сразу двоих сорванцов.
— Ты с ума сошел! В первую очередь вы нужны мне, куда это вы собрались? Ничего себе, в кои-то веки у меня появилась возможность глотнуть свежего весеннего воздуха, и вы сразу же решили смыться!
— Ну, возможность-то у тебя появилась, но никто тебе, между прочим, не разрешал ее использовать! — захихикал Тиль, но тут же умолк, потому что в комнату внезапно вошла Яцци.
Альбертина тогда рассмеялась, обняла мальчишек за плечи и пообещала позвонить, как только доберется до телефона.
А сейчас, в автобусе, она поднесла письмо к китайскому фонарику, который, раскачиваясь из стороны в сторону, висел у нее над головой.
— Вилла Вюншельберг! — сказала она. Это то место, где ей надо выходить.
— Что? Ты собираешься бросить якорь у виллы Вюншельберг? То еще местечко. Да ты отважная девчонка! Про эту виллу всякое болтают… — дальше Саладин уточнять не стал.
Раздался пронзительный длинный гудок. Альбертина повернулась на звук и увидела стремительно приближающиеся ослепительные фары, которые пронеслись слева вплотную к автобусу. Саладин рванул руль в сторону, и Альбертину швырнуло вперед, она ударилась прямо о плечо морского волка. Все предметы автобусного интерьера, включая Мэри Хиггинс, беспорядочно разлетелись по всему автобусу.
— Проклятые дорожные пираты, всех вас пора вздернуть на реях! Под килем вас всех протащить надо, как матросов, в наказание, кровожадные чертовы мурены! — закричал Саладин, выворачивая с обочины обратно на дорогу.
Альбертина обернулась. Задние фонари машины вспыхнули еще раз красным светом и пропали за поворотом. Автобус резко затормозил. Альбертина, ползая на коленях, нашла и расставила по местам все любимые вещицы Саладина, которые попадали на пол.
— Ну что, все игрушки на месте? — спросил Саладин и сплюнул в окно.
Альбертина кивнула, но коленки у нее по-прежнему дрожали от страха.
— Почему мы не едем дальше, Саладин? — Она посмотрела. в окно. Кругом расстилались мокрые от дождя поля. Впереди мерцали огоньки маленького городка.
— Мы у цели, матрос второго класса Альбертина. Отсюда идет дорога на виллу Вюншельберг. — Саладин указал пальцем на небольшую гору. На ее вершине темнели очертания какого-то большого дома. Саладин нажал на красную кнопку, и двери автобуса открылись.
Альбертине гораздо больше хотелось остаться на борту, чем лезть в это хмурое море дождя и асфальта.
— Никогда не трусь и не сдавайся, маленький матрос. Держи хвост пистолетом и грозно смотри на тех, кто попытается остановить тебя!
— Я так и буду делать, Саладин. А вам я желаю внимательно смотреть на шоссе — дорожных пиратов всюду много. — Альбертина спрыгнула по ступенькам — раз-два-три, и она на земле.
Снова взревел мотор, и дверь с шипением закрылась.
Альбертина еще раз помахала рукой.
— Саладин, Саладин! Так что там болтают про эту…
Но Саладин уже на всех парах удалялся, и аварийный противотуманныи клаксон то и дело весело гудел. Через секунду автобус уже исчез за поворотом.
Пышные кудряшки выбились у Альбертины из-под красного платка, который был завязан на затылке. По взъерошенным каштановым с рыжиной волосам ее здесь сразу узнал бы всякий, а как раз этого Альбертина не хотела. Это называлось особыми приметами — где-то она об этом уже читала. Главное — спокойствие, здесь вокруг нет ни единого знакомого, успокаивала она себя. На всякий случай она пробежала еще две остановки пешком.
Удобный жилетик с кармашками, который Альбертина носила всегда, на этот раз лежал у нее в чемоданчике, украшенном наклейками с мордочками котят. Вообще-то такие наклейки Альбертина считала детским садом, но, кроме этого чемоданчика — и того, что в нем лежало, — у нее попросту больше ничего не было.
Кроме жилета там лежали еще футболка, ночная пижама и зубная щетка, три больших бутерброда с сыром и ворох газетной бумаги. В эту газету она завернула «Спектр-2004» — не очень большую, но зато мощную подзорную трубу. Подарок папы. Конечно, были у нее с собой и матрешки. С этими русскими куколками, которые вставлялись одна в другую, Альбертина не расставалась никогда.
Гудок океанского лайнера заставил Альбертину вздрогнуть. Перед ней стоял автобус. Двери с шипением открылись.
— Добро пожаловать на борт! Стамбул, Пекин, Владивосток и обратно! — прокричал водитель.
— Мне до Нижнего Вюншельберга… п-пожа-луйста, — с запинкой проговорила Альбертина и стала отсчитывать монетки. Она боялась, что денег не хватит.
— Ну, это далеко не вокруг света, но зато быстро — восемьдесят дней на это не потребуется! — Водитель оторвал от рулона билетик и торжественным жестом протянул его Альбертине. — И вот еще пятьдесят золотых дублонов сдачи. Но только при условии, что ты будешь ставить паруса, матрос второго класса… э-э?
— Альбертина. Альбертина Шульце.
— Ой-ой-ой, какое красивое имя.
