Страница:
Однако это всего лишь история. История, проливающая свет на некоторые особенности нынешней обстановки, но все же история. Гибель Ганева ставит точку на его собственных заботах, но не на моих. Потому что если историю кое-как удалось сколотить, то досье все еще разорвано на части. И только одна часть находится в моих руках, точнее, у меня под пяткой.
Выхожу из лифта. На Соборной площади пусто. Ближайшим переулком иду на главную улицу, и десять минут спустя я уже у своей машины, на Беренплац. Лишь теперь, когда трубный голос немца больше не звучит у меня в ушах и мысли мои поулеглись, я чувствую, что башка моя препротивно ноет и уже основательно побаливает. Пора наконец возвращаться в свой тихий дом, стоящий в тихом уголке, и забыться в тихом благостном сне.
Проезжаю мимо парламента в сторону моста. Светящийся циферблат «вольво» информирует меня, что сейчас только половина одиннадцатого, а улицы давно опустели, словно уже глубокая ночь. Выезжаю на Кирхенфельдбрюке, и взгляд мой улавливает позади какой-то мигающий свет — должно быть, это светит фара мотоцикла, свернувшего на мост, потому что машины сзади я не вижу. И только посередине этого длинного моста я соображаю, что к чему. Мне преграждают путь две бетонные красно-белые пирамиды, какие обычно расставляют на дороге, когда ремонтируют проезжую часть. Но никакого ремонта нет, а пирамиды, вероятно, только что поставлены: мигающий свет фары послужил сигналом к тому, чтобы эти тумбы выкатили на полотно дороги. Словом, я угодил в тщательно устроенную ловушку. Ничего не скажешь, все получилось именно так, как предвидел противник.
Однако, чтобы это предвидеть, не требуется бог знает какой проницательности. Кирхенфельдбрюке — единственный мост, по которому можно попасть на Тунштрассе, если не ехать кружным путем, и я, как все прочие жители Остринга, неизменно возвращаюсь по этому мосту, так что было вполне логично, затаившись, просто ждать меня здесь, вместо того чтобы гоняться за мною по городу и караулить повсюду. Важно другое — зачем я им понадобился. Только сейчас не время для раздумий.
Сделав вынужденную остановку, я собираюсь рвануть задним ходом в обратном направлении, но тут двое каких-то субъектов выкатывают позади машины еще две пирамиды. Ни с места. К тому же эти двое держат наготове пистолеты. И мост достаточно хорошо освещен, чтобы видеть глушители на стволах. Раз уж пистолет снабжен глушителем, вероятность его применения намного возрастает. Движение по мосту в двух направлениях разделяет высокий стальной барьер — всякая возможность маневрировать исключена Ни с места. Тем более что из-за барьера выскакивают еще двое и замирают перед машиной. И эти с пистолетами, стволы которых подозрительно удлинены.
Должен признать, они выбрали самое подходящее место, чтобы всадить в меня пулю. А я помог им тем, что заявился в самый удобный час. Мост отчаянно пуст. Несколько приглушенных выстрелов — и Пьер Лоран готов. Но это еще полбеды. Скверно то, что вместе с Лораном уйдет в небытие и Боев. И сбросят меня в пропасть с шестидесятиметровой высоты моста мертвым или все еще живым — это деталь, которая даже следственную полицию едва ли заинтересует.
Двое, стоящие перед фарами машины, мне хорошо знакомы по недавней встрече в лифте. И этот, справа, в шоколадном костюме, уже успевший очиститься от пыли, небрежно делает мне знак пистолетом: «Вылезай!»
Покорно открыв дверцу, я делаю вид, что собираюсь вылезать из машины, но вместо этого быстрым движением бросаю одну из голубеньких капсулок, которые я на всякий случай таскаю с собой. И без промедления бросаю вторую, но уже в обратном направлении, за багажник машины. Не ждите взрывов и грохота. Лишь два ослепительных шара возникают, как огненный вихрь, и тут же гаснут. Однако вместе с ними угасают и незнакомые типы.
Медлить нельзя Световые вспышки такой адской силы на середине главного моста не могут остаться незамеченными даже в спящем городе, даже если этот город — Берн, а дело происходит глубокой ночью, то есть в десять тридцать вечера. Выйдя из машины, мигом сдвигаю в сторонку одну пирамиду, затем другую, тело одного, затем другого, снова сажусь за руль и даю полный газ. Едва я успеваю съехать на Тунштрассе, как позади раздается вой полицейской сирены.
Не удивлюсь, если такой же вой появится и впереди. Поэтому я сворачиваю в первый попавшийся глухой переулок и, прибегая к досадным, но необходимым обходным маневрам, еду к своему спокойному дому.
Дом и в самом деле спокойный. И на редкость спокойный город. Однако спокойствие его уже становится зловещим.
8
Выхожу из лифта. На Соборной площади пусто. Ближайшим переулком иду на главную улицу, и десять минут спустя я уже у своей машины, на Беренплац. Лишь теперь, когда трубный голос немца больше не звучит у меня в ушах и мысли мои поулеглись, я чувствую, что башка моя препротивно ноет и уже основательно побаливает. Пора наконец возвращаться в свой тихий дом, стоящий в тихом уголке, и забыться в тихом благостном сне.
Проезжаю мимо парламента в сторону моста. Светящийся циферблат «вольво» информирует меня, что сейчас только половина одиннадцатого, а улицы давно опустели, словно уже глубокая ночь. Выезжаю на Кирхенфельдбрюке, и взгляд мой улавливает позади какой-то мигающий свет — должно быть, это светит фара мотоцикла, свернувшего на мост, потому что машины сзади я не вижу. И только посередине этого длинного моста я соображаю, что к чему. Мне преграждают путь две бетонные красно-белые пирамиды, какие обычно расставляют на дороге, когда ремонтируют проезжую часть. Но никакого ремонта нет, а пирамиды, вероятно, только что поставлены: мигающий свет фары послужил сигналом к тому, чтобы эти тумбы выкатили на полотно дороги. Словом, я угодил в тщательно устроенную ловушку. Ничего не скажешь, все получилось именно так, как предвидел противник.
Однако, чтобы это предвидеть, не требуется бог знает какой проницательности. Кирхенфельдбрюке — единственный мост, по которому можно попасть на Тунштрассе, если не ехать кружным путем, и я, как все прочие жители Остринга, неизменно возвращаюсь по этому мосту, так что было вполне логично, затаившись, просто ждать меня здесь, вместо того чтобы гоняться за мною по городу и караулить повсюду. Важно другое — зачем я им понадобился. Только сейчас не время для раздумий.
