Страница:
— Так-то вы отвечаете на мою откровенность?
— Ужасно глупая история, уверяю вас. Кое-что в ней следовало бы уточнить. И я не могу вам ее рассказать, пока не проверю две-три вещи.
— Вы мне не доверяете, Пьер?
— Прежде чем вам доверить что-то, надо сперва самому удостовериться… Разве не достаточно, что я доверился вам и показал эти камни, пусть фальшивые? И как это ни смешно, я нашел их в глубине сада, в каменной вазе.
— В каменной вазе? — задумчиво повторяет Розмари.
Она мучительно что-то соображает, потом лицо ее внезапно светлеет.
— Тогда все ясно. Некто Икс послал Горанофу письмо с угрозой: если тот к такому-то часу не положит камни в такое-то место — имелась в виду, конечно, каменная ваза, — то будет убит. Старик, чтобы выиграть время, оставил в вазе дубликаты. Икс сразу обнаружил обман и осуществил свою угрозу.
— А может, и настоящие камни унес?
— Не мог он их унести. Если бы ему удалось их нащупать, зачем бы он стал убивать Горанофа? Старик не рискнул бы жаловаться на то, что у него украли ранее украденное им самим. А потом, не надо забывать и другое…
— Что именно? — спрашиваю я, поскольку она замолкает.
— А то, что все продолжают вертеться на этом пятачке: Пенеф, Флора, тот, из торга, не считая Виолеты, которая, может быть, не так наивна, как кажется. Если бы брильянты исчезли, можете быть уверены, всех как ветром сдуло бы. Они все знают. Одна я ничего не знаю.
— Только без причитаний, — останавливаю я ее. — Иначе и в самом деле вынудите меня разыскать их, эти брильянты.
— Я не такая нахалка, чтобы требовать этого от вас. Единственное, на что я смею рассчитывать, так это на дружескую помощь.
— В смысле?
— Флоре вы явно приглянулись, грубо говоря.
— И вы меня толкаете в объятия Флоры?
— Я этого не сказала. И полагаюсь на ваш вкус. Но было бы неплохо, если бы вы уделили ей немного внимания, пофлиртовали с ней, чтобы у нее развязался язык. Крупные женщины очень чувствительны к комплиментам, поскольку получают их редко, и размякнуть такой недолго…
— Надейтесь.
— Во всяком случае, вы могли бы вызвать ее на разговор. Порой одно-единственное слово открывает очень многое. Я так беспомощна и стольких вещей не знаю, хотя Грабер твердит, что я запросто могу заменить Второе отделение и Скотланд-ярд, вместе взятые…
— ЦРУ и ФБР, — поправляю ее. — Выражайтесь более современным языком.
— Флора с Пенефом, наверное, что-то замышляют, а что именно — я понятия не имею. Может быть, собираются как-то отвлечь Виолету и обшарить виллу или еще что-нибудь в этом роде.
— Но ведь вы уже подружились с Виолетой, что вам стоит их опередить?
— Вы так считаете? Она и в самом деле кажется мне беспомощной и наивной, но как раз такие обычно бывают чересчур мнительными и недоверчивыми — им все кажется, что они могут стать легкой добычей злоумышленников. Нет, с этими беспомощными и наивными держи ухо востро…
— Особенно когда их хотят лишить обременительного наследства.
— У нее пожизненная рента и два дома. Так что не оплакивайте ее раньше времени. Сжальтесь лучше надо мной.
— А если у меня начнется флирт с нашей роскошной Флорой, вас это не будет раздражать?
— Я стисну зубы и постараюсь сохранять спокойствие.
— И в этом будет ваша ошибка. Напротив, вы должны злиться, только смотрите не перестарайтесь.
— Это нетрудно, — заверяет она. — У меня, кажется, уже начинается приступ ревности. Вопреки тому, что я полагаюсь на ваш вкус.
Если поздним вечером — для Берна девять часов уже поздний вечер — вы бродите по переулкам близ главной улицы в надежде найти открытое кафе, то неизбежно наткнетесь на «Мокамбо» — ночное заведение города, который славится тем, что с наступлением ночи в нем вся жизнь замирает.
Неудивительно, что и мы наткнулись на «Мокамбо». После очередной встречи у нас дома. И после очередной партии в бридж. И после того, как Розмари заявила Ральфу, что нечестно с его стороны так ограбить всех троих.
— Я охотно вернул бы вам ваши деньги, только боюсь вас обидеть, — отвечает американец. — Но если вы не возражаете, мы можем пропить их вместе…
Я лично считаю, что, раз так уж необходимо пить, мы могли бы заняться этим дома. Однако Розмари бросает на меня многозначительный взгляд, и я храню молчание. Мы погружаемся в огромный смарагдово-зеленый «бьюик» Бэнтона и катим в «Мокамбо».
Наше первоначальное намерение довольно скромно: посидеть в уютном баре с окнами, открытыми на улицу. Но ядовитое замечание хитрющей Розмари о том, что Ральф, как истинный банкир, дрожит над каждой монеткой, делает свое дело, и мы спускаемся на несколько ступенек ниже и попадаем в кабаре.
В кабаре достаточно свободно, и можно выбрать удобный столик поближе к дансингу, и достаточно людно, чтобы не испытывать гнетущего чувства, будто мы самые испорченные люди в этом порядочном городе. Кельнер в черном смокинге церемонным жестом откупоривает бутылку шампанского, потому что дамы ничего, кроме шампанского, пить не желают — им не терпится вытрясти из американца как можно больше денег. Ради истины следовало бы уточнить, что их попытки омрачить настроение Бэнтона оказываются тщетными: кривая настроения американца, по существу, всегда остается прямой, иными словами, он относится к тому типу людей, которые живут без иллюзий, зато не знают и разочарований.
Оркестр начинает играть какой-то допотопный рок, и я, чтобы маленько досадить Бэнтону, со своей стороны, спрашиваю, не пригласит ли он Флору потанцевать, однако мой номер не проходит, мало того, рикошетом возвращается ко мне, поскольку я тут же слышу голос Флоры:
— Не нарушайте его сон, мой мальчик. Лучше сами пригласите меня.
Ничего не поделаешь, я встаю, вывожу даму на середину дансинга, и мы сразу же привлекаем к себе всеобщее внимание. И я бы сказал, почтительное внимание — публика, очевидно, считает, что это начало программы. Не помню, говорил ли я, но могучая Флора на каких-нибудь пять-шесть сантиметров выше меня ростом. Конечно, пять-шесть сантиметров не бог весть какая разница; по преданию, разница между Давидом и Голиафом была куда больше. Но если к несоответствию роста добавить несоответствие в объеме, а также своеобразный стиль, в каком эта пышная женщина трясет своим огромным бюстом и вертит тяжелым задом, вам, должно быть, станет ясно, почему публика воспринимает наш танец как небольшой вступительный аттракцион комического характера.
