Райс Энн. Талтос

   Эш вежливо отстранился от него и подошел к каминной полке. Огонь сразу стал стихать. Эш стоял, опершись руками о каминную полку. Его спина совершенно распрямилась, он стоял в почти воинской позе Густые черные волосы вились над самым воротником, полностью прикрывая шею. Со своего места Юрий не увидел ни одного белого волоса в его шевелюре — лишь очень темные локоны, темные, с коричневатым оттенком.
   — Значит, они будут пытаться захватить ее, — сказал Эш, все еще стоя к нему спиной, теперь вынужденный из-за расстояния между ними говорить несколько громче. — Они попытаются или добраться до нее, или захватить другую ведьму из этого же рода.
   — Да, — ответил Юрий. Он был в оцепенении, но вне себя от бешенства. Как мог он подумать, что не любит ее? Как могла она так внезапно отдалиться от него? — Они будут стараться захватить ее. О Господи, но мы дали им такое преимущество, — сказал он, только теперь осознавая это полностью. — О Боже, мы играем им на руку! Компьютеры! Документы! Это то, что произошло с орденом!
   Он встал. В плече стучала боль. Это его не заботило. Он все еще держал фотографию, пряча ее в ладони, прижимая к рубашке.
   — Как это — «играть на руку»? — спросил Эш, оборачиваясь, огонь камина вспышками освещал его лицо так, что глаза становились темно-зелеными, почти как у Моны, а галстук казался кровавым пятном.
   — Генетические тесты! — воскликнул Юрий. — Вся семья проходит тестирование, чтобы не смогли снова совпасть гены ведьмы-мужчины и ведьмы-женщины, в результате чего мог бы родиться Талтос. Вы понимаете? Они могут сравнивать различные документы — генетические, генеалогические, медицинские. В этих документах будет записано, кто — могущественная ведьма, а кто — нет. Господи Боже, они будут знать, кого надо выбрать. Будут знать лучше, чем глупый Талтос! В этом знании, которого у него никогда не было, заключается их оружие. Ох, он пытался найти эту женщину из такого множества. Он убивал их. Каждая из них погибала, не отдав ему того, чего он хотел: ребенка женского пола. Но…
   — Можно мне посмотреть фотографию этой молодой рыжеволосой ведьмы снова? — неуверенно спросил Эш.
   — Нет, — сказал. Юрий. — Вам нельзя.
   Кровь бросилась ему в лицо. Он ощутил влагу у себя на плече. Рана открылась. У него началась лихорадка
   — Вам нельзя, — повторил он, глядя на Эша. Эш не ответил.
   — Пожалуйста, не просите меня, — сказал Юрий. — Вы нужны мне, нужна ваша помощь, но не просите меня показать ее лицо… не теперь.
   Они глядели друг на друга
   — Очень хорошо, — кивнул Эш. — Конечно, я больше не буду просить вас об этом. Но полюбить очень сильную ведьму крайне опасно. Вы знаете это, не так ли?
   Юрий не ответил. В один миг он понял все: что Эрон погиб, что Моне скоро могут причинить вред, что почти всех, кого он когда-то любил или кем дорожил, у него уже отняли. У него оставалась лишь робкая надежда на счастье, или удовлетворение, или радость, но он был слишком слаб, утомлен и ранен, чтобы обдумывать свои действия дальше. Ему придется оставаться в кровати в соседней комнате, которую он не осмеливался даже осмотреть. Это будет первая кровать, которую он увидел за все время с того момента, когда его пронзила пуля. Он знал, что никогда, никогда в жизни не покажет фотографию Моны этому существу, стоявшему рядом, глядевшему на него с обманчивой мягкостью и лжевозвышенным терпением. Он знал, что он, Юрий, может упасть там, где стоит.
   — Проходи, Юрий, — сказал. Сэмюэль с грубоватой нежностью, подходя к нему своей обычной раскачивающейся походкой. Толстая шишковатая ладонь протянулась к его руке. — Я хочу, чтобы ты сейчас лег в постель, Юрий. Поспи. Мы вернемся сюда с горячим ужином, когда ты проснешься.