Сделав вынужденную остановку, я собираюсь рвануть задним ходом в обратном направлении, но тут двое каких-то субъектов выкатывают позади машины еще две пирамиды. Ни с места. К тому же эти двое держат наготове пистолеты. И мост достаточно хорошо освещен, чтобы видеть глушители на стволах. Раз уж пистолет снабжен глушителем, вероятность его применения намного возрастает. Движение по мосту в двух направлениях разделяет высокий стальной барьер — всякая возможность маневрировать исключена Ни с места. Тем более что из-за барьера выскакивают еще двое и замирают перед машиной. И эти с пистолетами, стволы которых подозрительно удлинены.
Должен признать, они выбрали самое подходящее место, чтобы всадить в меня пулю. А я помог им тем, что заявился в самый удобный час. Мост отчаянно пуст. Несколько приглушенных выстрелов — и Пьер Лоран готов. Но это еще полбеды. Скверно то, что вместе с Лораном уйдет в небытие и Боев. И сбросят меня в пропасть с шестидесятиметровой высоты моста мертвым или все еще живым — это деталь, которая даже следственную полицию едва ли заинтересует.
Двое, стоящие перед фарами машины, мне хорошо знакомы по недавней встрече в лифте. И этот, справа, в шоколадном костюме, уже успевший очиститься от пыли, небрежно делает мне знак пистолетом: «Вылезай!»
Покорно открыв дверцу, я делаю вид, что собираюсь вылезать из машины, но вместо этого быстрым движением бросаю одну из голубеньких капсулок, которые я на всякий случай таскаю с собой. И без промедления бросаю вторую, но уже в обратном направлении, за багажник машины. Не ждите взрывов и грохота. Лишь два ослепительных шара возникают, как огненный вихрь, и тут же гаснут. Однако вместе с ними угасают и незнакомые типы.
Медлить нельзя Световые вспышки такой адской силы на середине главного моста не могут остаться незамеченными даже в спящем городе, даже если этот город — Берн, а дело происходит глубокой ночью, то есть в десять тридцать вечера. Выйдя из машины, мигом сдвигаю в сторонку одну пирамиду, затем другую, тело одного, затем другого, снова сажусь за руль и даю полный газ. Едва я успеваю съехать на Тунштрассе, как позади раздается вой полицейской сирены.
Не удивлюсь, если такой же вой появится и впереди. Поэтому я сворачиваю в первый попавшийся глухой переулок и, прибегая к досадным, но необходимым обходным маневрам, еду к своему спокойному дому.
Дом и в самом деле спокойный. И на редкость спокойный город. Однако спокойствие его уже становится зловещим.
8
— О, ваше объяснение с Флорой было довольно пылким, — как бы невзначай роняет Розмари, внимательно посмотрев на мое лицо.
— Ошибаетесь, — отвечаю ей. — Это не любовные контузии. — Опустившись в любимое кресло, я мечтательно вздыхаю. — Как бы мне хотелось, дорогая моя, по-настоящему рассчитывать на вас.
— Я полагаю, вы вполне можете на меня рассчитывать.
— Даже могу надеяться на чашку кофе?
— Мошенник, — бормочет Розмари, но все же неохотно встает. — Раз вам так хочется провести бессонную ночь…
Но отослать ее на кухню — всего лишь кратковременная отсрочка. Чуть позже Розмари вместе с кофе предлагает мне очередной вопрос:
— Теперь вы, надеюсь, скажете, что все это означает?
— Нападение. — Мне не терпится пропустить глоток животворной влаги.
— Со стороны кого?
— Понятия не имею, — отвечаю я почти чистосердечно, закуривая сигарету.
— И с какой целью?
— Мне кажется, о цели красноречиво говорят последствия.
— По-вашему, они хотели вас убить?
— Вероятно.
— Может быть, с целью ограбления?
— Одно связано с другим. Особенно если они втемяшили себе в голову, что мои карманы до отказа набиты брильянтами.
— Значит, вы считаете, нападение связано с тем, что происходит здесь вокруг?
— А с чем же еще? Мы, как-никак, находимся в Берне, а не в Чикаго.
— Вы уже начинаете цитировать Флору… до такой степени она вас охмурила, — не может не съязвить Розмари. Однако, не дождавшись ответа, переходит к более серьезным вещам: — Пьер, мне страшно.
— Если страшно, сматывайте удочки. Проще простого. Грабер, надо полагать, хранит ваше место.
Она молчит, как бы взвешивая мое предложение, потом заявляет уже иным тоном:
— Я не собираюсь сматывать удочки! И не отступлю перед этими…
— Перед кем?
— Да перед этими, что на вас напали… Впрочем, сколько их было?
— Целая ватага. Сперва было двое, потом стало четверо. И если бы я не усмирил их, они, наверно, так и продолжали бы удваиваться.
— Сколько бы их ни было, отступать я не намерена! — повторяет Розмари.
Мне по душе такие решительные создания. Даже если они иного пола.
Уже на следующий день слова подкрепляются делом моя квартирантка уведомляет меня, что после обеда Виолета приглашает нас на чашку чая.
— Подобные визиты на виду у всех соседей меня особенно не радуют, — кисло замечаю я. — Стоит ли так оголяться перед возможными наблюдателями?
— А почему бы и нет? — вызывающе возражает Розмари, словно передо мной не секретарша Грабера, а чемпионка по стриптизу. — Законы этой страны запрещают бандитские нападения, а не чай в полдник.
— О, законы!..
Естественно, вопреки моим лицемерным возражениям сразу после пяти мы располагаемся в знакомом мрачном холле, который теперь уже не кажется столь мрачным: здесь появились еще две настольные лампы с розовыми абажурами. Виолета в скромном батистовом платьице, таком же розовом, как абажуры, да еще в крохотный голубенький цветочек. Чтобы не разносить чай и лакомства каждому в отдельности, мы сидим за столом и мирно беседуем обо всем и ни о чем, как того требуют правила хорошего тона.
Так продолжалось до тех пор, пока Розмари не брякнула ни с того ни с сего:
— А вчера на нашего дорогого Пьера дважды напали бандиты, представляете?
— О! — восклицает Виолета, разинув рот от изумления. — Неужели правда?
— И дело не в том, что ему навешали фонарей, — продолжает моя квартирантка с той небрежностью, какая появляется, когда мы говорим о чужой беде. — Нас интересует, что за этим кроется. — Она переводит озабоченный взгляд на хозяйку и, понизив голос, добавляет: — Потому что, милая, нападения были совершены непосредственно после того, как вы с Пьером разговаривали в лесу!