Но комические аттракционы редко вызывают комический эффект, потому что зрители считают их чересчур преднамеренными. Так что сидящие вокруг скоро перестают обращать на нас внимание, сногсшибательный рок кое-как заканчивается, и я с облегчением собираюсь вернуться к спокойному быту за столиком, однако этот идиот дирижер неожиданно заводит новую, еще более допотопную мелодию — аргентинское танго, — и Флора ловит меня за руку, а другой рукой молча предлагает мне обвить ее стан, затем плотно прижимается и шепчет, ведя меня по кругу:
— Обнимите же меня покрепче, мой мальчик. Я не фарфоровая.
Я выполняю требование и даже, удобства ради, склоняюсь на ее грудь — довольно широкую и умиротворяющую подушку, а Флора с каждым движением вызывающе задевает меня своими массивными бедрами, и мне ничего не остается, кроме как плыть в волнах плоти, в этом океане плоти, пока моего слуха снова не касается мягкий, спокойный голос:
— Мне кажется, вы несколько увлеклись. Не боитесь, что этой ночью Розмари может надрать вам уши?
— Такой риск всегда существует. Но что поделаешь, если я не в силах скрывать свои симпатии, — отвечаю я, очнувшись от грез.
— Свои симпатии? — вскидывает брови женщина. — Долгие месяцы пришлось ждать, чтобы услышать наконец от вас эти слова.
— А вы не заметили, Флора, что сильные чувства довольно медленно разгораются?
— Ничего такого я не замечала, — сознается она. — И скорее всего потому, что сильные чувства мне вообще незнакомы.
— Не убеждайте меня, что вы бесчувственны, — возражаю я, еще крепче прижимаясь к ее величавой груди.
— Розмари определенно надерет вам уши, — предупреждает меня Флора, но поддается моим объятиям. — Что касается вашего намека, то должна вам признаться, что страсти во мне не умолкают. Только не какие-то бурные, а маленькие, приятные, не грозящие тяжкими последствиями.
— Никак не предполагал, что такая могучая женщина, как вы, способна испытывать страх…
— Это вовсе не страх, мой маленький Пьер, — воркует мне на ухо женщина. — Это склонность к удобству. Бурные страсти всегда порождают неудобства и хаос. Я же предпочитаю уют и порядок. — Свой лазурный взгляд она погружает в мои глаза со спокойной уверенностью гипнотизера и добавляет: — Я женщина скучная, мой мальчик. Капризы и причуды вашей очаровательно легкомысленной Розмари мне чужды.
Это откровенное заявление спутало все мои планы по части молниеносной чувственной атаки, и я на протяжении нескольких упоительных тактов лихорадочно соображаю, как мне быть в создавшейся ситуации, но Флора сама приходит мне на выручку:
— Вы тоже далеки от испепеляющих эмоций, и если пытаетесь втемяшить мне обратное, то должна заранее сказать, что я вам не поверю. Вы человек уравновешенный, мой мальчик, вами руководит холодный рассудок, и нечего зря выпендриваться.
— Что поделаешь, — вздыхаю я. — Приходится жить по моде.
— Не вижу такой необходимости, — возражает Флора. — Если считаться с модой, то мне впору облиться каким-нибудь горючим и зажечь спичку, но, поверьте, подобная мысль мне никогда в голову не приходила. Пускай пигмеи следуют своей моде, а люди вроде нас с вами не обязаны этому подчиняться.
Тут аргентинское танго наконец обрывается, и, несколько опьяненный сознанием, что эта могучая дама возвысила меня до своего уровня, не считаясь с разницей в пять сантиметров, я торжественно веду ее обратно к столику.
— Вы были неподражаемы, — поздравляет нас Розмари. — Особенно в роке. Эти быстрые танцы для таких, как вы, дорогая, с точки зрения гигиены очень полезны.
— У меня нет ни грамма лишнего веса, моя милая, — информирует ее Флора, принимая царственную позу в своем кресле. — И на плохое здоровье я не жалуюсь. А вот вы последнее время какая-то бледная, как мне кажется. И раз уж речь зашла о гигиене, то, смею вам напомнить, прогулки действительно могут принести пользу. Только не ночные.
— Я вижу, господин Пенеф исправно вас информирует. Однако, заботясь о своевременности, он не считает нужным говорить вам правду. Мне действительно пришлось совершить прогулку — к моему больному отцу, моя дорогая.
Они продолжают беседовать в том же «дружеском» тоне. В целях восстановления мира мы с Ральфом аккуратно пополняем их бокалы — кельнер ставит в ведерко со льдом уже третью бутылку, — но «дружеский» разговор все не прекращается, и, чтобы хоть на время развести чемпионов, мертвой хваткой вцепившихся друг в друга на ковре, Бэнтон приглашает Розмари.
— Если она и дома такая, вашим терпением можно восхищаться, — тихо говорит Флора, когда мы остаемся за столом одни.
— Просто она чуток понервничала, — небрежно отвечаю я. — Эта внезапная болезнь отца…
— Заболевание отца? — прерывает меня дама. — А может, папы римского?
— Или хроническое недоедание…
— Мне не кажется, что она себя морит голодом, — снова прерывает меня Флора. — Если женщина хилая, это не всегда признак недоедания.
— Еще бокал? — галантно предлагаю я, чтобы переменить тему.
— Налейте, если это доставит вам удовольствие. Только не воображайте, что вам удастся меня напоить. Да и ни к чему это. — Флора мерит меня всевидящим взглядом и после непродолжительного гипноза спрашивает: — А если даже сумеете напоить, что толку? Милая Розмари всегда начеку.
— Мне кажется, вы немного преувеличиваете, говоря о власти Розмари надо мной.
— Неужели? А что вы скажете, если я захочу проверить ваши слова? — Каким образом?
— Самым простым: возьму и похищу вас.
— Вы даже сны мои начинаете отгадывать.