   Он позволил провести себя в направлении двери. Но все же что-то остановило его, побуждая к сопротивлению маленькому человечку, обладавшему силой не меньшей, чем у любого взрослого мужчины нормального роста. Обернувшись, Юрий увидел перед собой высокого, стоявшего у каминной полки.
   Затем он оказался в спальне и, к своему удивлению, обнаружил, что в полубессознательном состоянии лежит на кровати. Маленький человечек стягивал с него ботинки.
   — Простите меня, — сказал Юрий.
   — Не стоит беспокоиться, — ответил маленький человек. — Тебя укрыть одеялом?
   — Нет. Здесь тепло и спокойно.
   Он услышал, как дверь за карликом затворилась, но глаз не открыл. Он уже соскальзывал в бездну, прочь от всего, но на грани засыпания его подхватила реальность происходящего, и от ужаса он очнулся. Он видел Мону, сидевшую на краю ее кровати и призывавшую его приблизиться к ней. Волосы у нее между ног были рыжими, но темнее волос на голове.
   Он открыл глаза. На миг ему показалось, что его окружала полная тьма, и его встревожило отсутствие света, который здесь должен был быть. Затем постепенно он осознал, что рядом стоит Эш и смотрит на него сверху. Испытывая инстинктивный страх и отвращение, Юрий лежал неподвижно, устремив взгляд на длинное шерстяное пальто Эша.
   — Я не заберу фотографию, пока вы спите, — сказал Эш шепотом. — Не беспокойтесь. Я пришел сказать вам, что должен вечером уехать на север и побывать в долине. Я вернусь завтра и должен найти вас здесь, когда приеду.
   — Я оказался не столь умен, не так ли? — спросил Юрий. — Показывать вам ее фотографию было глупо.
   Он все еще пристально вглядывался в черную шерсть. Затем, прямо перед своим лицом он увидел пальцы правой руки Эша. Медленно он повернулся и посмотрел вверх, и близость большого лица этого человека ужаснула его, но он не произнес ни звука. Он просто уставился в его глаза, смотревшие на него с безжизненным любопытством, затем поглядел на чувственный рот.
   — Я думаю, что сейчас схожу с ума, — сказал Юрий.
   — Нет, ничего подобного не происходит, — возразил Эш, — но теперь вы должны быть умнее. Спите. Не опасайтесь меня. И оставайтесь здесь в безопасности с Сэмюэлем до моего возвращения.

4

   Морг, маленький и грязный, состоял из четырех комнатушек со старым белым кафелем на полу и стенах, с ржавыми стоками и скрипящими железными столами.
   «Только в Новом Орлеане можно увидеть такое, — подумала она. Только здесь могут позволить тринадцатилетней девочке подойти к телу, увидеть все это и заплакать».
   — Выйди отсюда, Мона, — сказала она. Позволь мне осмотреть Эрона
   Ноги ее тряслись, а руки еще более. Происходило нечто похожее на старую шутку: вы трясетесь, вас скручивает, и кто-то спрашивает: «А чем вы зарабатываете себе на жизнь?» — а вы отвечаете: «Я не-не-нейрохи-рург!».
   Она постаралась сдержать дрожь в руках и подняла окровавленную простыню. Машина не повредила его лицо, несомненно, это был Эрон.
   Здесь не место воздавать ему почести, вспоминать о его постоянной доброте и тщетных попытках помочь ей. Достаточно одного воспоминания, которое затенит грязь, вонь и кошмар, в котором оказалось это когда-то достойное тело, превратившееся теперь в бесформенную кучу на испачканном столе.
   Эрон Лайтнер на похоронах ее матери. Эрон Лайтнер берет ее за руку, чтобы провести сквозь толпу совершенно посторонних людей, приходящихся ей родственниками, и приблизиться к гробу матери. Эрон, знающий точно, что именно хочет сделать Роуан и что она должна сделать: взглянуть на превосходно нарумяненное и надушенное тело Дейрдре Мэйфейр.