— Нисколько не красивое. Старомодное и глупое. В нашей семье внучку принято называть именем бабушки со стороны отца. А ее, на беду, звали Альбертиной, — отбила атаку Альбертина.
Но еще хуже было, если кто-нибудь начинал называть ее Тина или Тинхен.
— Понял!
Такого водителя автобуса Альбертина еще никогда в жизни не видела. Вся нижняя половина лица у него скрывалась за густой бородой. А там, где черные как смоль волосы заканчивались, почти сразу начиналась надвинутая глубоко на лоб капитанская фуражка. Из-под козырька выглядывали только широкий приплюснутый нос и черные горящие глазки.
— Держись ко мне поближе, матрос второго класса Альбертина, оставайся тут, у капитанского мостика, — пробасил водитель, указывая на место в первом ряду.
— Есть, капитан! — крикнула Альбертина и рассмеялась. Она бросила чемоданчик на сиденье рядом с собою и достала из него матрешку и жилет с карманчиками. Это была самая удобная в мире одежда. Пусть Яцци, соседка Альбертины по комнате, называет ее жилет половой тряпкой, если хочет. Бесчисленные карманчики, петельки, клапаны, отделения, секретные и суперсекретные карманы скрывали необходимые вещи на все случаи жизни. Но иногда эти вещи, к сожалению, исчезали бесследно. Какой-нибудь гаечный ключ, веревочка или гигиенический карандаш для губ с запахом земляники — ведь Альбертина обходилась с ним в высшей степени экономно и по пустякам не тратила — внезапно пропадали, и их целыми днями и неделями было не найти.
— Зови меня Саладин.
Взвыл мотор, и автобус медленно тронулся с места.
Собственно говоря, назвать его автобусом было трудно, он больше походил на ярмарочный балаганчик. Гирлянды разноцветных помигивающих лампочек, цветы из папиросной бумаги, моделька венецианской гондолы с сияющим фонариком, мерцающие нитки жемчуга, открытки с изображением дальних стран и загадочных островов, надувная кокосовая пальма украшали ветровое стекло и торпеду. В углу кабины на пестрой персидской подушке уютно устроилась большая кукла с зонтиком из папиросной бумаги в руках. Саладин представил ее Альбертине как Мэри Хиггинс, свою подругу и спутницу во всех поездках.
— Капитан Штюрценбехер, обошел под парусами все моря и океаны и ни разу не потонул и не пропал, — добавил водитель с гордостью.
При слове «пропал» Альбертина сникла и пригорюнилась.
— Эй, что с тобой? Черная кошка дорогу перебежала? — спросил Саладин.
Альбертине не хотелось говорить об этом, но Саладин был морской волк и водитель автобуса и не было на свете человека любопытнее его.
— Наш корабль — это корабль правды, дружбы и радости. На борту должен царить смех, так что живо признавайся! Что за морские призраки хотят испортить тебе настроение?
Запинаясь, Альбертина рассказала, что ее папа вот уже девять месяцев как пропал где-то в Сибири. Яцци говорила всем, что Вольфганг Шульце никогда не вернется, точно так же, как мать Альбертины, которая смылась сразу же после ее рождения. Яцци дорого заплатила за свое подлое поведение: нос ей Альбертина расквасила в момент, одним точным ударом. Два месяца после этого ей пришлось «скрести корки» — заниматься самой мерзкой штрафной работой, какая была в приюте: отскребать присохшие остатки еды от почти двух сотен детских мисок и тарелок — такова была расплата. Пропал не значит погиб. В этом Альбертина была абсолютно уверена.
— Тысяча чертей, ты права, девочка, права, как правая ванта! — прогудел Саладин. — Я пропадал по крайней мере пять раз, и дважды на таких Богом забытых островах в Индийском океане, что о них сам Нептун понятия не имел! Ну и что? Разве похоже, что я умер?
Да, трудно было представить себе человека более живого, нежели Саладин, у которого глазки сияли, как две черных маслины.
— Он вернется, я это точно знаю. Папа говорил, что мы, Шульце, неистребимы. — Альбертина прижала к груди руки и для убедительности кивнула. Ее кудряшки окончательно выбились из-под красного платка и торчали теперь во все стороны. — Если кто-нибудь из рода Шульце вобьет себе что-то в голову, то разве что землетрясение, или торнадо, или, в самом крайнем случае, убойная порция мороженого с шоколадом и клубникой способны ему помешать, — со смехом добавила она.
— Эта семейка Шульце начинает мне нравиться все больше и больше, — сказал Саладин, выразив свое одобрение низким, раскатистым хохотом.
За окном мирно проплывали пейзажи. Жизнь Саладина на ветрах семи морей была по крайней мере так же пестра и невообразима, как его автобус. Альбертина хорошо понимала, что кое-что в историях, рассказанных ей Саладином по дороге, было — совсем чуточку — приукрашено. Но еще никто и никогда не приукрашивал так захватывающе, как он. А разнообразные проклятия, которые как из рога изобилия отпускал водитель, стоили того, чтобы их услышать. У Раппельмайерши Саладин Штюрценбехер уже только за своих «Тысячу чертей!» получил бы по меньшей мере три недели штрафных работ на кухне.