— О, неужели? — снова восклицает Виолета, будучи, видимо, не в состоянии придумать что-нибудь другое. — Но мы же ни о чем таком не говорили, что…
— Не сомневаюсь, — спешит согласиться Розмари. — Но, как видно, те господа иного мнения…
— Какие господа? И что вам в конце концов от меня нужно? — вопрошает хозяйка, явно расстроенная.
— Может, лучше прекратим этот неприятный разговор и выберем тему полегче? — спрашиваю я.
— Но она же должна быть в курсе, Пьер! — возражает моя приятельница.
— В курсе чего? — обращается к ней не на шутку встревоженная Виолета.
— Того, что им не терпится как можно скорее убрать всех, кто вас окружает… всех, кто способен вас защитить. Зарезав этого милого Горанофа, расправившись с Пенефом, они способны завтра сделать то же самое с Пьером…
— Мерси, — киваю Розмари. — Вы меня просто окрыляете.
— Но это же правда, дорогой… И вчерашние покушения красноречиво подтверждают мои слова. А потом — чему удивляться? — наступит и моя очередь. Они хотят оставить вас в одиночестве, милое дитя, в полном одиночестве, а тогда уже заняться и вами…
— Но что им все-таки от меня нужно? — недоумевает милое дитя, которое, как я уже отмечал, едва ли моложе моей квартирантки.
— Вам лучше знать, — отвечает Розмари.
— Ничего я не знаю, уверяю вас!
— В таком, случае давайте опираться на предположения, — пожимает плечами моя приятельница. — Что может привлекать этих алчных типов, кроме ценностей — ну, скажем, золота или брильянтов… Да, если они и в самом деле учуяли брильянты… Тут, среди соседей, вроде бы поговаривали об этом, помните, Пьер?
— Да вроде ничего такого не было. — Я стараюсь дать понять Розмари, что она действует слишком грубо.
— Брильянты?.. Не припоминаю, чтобы отец когда-нибудь говорил о брильянтах.
— Имея брильянты, он мог и не говорить о них, — терпеливо, будто ребенку, объясняет моя квартирантка. — И потом, вы с ним так редко виделись… Вы же сами говорили, что виделись с ним редко? Следовательно, у вас не было возможности толком поговорить.
— Верно, — кивает Виолета. А потом задумчиво повторяет, как бы про себя: — Брильянты…
— Брильянты, — говорит ей Розмари. — А может, и кое-что другое в этом же роде.
— Вы давно лишились матери? — пробую я переменить тему, пока моя приятельница в своем нахальстве не предложила тут же артельно приступить к поискам.
— О, я почти не помню ее. Насколько я знаю, мы жили с ней в Базеле, а отец приезжал к нам очень редко. Потом, когда мне было всего три года, мать умерла, так по крайней мере рассказывал отец, но в дальнейшем, со слов женщины, которая меня растила, я поняла, что мать куда-то уехала… Ей, должно быть, надоело сидеть дома одной и напрасно ждать отца…
— Это еще не основание бросить ребенка на произвол судьбы, милая моя, — изрекает Розмари, будучи не в состоянии воздержаться от вынесения приговора.
— Я тоже так считаю, но она, видно, была другого мнения, — неуверенно замечает Виолета, будто речь идет всего лишь о вкусах. — А потом началась пора пансионов. Пансион, пансион, вплоть до окончания университета…
— Вероятно, ваши воспоминания о той поре не очень-то приятны, — говорю я, лишь бы не молчать.
— Почему? Зависит от обстоятельств. О некоторых вещах у меня остались неплохие воспоминания. О некоторых, не о всех.
— А разве вы не могли жить вместе с отцом? — продолжает Розмари.
— Он всегда твердил, что было бы неудобно… Обещал объяснить со временем — несколько позже, может быть. Сказать по правде, я и сама не жаждала жить с ним. Он был очень замкнутый и какой-то чужой. К тому же я привыкла к пансионам. Человек ко всему привыкает.
— У вас действительно было безрадостное детство, дорогое дитя! — сочувственно вздыхает Розмари. — Так рано лишиться матери… И при таком отце… А теперь еще эти брильянты!
Розмари, очевидно, норовит вернуться к прежней теме, и я напрасно пытаюсь внушить ей, чтобы она замолчала, — эта хитрюга нарочно избегает смотреть в мою сторону, и мне остается сидеть в качестве беспомощного свидетеля и слушать ее глупости.
— Простите, милая, нет ли у вас выпить чего-нибудь холодненького? — вдруг спрашивает моя квартирантка с присущей ей непринужденностью. — Честно говоря, я что-то перегрелась от чая в эту теплынь.
— Ну разумеется, — с готовностью поднимается Виолета. — Что бы вы предпочли, кока-колу или минеральную воду?
— О, не беспокойтесь, я сама принесу, — вскакивает Розмари, — развлекайте вашего кавалера, а я могу и сама…
Предельно ясно, что она горит желанием осмотреть хотя бы коридор и кухню, воображая, что ей тут же удастся засечь какой-нибудь загадочный тайник или что-либо другое, могущее заменить его. Что касается холла, то, надо полагать, она его тщательно обследовала еще при первом посещении и наверняка не один раз отсылала хозяйку на кухню под всякими предлогами, чтоб иметь возможность заглянуть во все щели.
Виолета охотно предоставляет ей хозяйничать на кухне и снова усаживается на место. Но не успела Розмари выйти, как Виолета наклоняется над столом и шепчет мне:
— Я бы хотела с вами встретиться… Наедине.
— Когда и где? — коротко спрашиваю я, учитывая проворство моей подружки.
— Завтра в пять, в лесу… где вчера встречались…
Какая наивность!
— Только не там. Я предлагаю кафе «Меркурий», на первом этаже, на главной улице, словом, найдете.
— Найду, — кивает Виолета, как послушная школьница.
— Да обратите внимание, чтобы за вами никто не следил, — предупреждаю я, хотя понимаю, что, будут за нею следить, нет ли, ей, при ее простодушии, этого все равно не заметить.
Тем не менее она снова кивает, чтобы показать, что ей понятна вся серьезность положения. Розмари задерживается сверх всякой меры. Небось что-то обнаружила, заслуживающее внимания, какую-нибудь отдушину для выхода испарений или коробку с электрооборудованием. В конце концов она все же появляется, неся с триумфальным видом бутылку минеральной воды и стакан. Боюсь, она уже забыла, зачем принесла все это.