   Ни одно косметическое средство не коснулось этого человека, лежащего здесь за пределами узнавания и в атмосфере глубокого безразличия; его белые волосы, сверкающие, как всегда, — символ мудрости и необыкновенной жизнеспособности; глаза не закрыты — совершенно мертвые. Его расслабленный рот теперь, возможно, кажется более знакомым и естественным — свидетельство жизни, прожитой с поразительно малой горечью, яростью или мрачностью.
   Она положила руку ему на лоб и слегка сдвинула голову на одну сторону, а затем — обратно. Она определила время смерти — менее двух часов назад.
   Грудная клетка проломлена. Кровью пропитались рубашка и пальто. Несомненно, легкие мгновенно опали, и даже до этого сердце могло разорваться.
   Она нежно прикоснулась к его губам, пытаясь раздвинуть их (будто была его возлюбленной и, дразня, готовилась поцеловать, подумалось ей). Ее глаза увлажнились, а чувство скорби внезапно оказалось столь глубоким, что в памяти ожил запах похорон Дейрдре, наполненный ароматами белых цветов. Его рот был заполнен кровью.
   Она посмотрела ему в глаза, уже не отвечавшие на ее взор. Понимаю тебя, люблю тебя! Она склонилась ниже. Да, он умер мгновенно. Он умер от разрыва сердца, но не мозга. Она провела рукой по его векам, чтобы закрыть глаза, и задержала пальцы.
   Кто в этом жутком остроге смог бы произвести приличное вскрытие? Стоит только взглянуть на эти пятна на стене.
   Она подняла простыню повыше и затем сорвала ее, неуклюже и нетерпеливо, она и сама не могла бы объяснить почему. Правая нога была раздроблена Очевидно, нижняя часть ноги со ступней была оторвана и впоследствии положена обратно в шерстяную штанину. На правой руке осталось только три пальца. Два других были отрезаны. Кто-нибудь пытался подобрать пальцы?
   Послышался скрежещущий звук. Это полицейский-китаец вошел в комнату, его грязные сапоги производили жуткий шум.
   — Все в порядке, доктор?
   — Да, — ответила она. Я уже почти закончила. Она перешла на другую сторону стола Положила руку на голову Эрона, на его шею и стояла тихо, думая, слушая, предаваясь воспоминаниям
   Это был несчастный случай с машиной, примитивный и дикий. Если он и страдал, то это не наложило на него никакого отпечатка… Если он и боролся, чтобы избежать гибели, это тоже останется неизвестным навеки. Беатрис видела, как он пытался увернуться от машины, или так она думает. Мэри-Джейн говорила, что он пытался избежать наезда. И просто не смог.
   Наконец она натянула простыню снова. Ей хотелось вымыть руки, но где можно было это сделать? Она подошла к раковине, повернула древний кран и подставила пальцы под струю. Затем завернула кран и опустила руки в карманы хлопчатобумажного халата, после чего прошла мимо полицейского в маленькую переднюю с ящиками для невостребованных трупов.
   Там был Майкл: сигарета в руке, воротник расстегнут — он выглядел совершенно разбитым от скорби и бремени утешений.
   — Хочешь увидеть его? — спросила она. Ее горло еще болело, но это теперь не имело никакого значения. — Его лицо в полном порядке. На все остальное лучше не смотреть.
   — Мне кажется, что нет, — сказал Майкл. — Я никогда не бывал в подобном положении прежде. Если ты говоришь, он мертв и его сбила машина, мне нечего больше знать. Я не хочу его видеть.
   — Понимаю.
   — От этих запахов меня тошнит. Мону вырвало.
   — Было время, когда мне приходилось привыкать к этому, — сказала она.