Снаружи лил проливной дождь и сумерки окутывали всю местность мягким как вата, расплывчатым светом. Автобус прыгал по ухабам разбитой дороги.
— Хватайся за ванты, штормит! Дождемся мы или нет, когда эта жирная сухопутная крыса залатает здесь наконец-то все дыры?! — взревел Саладин. — В один прекрасный день кто-нибудь ухнется в такую вот дыру и приземлится в Австралии.
— Жирная крыса? Кто это? — Альбертина ухватилась рукой за капитанскую фуражку, которую нахлобучил ей на голову Саладин. Фуражка была ей слишком велика и сползала на глаза.
Саладин указал рукой на большой рекламный щит, где был изображен толстый, масляно ухмыляющийся человек с поварешкой в руке. Другой рукой он, подобно полководцу, указывал на широкую шоссейную дорогу.
— Фриденсрайх Болленштиль. Этому прожорливому хорьку принадлежит почти все в здешних местах. И якобы он намеревается проложить здесь шестиполосный автобан. Отвратительный тип, — сказал Саладин и сплюнул в открытое окно. — При этом вполне хватило бы того, чтобы он бочку смолы купил бы, и все. Зато эта дорога была бы в порядке…
— … и тогда никакого автобана никому здесь не понадобится, — довершила Альбертина его мысль.
— В самую точку попала! — подтвердил Саладин.
— А далеко еще до Вюншельберга?
— До какого Вюншельберга — Верхнего, Нижнего или Центрального? — поинтересовался Саладин.
Альбертина вытащила из кармана письмо, которое казалось ей таким чинным и солидным. До сих пор в ее почтовом ящике водилась только пыль да обитал один старый паук. Если туда что-то и бросали, то в основном письма с угрозами, пестрящие орфографическими ошибками, или маленькие свертки с бомбочками-вонючками — приветы от Яцци.
И тут вдруг пришло вот это письмо, самое настоящее официальное письмо, должностное письмо, как назвал его Тиль.
— Ты что, собираешься оставить нас здесь совсем одних, да? А ну, говори сейчас же! — вырвалось у него, когда Альбертина прочитала ему и Кнобелю вслух это послание. Тиль появился на свет на две минуты раньше Кнобеля, поэтому считался старшим и выступал от имени обоих близнецов. Он бросился на кровать и горько расплакался.
— Я не брошу вас тут одних! — пообещала ему Альбертина.
— Почему ты тогда не берешь нас с собой? — спросил Кнобель, которому было семь лет, два месяца, пять дней, шесть часов, ноль минут и двадцать четыре секунды, и поэтому он был младший.
— Потому что… — Альбертина запнулась. Надо ли раскрывать мальчишкам всю тайну? — Я ведь поеду без разрешения Раппельмайерши на это самое… — Она произнесла странное выражение по складам: — … На о-гла-ше-ни-е за-ве-ща-ни-я и самое позднее через два дня уже опять буду здесь, с вами. Если мы улизнем втроем, будет слишком заметно!
— А что если как раз завтра нас кто-нибудь захочет забрать? — Кнобель с тех пор, как он себя помнил, мечтал о том, что настанет день и парочка каких-нибудь симпатичных родителей заберет его и брата.
Альбертина смолкла. Так быстро все это не бывает, грустно подумала она. До сих пор что-то не нашлось никого, кто захотел бы усыновить сразу двоих сорванцов.
— Ты с ума сошел! В первую очередь вы нужны мне, куда это вы собрались? Ничего себе, в кои-то веки у меня появилась возможность глотнуть свежего весеннего воздуха, и вы сразу же решили смыться!
— Ну, возможность-то у тебя появилась, но никто тебе, между прочим, не разрешал ее использовать! — захихикал Тиль, но тут же умолк, потому что в комнату внезапно вошла Яцци.
Альбертина тогда рассмеялась, обняла мальчишек за плечи и пообещала позвонить, как только доберется до телефона.
А сейчас, в автобусе, она поднесла письмо к китайскому фонарику, который, раскачиваясь из стороны в сторону, висел у нее над головой.
— Вилла Вюншельберг! — сказала она. Это то место, где ей надо выходить.
— Что? Ты собираешься бросить якорь у виллы Вюншельберг? То еще местечко. Да ты отважная девчонка! Про эту виллу всякое болтают… — дальше Саладин уточнять не стал.
Раздался пронзительный длинный гудок. Альбертина повернулась на звук и увидела стремительно приближающиеся ослепительные фары, которые пронеслись слева вплотную к автобусу. Саладин рванул руль в сторону, и Альбертину швырнуло вперед, она ударилась прямо о плечо морского волка. Все предметы автобусного интерьера, включая Мэри Хиггинс, беспорядочно разлетелись по всему автобусу.
— Проклятые дорожные пираты, всех вас пора вздернуть на реях! Под килем вас всех протащить надо, как матросов, в наказание, кровожадные чертовы мурены! — закричал Саладин, выворачивая с обочины обратно на дорогу.
Альбертина обернулась. Задние фонари машины вспыхнули еще раз красным светом и пропали за поворотом. Автобус резко затормозил. Альбертина, ползая на коленях, нашла и расставила по местам все любимые вещицы Саладина, которые попадали на пол.
— Ну что, все игрушки на месте? — спросил Саладин и сплюнул в окно.