«Меркурий». Пять часов. Время, когда бабушки, пардон — пожилые дамы, приходят сюда полдничать: попить чайку и съесть по обычаю огромный кусок шоколадного торта со сливками, с целой горой сливок, и до того великолепно взбитых — не сливки, а мечта, трепет эфира, юношеская фантазия.
Вообще бабушек, пардон — пожилых дам, здесь вокруг такое изобилие, как будто жизнь со всеми ее удовольствиями предназначена только им одним, тогда как удел молодых трудиться в конторах, у электрических касс — словом, аккуратно обслуживать широкие массы бабушек. Они наполняют кафе, магазины, улицы, и, конечно, в первую очередь главную улицу, которая из края в край пестрит бабушками. Но какими бабушками! У них изысканные прически бледно-сиреневых, бледно-голубых и даже бледно-зеленых тонов. Они щеголяют в эфирных платьях самой веселой расцветки, в модных туфлях на тех самых уродливых каблуках, с зонтиками, с сумочками крокодиловой кожи. Однако самая существенная часть туалета этой фауны, конечно же, шляпы. Утратив возможность подчеркивать другие части тела, старушки все свое внимание сосредоточивают на голове и в особенности на венчающей ее шляпе. Тут вы встретите шляпы из самых разных материалов, всевозможных расцветок, размеров и форм: похожие на кошелки, птичьи гнезда» сковороды и, конечно же, на кастрюли, глубокие и достаточно вместительные.
Ровно в пять я появляюсь в просторном зале «Меркурия» и с уверенностью неопытного пловца или сомнамбулы погружаюсь в море шляп, колышущихся над столиками. Шляпы делают легкое вращательное движение в мою сторону, потому что — забыл сказать — они очень любопытны. Затем, найдя, что я слишком молод, а может быть, слишком стар и вообще не представляю никакого интереса с их точки зрения, шляпы снова плавно описывают полукружие, возвращаются на исходные позиции и сосредоточиваются на шоколадных тортах и сливках.
К счастью, мне все же удается найти свободный столик, я усаживаюсь и незаметно озираюсь вокруг. Оказывается, я единственный мужчина во всем зале, и это меня успокаивает. Хотя не исключено, что в наши дни западные разведки распространили свои щупальца и в безмятежный мир бабушек. А что может быть опаснее бабушки-шпиона, так глубоко нахлобучившей кастрюлю на голову, что глаз нельзя увидеть, а уж понять, что там у нее в мыслях, и не надейся.
Несколько минут спустя в зал входит наконец молодое существо — Виолета (шляпы снова совершают вращательное движение, смотрят оценивающе, после чего возвращаются на исходные позиции). Я встаю, слегка поднимаю руку. Молодая женщина улавливает мой жест и направляется в мою сторону.
— Мне показалось, какой-то господин увязался за мной, — шепчет она мне, слегка запыхавшись. — Но я кое-как ускользнула от него. Вошла в «Леб» и скрылась в толпе.
— Очень возможно, что это был незнакомый обожатель, — говорю я, предлагая ей стул.
— О мосье Лоран, — отвечает она сконфуженно, — я шла сюда, чтобы поговорить о серьезных вещах.
Подходит официантка в платье до пупа — теперь в таких коротких платьях щеголяют только официантки, если не принимать в расчет периодические капризы Розмари, — я заказываю неизбежный чай с неизбежным тортом и, когда лакомства появляются на столе, произношу:
— Чем могу быть полезен?
— Я сама не знаю, — отвечает Виолета. — Я хочу сказать: особенно ничем. Мне просто хотелось с кем-нибудь поговорить совершенно свободно, немного разобраться в этой путанице, а у меня нет ни одного человека, на которого я могла бы рассчитывать, и даже эта ваша Розмари, вы меня извините, может, она и неплохая девушка, порой проявляет такое любопытство, что… В общем, вы один внушаете мне доверие — именно тем, что у вас нет этого любопытства, — и произвели на меня хорошее впечатление еще в тот день, там, в лесу… И насколько я разбираюсь в людях, вы, мне кажется, не такой, как другие, все вынюхивают да выстукивают, будто в этой вилле спрятаны…
— Брильянты.
— Да, брильянты или бог знает какие сокровища.
— Откровенность за откровенность, — киваю я. — Брильянты и в самом деле существуют, мадемуазель Виолета.
Она смотрит на меня недоверчиво.
— Вы уверены?
— Вполне.
— Тогда где же они находятся?
— Вероятно, где-то на вилле. В каком-то тайнике.
— Единственный тайник, известный мне, — сейф. Я о нем знаю от отца.
— Значит, они в сейфе.
— Сейф пустой.
— У вас есть ключ от него?
— Да, конечно, отец оставил его у меня, когда приезжал в Лозанну.
— Тогда где-то в другом месте. Может, в подвале.
— Эта вилла не имеет подвала. Подвал есть в моей вилле, в Лозанне. Но если вы полагаете, что я не знаю, что хранится в моей собственной вилле…
— Значит, вы до сих пор жили там?
— Не совсем. Я большей частью жила у своей подруги. Мой дом расположен как-то особняком, и, честно говоря, мне страшно оставаться там одной, особенно по вечерам. Поэтому я живу в квартире моей подруги по пансиону. Там я прописана, туда мне поступает корреспонденция — насколько женщина вроде меня может получать какую-то корреспонденцию.
— И все-таки брильянты существуют, — повторяю я, чтоб отвлечь ее от ненужных мне подробностей. — И только этим можно объяснить возню, которая наблюдается вокруг вас и вашего дома. Не говоря об убийствах…
— О да, прошу вас, не надо говорить об убийствах.
— Согласен. Поговорим о более чистых и невинных вещах. А существует ли что-либо более чистое и невинное, чем роскошный брильянт?
— Может быть, и нет. Вам виднее. Должна признаться, драгоценные камни меня совершенно не интересуют. И если эти брильянты не легенда, а реальность, и если когда-нибудь они попадут в мои руки, можете не сомневаться, я тут же продам их первому попавшемуся ювелиру.
— А зачем? Вы нуждаетесь в деньгах?
— Вовсе нет, по крайней мере если речь идет о моих собственных потребностях. Отец обо мне хорошо позаботился, обеспечив мне пожизненную ренту. Но если бы у меня была большая сумма денег, по-настоящему большая сумма, я построила бы в Лозанне, на берегу озера, светлый и солнечный детский дом. Я даже место уже подобрала — большущий парк с полянами и высокими деревьями. Вы не ошиблись: в этих пансионах у меня было невеселое детство, и притом, заметьте, в довольно дорогих пансионах. А каково живется детям бедняков? Мой дом, если я его когда-либо построю, будет только для бедных детей.