   Он подвинулся к ней ближе, собрал волосы на ее шее в свою большую, грубую ладонь и неуклюже поцеловал ее, совершенно не похоже на милый, извиняющийся поцелуй, какими он целовал ее в течение недель молчания. Он весь дрожал, она открыла губы и ответила на его поцелуй, сжимая его в объятиях, — или, по меньшей мере, пытаясь это сделать.
   — Я должен уйти отсюда, — сказал он.
   Она сделала только шаг к нему и заглянула в другую комнату, на кровавую груду. Китаец-полицейский расправил простыню — из уважения, быть может, или для порядка.
   Майкл уставился на ящики вдоль противоположной стены. Тела, находившиеся внутри, испускали невыносимый запах. Она оглянулась. Там был один ящик, частично открытый, так как его нельзя было закрыть полностью, как она убедилась. Она увидела внутри два тела; темная голова одного из них смотрела вверх, на заплесневевшие розовые ноги другого, располагавшиеся прямо поверх головы первого. Но ужас состоял не в этом (зеленая плесень была и на их головах) — они уже были неотделимы. Невостребованные тела в интимном объятии, словно любовники.
   — Я не могу…— сказал Майкл.
   — Знаю, пойдем, — отозвалась она
   К тому времени, как они садились в машину, Мона перестала плакать. Она сидела, смотря из окна, столь глубоко погруженная в свои мысли, что невозможно было с ней разговаривать или как-то отвлечь ее от печальных дум. Время от времени она оборачивалась и бросала взгляд на Роуан. Встречаясь с ней глазами, Роуан ощущала силу и тепло ее взгляда. За три недели, пока она слушала, как это дитя изливает ей свое сердце — очаровательное бремя поэзии, которая часто оставалась для Роуан лишь простыми звуками, когда она находилась в сомнамбулическом состоянии, — она полюбила эту девочку всей душой.
   Наследница, носящая под сердцем ребенка, которому суждено управлять легатом. Дитя, обладающее чревом матери и страстностью опытной женщины. Дитя, державшее Майкла в своих объятиях, та, которая в своем богатстве и неведении нисколько не опасалась ни за его изношенное сердце, ни за то, что он может умереть на самой вершине страсти. Он не умрет. Он выкарабкается из этого болезненного состояния и подготовит себя к возвращению в дом жены! А теперь вся вина лежит на Моне, слишком опьяненной, оказавшейся вовлеченной в события, последствия которых ей придется расхлебывать.
   Никто не разговаривал, пока машина продвигалась к дому.
   Роуан сидела рядом с Майклом, борясь с желанием заснуть, погрузиться в забытье, затеряться в мыслях, текущих с постоянством и невозмутимостью какой-то реки, в мыслях, похожих на те, которые спокойно накладываются одна на другую неделями, в мыслях, похожих на слова и дела, которые разрушаются так медленно и осторожно, что вряд ли доходят до ее сознания вообще. Голоса, говорящие с тобой, заглушённые водопадом.
   Она знала, что намеревается сделать. Это будет другой, ужасный удар для Майкла.
   Они увидели, что в доме царит суета. Охрана окружила их сразу же, как они вошли. Это не было неожиданностью ни для кого из них. И Роуан не потребовала объяснений. Никто не знал, кто нанял человека, чтобы убить Эрона Лайтнера. Селия вошла в дом под руку с Беатрис, позволив ей «выплакать все» в гостевой комнате на втором этаже, которую обычно занимал Эрон. Райен Мэйфейр был «сопровождающим» — человеком, всегда готовым пойти и на корт, и в церковь, всегда в костюме и в галстуке, предусмотрительно говоривший, что должна семья делать дальше.
   Все они смотрели на Роуан, конечно. Она видела все эти лица у своей постели. Она видела, как все они проходили мимо в течение долгих часов, которые проводила в саду.