Альбертина кивнула, но коленки у нее по-прежнему дрожали от страха.
— Почему мы не едем дальше, Саладин? — Она посмотрела. в окно. Кругом расстилались мокрые от дождя поля. Впереди мерцали огоньки маленького городка.
— Мы у цели, матрос второго класса Альбертина. Отсюда идет дорога на виллу Вюншельберг. — Саладин указал пальцем на небольшую гору. На ее вершине темнели очертания какого-то большого дома. Саладин нажал на красную кнопку, и двери автобуса открылись.
Альбертине гораздо больше хотелось остаться на борту, чем лезть в это хмурое море дождя и асфальта.
— Никогда не трусь и не сдавайся, маленький матрос. Держи хвост пистолетом и грозно смотри на тех, кто попытается остановить тебя!
— Я так и буду делать, Саладин. А вам я желаю внимательно смотреть на шоссе — дорожных пиратов всюду много. — Альбертина спрыгнула по ступенькам — раз-два-три, и она на земле.
Снова взревел мотор, и дверь с шипением закрылась.
Альбертина еще раз помахала рукой.
— Саладин, Саладин! Так что там болтают про эту…
Но Саладин уже на всех парах удалялся, и аварийный противотуманныи клаксон то и дело весело гудел. Через секунду автобус уже исчез за поворотом.
Альбертину отчаянно ищут
Только за обедом обнаружилось, что Альбертины Шульце нет. В том, что Альбертина вот-вот явится, сомневаться не приходилось — это было столь же очевидно, как звук гонга ровно в девять вечера: «Отбой!» Так считала руководительница приюта. Выполнение домашних заданий под контролем воспитателей, добровольные спортивные занятия — добровольным в них был только выбор между волейболом, бегом на длинные дистанции и гимнастикой — все это давно уже было позади, но Альбертина так и не появлялась. Давно уже отзвучал и звук гонга — никакой Альбертины по-прежнему не было.
Раппельмайерша, властительница над «Домом детского счастья», посмотрела на часы, которые болтались у нее на шее на золотой цепочке. Если эта малявка Шульце отправилась в путь прямо после завтрака, то ее ведь могло занести уже очень далеко!
Вообще-то Раппельмайершу звали госпожа Элеонора Рапп-Майербринк. Стоило ей только открыть рот, как, скрипя и скрежеща, занудные замечания и придирки так и сыпались у нее с языка. Звук был такой, словно кто-то набрал камней в старую жестяную коробку из-под печенья и тряс ее. Единственное, что Раппельмайерше безоговорочно нравилось в «Доме детского счастья», так это серая стена, которой был обнесен детский приют. Потому что без ее разрешения никто не мог ни войти внутрь, ни выйти наружу, за эту стену. До сегодняшнего дня.
В «Доме детского счастья» у детей было все что угодно — кроме счастья. Госпожа Рапп-Майербринк никому ни на йоту не давала усомниться в том, что в детском приюте именно она — абсолютная повелительница. Она все видела, все слышала и все знала — и перед ее наказаниями дети трепетали.
У госпожи Рапп-Майербринк были свои любимчики. Альбертина к ним не относилась. Строгая руководительница терпеть не могла, когда у ее «овечек» — так она именовала детей — появлялись собственные «идеи», то есть когда кто-то из детей противился распоряжениям, не желал поклониться возможным приемным родителям или же вечером, в десять часов, разговаривал по какому-то «звездному телефону». А у Альбертины «идеи» появлялись довольно часто.
Госпожа Рапп-Майербринк перевернула вверх дном весь дом и протрясла его основательно — причем делала это лично, и всюду ее сопровождали Тобиас, который проходил у них в приюте альтернативную службу, и еще господин Шлюпф, который заведовал хозяйством и был соня, каких свет не видывал. Но, несмотря на все их усилия, Альбертину Шульце они так нигде и не обнаружили.
Яцци, Тиль и Кнобель, Тобиас и господин Шлюпф полукругом стояли в столовой.
— Может быть, стоит вызвать полицию… — первым робко заговорил господин Шлюпф, пытаясь хоть что-то предложить.
— Полицию? — заорала на него руководительница. — Вы что, совсем ума лишились? Чтобы весь свет узнал, что от меня, Элеоноры Рапп-Майербринк, смылась одна из моих «овечек»? Никогда в жизни. Нет, нет, нет!
Шлюпф сник и прикусил язык. Все, больше от меня ничего не услышите, подумал он про себя. Все эти поиски да расследования и так немало его раздражали. Вот так ищут, ищут — и в конце концов могут дознаться, что под Рождество, когда разные благотворительные общества присылали сиротам подарки, он то и дело утаивал кулечки со сластями — себе оставлял, что повкуснее. Или, не дай Бог, Раппельмайерша именно на него возложит вину за то, что побег «овечки» удался. Причем эта догадка не так уж абсурдна, потому что не кто иной, как Шлюпф, заведовал всеми тремя замками на входной двери в приют. К сожалению, после обеда на него, как обычно, навалилась эта неодолимая дремота. Но он готов поклясться, что смежил веки на одну, ну максимум — на две минутки.