— Нет, я вам не верю, — качает головой Флора. — И проверять вас не собираюсь. Успокойтесь, я пока никого не похитила… да и меня никто не похищал…
Последнее утверждение близко к истине, но я не решаюсь об этом сказать, тем более что компания опять в полном составе. Компания в полном составе, однако веселья что-то не получается, хотя в ведерке охлаждается уже четвертая бутылка шампанского, и только Флора чувствует себя на гребне, насколько можно судить по ее теплым словам и теплому взгляду, обращенному на меня, что усугубляет хандру Розмари — во всяком случае, изображает она ее великолепно, — моя квартирантка признается, что у нее ужасно болит голова и что она с удовольствием ушла бы, и Ральф, естественно, предлагает отвезти ее домой, а я намекаю, что нам всем пора уходить, но Розмари возражает, зачем, мол, так рано, посидите еще, я бы не хотела портить вам вечер, а тем временем Флора сверлит меня многозначительным взглядом, и, подчинившись ему, я говорю уже другое — что нам и в самом деле не худо бы посидеть еще немного, что явилось вершиной бесшумного скандала, и моя Розмари венчает его тем, что демонстративно уходит в обществе Ральфа.
— Просто глазам своим не верю, — признается Флора. — Оказывается, вы можете проявить характер, если захотите.
— Тут исключительно ваша заслуга, дорогая, — скромно отвечаю я. — В этот вечер я весь во власти вашего обаяния.
— Оставьте эти книжные фразы, мой мальчик. Розмари так любит щеголять пустыми словами, что и вас заразила. С женщиной вроде меня надо говорить проще. И по существу.
Совет полезный, ничего не скажешь, и, следуя ему, я вывожу мою собеседницу из кабаре, беру такси, и через четверть часа мы с ней — в знакомом, удобно и практично обставленном салоне.
— Наливайте себе чего-нибудь, не бойтесь меня разорить, — предлагает Флора, указывая на заставленный бутылками столик. — А я тем временем приму душ.
Чтобы принять душ, ей, естественно, надо сперва раздеться, что она делает совершенно непринужденно, словно перед нею Макс Бруннер, а не Пьер Лоран, после чего исчезает в ванной. Я не испытываю желания снова приниматься за питье, особенно теперь, когда я в обществе этой опьяняющей женщины, и предпочитаю, вытянувшись на диване, очередной раз посовещаться с самим собой.
Итак, вопреки договоренности Розмари толкнула меня в объятия Флоры из чисто практических соображений, которые без всяких колебаний мне раскрыла. В силу какого-то совпадения, какими жизнь нередко нас поражает, наши цели не противоречат друг другу, хотя они далеко не равнозначны.
Пока я копаюсь в своих мыслях, из ванной выходит Флора — такой же внезапный сюрприз, каким было появление Венеры из пены морской.
— Вы просто ослепительны, — бормочу я, не в состоянии владеть собой.
— Скажите лучше: у вас хорошая фигура. Я же вам говорила, громкие слова — не моя страсть.
Она набрасывает полупрозрачный розовый пеньюар и направляется ко мне.
— Кстати, — роняю я, когда она уже совсем близко и наше столкновение кажется почти неизбежным. — Эта ваша дружба с Пенефом…
Во взгляде Флоры внезапно блеснул металл.
— Я подозревала, хотя не была уверена: это Розмари вас послала ко мне, чтобы все выведать.
— Вот и не угадали, — возражаю я спокойно. — Скрывать не стану, моя симпатия к вам действительно сочетается с определенными интересами практического порядка. Но может ли подобное сочетание приятного с полезным удивить женщину с таким трезвым умом? И чтобы не было недомолвок, я должен вас заверить: Розмари к этому не имеет никакого отношения.
Она стоит передо мной, держа руки на бедрах, нисколько не стесняясь своей наготы или не подумав о ней, и взвешивает мои слова. Затем садится, но не в интимной близости со мной, а в соседнее кресло, закидывает ногу на ногу, демонстрируя свои массивные бедра, и сухо говорит:
— Ну хорошо, мой мальчик, я слушаю.
— Да, но прежде, чем мы перейдем к откровенному разговору, мне бы хотелось, чтобы вы ответили на мой первый вопрос: эта ваша дружба с Пенефом…
— Отвечаю! — прерывает меня Флора. — Этот кретин вне игры. Так же как эта ваша дурочка.
— В таком случае дело в следующем… Я рассказываю ей без лишних слов — она ведь дала мне понять, что не любит пустых фраз, — все, что я знаю о ее жизни и планах, о ее связи с Бруннером, о ее интересе к покойному Горанову, а значит, и к Пеневу и, естественно, о том, что ее конечная цель — брильянты.
— Я верю, что откровенный тон нашей беседы не позволит вам оспаривать все эти бесспорные вещи, — заключаю я.
— Я не говорю ни «да», ни «нет», — отвечает она, — я вообще ничего не скажу, прежде чем не услышу главное: какую цель преследует сам господин Пьер Лоран?
— Пока что ответ будет негативный: брильянты его не интересуют.
— Все так говорят. В наше время альтруистов хоть пруд пруди.
— Хватит вам иронизировать, лучше рассудите логически. Если бы меня интересовали брильянты, разве стал бы я открываться перед вами, заведомо зная, что вы сами их ищете?
— Может, вы хотите втереться в доверие, чтобы поставить подножку в удобный момент. Или рассчитываете на то, что с вами поделятся. Только я, мой мальчик, делиться не люблю. — Она молчит какое-то время, потом поясняет: — Я вам это высказываю просто так, в качестве гипотезы.
Гипотеза или нет, но звучит достаточно ясно. Как и следовало ожидать, эта команда тоже охотится за брильянтами. Будем надеяться, что ее интересуют только брильянты.
— Вот видите, дорогая, у меня нет никаких поползновений завладеть вашими камнями. Зато я бы вам пригодился в обнаружении их.
— Каким образом?
— Снабдил бы вас кое-какими сведениями.
— В обмен на что?
— В обмен на кое-какие сведения.
— «Кое-какие»… Это слишком туманно, — недовольно бормочет она.
— Когда вы создадите мне необходимые условия, я буду конкретней.
— Говорите яснее. Что вы имеете в виду?
— Я должен повидаться с Бруннером. Она откидывается на спинку кресла и смеется не особенно веселым смехом.
— Это все?
— Это только начало.
— Странный вы человек, Лоран. Опасаетесь Флоры, а ищете встречи с Максом. Да Макс вас сотрет в порошок, если только усомнится в чем-нибудь.
— Такой опасности не существует.
— Вам видней. Что касается встречи с Бруннером, то этот маленький подарок вы от меня получите, мой мальчик. — Затем она поднимается с кресла, снова ставит руки на бедра и спрашивает деловым тоном: — Так мы будем ложиться?
— Мы же затем и пришли… — отвечаю я.