— Мечта у вас благородная, — признаю я. — Но, вынашивая такую красивую мечту, вы, вероятно, возлагали надежды на что-то определенное?
— Вы угадали. — На ее лице появляется едва заметная улыбка. — Но раз уж мы заговорили о мечтах, как бы поступили вы лично, если бы вам досталась горсть брильянтов?
— У меня к камням нет никакого интереса.
— Ну а к деньгам, которые можно за них получить?
— Тоже.
— Значит, если бы они вам достались, вы просто выбросили бы их?
— Нет, конечно. Но я с удовольствием уступил бы их тому, у кого на них больше прав, чем у меня. — Однако, поймав ее взгляд, ее детски недоверчивый взгляд, я спешу добавить: — Я понимаю, это может показаться невероятным, но я сказал правду. Это вовсе не означает, что я совершенно бескорыстен. И если наш разговор будет вестись искренне, как он и начался, я, пожалуй, мог бы довериться вам и сказать, в чем состоят мои интересы.
Она снова смотрит на меня, но теперь недоверие в ее взгляде начинает исчезать. И, как бы желая оправдать мои ожидания, она произносит с неподдельной простотой:
— Я знаю об этих брильянтах, мосье Лоран. И не из сплетен, а от моего отца. Именно на них я возлагала свои надежды, о которых вы только что упоминали. Еще несколько лет назад, когда я услышала о камнях, я решила придумать что-нибудь, что придало бы моей жизни какой-то смысл.
— Ваше намерение достаточно благородно, и в этом ваше преимущество перед остальными претендентами, — признаю я.
— По-моему, мое преимущество гарантируется законом о наследовании, — усмехается Виолета.
— В определенном смысле — да, а в определенном — нет, — не слишком внятно комментирую я. — Не знаю, что вам рассказывал отец, но история этих брильянтов не так уж проста.
— Отец не вдавался в подробности. Он просто сказал мне однажды, что когда-нибудь мне достанется в наследство коробочка с камнями, которая искупит полное одиночество, на которое я была обречена… Бедный папа. Он воображал, что для меня оно было сплошным страданием…
— Неужто одиночество вас не гнетет?
— Нисколько. Если мне что-то внушает страх, так это общение с людьми, но вовсе не одиночество. А судить обо мне по моей кажущейся болтливости не стоит, вы можете прийти к ошибочному заключению. Я ужасно необщительна, мосье Лоран.
— Но ведь человек нуждается в общении.
— Я тоже. Но лишь с детьми. И если я добиваюсь принадлежащего мне по закону, то вовсе не для того, чтобы копить капитал в банке. Только, судя по вашим намекам, мое право на эти камни не так уж бесспорно, как утверждал отец…
— Я этого не говорил.
— Не надо меня успокаивать. Я хочу слышать всю правду. И если брильянты действительно мне не принадлежат — можете быть уверены, я не стану на них посягать, если даже вы положите их вот здесь, передо мной, на этом столе.
— К сожалению, я не в состоянии этого сделать. А рот открыть вам всю правду могу. Речь идет о десяти брильянтах исключительной ценности, один из которых, самый маленький, ваш отец продал, это было довольно давно, так что теперь их девять. Когда-то они принадлежали одному греческому миллионеру, но нацисты ограбили его, а потом продали награбленное вашему отцу, который, разумеется, мог и не знать о происхождении камней…
— И все-таки они краденые…
— Что ж, верно. Но бывшего владельца давно нет в живых, а наследники тоже отсутствуют — значит, никакого законного претендента не существует, не говоря уже о том, что вся эта история имеет немалую давность.
— И все-таки они краденые… — повторяет девушка как бы про себя.
— Однако ваш отец их не украл. И, по-видимому, он заплатил за них довольно солидную сумму.
— Действительно… — снова произносит она как бы про себя. — Может, вы и правы. И все же, должна признаться, после вашего рассказа эти брильянты внезапно померкли в моих глазах…
«Точь-в-точь как белый сапфир Розмари», — мелькает у меня в уме.
— Раз вы решили употребить их на такое благо родное дело, они никоим образом не должны меркнуть в ваших глазах, — твердо говорю я. — Разве будет лучше, если они попадут в руки мошенников и стяжателей?
— Хорошо, если так, — отвечает она все еще с ноткой неуверенности в голосе. Потом возвращается к прежней теме: — А в чем состоят ваши интересы?
— Поскольку я уже проникся доверием к вам и поскольку вы болгарка, я вам отвечу прямо…
— Ошибаетесь, — отвечаю ей. — Это не любовные контузии. — Опустившись в любимое кресло, я мечтательно вздыхаю. — Как бы мне хотелось, дорогая моя, по-настоящему рассчитывать на вас.
— Я полагаю, вы вполне можете на меня рассчитывать.
— Даже могу надеяться на чашку кофе?
— Мошенник, — бормочет Розмари, но все же неохотно встает. — Раз вам так хочется провести бессонную ночь…
Но отослать ее на кухню — всего лишь кратковременная отсрочка. Чуть позже Розмари вместе с кофе предлагает мне очередной вопрос:
— Теперь вы, надеюсь, скажете, что все это означает?
— Нападение. — Мне не терпится пропустить глоток животворной влаги.
— Со стороны кого?
— Понятия не имею, — отвечаю я почти чистосердечно, закуривая сигарету.
— И с какой целью?
— Мне кажется, о цели красноречиво говорят последствия.
— По-вашему, они хотели вас убить?
— Вероятно.
— Может быть, с целью ограбления?
— Одно связано с другим. Особенно если они втемяшили себе в голову, что мои карманы до отказа набиты брильянтами.
— Значит, вы считаете, нападение связано с тем, что происходит здесь вокруг?
— А с чем же еще? Мы, как-никак, находимся в Берне, а не в Чикаго.
— Вы уже начинаете цитировать Флору… до такой степени она вас охмурила, — не может не съязвить Розмари. Однако, не дождавшись ответа, переходит к более серьезным вещам: — Пьер, мне страшно.
— Если страшно, сматывайте удочки. Проще простого. Грабер, надо полагать, хранит ваше место.
Она молчит, как бы взвешивая мое предложение, потом заявляет уже иным тоном:
— Я не собираюсь сматывать удочки! И не отступлю перед этими…
— Перед кем?