— Всем присутствующим я даю последний срок — три секунды. — Раппельмайерша уперла руки в боки. — Кто до истечения этого срока скажет мне, где она, тому нечего бояться наказания. Во всяком случае, оно будет не таким страшным. — Она окинула всех проницательным взглядом и возвела глаза к девизу приюта, который красовался над обеденным столом: «Пусть счастье и солнце сияют в наших сердцах».
Потом ее огненный взор переметнулся на Тиля и Кнобеля. В минуты крайнего волнения глаза у госпожи Рапп-Майербринк немного косили. Но сейчас ее волнение перешло все пределы, поэтому и Тилю, и Кнобелю казалось, что она вот-вот проткнет их своим взглядом. Однако близнецы остались тверды. Они пообещали Альбертине молчать, как могила, как две могилы. Когда Альбертина вернется, они все вместе будут «скрести корки».
— А может быть, с ней приключилось… ну… — Тобиас не решался говорить громко и, склонив голову, шепотом продолжил: — … Несчастье какое-нибудь? Или кто-нибудь ее похитил?
— Несчастье? — Голос Раппельмайерши захлебнулся, взвыв, как гоночный автомобиль на повороте в приключенческом фильме. — Вот дубина! Ты что, думаешь, что в момент похищения она прихватывает с собой свою идиотскую подзорную трубу и не менее идиотский чемоданчик, да еще этих дебильных куколок в придачу? Ты думаешь, кто-нибудь на белом свете так интересуется этой стервозной оборванкой, что готов похитить эту нищую церковную мышь? — Раппельмайерша сжала губы гузкой — она всегда так делала, замышляя какую-нибудь новую гадость. Но, поскольку это было ее обычным состоянием, губы у нее почти всегда были сжаты в куриную гузку. — Кстати, судя по документам, у нее ведь где-то есть тетка! И зовут ее Грабентаг или что-то в этом роде. Нам надо соблюдать крайнюю осторожность. Она ни в коем случае не должна узнать, что ее ненаглядная племянница от нас смылась. — И Раппельмайерша поспешила к дверям. — Разойдись! Немедленно спать! Всех касается! — прокаркала она из темноты коридора.
Большая капля пота скатилась у Кнобеля с верхней губы и упала на красный дощатый пол в столовой.
— Пронесло, — выдавил он, не разжимая рта. Он развернулся, покидая это страшное место, и Тиль потрусил за ним. Ковыляя друг за другом, как двое утят, они прошли мимо Шлюпфа и мимо Яцци. И никто не заметил того документа, который засунут был в задний карман штанов Кнобеля и края которого вырисовывались под его футболкой.
Весь дом уже мирно подремывал, а руководительница до сих пор еще в раздумье сидела за своим письменным столом. А вдруг все это — только дурной сон, подумала Элеонора Рапп-Майербринк. Да наверняка девчонка спокойно лежит себе в постели и крепко спит!
Она вскочила и побежала в ту часть дома, где находились спальни девочек. Безо всякого стука она ворвалась в комнату, где жили Альбертина и Яцци, но кровать Альбертины была пуста. Никакой это не сон, вынуждена была признать госпожа Рапп-Майербринк.
— Нет, эта поганка Шульце сведет меня в могилу! Яцци, говори, где она? — Раппельмайерша схватила спящую девочку за плечо и принялась ее трясти.
Соседка Альбертины, разумеется, с радостью наябедничала бы, но она, к сожалению, ничего не знала. Альбертина об этом специально позаботилась.
— Понятия не имею, госпожа Раппель… ой, то есть… госпожа Рапп-Майербринк. За завтраком она еще была, а потом… — и Яцци, уже в сотый раз наверное, начала было свой рассказ.
Но Раппельмайерши уже и след простыл. Уходя, она с таким треском захлопнула за собой дверь, что порыв сквозняка сдернул со стены над колченогой кроваткой Альбертины плакат, и большой лист плавно опустился на пол. «Загадочная Сибирь» — гласила надпись. На плакате огромная луна озаряла бескрайнюю степь.
Раппельмайерша, властительница над «Домом детского счастья», посмотрела на часы, которые болтались у нее на шее на золотой цепочке. Если эта малявка Шульце отправилась в путь прямо после завтрака, то ее ведь могло занести уже очень далеко!
Вообще-то Раппельмайершу звали госпожа Элеонора Рапп-Майербринк. Стоило ей только открыть рот, как, скрипя и скрежеща, занудные замечания и придирки так и сыпались у нее с языка. Звук был такой, словно кто-то набрал камней в старую жестяную коробку из-под печенья и тряс ее. Единственное, что Раппельмайерше безоговорочно нравилось в «Доме детского счастья», так это серая стена, которой был обнесен детский приют. Потому что без ее разрешения никто не мог ни войти внутрь, ни выйти наружу, за эту стену. До сегодняшнего дня.
В «Доме детского счастья» у детей было все что угодно — кроме счастья. Госпожа Рапп-Майербринк никому ни на йоту не давала усомниться в том, что в детском приюте именно она — абсолютная повелительница. Она все видела, все слышала и все знала — и перед ее наказаниями дети трепетали.
У госпожи Рапп-Майербринк были свои любимчики. Альбертина к ним не относилась. Строгая руководительница терпеть не могла, когда у ее «овечек» — так она именовала детей — появлялись собственные «идеи», то есть когда кто-то из детей противился распоряжениям, не желал поклониться возможным приемным родителям или же вечером, в десять часов, разговаривал по какому-то «звездному телефону». А у Альбертины «идеи» появлялись довольно часто.