Я просыпаюсь с мыслью, что в такое теплое время давно пора убрать ватное одеяло. Одеяло мне заменяет Флора — ее дородные белые руки заключили меня в крепкие объятия… Другая моя забота касается несчастного Бенато. Похоже, что и сегодня ему суждено начать рабочий день, а может быть, и закончить обед без меня.
Я пытаюсь высвободиться из могучих объятий этой роскошной женщины, но во сне она прижимает меня к себе еще крепче. Я уже исхожу потом. Вот это объятия! Придется выждать какое-то время.
Истомленная переживаниями в кабаре, а затем ночными, Флора освобождает меня от своих объятий только в девятом часу. Но должен признать, что, едва открыв глаза, она проявляет завидную активность. Несколько энергичных приседаний и наклонов, несколько минут под душем, и мы уже сидим за кухонным столом перед обильным завтраком.
— А ты мне нравишься, мой мальчик, — говорит хозяйка, протягивая руку к булочкам, только что доставленным из пекарни. — Хотя я вправе обижаться на тебя.
В отличие от Розмари она в первую же ночь перешла на «ты».
— Обижаться, за что?
— За твое недоверие. Перешагиваешь Флору, ищешь Бруннера…
— Недоверие здесь ни при чем, это диктуется необходимостью: нужные мне сведения я могу получить не от тебя, а от Бруннера.
Флора задерживает на мне задумчивый взгляд, словно соображая, что же это за сведения такие: приятелю ее они известны, а ей — нет. Затем пожимает плечами.
— Так уж и быть. Хотя было бы куда лучше, если бы вели переговоры мы с тобой вдвоем — два представителя торговых фирм, не так ли?
— Ты, в сущности, кого представляешь?
— Тебе это известно: Макса Бруннера.
— Бруннер — это не фарфоровый завод.
— А при чем тут фарфоровый завод?
— Значит, ты его послушное орудие.
— А почему не наоборот?
— Потому что он дергает за нитки.
— Бог ты мой! — вскидывает она брови. — Если он начнет дергать за нитки, то до такой степени запутается в них, что даже мне его не высвободить.
— А ты не боишься, что, завладев добычей, он может махнуть на тебя рукой?
Она смеется коротким и невеселым смехом:
— Скорее я могла бы махнуть на него рукой. Но не стану этого делать. Одинокой женщине, мой мальчик, всегда нужен домашний пес.
7
— Ужасно глупая история, уверяю вас. Кое-что в ней следовало бы уточнить. И я не могу вам ее рассказать, пока не проверю две-три вещи.
— Вы мне не доверяете, Пьер?
— Прежде чем вам доверить что-то, надо сперва самому удостовериться… Разве не достаточно, что я доверился вам и показал эти камни, пусть фальшивые? И как это ни смешно, я нашел их в глубине сада, в каменной вазе.
— В каменной вазе? — задумчиво повторяет Розмари.
Она мучительно что-то соображает, потом лицо ее внезапно светлеет.
— Тогда все ясно. Некто Икс послал Горанофу письмо с угрозой: если тот к такому-то часу не положит камни в такое-то место — имелась в виду, конечно, каменная ваза, — то будет убит. Старик, чтобы выиграть время, оставил в вазе дубликаты. Икс сразу обнаружил обман и осуществил свою угрозу.
— А может, и настоящие камни унес?
— Не мог он их унести. Если бы ему удалось их нащупать, зачем бы он стал убивать Горанофа? Старик не рискнул бы жаловаться на то, что у него украли ранее украденное им самим. А потом, не надо забывать и другое…
— Что именно? — спрашиваю я, поскольку она замолкает.
— А то, что все продолжают вертеться на этом пятачке: Пенеф, Флора, тот, из торга, не считая Виолеты, которая, может быть, не так наивна, как кажется. Если бы брильянты исчезли, можете быть уверены, всех как ветром сдуло бы. Они все знают. Одна я ничего не знаю.
— Только без причитаний, — останавливаю я ее. — Иначе и в самом деле вынудите меня разыскать их, эти брильянты.
— Я не такая нахалка, чтобы требовать этого от вас. Единственное, на что я смею рассчитывать, так это на дружескую помощь.
— В смысле?
— Флоре вы явно приглянулись, грубо говоря.
— И вы меня толкаете в объятия Флоры?
— Я этого не сказала. И полагаюсь на ваш вкус. Но было бы неплохо, если бы вы уделили ей немного внимания, пофлиртовали с ней, чтобы у нее развязался язык. Крупные женщины очень чувствительны к комплиментам, поскольку получают их редко, и размякнуть такой недолго…
— Надейтесь.
— Во всяком случае, вы могли бы вызвать ее на разговор. Порой одно-единственное слово открывает очень многое. Я так беспомощна и стольких вещей не знаю, хотя Грабер твердит, что я запросто могу заменить Второе отделение и Скотланд-ярд, вместе взятые…
— ЦРУ и ФБР, — поправляю ее. — Выражайтесь более современным языком.
— Флора с Пенефом, наверное, что-то замышляют, а что именно — я понятия не имею. Может быть, собираются как-то отвлечь Виолету и обшарить виллу или еще что-нибудь в этом роде.
— Но ведь вы уже подружились с Виолетой, что вам стоит их опередить?
— Вы так считаете? Она и в самом деле кажется мне беспомощной и наивной, но как раз такие обычно бывают чересчур мнительными и недоверчивыми — им все кажется, что они могут стать легкой добычей злоумышленников. Нет, с этими беспомощными и наивными держи ухо востро…
— Особенно когда их хотят лишить обременительного наследства.
— У нее пожизненная рента и два дома. Так что не оплакивайте ее раньше времени. Сжальтесь лучше надо мной.
— А если у меня начнется флирт с нашей роскошной Флорой, вас это не будет раздражать?
— Я стисну зубы и постараюсь сохранять спокойствие.
— И в этом будет ваша ошибка. Напротив, вы должны злиться, только смотрите не перестарайтесь.
— Это нетрудно, — заверяет она. — У меня, кажется, уже начинается приступ ревности. Вопреки тому, что я полагаюсь на ваш вкус.
Если поздним вечером — для Берна девять часов уже поздний вечер — вы бродите по переулкам близ главной улицы в надежде найти открытое кафе, то неизбежно наткнетесь на «Мокамбо» — ночное заведение города, который славится тем, что с наступлением ночи в нем вся жизнь замирает.
Неудивительно, что и мы наткнулись на «Мокамбо». После очередной встречи у нас дома. И после очередной партии в бридж. И после того, как Розмари заявила Ральфу, что нечестно с его стороны так ограбить всех троих.