   Она чувствовала себя стесненно в том платье, которое ей помогла выбрать Мона, так как не могла вспомнить, видела ли она его прежде. Но это не имело значения, как и пища. Она очень хотела есть, и они выставили перед ней по обычаю, принятому у Мэйфейров, целый буфет в столовой. Майкл наполнил ее тарелку, прежде чем этим смогли заняться остальные. Она села во главе обеденного стола и ела, наблюдая, как другие суетливо двигаются взад и вперед мимо нее маленькими группками. Она жадно выпила стакан ледяной воды. Они оставили ее одну из уважения или из-за беспомощности. Что могли они сказать ей? По большей части они знали очень немногое о том, что действительно произошло. Они никогда не поймут смысл ее похищения, как они называли это, ее пленение и те оскорбления, которые ей пришлось вынести. Что за добрые люди! Они искренне переживали за нее, но не было ничего, в чем они могли оказать ей помощь, — разве что оставить ее в покое.
   Мона стояла рядом с ней. Мона наклонилась и поцеловала ее в щеку, проделывая все это очень медленно, так что в любой момент Роуан могла остановить ее. Роуан такого не сделала. Напротив, она взяла Мону за руку, притянула ее поближе и вернула поцелуй, восхищаясь ее по-детски нежной кожей, думая о том, как проходивший мимо Майкл наслаждался ее кожей, прикасаясь к ней, любуясь ею, проникая в нее.
   — Я иду наверх: хочу выспаться как следует, — сказала Мона. — Я буду там, если понадоблюсь.
   — Да, ты мне нужна, — тихо проговорила она, так тихо, что, возможно, Майкл мог не услышать. Он стоял справа от нее, опустошая тарелку с едой и запивая банкой холодного пива.
   — Так, хорошо, — сказала Мона. — Я просто полежу. — На лице ее запечатлелся ужас — усталость, печаль и ужас
   — Мы нужны сейчас друг другу, — сказала Роуан так тихо, как только могла. Глаза ребенка остановились на ней, и они только взглянули друг на друга
   Мона вышла, даже кивком головы не попрощавшись с Майклом
   «Неуклюжее признание вины», — подумала Роуан.
   Кто-то в передней комнате неожиданно рассмеялся. Кажется, в роду Мэйфейров смеялись всегда, что бы ни случилось. Когда она умирала наверху, а Майкл рыдал у ее постели, в доме всегда находились смеющиеся люди. Она вспомнила, думая теперь об этом, размышляя об этих столь различных звуках отдаленно, не тревожась, без раздражения, подчиняясь воле событий. По правде говоря, смех звучал всегда более совершенно, чем рыдание. Смех звучал и в неистовых ритмах, и в легких мелодиях. С рыданиями часто стараются бороться, от них захлебываются.
   Майкл прикончил ростбиф с рисом и соусом и допил пиво. Кто-то быстро поставил новую банку возле его тарелки. Он взял ее и залпом выпил половину.
   — Хорошо ли это для твоего сердца? — пробормотала она
   Он ничего не ответил.
   Роуан поглядела на свою тарелку. Настоящее обжорство.
   Рис и соус. Новоорлеанская еда. Ей подумалось, что она должна сказать, как ей приятно, что в течение этих недель он подавал ей пищу собственноручно. Но какая польза в том, чтобы говорить ему такие вещи?
   Само то, что он так сильно любил ее, уже чудо, как и все случившееся с ней, как и все, что происходит в этом доме с кем бы то ни было, смущенно размышляла она. Если вдуматься как следует. Она чувствовала, что пустила здесь корни, как нигде в другом месте — даже на «Красотке Кристине», храбро прокладывавшей свой путь под мостом «Голден-Гейт». Она ощущала твердую уверенность в том, что это был ее дом, что он никогда не перестанет оставаться таковым, и, смотря на тарелку, вспоминала тот день, когда Майкл и она вдвоем обходили дом; как она открыла буфет и обнаружила там весь их старый драгоценный фарфор и серебро.
   И все же это может погибнуть, может исчезнуть как для нее, так и для всех прочих, из-за бури или торнадо — горячего дыхания, исходящего из самого ада. Что сказала ее новая подруга, Мона Мэйфейр, всего несколько часов тому назад? «Роуан, это еще не закончилось».