Госпожа Рапп-Майербринк перевернула вверх дном весь дом и протрясла его основательно — причем делала это лично, и всюду ее сопровождали Тобиас, который проходил у них в приюте альтернативную службу, и еще господин Шлюпф, который заведовал хозяйством и был соня, каких свет не видывал. Но, несмотря на все их усилия, Альбертину Шульце они так нигде и не обнаружили.
Яцци, Тиль и Кнобель, Тобиас и господин Шлюпф полукругом стояли в столовой.
— Может быть, стоит вызвать полицию… — первым робко заговорил господин Шлюпф, пытаясь хоть что-то предложить.
— Полицию? — заорала на него руководительница. — Вы что, совсем ума лишились? Чтобы весь свет узнал, что от меня, Элеоноры Рапп-Майербринк, смылась одна из моих «овечек»? Никогда в жизни. Нет, нет, нет!
Шлюпф сник и прикусил язык. Все, больше от меня ничего не услышите, подумал он про себя. Все эти поиски да расследования и так немало его раздражали. Вот так ищут, ищут — и в конце концов могут дознаться, что под Рождество, когда разные благотворительные общества присылали сиротам подарки, он то и дело утаивал кулечки со сластями — себе оставлял, что повкуснее. Или, не дай Бог, Раппельмайерша именно на него возложит вину за то, что побег «овечки» удался. Причем эта догадка не так уж абсурдна, потому что не кто иной, как Шлюпф, заведовал всеми тремя замками на входной двери в приют. К сожалению, после обеда на него, как обычно, навалилась эта неодолимая дремота. Но он готов поклясться, что смежил веки на одну, ну максимум — на две минутки.
— Всем присутствующим я даю последний срок — три секунды. — Раппельмайерша уперла руки в боки. — Кто до истечения этого срока скажет мне, где она, тому нечего бояться наказания. Во всяком случае, оно будет не таким страшным. — Она окинула всех проницательным взглядом и возвела глаза к девизу приюта, который красовался над обеденным столом: «Пусть счастье и солнце сияют в наших сердцах».
Потом ее огненный взор переметнулся на Тиля и Кнобеля. В минуты крайнего волнения глаза у госпожи Рапп-Майербринк немного косили. Но сейчас ее волнение перешло все пределы, поэтому и Тилю, и Кнобелю казалось, что она вот-вот проткнет их своим взглядом. Однако близнецы остались тверды. Они пообещали Альбертине молчать, как могила, как две могилы. Когда Альбертина вернется, они все вместе будут «скрести корки».
— А может быть, с ней приключилось… ну… — Тобиас не решался говорить громко и, склонив голову, шепотом продолжил: — … Несчастье какое-нибудь? Или кто-нибудь ее похитил?
— Несчастье? — Голос Раппельмайерши захлебнулся, взвыв, как гоночный автомобиль на повороте в приключенческом фильме. — Вот дубина! Ты что, думаешь, что в момент похищения она прихватывает с собой свою идиотскую подзорную трубу и не менее идиотский чемоданчик, да еще этих дебильных куколок в придачу? Ты думаешь, кто-нибудь на белом свете так интересуется этой стервозной оборванкой, что готов похитить эту нищую церковную мышь? — Раппельмайерша сжала губы гузкой — она всегда так делала, замышляя какую-нибудь новую гадость. Но, поскольку это было ее обычным состоянием, губы у нее почти всегда были сжаты в куриную гузку. — Кстати, судя по документам, у нее ведь где-то есть тетка! И зовут ее Грабентаг или что-то в этом роде. Нам надо соблюдать крайнюю осторожность. Она ни в коем случае не должна узнать, что ее ненаглядная племянница от нас смылась. — И Раппельмайерша поспешила к дверям. — Разойдись! Немедленно спать! Всех касается! — прокаркала она из темноты коридора.
Большая капля пота скатилась у Кнобеля с верхней губы и упала на красный дощатый пол в столовой.
— Пронесло, — выдавил он, не разжимая рта. Он развернулся, покидая это страшное место, и Тиль потрусил за ним. Ковыляя друг за другом, как двое утят, они прошли мимо Шлюпфа и мимо Яцци. И никто не заметил того документа, который засунут был в задний карман штанов Кнобеля и края которого вырисовывались под его футболкой.
Весь дом уже мирно подремывал, а руководительница до сих пор еще в раздумье сидела за своим письменным столом. А вдруг все это — только дурной сон, подумала Элеонора Рапп-Майербринк. Да наверняка девчонка спокойно лежит себе в постели и крепко спит!
Она вскочила и побежала в ту часть дома, где находились спальни девочек. Безо всякого стука она ворвалась в комнату, где жили Альбертина и Яцци, но кровать Альбертины была пуста. Никакой это не сон, вынуждена была признать госпожа Рапп-Майербринк.
— Нет, эта поганка Шульце сведет меня в могилу! Яцци, говори, где она? — Раппельмайерша схватила спящую девочку за плечо и принялась ее трясти.
Соседка Альбертины, разумеется, с радостью наябедничала бы, но она, к сожалению, ничего не знала. Альбертина об этом специально позаботилась.