— Я охотно вернул бы вам ваши деньги, только боюсь вас обидеть, — отвечает американец. — Но если вы не возражаете, мы можем пропить их вместе…
Я лично считаю, что, раз так уж необходимо пить, мы могли бы заняться этим дома. Однако Розмари бросает на меня многозначительный взгляд, и я храню молчание. Мы погружаемся в огромный смарагдово-зеленый «бьюик» Бэнтона и катим в «Мокамбо».
Наше первоначальное намерение довольно скромно: посидеть в уютном баре с окнами, открытыми на улицу. Но ядовитое замечание хитрющей Розмари о том, что Ральф, как истинный банкир, дрожит над каждой монеткой, делает свое дело, и мы спускаемся на несколько ступенек ниже и попадаем в кабаре.
В кабаре достаточно свободно, и можно выбрать удобный столик поближе к дансингу, и достаточно людно, чтобы не испытывать гнетущего чувства, будто мы самые испорченные люди в этом порядочном городе. Кельнер в черном смокинге церемонным жестом откупоривает бутылку шампанского, потому что дамы ничего, кроме шампанского, пить не желают — им не терпится вытрясти из американца как можно больше денег. Ради истины следовало бы уточнить, что их попытки омрачить настроение Бэнтона оказываются тщетными: кривая настроения американца, по существу, всегда остается прямой, иными словами, он относится к тому типу людей, которые живут без иллюзий, зато не знают и разочарований.
Оркестр начинает играть какой-то допотопный рок, и я, чтобы маленько досадить Бэнтону, со своей стороны, спрашиваю, не пригласит ли он Флору потанцевать, однако мой номер не проходит, мало того, рикошетом возвращается ко мне, поскольку я тут же слышу голос Флоры:
— Не нарушайте его сон, мой мальчик. Лучше сами пригласите меня.
Ничего не поделаешь, я встаю, вывожу даму на середину дансинга, и мы сразу же привлекаем к себе всеобщее внимание. И я бы сказал, почтительное внимание — публика, очевидно, считает, что это начало программы. Не помню, говорил ли я, но могучая Флора на каких-нибудь пять-шесть сантиметров выше меня ростом. Конечно, пять-шесть сантиметров не бог весть какая разница; по преданию, разница между Давидом и Голиафом была куда больше. Но если к несоответствию роста добавить несоответствие в объеме, а также своеобразный стиль, в каком эта пышная женщина трясет своим огромным бюстом и вертит тяжелым задом, вам, должно быть, станет ясно, почему публика воспринимает наш танец как небольшой вступительный аттракцион комического характера.
Но комические аттракционы редко вызывают комический эффект, потому что зрители считают их чересчур преднамеренными. Так что сидящие вокруг скоро перестают обращать на нас внимание, сногсшибательный рок кое-как заканчивается, и я с облегчением собираюсь вернуться к спокойному быту за столиком, однако этот идиот дирижер неожиданно заводит новую, еще более допотопную мелодию — аргентинское танго, — и Флора ловит меня за руку, а другой рукой молча предлагает мне обвить ее стан, затем плотно прижимается и шепчет, ведя меня по кругу:
— Обнимите же меня покрепче, мой мальчик. Я не фарфоровая.
Я выполняю требование и даже, удобства ради, склоняюсь на ее грудь — довольно широкую и умиротворяющую подушку, а Флора с каждым движением вызывающе задевает меня своими массивными бедрами, и мне ничего не остается, кроме как плыть в волнах плоти, в этом океане плоти, пока моего слуха снова не касается мягкий, спокойный голос:
— Мне кажется, вы несколько увлеклись. Не боитесь, что этой ночью Розмари может надрать вам уши?
— Такой риск всегда существует. Но что поделаешь, если я не в силах скрывать свои симпатии, — отвечаю я, очнувшись от грез.
— Свои симпатии? — вскидывает брови женщина. — Долгие месяцы пришлось ждать, чтобы услышать наконец от вас эти слова.
— А вы не заметили, Флора, что сильные чувства довольно медленно разгораются?
— Ничего такого я не замечала, — сознается она. — И скорее всего потому, что сильные чувства мне вообще незнакомы.
— Не убеждайте меня, что вы бесчувственны, — возражаю я, еще крепче прижимаясь к ее величавой груди.
— Розмари определенно надерет вам уши, — предупреждает меня Флора, но поддается моим объятиям. — Что касается вашего намека, то должна вам признаться, что страсти во мне не умолкают. Только не какие-то бурные, а маленькие, приятные, не грозящие тяжкими последствиями.
— Никак не предполагал, что такая могучая женщина, как вы, способна испытывать страх…
— Это вовсе не страх, мой маленький Пьер, — воркует мне на ухо женщина. — Это склонность к удобству. Бурные страсти всегда порождают неудобства и хаос. Я же предпочитаю уют и порядок. — Свой лазурный взгляд она погружает в мои глаза со спокойной уверенностью гипнотизера и добавляет: — Я женщина скучная, мой мальчик. Капризы и причуды вашей очаровательно легкомысленной Розмари мне чужды.
Это откровенное заявление спутало все мои планы по части молниеносной чувственной атаки, и я на протяжении нескольких упоительных тактов лихорадочно соображаю, как мне быть в создавшейся ситуации, но Флора сама приходит мне на выручку:
— Вы тоже далеки от испепеляющих эмоций, и если пытаетесь втемяшить мне обратное, то должна заранее сказать, что я вам не поверю. Вы человек уравновешенный, мой мальчик, вами руководит холодный рассудок, и нечего зря выпендриваться.
— Что поделаешь, — вздыхаю я. — Приходится жить по моде.
— Не вижу такой необходимости, — возражает Флора. — Если считаться с модой, то мне впору облиться каким-нибудь горючим и зажечь спичку, но, поверьте, подобная мысль мне никогда в голову не приходила. Пускай пигмеи следуют своей моде, а люди вроде нас с вами не обязаны этому подчиняться.
Тут аргентинское танго наконец обрывается, и, несколько опьяненный сознанием, что эта могучая дама возвысила меня до своего уровня, не считаясь с разницей в пять сантиметров, я торжественно веду ее обратно к столику.
— Вы были неподражаемы, — поздравляет нас Розмари. — Особенно в роке. Эти быстрые танцы для таких, как вы, дорогая, с точки зрения гигиены очень полезны.
— У меня нет ни грамма лишнего веса, моя милая, — информирует ее Флора, принимая царственную позу в своем кресле. — И на плохое здоровье я не жалуюсь. А вот вы последнее время какая-то бледная, как мне кажется. И раз уж речь зашла о гигиене, то, смею вам напомнить, прогулки действительно могут принести пользу. Только не ночные.