— Да перед этими, что на вас напали… Впрочем, сколько их было?
— Целая ватага. Сперва было двое, потом стало четверо. И если бы я не усмирил их, они, наверно, так и продолжали бы удваиваться.
— Сколько бы их ни было, отступать я не намерена! — повторяет Розмари.
Мне по душе такие решительные создания. Даже если они иного пола.
Уже на следующий день слова подкрепляются делом моя квартирантка уведомляет меня, что после обеда Виолета приглашает нас на чашку чая.
— Подобные визиты на виду у всех соседей меня особенно не радуют, — кисло замечаю я. — Стоит ли так оголяться перед возможными наблюдателями?
— А почему бы и нет? — вызывающе возражает Розмари, словно передо мной не секретарша Грабера, а чемпионка по стриптизу. — Законы этой страны запрещают бандитские нападения, а не чай в полдник.
— О, законы!..
Естественно, вопреки моим лицемерным возражениям сразу после пяти мы располагаемся в знакомом мрачном холле, который теперь уже не кажется столь мрачным: здесь появились еще две настольные лампы с розовыми абажурами. Виолета в скромном батистовом платьице, таком же розовом, как абажуры, да еще в крохотный голубенький цветочек. Чтобы не разносить чай и лакомства каждому в отдельности, мы сидим за столом и мирно беседуем обо всем и ни о чем, как того требуют правила хорошего тона.
Так продолжалось до тех пор, пока Розмари не брякнула ни с того ни с сего:
— А вчера на нашего дорогого Пьера дважды напали бандиты, представляете?
— О! — восклицает Виолета, разинув рот от изумления. — Неужели правда?
— И дело не в том, что ему навешали фонарей, — продолжает моя квартирантка с той небрежностью, какая появляется, когда мы говорим о чужой беде. — Нас интересует, что за этим кроется. — Она переводит озабоченный взгляд на хозяйку и, понизив голос, добавляет: — Потому что, милая, нападения были совершены непосредственно после того, как вы с Пьером разговаривали в лесу!
— О, неужели? — снова восклицает Виолета, будучи, видимо, не в состоянии придумать что-нибудь другое. — Но мы же ни о чем таком не говорили, что…
— Не сомневаюсь, — спешит согласиться Розмари. — Но, как видно, те господа иного мнения…
— Какие господа? И что вам в конце концов от меня нужно? — вопрошает хозяйка, явно расстроенная.
— Может, лучше прекратим этот неприятный разговор и выберем тему полегче? — спрашиваю я.
— Но она же должна быть в курсе, Пьер! — возражает моя приятельница.
— В курсе чего? — обращается к ней не на шутку встревоженная Виолета.
— Того, что им не терпится как можно скорее убрать всех, кто вас окружает… всех, кто способен вас защитить. Зарезав этого милого Горанофа, расправившись с Пенефом, они способны завтра сделать то же самое с Пьером…
— Мерси, — киваю Розмари. — Вы меня просто окрыляете.
— Но это же правда, дорогой… И вчерашние покушения красноречиво подтверждают мои слова. А потом — чему удивляться? — наступит и моя очередь. Они хотят оставить вас в одиночестве, милое дитя, в полном одиночестве, а тогда уже заняться и вами…
— Но что им все-таки от меня нужно? — недоумевает милое дитя, которое, как я уже отмечал, едва ли моложе моей квартирантки.
— Вам лучше знать, — отвечает Розмари.
— Ничего я не знаю, уверяю вас!
— В таком, случае давайте опираться на предположения, — пожимает плечами моя приятельница. — Что может привлекать этих алчных типов, кроме ценностей — ну, скажем, золота или брильянтов… Да, если они и в самом деле учуяли брильянты… Тут, среди соседей, вроде бы поговаривали об этом, помните, Пьер?
— Да вроде ничего такого не было. — Я стараюсь дать понять Розмари, что она действует слишком грубо.
— Брильянты?.. Не припоминаю, чтобы отец когда-нибудь говорил о брильянтах.
— Имея брильянты, он мог и не говорить о них, — терпеливо, будто ребенку, объясняет моя квартирантка. — И потом, вы с ним так редко виделись… Вы же сами говорили, что виделись с ним редко? Следовательно, у вас не было возможности толком поговорить.
— Верно, — кивает Виолета. А потом задумчиво повторяет, как бы про себя: — Брильянты…
— Брильянты, — говорит ей Розмари. — А может, и кое-что другое в этом же роде.
— Вы давно лишились матери? — пробую я переменить тему, пока моя приятельница в своем нахальстве не предложила тут же артельно приступить к поискам.
— О, я почти не помню ее. Насколько я знаю, мы жили с ней в Базеле, а отец приезжал к нам очень редко. Потом, когда мне было всего три года, мать умерла, так по крайней мере рассказывал отец, но в дальнейшем, со слов женщины, которая меня растила, я поняла, что мать куда-то уехала… Ей, должно быть, надоело сидеть дома одной и напрасно ждать отца…
— Это еще не основание бросить ребенка на произвол судьбы, милая моя, — изрекает Розмари, будучи не в состоянии воздержаться от вынесения приговора.
— Я тоже так считаю, но она, видно, была другого мнения, — неуверенно замечает Виолета, будто речь идет всего лишь о вкусах. — А потом началась пора пансионов. Пансион, пансион, вплоть до окончания университета…
— Вероятно, ваши воспоминания о той поре не очень-то приятны, — говорю я, лишь бы не молчать.
— Почему? Зависит от обстоятельств. О некоторых вещах у меня остались неплохие воспоминания. О некоторых, не о всех.
— А разве вы не могли жить вместе с отцом? — продолжает Розмари.
— Он всегда твердил, что было бы неудобно… Обещал объяснить со временем — несколько позже, может быть. Сказать по правде, я и сама не жаждала жить с ним. Он был очень замкнутый и какой-то чужой. К тому же я привыкла к пансионам. Человек ко всему привыкает.
— У вас действительно было безрадостное детство, дорогое дитя! — сочувственно вздыхает Розмари. — Так рано лишиться матери… И при таком отце… А теперь еще эти брильянты!
Розмари, очевидно, норовит вернуться к прежней теме, и я напрасно пытаюсь внушить ей, чтобы она замолчала, — эта хитрюга нарочно избегает смотреть в мою сторону, и мне остается сидеть в качестве беспомощного свидетеля и слушать ее глупости.
— Простите, милая, нет ли у вас выпить чего-нибудь холодненького? — вдруг спрашивает моя квартирантка с присущей ей непринужденностью. — Честно говоря, я что-то перегрелась от чая в эту теплынь.