— Понятия не имею, госпожа Раппель… ой, то есть… госпожа Рапп-Майербринк. За завтраком она еще была, а потом… — и Яцци, уже в сотый раз наверное, начала было свой рассказ.
Но Раппельмайерши уже и след простыл. Уходя, она с таким треском захлопнула за собой дверь, что порыв сквозняка сдернул со стены над колченогой кроваткой Альбертины плакат, и большой лист плавно опустился на пол. «Загадочная Сибирь» — гласила надпись. На плакате огромная луна озаряла бескрайнюю степь.
Козы низко летают в грозу
Вилла стояла на небольшом холме.
Одно только маленькое окошечко в вышине, на башне слева, бросало мерцающий отсвет в темноту грозовой ночи. «То еще местечко», — вспомнила Альбертина слова Саладина, понимая теперь, насколько он был прав.
Извилистая тропинка вела сквозь заросший парк к дому. Две средневековые барышни, граф-помещик и разъяренный бык — все из поросшего зеленым мхом камня — тщетно боролись с оплетающими их ползучими розовыми кустами. Въездные ворота были чуть-чуть приоткрыты. Крупные капли дождя, величиной со спелую виноградину, падали Альбертине прямо на голову. Надпись на ветхом щите, который задумчиво раскачивался на ветру слева от ворот, расплывалась у нее перед глазами. Внезапно молния осветила щит холодным голубым светом.
Альбертина с трудом смогла разобрать кое-какие буквы.
— «Вилла Вюншельберг, — пробормотала она. — Дом тысячи чу…» — Больше ничего прочитать не удалось.
Две маски — одна смеющаяся, другая плачущая, — искусно вставленные в кованые ворота, воззрились на Альбертину. Как было бы здорово, если бы Саладин подождал ее и убедился, что она благополучно добралась до дома. Неприятное, зябкое чувство распространилось по всему ее телу. Капли дождя текли по шее, проникали под жилетку и ползли по спине.
Альбертина толкнула створки ворот, но тут же отпрянула. Она могла поклясться, что плачущая маска теперь засмеялась, а смеющаяся скривилась и заплакала.
— Маша, Маша, ты подумай, у меня уже призраки перед глазами начинают мелькать, — Альбертина старалась успокоить себя. Она сунула руку в правый карман жилетки и убедилась, что ее лучшая подруга на месте. Маша забилась в кармане в самый дальний уголок. — Ты что, испугалась, что в нас молния угодит, да? — пристыдила Альбертина бедную матрешку.
Машин красный фартучек уже слегка облупился. Ведь она была самая старшая, и поэтому ей приходилось оберегать всех остальных матрешек, которые хранились в ее пузатом животике, и сносить все толчки и удары. Не было ничего такого в мире, что Альбертина не могла бы доверить своим пяти деревянным куколкам.
Обеими ногами Альбертина угодила в глубокую лужу и потом уже более осторожно стала пробираться по широкой, посыпанной гравием дорожке. За статуей графа раздался какой-то шорох и напугал ее. Альбертина предпочла прибавить ходу и на всех парах помчалась к вилле.
Вблизи дом совсем не выглядел мрачным. Когда-то стены были покрашены в желтый цвет, а на ставнях можно было еще разглядеть следы разноцветных картинок. Одна из них изображала короля и королеву в роскошном тронном зале, а через два окна на ставнях сияли большие подсолнухи. Пристройки и балкончики, и в особенности высокие башни из песчаника по обе стороны от входа, превращали виллу Вюншельберг в маленький замок.
Альбертина была уверена, что в таком доме она всю ночь глаз не сомкнет, но все равно собралась с духом и зашагала по ступеням, ведущим ко входу. Справа и слева от массивной двустворчатой двери располагались два спящих льва, которые охраняли вход. Они были вырезаны из камня столь искусно, что Альбертина поначалу приняла их за настоящих.
— Есть кто живой? — Она понимала, что услышать ее вряд ли кто сможет, но кнопки звонка поблизости нигде не было. — А-у-у-у! — еще раз прокричала Альбертина и протянула руку к тяжелой двери.
Не успела она дотянуться до блестящей медной кнопки звонка, которую наконец заметила, как раздался оглушительный львиный рев, который перекрыл бушевание дождя. Альбертина замерла, сжавшись в комочек. Не шевелясь, она зажмурилась, а когда вновь открыла глаза, то они вмиг расширились до того, что брови поползли вверх и за растрепанной челкой их стало не видно. Спящие львы заклацали зубами, дважды стукнули оземь хвостами — и вновь замерли, неподвижно и царственно. Обе створки дверей распахнулись. — Руки вверх, если жизнь вам еще дорога! Не вынуждайте меня воспользоваться этой антикварной вещью по назначению. Кто вы, и главное — что вам угодно?
Альбертина не решалась даже глазом моргнуть. Перед нею покачивался ствол заржавленного ружья. Было похоже, что ружьем этим последний раз пользовались лет двести назад. И Альбертине вовсе не хотелось удостоверяться в том, что ружье и сейчас в полном порядке. Во всяком случае сейчас, когда оно направлено прямо на нее. Медленно, миллиметр за миллиметром, она поднимала руки вверх.