— Я вижу, господин Пенеф исправно вас информирует. Однако, заботясь о своевременности, он не считает нужным говорить вам правду. Мне действительно пришлось совершить прогулку — к моему больному отцу, моя дорогая.
Они продолжают беседовать в том же «дружеском» тоне. В целях восстановления мира мы с Ральфом аккуратно пополняем их бокалы — кельнер ставит в ведерко со льдом уже третью бутылку, — но «дружеский» разговор все не прекращается, и, чтобы хоть на время развести чемпионов, мертвой хваткой вцепившихся друг в друга на ковре, Бэнтон приглашает Розмари.
— Если она и дома такая, вашим терпением можно восхищаться, — тихо говорит Флора, когда мы остаемся за столом одни.
— Просто она чуток понервничала, — небрежно отвечаю я. — Эта внезапная болезнь отца…
— Заболевание отца? — прерывает меня дама. — А может, папы римского?
— Или хроническое недоедание…
— Мне не кажется, что она себя морит голодом, — снова прерывает меня Флора. — Если женщина хилая, это не всегда признак недоедания.
— Еще бокал? — галантно предлагаю я, чтобы переменить тему.
— Налейте, если это доставит вам удовольствие. Только не воображайте, что вам удастся меня напоить. Да и ни к чему это. — Флора мерит меня всевидящим взглядом и после непродолжительного гипноза спрашивает: — А если даже сумеете напоить, что толку? Милая Розмари всегда начеку.
— Мне кажется, вы немного преувеличиваете, говоря о власти Розмари надо мной.
— Неужели? А что вы скажете, если я захочу проверить ваши слова? — Каким образом?
— Самым простым: возьму и похищу вас.
— Вы даже сны мои начинаете отгадывать.
— Нет, я вам не верю, — качает головой Флора. — И проверять вас не собираюсь. Успокойтесь, я пока никого не похитила… да и меня никто не похищал…
Последнее утверждение близко к истине, но я не решаюсь об этом сказать, тем более что компания опять в полном составе. Компания в полном составе, однако веселья что-то не получается, хотя в ведерке охлаждается уже четвертая бутылка шампанского, и только Флора чувствует себя на гребне, насколько можно судить по ее теплым словам и теплому взгляду, обращенному на меня, что усугубляет хандру Розмари — во всяком случае, изображает она ее великолепно, — моя квартирантка признается, что у нее ужасно болит голова и что она с удовольствием ушла бы, и Ральф, естественно, предлагает отвезти ее домой, а я намекаю, что нам всем пора уходить, но Розмари возражает, зачем, мол, так рано, посидите еще, я бы не хотела портить вам вечер, а тем временем Флора сверлит меня многозначительным взглядом, и, подчинившись ему, я говорю уже другое — что нам и в самом деле не худо бы посидеть еще немного, что явилось вершиной бесшумного скандала, и моя Розмари венчает его тем, что демонстративно уходит в обществе Ральфа.
— Просто глазам своим не верю, — признается Флора. — Оказывается, вы можете проявить характер, если захотите.
— Тут исключительно ваша заслуга, дорогая, — скромно отвечаю я. — В этот вечер я весь во власти вашего обаяния.
— Оставьте эти книжные фразы, мой мальчик. Розмари так любит щеголять пустыми словами, что и вас заразила. С женщиной вроде меня надо говорить проще. И по существу.
Совет полезный, ничего не скажешь, и, следуя ему, я вывожу мою собеседницу из кабаре, беру такси, и через четверть часа мы с ней — в знакомом, удобно и практично обставленном салоне.
— Наливайте себе чего-нибудь, не бойтесь меня разорить, — предлагает Флора, указывая на заставленный бутылками столик. — А я тем временем приму душ.
Чтобы принять душ, ей, естественно, надо сперва раздеться, что она делает совершенно непринужденно, словно перед нею Макс Бруннер, а не Пьер Лоран, после чего исчезает в ванной. Я не испытываю желания снова приниматься за питье, особенно теперь, когда я в обществе этой опьяняющей женщины, и предпочитаю, вытянувшись на диване, очередной раз посовещаться с самим собой.
Итак, вопреки договоренности Розмари толкнула меня в объятия Флоры из чисто практических соображений, которые без всяких колебаний мне раскрыла. В силу какого-то совпадения, какими жизнь нередко нас поражает, наши цели не противоречат друг другу, хотя они далеко не равнозначны.
Пока я копаюсь в своих мыслях, из ванной выходит Флора — такой же внезапный сюрприз, каким было появление Венеры из пены морской.
— Вы просто ослепительны, — бормочу я, не в состоянии владеть собой.
— Скажите лучше: у вас хорошая фигура. Я же вам говорила, громкие слова — не моя страсть.
Она набрасывает полупрозрачный розовый пеньюар и направляется ко мне.
— Кстати, — роняю я, когда она уже совсем близко и наше столкновение кажется почти неизбежным. — Эта ваша дружба с Пенефом…
Во взгляде Флоры внезапно блеснул металл.
— Я подозревала, хотя не была уверена: это Розмари вас послала ко мне, чтобы все выведать.
— Вот и не угадали, — возражаю я спокойно. — Скрывать не стану, моя симпатия к вам действительно сочетается с определенными интересами практического порядка. Но может ли подобное сочетание приятного с полезным удивить женщину с таким трезвым умом? И чтобы не было недомолвок, я должен вас заверить: Розмари к этому не имеет никакого отношения.
Она стоит передо мной, держа руки на бедрах, нисколько не стесняясь своей наготы или не подумав о ней, и взвешивает мои слова. Затем садится, но не в интимной близости со мной, а в соседнее кресло, закидывает ногу на ногу, демонстрируя свои массивные бедра, и сухо говорит:
— Ну хорошо, мой мальчик, я слушаю.
— Да, но прежде, чем мы перейдем к откровенному разговору, мне бы хотелось, чтобы вы ответили на мой первый вопрос: эта ваша дружба с Пенефом…
— Отвечаю! — прерывает меня Флора. — Этот кретин вне игры. Так же как эта ваша дурочка.
— В таком случае дело в следующем… Я рассказываю ей без лишних слов — она ведь дала мне понять, что не любит пустых фраз, — все, что я знаю о ее жизни и планах, о ее связи с Бруннером, о ее интересе к покойному Горанову, а значит, и к Пеневу и, естественно, о том, что ее конечная цель — брильянты.
— Я верю, что откровенный тон нашей беседы не позволит вам оспаривать все эти бесспорные вещи, — заключаю я.