   Нет. Не закончилось. А Эрон? Позвонили ли в Обитель, чтобы дать знать его старинным друзьям о том, что с ним случилось, или он должен быть похоронен среди новых друзей и родственников по брачным связям? Лампы ярко сверкали на облицовке камина. Сквозь листву лавровишен она видела, что небо сделалось сказочно пурпурным. Старинные стенные росписи побледнели в сумерках комнаты, а в великолепных дубах, которые могли принести утешение даже тогда, когда не помогало ни одно человеческое создание, начали звенеть цикады, и теплый весенний воздух прорывался сюда, в гостиную, а возможно, и дальше — к огромному пустому бассейну и сквозь распахнутые окна, открытые по всему дому, долетал до кладбищенского сада, где покоились тела ее бесподобных детей.
   Майкл допил последнюю банку пива и, как обычно слегка примяв ее, аккуратно положил на стол, словно этот большой стол требовал к себе столь бережного отношения. Он не глядел на нее. Он смотрел на ветки лавровишни, слегка прикасающиеся к колонеттам — украшениям в виде изящных групп маленьких колонн, к стеклам окон на верхних этажах, а может быть, на пурпурное небо. Быть может, он прислушивался к суете скворцов, в этот час падающих вниз большими стаями в охоте за цикадами. Повсюду царила смерть, в том числе и в этом танце: цикады шарахались от дерева к дереву и стаи птиц пересекали вечернее небо, — просто смерть, когда один вид пожирался другим.
   — Это все, что есть, моя дорогая, — сказала она в день пробуждения; ее ночная рубашка была испачкана грязью, руки покрыты землей, босые ноги — в жидком месиве возле новой могилы. — Это все, что есть, Эмалет, только вопрос выживания, дочь моя.
   Часть ее хотела вернуться к могилам в саду, к железному столу под деревом, к этому танцу смерти крылатых существ высоко в небе, заставлявших пульсировать пурпурный ночной воздух под звуки непроизвольных и прекрасных по звучанию песен. Часть ее не осмеливалась на это. Если бы она вышла из комнаты и подошла к столу, она могла бы открыть глаза и увидеть, что ночь прошла; возможно, еще что-то… Что-то такое же подлое и безобразное, как смерть Эрона, могло захватить ее снова врасплох и сказать ей: «Проснись, ты нужна им. Ты знаешь, что должна делать». Уж не Эрон ли сам на долю секунды, бестелесный и милостивый, шепнул ей на ухо? Нет, там не было ничего столь ясного и личного.
   Она взглянула на мужа. Ссутулившийся в кресле человек крушил в пальцах злополучную пивную банку, придавая ей форму чего-то круглого и почти плоского. Его взгляд все еще был устремлен на окна
   Он был одновременно и удивительно красив, и невыразимо привлекателен. А ужасающая и постыдная правда состояла в том, что горечь и страдания делали его лишь еще более обольстительным. От переживаний он не только не тускнел, но делался неотразимым; теперь Майкл не казался таким невинным, столь не соответствующим своей истинной сущности, нет, его суть просачивалась через великолепную кожу и в конце концов изменила его структуру. Его лицо приобрело взамен едва заметную свирепость и при этом, как ни странно, некоторую мягкость.
   Печальные оттенки. Он рассказывал ей когда-то о печальных тонах — во время сверкающего радостью медового месяца, прежде чем их дитя превратилось в чудовище. Он говорил, что в викторианское время люди красили дома в «опечаливающие» цвета. Это предполагало некоторые затемняющие тона; подразумевалось нечто приглушенное, хмурое, сложное. Викторианские дома по всей Америке красили в такие цвета. Вот что он тогда рассказал. И он любил все подобное, эти красно-коричневые, оливково-зеленые и серо-стальные тона, но здесь следовало бы подумать о другом слове для пепельного сумеречного и глубокой мрачно-зеленого оттенка темноты, окутывавшей лиловый дом с ярко окрашенными ставнями.