— Ну разумеется, — с готовностью поднимается Виолета. — Что бы вы предпочли, кока-колу или минеральную воду?
— О, не беспокойтесь, я сама принесу, — вскакивает Розмари, — развлекайте вашего кавалера, а я могу и сама…
Предельно ясно, что она горит желанием осмотреть хотя бы коридор и кухню, воображая, что ей тут же удастся засечь какой-нибудь загадочный тайник или что-либо другое, могущее заменить его. Что касается холла, то, надо полагать, она его тщательно обследовала еще при первом посещении и наверняка не один раз отсылала хозяйку на кухню под всякими предлогами, чтоб иметь возможность заглянуть во все щели.
Виолета охотно предоставляет ей хозяйничать на кухне и снова усаживается на место. Но не успела Розмари выйти, как Виолета наклоняется над столом и шепчет мне:
— Я бы хотела с вами встретиться… Наедине.
— Когда и где? — коротко спрашиваю я, учитывая проворство моей подружки.
— Завтра в пять, в лесу… где вчера встречались…
Какая наивность!
— Только не там. Я предлагаю кафе «Меркурий», на первом этаже, на главной улице, словом, найдете.
— Найду, — кивает Виолета, как послушная школьница.
— Да обратите внимание, чтобы за вами никто не следил, — предупреждаю я, хотя понимаю, что, будут за нею следить, нет ли, ей, при ее простодушии, этого все равно не заметить.
Тем не менее она снова кивает, чтобы показать, что ей понятна вся серьезность положения. Розмари задерживается сверх всякой меры. Небось что-то обнаружила, заслуживающее внимания, какую-нибудь отдушину для выхода испарений или коробку с электрооборудованием. В конце концов она все же появляется, неся с триумфальным видом бутылку минеральной воды и стакан. Боюсь, она уже забыла, зачем принесла все это.
«Меркурий». Пять часов. Время, когда бабушки, пардон — пожилые дамы, приходят сюда полдничать: попить чайку и съесть по обычаю огромный кусок шоколадного торта со сливками, с целой горой сливок, и до того великолепно взбитых — не сливки, а мечта, трепет эфира, юношеская фантазия.
Вообще бабушек, пардон — пожилых дам, здесь вокруг такое изобилие, как будто жизнь со всеми ее удовольствиями предназначена только им одним, тогда как удел молодых трудиться в конторах, у электрических касс — словом, аккуратно обслуживать широкие массы бабушек. Они наполняют кафе, магазины, улицы, и, конечно, в первую очередь главную улицу, которая из края в край пестрит бабушками. Но какими бабушками! У них изысканные прически бледно-сиреневых, бледно-голубых и даже бледно-зеленых тонов. Они щеголяют в эфирных платьях самой веселой расцветки, в модных туфлях на тех самых уродливых каблуках, с зонтиками, с сумочками крокодиловой кожи. Однако самая существенная часть туалета этой фауны, конечно же, шляпы. Утратив возможность подчеркивать другие части тела, старушки все свое внимание сосредоточивают на голове и в особенности на венчающей ее шляпе. Тут вы встретите шляпы из самых разных материалов, всевозможных расцветок, размеров и форм: похожие на кошелки, птичьи гнезда» сковороды и, конечно же, на кастрюли, глубокие и достаточно вместительные.
Ровно в пять я появляюсь в просторном зале «Меркурия» и с уверенностью неопытного пловца или сомнамбулы погружаюсь в море шляп, колышущихся над столиками. Шляпы делают легкое вращательное движение в мою сторону, потому что — забыл сказать — они очень любопытны. Затем, найдя, что я слишком молод, а может быть, слишком стар и вообще не представляю никакого интереса с их точки зрения, шляпы снова плавно описывают полукружие, возвращаются на исходные позиции и сосредоточиваются на шоколадных тортах и сливках.
К счастью, мне все же удается найти свободный столик, я усаживаюсь и незаметно озираюсь вокруг. Оказывается, я единственный мужчина во всем зале, и это меня успокаивает. Хотя не исключено, что в наши дни западные разведки распространили свои щупальца и в безмятежный мир бабушек. А что может быть опаснее бабушки-шпиона, так глубоко нахлобучившей кастрюлю на голову, что глаз нельзя увидеть, а уж понять, что там у нее в мыслях, и не надейся.
Несколько минут спустя в зал входит наконец молодое существо — Виолета (шляпы снова совершают вращательное движение, смотрят оценивающе, после чего возвращаются на исходные позиции). Я встаю, слегка поднимаю руку. Молодая женщина улавливает мой жест и направляется в мою сторону.
— Мне показалось, какой-то господин увязался за мной, — шепчет она мне, слегка запыхавшись. — Но я кое-как ускользнула от него. Вошла в «Леб» и скрылась в толпе.
— Очень возможно, что это был незнакомый обожатель, — говорю я, предлагая ей стул.
— О мосье Лоран, — отвечает она сконфуженно, — я шла сюда, чтобы поговорить о серьезных вещах.
Подходит официантка в платье до пупа — теперь в таких коротких платьях щеголяют только официантки, если не принимать в расчет периодические капризы Розмари, — я заказываю неизбежный чай с неизбежным тортом и, когда лакомства появляются на столе, произношу:
— Чем могу быть полезен?
— Я сама не знаю, — отвечает Виолета. — Я хочу сказать: особенно ничем. Мне просто хотелось с кем-нибудь поговорить совершенно свободно, немного разобраться в этой путанице, а у меня нет ни одного человека, на которого я могла бы рассчитывать, и даже эта ваша Розмари, вы меня извините, может, она и неплохая девушка, порой проявляет такое любопытство, что… В общем, вы один внушаете мне доверие — именно тем, что у вас нет этого любопытства, — и произвели на меня хорошее впечатление еще в тот день, там, в лесу… И насколько я разбираюсь в людях, вы, мне кажется, не такой, как другие, все вынюхивают да выстукивают, будто в этой вилле спрятаны…
— Брильянты.
— Да, брильянты или бог знает какие сокровища.
— Откровенность за откровенность, — киваю я. — Брильянты и в самом деле существуют, мадемуазель Виолета.
Она смотрит на меня недоверчиво.
— Вы уверены?
— Вполне.
— Тогда где же они находятся?
— Вероятно, где-то на вилле. В каком-то тайнике.
— Единственный тайник, известный мне, — сейф. Я о нем знаю от отца.
— Значит, они в сейфе.
— Сейф пустой.