— Я не говорю ни «да», ни «нет», — отвечает она, — я вообще ничего не скажу, прежде чем не услышу главное: какую цель преследует сам господин Пьер Лоран?
— Пока что ответ будет негативный: брильянты его не интересуют.
— Все так говорят. В наше время альтруистов хоть пруд пруди.
— Хватит вам иронизировать, лучше рассудите логически. Если бы меня интересовали брильянты, разве стал бы я открываться перед вами, заведомо зная, что вы сами их ищете?
— Может, вы хотите втереться в доверие, чтобы поставить подножку в удобный момент. Или рассчитываете на то, что с вами поделятся. Только я, мой мальчик, делиться не люблю. — Она молчит какое-то время, потом поясняет: — Я вам это высказываю просто так, в качестве гипотезы.
Гипотеза или нет, но звучит достаточно ясно. Как и следовало ожидать, эта команда тоже охотится за брильянтами. Будем надеяться, что ее интересуют только брильянты.
— Вот видите, дорогая, у меня нет никаких поползновений завладеть вашими камнями. Зато я бы вам пригодился в обнаружении их.
— Каким образом?
— Снабдил бы вас кое-какими сведениями.
— В обмен на что?
— В обмен на кое-какие сведения.
— «Кое-какие»… Это слишком туманно, — недовольно бормочет она.
— Когда вы создадите мне необходимые условия, я буду конкретней.
— Говорите яснее. Что вы имеете в виду?
— Я должен повидаться с Бруннером. Она откидывается на спинку кресла и смеется не особенно веселым смехом.
— Это все?
— Это только начало.
— Странный вы человек, Лоран. Опасаетесь Флоры, а ищете встречи с Максом. Да Макс вас сотрет в порошок, если только усомнится в чем-нибудь.
— Такой опасности не существует.
— Вам видней. Что касается встречи с Бруннером, то этот маленький подарок вы от меня получите, мой мальчик. — Затем она поднимается с кресла, снова ставит руки на бедра и спрашивает деловым тоном: — Так мы будем ложиться?
— Мы же затем и пришли… — отвечаю я.
Я просыпаюсь с мыслью, что в такое теплое время давно пора убрать ватное одеяло. Одеяло мне заменяет Флора — ее дородные белые руки заключили меня в крепкие объятия… Другая моя забота касается несчастного Бенато. Похоже, что и сегодня ему суждено начать рабочий день, а может быть, и закончить обед без меня.
Я пытаюсь высвободиться из могучих объятий этой роскошной женщины, но во сне она прижимает меня к себе еще крепче. Я уже исхожу потом. Вот это объятия! Придется выждать какое-то время.
Истомленная переживаниями в кабаре, а затем ночными, Флора освобождает меня от своих объятий только в девятом часу. Но должен признать, что, едва открыв глаза, она проявляет завидную активность. Несколько энергичных приседаний и наклонов, несколько минут под душем, и мы уже сидим за кухонным столом перед обильным завтраком.
— А ты мне нравишься, мой мальчик, — говорит хозяйка, протягивая руку к булочкам, только что доставленным из пекарни. — Хотя я вправе обижаться на тебя.
В отличие от Розмари она в первую же ночь перешла на «ты».
— Обижаться, за что?
— За твое недоверие. Перешагиваешь Флору, ищешь Бруннера…
— Недоверие здесь ни при чем, это диктуется необходимостью: нужные мне сведения я могу получить не от тебя, а от Бруннера.
Флора задерживает на мне задумчивый взгляд, словно соображая, что же это за сведения такие: приятелю ее они известны, а ей — нет. Затем пожимает плечами.
— Так уж и быть. Хотя было бы куда лучше, если бы вели переговоры мы с тобой вдвоем — два представителя торговых фирм, не так ли?
— Ты, в сущности, кого представляешь?
— Тебе это известно: Макса Бруннера.
— Бруннер — это не фарфоровый завод.
— А при чем тут фарфоровый завод?
— Значит, ты его послушное орудие.
— А почему не наоборот?
— Потому что он дергает за нитки.
— Бог ты мой! — вскидывает она брови. — Если он начнет дергать за нитки, то до такой степени запутается в них, что даже мне его не высвободить.
— А ты не боишься, что, завладев добычей, он может махнуть на тебя рукой?
Она смеется коротким и невеселым смехом:
— Скорее я могла бы махнуть на него рукой. Но не стану этого делать. Одинокой женщине, мой мальчик, всегда нужен домашний пес.
7
До недавнего времени это заведение, вероятно, представляло собой обыкновенный подвал, заваленный всяким хламом. Но вот, распространяясь неведомыми путями, сексуальная революция докатилась и до этих мест — возможно, как ее далекий и робкий отголосок. Афиши «Казино де Пари» начала века, несколько красных фонарей в нишах, десяток столиков, освещенная прожекторами эстрада — и вот уже подвал превратился в берлогу, где немногочисленная местная богема может созерцать разгул эротических страстей.
Это второе и последнее ночное заведение в добропорядочном Берне рангом значительно ниже «Мокамбо», но, вероятно, значительно интереснее его, если судить по тому, что народу здесь полным-полно. Магнитофон, заменяющий дорогостоящий и совершенно ненужный в этом подвале оркестр, с помощью усилителей наполняет зал почти невыносимой поп-истерией. Избыток децибелов контрастирует, однако, с нехваткой освещения, и я довольно долго блуждаю в красном полумраке между столиками, пока не обнаруживаю интересующую меня личность.
— Вы позволите?
Личность бросает взгляд в мою сторону и безразлично пожимает плечами. Затем снова смотрит в мою сторону и, видимо, узнает меня, потому что бледная физиономия субъекта вытянулась еще больше, а острые глазки беспокойно забегали.
— Виски? — спрашивает кельнер, которому здешняя суматоха не мешает заметить мое появление.
Я киваю и, видя во рту соседа незажженную сигарету, услужливо подношу зажигалку. Однако человек внезапно шарахается в сторону, словно пламя обожгло его, и бормочет:
— Мерси, я не курю.
— Но вероятно, прежде курили? — задаю ему вопрос только для того, чтобы начать разговор.
— Курил, и еще как. Но однажды врач предупредил меня, что, если буду так много курить, долго не проживу. Грудь у меня не совсем в порядке. — Он замолкает и больше не смотрит в мою сторону — все его внимание поглощено женщиной, внезапно появившейся на эстраде под предупредительный гром воспроизводимых магнитофоном ударных инструментов.