   Теперь она задумалась. Был он «опечален»? Вот о чем думала она сейчас. «Опечаливал» ли он все сам? Повлияло ли на него таким образом все случившееся? Или ей следовало бы найти другое слово для помрачневшего, но все равно дерзкого взгляда, для той манеры, когда его лицо теперь почти всегда оставалось закрытым при первом взгляде, хотя ни на минуту это не означало ни угрозы, ни уродства
   Он взглянул на нее, его взгляд ударил ее подобно молнии. Захват. Печаль и улыбка почти слились воедино. «Повтори это снова, — подумала она, когда он отвернулся. — Порази такими глазами меня еще раз. Сделай их большими и синими и по-настоящему ослепительными на один миг».
   Она коснулась рукой едва заметной бороды на его лице, его подбородка. Провела рукой по его шее, а затем дотронулась до прекрасных черных волос и до поседевших новых, более грубых и серых, и погрузила в них пальцы.
   Он удивленно посмотрел вперед, словно был поражен ее жестом, потом медленно отвел взгляд, не поворачивая головы, и снова взглянул на нее. Она убрала руку, одновременно вставая с места, и он встал с ней рядом.
   Она ощутила биение пульса в его руке. Пока он отодвигал стул, стоявший у нее на пути, она позволила себе мягко прислониться к нему всем телом.
   По лестнице они поднимались спокойно.
   Спальня оставалась такой же, как и все это время, очень светлой и слишком теплой; кровать никогда не застилалась, а только аккуратно накрывалась, чтобы Роуан могла в любой миг погрузиться в нее.
   Она затворила дверь и закрыла ее на замок. Он уже снимал с себя пиджак. Она распахнула блузу, вытягивая ее из юбки одной рукой, и бросила на пол.
   — Операция, которую сделали, — сказал он. — Я думал, возможно…
   — Нет, я здорова и хочу этого.
   Он подошел ближе и поцеловал ее в щеку, поворачивая одновременно ее голову. Она ощутила обжигающую грубость его бороды, силу его рук, потянувших властно ее за волосы, когда она отклонила голову назад. Она выдернула его рубашку.
   — Сними это.
   Она расстегнула молнию на юбке, и та упала на пол. Как она похудела. Но ее мало заботило, как выглядит собственное тело. Ей хотелось видеть его. Теперь он был раздет и тверд. Она прикоснулась к черным вьющимся волосам на его груди и ущипнула его соски.
   — Ах, это слишком сильно, — прошептал он.
   Он прижал ее к груди. Ее рука поднялась между его ног, обнаружив, что он тверд и уже готов. Она притянула его к себе, откидываясь на постель, поворачиваясь на колени и падая на холодящую поверхность хлопчатобумажной простыни, почувствовала, как грубо его вес придавил ее. Боже, эти большие кости снова крушат ее, облако его волос застилает взгляд… запах потной плоти и прекрасного одеколона, эта царапающая, толкающая, божественная грубость.
   — Сделай это быстро, — прошептала она. — Мы помедлим во второй раз. Наполни меня…
   Но он не нуждался в указаниях.
   — Сильнее, сильнее, — шептала она сквозь стиснутые зубы.
   Член вошел в нее, потрясая своим размером, причинял боль, оставлял кровоподтеки на теле. Но эта боль была великолепна, исключительна, совершенна. Она сжала член в себе со всей силой, которая у нее оставалась, но мышцы ослабли, не подчинялись командам — израненное тело предавало ее.
   Не имело значения. Он жестоко сокрушил ее, и она кончила, не признаваясь ни стоном, ни вздохом. Она осталась пустой, с пылающим лицом, с распростертыми безвольными руками; затем они сжали его со всей силой, до боли, а он снова и снова входил в нее могучими рывками, которые, казалось, поднимали его с ее тела, а затем заставляли его падать в ее объятия, в ее руки, влажного, знакомого и безумно любимого. Майкл…