— У вас есть ключ от него?
— Да, конечно, отец оставил его у меня, когда приезжал в Лозанну.
— Тогда где-то в другом месте. Может, в подвале.
— Эта вилла не имеет подвала. Подвал есть в моей вилле, в Лозанне. Но если вы полагаете, что я не знаю, что хранится в моей собственной вилле…
— Значит, вы до сих пор жили там?
— Не совсем. Я большей частью жила у своей подруги. Мой дом расположен как-то особняком, и, честно говоря, мне страшно оставаться там одной, особенно по вечерам. Поэтому я живу в квартире моей подруги по пансиону. Там я прописана, туда мне поступает корреспонденция — насколько женщина вроде меня может получать какую-то корреспонденцию.
— И все-таки брильянты существуют, — повторяю я, чтоб отвлечь ее от ненужных мне подробностей. — И только этим можно объяснить возню, которая наблюдается вокруг вас и вашего дома. Не говоря об убийствах…
— О да, прошу вас, не надо говорить об убийствах.
— Согласен. Поговорим о более чистых и невинных вещах. А существует ли что-либо более чистое и невинное, чем роскошный брильянт?
— Может быть, и нет. Вам виднее. Должна признаться, драгоценные камни меня совершенно не интересуют. И если эти брильянты не легенда, а реальность, и если когда-нибудь они попадут в мои руки, можете не сомневаться, я тут же продам их первому попавшемуся ювелиру.
— А зачем? Вы нуждаетесь в деньгах?
— Вовсе нет, по крайней мере если речь идет о моих собственных потребностях. Отец обо мне хорошо позаботился, обеспечив мне пожизненную ренту. Но если бы у меня была большая сумма денег, по-настоящему большая сумма, я построила бы в Лозанне, на берегу озера, светлый и солнечный детский дом. Я даже место уже подобрала — большущий парк с полянами и высокими деревьями. Вы не ошиблись: в этих пансионах у меня было невеселое детство, и притом, заметьте, в довольно дорогих пансионах. А каково живется детям бедняков? Мой дом, если я его когда-либо построю, будет только для бедных детей.
— Мечта у вас благородная, — признаю я. — Но, вынашивая такую красивую мечту, вы, вероятно, возлагали надежды на что-то определенное?
— Вы угадали. — На ее лице появляется едва заметная улыбка. — Но раз уж мы заговорили о мечтах, как бы поступили вы лично, если бы вам досталась горсть брильянтов?
— У меня к камням нет никакого интереса.
— Ну а к деньгам, которые можно за них получить?
— Тоже.
— Значит, если бы они вам достались, вы просто выбросили бы их?
— Нет, конечно. Но я с удовольствием уступил бы их тому, у кого на них больше прав, чем у меня. — Однако, поймав ее взгляд, ее детски недоверчивый взгляд, я спешу добавить: — Я понимаю, это может показаться невероятным, но я сказал правду. Это вовсе не означает, что я совершенно бескорыстен. И если наш разговор будет вестись искренне, как он и начался, я, пожалуй, мог бы довериться вам и сказать, в чем состоят мои интересы.
Она снова смотрит на меня, но теперь недоверие в ее взгляде начинает исчезать. И, как бы желая оправдать мои ожидания, она произносит с неподдельной простотой:
— Я знаю об этих брильянтах, мосье Лоран. И не из сплетен, а от моего отца. Именно на них я возлагала свои надежды, о которых вы только что упоминали. Еще несколько лет назад, когда я услышала о камнях, я решила придумать что-нибудь, что придало бы моей жизни какой-то смысл.
— Ваше намерение достаточно благородно, и в этом ваше преимущество перед остальными претендентами, — признаю я.
— По-моему, мое преимущество гарантируется законом о наследовании, — усмехается Виолета.
— В определенном смысле — да, а в определенном — нет, — не слишком внятно комментирую я. — Не знаю, что вам рассказывал отец, но история этих брильянтов не так уж проста.
— Отец не вдавался в подробности. Он просто сказал мне однажды, что когда-нибудь мне достанется в наследство коробочка с камнями, которая искупит полное одиночество, на которое я была обречена… Бедный папа. Он воображал, что для меня оно было сплошным страданием…
— Неужто одиночество вас не гнетет?
— Нисколько. Если мне что-то внушает страх, так это общение с людьми, но вовсе не одиночество. А судить обо мне по моей кажущейся болтливости не стоит, вы можете прийти к ошибочному заключению. Я ужасно необщительна, мосье Лоран.
— Но ведь человек нуждается в общении.
— Я тоже. Но лишь с детьми. И если я добиваюсь принадлежащего мне по закону, то вовсе не для того, чтобы копить капитал в банке. Только, судя по вашим намекам, мое право на эти камни не так уж бесспорно, как утверждал отец…
— Я этого не говорил.
— Не надо меня успокаивать. Я хочу слышать всю правду. И если брильянты действительно мне не принадлежат — можете быть уверены, я не стану на них посягать, если даже вы положите их вот здесь, передо мной, на этом столе.
— К сожалению, я не в состоянии этого сделать. А рот открыть вам всю правду могу. Речь идет о десяти брильянтах исключительной ценности, один из которых, самый маленький, ваш отец продал, это было довольно давно, так что теперь их девять. Когда-то они принадлежали одному греческому миллионеру, но нацисты ограбили его, а потом продали награбленное вашему отцу, который, разумеется, мог и не знать о происхождении камней…
— И все-таки они краденые…
— Что ж, верно. Но бывшего владельца давно нет в живых, а наследники тоже отсутствуют — значит, никакого законного претендента не существует, не говоря уже о том, что вся эта история имеет немалую давность.
— И все-таки они краденые… — повторяет девушка как бы про себя.
— Однако ваш отец их не украл. И, по-видимому, он заплатил за них довольно солидную сумму.
— Действительно… — снова произносит она как бы про себя. — Может, вы и правы. И все же, должна признаться, после вашего рассказа эти брильянты внезапно померкли в моих глазах…
«Точь-в-точь как белый сапфир Розмари», — мелькает у меня в уме.
— Раз вы решили употребить их на такое благо родное дело, они никоим образом не должны меркнуть в ваших глазах, — твердо говорю я. — Разве будет лучше, если они попадут в руки мошенников и стяжателей?
— Хорошо, если так, — отвечает она все еще с ноткой неуверенности в голосе. Потом возвращается к прежней теме: — А в чем состоят ваши интересы?
— Поскольку я уже проникся доверием к вам и поскольку вы болгарка, я вам отвечу прямо…