У меня нет представления о программе в «Мокамбо», гак как в тот вечер, раньше времени похищенный Флорой, я был лишен возможности ее посмотреть. Что касается здешней программы, то ей, конечно, далеко до классических традиций знаменитого «Казино де Пари». Вышедшая на эстраду дама, вполне очевидно, прибыла сюда не из Парижа, а из какого-нибудь вертепа превращенного в развалины Бейрута. Чересчур жирная и весьма подвижная, она пытается сочетать восточный танец живота с американским стриптизом — постепенно стаскивая с себя свои эфирные вуали и обнажая все, чем одарила ее природа, она лихо вертит бедрами под завывания усилителей, и телеса ее трясутся, словно желе.
Мой сосед, весь превратившийся в слух и зрение, видимо, по достоинству оценивает эротическую сгущенность номера. И все же у меня такое чувство, что ему что-то мешает полностью сосредоточиться. Надеюсь, причина не во мне.
Показав публике все, что можно было, и не оставив после себя ничего, кроме пары туфель, толстуха исчезает за занавесом, вертя на прощание увесистым задом, и тут же на эстраде появляется ее антипод — длиннущая и ослепительно белая представительница северной расы, основательно одетая в шелка и меха, так что, очевидно, потребуется уйма времени, пока она окончательно разденется.
Однако я не намерен дремать здесь до поздней ночи, да и события принимают такой оборот, что мне совсем не до развлечений, поэтому я вынужден ненадолго отвлечь внимание соседа от очередного сексуального блюда.
— Я пришел сюда не ради стриптиза, господин Пенев, а для того, чтобы сказать вам несколько слов. В ваших интересах внимательно выслушать их, мне кажется.
Человек стрельнул в меня глазами и, как ни странно, снова вперяет взгляд в скандинавку, которая уже отбросила жакет из искусственной белки и занялась платьем.
— Я не добивался встречи с вами, — бормочет Пенев. — Но если хотите что-то сказать, говорите. Я не глухой.
— Мне нужны досье агентуры. Агентуры Горанова.
Сосед, снова коротко взглянув на меня, устремляет взгляд на длинную белотелую самку, которая уже на подступах к кружевному белью.
— Досье? — глухо произносит он. — И что еще? Сверхзвуковой самолет, атомная бомба, космическая ракета? Делайте любые заявки, я к вашим услугам.
— Видите ли, Пенев, не лучше ли нам обойтись без этих досадных вступлений? Ваше недоумение кажется таким наивным. Вам сказано предельно ясно: мне нужны досье. К этому можно добавить лишь одно: времени у нас в обрез.
Это второе и последнее ночное заведение в добропорядочном Берне рангом значительно ниже «Мокамбо», но, вероятно, значительно интереснее его, если судить по тому, что народу здесь полным-полно. Магнитофон, заменяющий дорогостоящий и совершенно ненужный в этом подвале оркестр, с помощью усилителей наполняет зал почти невыносимой поп-истерией. Избыток децибелов контрастирует, однако, с нехваткой освещения, и я довольно долго блуждаю в красном полумраке между столиками, пока не обнаруживаю интересующую меня личность.
— Вы позволите?
Личность бросает взгляд в мою сторону и безразлично пожимает плечами. Затем снова смотрит в мою сторону и, видимо, узнает меня, потому что бледная физиономия субъекта вытянулась еще больше, а острые глазки беспокойно забегали.
— Виски? — спрашивает кельнер, которому здешняя суматоха не мешает заметить мое появление.
Я киваю и, видя во рту соседа незажженную сигарету, услужливо подношу зажигалку. Однако человек внезапно шарахается в сторону, словно пламя обожгло его, и бормочет:
— Мерси, я не курю.
— Но вероятно, прежде курили? — задаю ему вопрос только для того, чтобы начать разговор.
— Курил, и еще как. Но однажды врач предупредил меня, что, если буду так много курить, долго не проживу. Грудь у меня не совсем в порядке. — Он замолкает и больше не смотрит в мою сторону — все его внимание поглощено женщиной, внезапно появившейся на эстраде под предупредительный гром воспроизводимых магнитофоном ударных инструментов.
У меня нет представления о программе в «Мокамбо», гак как в тот вечер, раньше времени похищенный Флорой, я был лишен возможности ее посмотреть. Что касается здешней программы, то ей, конечно, далеко до классических традиций знаменитого «Казино де Пари». Вышедшая на эстраду дама, вполне очевидно, прибыла сюда не из Парижа, а из какого-нибудь вертепа превращенного в развалины Бейрута. Чересчур жирная и весьма подвижная, она пытается сочетать восточный танец живота с американским стриптизом — постепенно стаскивая с себя свои эфирные вуали и обнажая все, чем одарила ее природа, она лихо вертит бедрами под завывания усилителей, и телеса ее трясутся, словно желе.
Мой сосед, весь превратившийся в слух и зрение, видимо, по достоинству оценивает эротическую сгущенность номера. И все же у меня такое чувство, что ему что-то мешает полностью сосредоточиться. Надеюсь, причина не во мне.
Показав публике все, что можно было, и не оставив после себя ничего, кроме пары туфель, толстуха исчезает за занавесом, вертя на прощание увесистым задом, и тут же на эстраде появляется ее антипод — длиннущая и ослепительно белая представительница северной расы, основательно одетая в шелка и меха, так что, очевидно, потребуется уйма времени, пока она окончательно разденется.
Однако я не намерен дремать здесь до поздней ночи, да и события принимают такой оборот, что мне совсем не до развлечений, поэтому я вынужден ненадолго отвлечь внимание соседа от очередного сексуального блюда.
— Я пришел сюда не ради стриптиза, господин Пенев, а для того, чтобы сказать вам несколько слов. В ваших интересах внимательно выслушать их, мне кажется.
Человек стрельнул в меня глазами и, как ни странно, снова вперяет взгляд в скандинавку, которая уже отбросила жакет из искусственной белки и занялась платьем.
— Я не добивался встречи с вами, — бормочет Пенев. — Но если хотите что-то сказать, говорите. Я не глухой.
— Мне нужны досье агентуры. Агентуры Горанова.
Сосед, снова коротко взглянув на меня, устремляет взгляд на длинную белотелую самку, которая уже на подступах к кружевному белью.
— Досье? — глухо произносит он. — И что еще? Сверхзвуковой самолет, атомная бомба, космическая ракета? Делайте любые заявки, я к вашим услугам.
— Видите ли, Пенев, не лучше ли нам обойтись без этих досадных вступлений? Ваше недоумение кажется таким наивным. Вам сказано предельно ясно: мне нужны досье. К этому можно добавить лишь одно: времени у нас в обрез.