По ту сторону ствола она увидела маленького человечка, круглого, как шар. Подол ночной рубашки сзади волочился у него по полу, а впереди немного задирался — из-за внушительного, выпирающего вперед животика. Адмиральская треуголка едва удерживалась у него на голове. Длинные страусиные перья свешивались с этого старомодного головного убора и при каждом слове норовили попасть ему в рот.
Одно только маленькое окошечко в вышине, на башне слева, бросало мерцающий отсвет в темноту грозовой ночи. «То еще местечко», — вспомнила Альбертина слова Саладина, понимая теперь, насколько он был прав.
Извилистая тропинка вела сквозь заросший парк к дому. Две средневековые барышни, граф-помещик и разъяренный бык — все из поросшего зеленым мхом камня — тщетно боролись с оплетающими их ползучими розовыми кустами. Въездные ворота были чуть-чуть приоткрыты. Крупные капли дождя, величиной со спелую виноградину, падали Альбертине прямо на голову. Надпись на ветхом щите, который задумчиво раскачивался на ветру слева от ворот, расплывалась у нее перед глазами. Внезапно молния осветила щит холодным голубым светом.
Альбертина с трудом смогла разобрать кое-какие буквы.
— «Вилла Вюншельберг, — пробормотала она. — Дом тысячи чу…» — Больше ничего прочитать не удалось.
Две маски — одна смеющаяся, другая плачущая, — искусно вставленные в кованые ворота, воззрились на Альбертину. Как было бы здорово, если бы Саладин подождал ее и убедился, что она благополучно добралась до дома. Неприятное, зябкое чувство распространилось по всему ее телу. Капли дождя текли по шее, проникали под жилетку и ползли по спине.
Альбертина толкнула створки ворот, но тут же отпрянула. Она могла поклясться, что плачущая маска теперь засмеялась, а смеющаяся скривилась и заплакала.
— Маша, Маша, ты подумай, у меня уже призраки перед глазами начинают мелькать, — Альбертина старалась успокоить себя. Она сунула руку в правый карман жилетки и убедилась, что ее лучшая подруга на месте. Маша забилась в кармане в самый дальний уголок. — Ты что, испугалась, что в нас молния угодит, да? — пристыдила Альбертина бедную матрешку.
Машин красный фартучек уже слегка облупился. Ведь она была самая старшая, и поэтому ей приходилось оберегать всех остальных матрешек, которые хранились в ее пузатом животике, и сносить все толчки и удары. Не было ничего такого в мире, что Альбертина не могла бы доверить своим пяти деревянным куколкам.
Обеими ногами Альбертина угодила в глубокую лужу и потом уже более осторожно стала пробираться по широкой, посыпанной гравием дорожке. За статуей графа раздался какой-то шорох и напугал ее. Альбертина предпочла прибавить ходу и на всех парах помчалась к вилле.
Вблизи дом совсем не выглядел мрачным. Когда-то стены были покрашены в желтый цвет, а на ставнях можно было еще разглядеть следы разноцветных картинок. Одна из них изображала короля и королеву в роскошном тронном зале, а через два окна на ставнях сияли большие подсолнухи. Пристройки и балкончики, и в особенности высокие башни из песчаника по обе стороны от входа, превращали виллу Вюншельберг в маленький замок.
Альбертина была уверена, что в таком доме она всю ночь глаз не сомкнет, но все равно собралась с духом и зашагала по ступеням, ведущим ко входу. Справа и слева от массивной двустворчатой двери располагались два спящих льва, которые охраняли вход. Они были вырезаны из камня столь искусно, что Альбертина поначалу приняла их за настоящих.
— Есть кто живой? — Она понимала, что услышать ее вряд ли кто сможет, но кнопки звонка поблизости нигде не было. — А-у-у-у! — еще раз прокричала Альбертина и протянула руку к тяжелой двери.
Не успела она дотянуться до блестящей медной кнопки звонка, которую наконец заметила, как раздался оглушительный львиный рев, который перекрыл бушевание дождя. Альбертина замерла, сжавшись в комочек. Не шевелясь, она зажмурилась, а когда вновь открыла глаза, то они вмиг расширились до того, что брови поползли вверх и за растрепанной челкой их стало не видно. Спящие львы заклацали зубами, дважды стукнули оземь хвостами — и вновь замерли, неподвижно и царственно. Обе створки дверей распахнулись. — Руки вверх, если жизнь вам еще дорога! Не вынуждайте меня воспользоваться этой антикварной вещью по назначению. Кто вы, и главное — что вам угодно?
Альбертина не решалась даже глазом моргнуть. Перед нею покачивался ствол заржавленного ружья. Было похоже, что ружьем этим последний раз пользовались лет двести назад. И Альбертине вовсе не хотелось удостоверяться в том, что ружье и сейчас в полном порядке. Во всяком случае сейчас, когда оно направлено прямо на нее. Медленно, миллиметр за миллиметром, она поднимала руки вверх.
По ту сторону ствола она увидела маленького человечка, круглого, как шар. Подол ночной рубашки сзади волочился у него по полу, а впереди немного задирался — из-за внушительного, выпирающего вперед животика. Адмиральская треуголка едва удерживалась у него на голове. Длинные страусиные перья свешивались с этого старомодного головного убора и при каждом слове норовили попасть ему в рот.