Райс Луанн. Дитя лета

   – Пойдемте, – нетерпеливо прервала она. – Давайте немного ускорим темп, хорошо?
   – «Фиксировать природные явления», – повторил он чуть слышно.
   Лили почувствовала, как снизу из гавани вверх по холму дохнул легкий ветерок. Он пробежал по поверхности пруда, пронесся сквозь деревья, прошелестел в траве, взъерошил волосы на голове у Лили и, хотя было тепло, пробежал легким ознобом по коже. Цапля не шелохнулась, и Лаэм тоже. Он по-прежнему пристально, не сводя глаз, смотрел на Лили.
   – Пойдемте, – снова заторопилась она. – Я опаздываю.
   – Я знаю, – сказал он.
   И то, как он произнес это, снова заставило ее ощутить холодок на коже. И она побежала, и бежала всю оставшуюся часть пути по парку, до самых ступеней больницы. И там влилась в толпу сестер, обслуги, врачей, потоком вливавшуюся в распахнутые двойные створки дверей. В этом потоке оказалось очень немного родителей маленьких пациентов – слишком ранний был час для посетителей.
   Охранник заметил, что у Лили нет значка сотрудника, и дал ей знак остановиться. Она и так потеряла уже достаточно много времени, поэтому просто помахала ему рукой и прыгнула в ближайший лифт. Краем глаза она увидела Лаэма, дорогу которому преградил все тот же охранник.
   Странно, но когда двери сомкнулись, Лили почувствовала угрызения совести. Здесь в лифте спрессовались почти двадцать человек – а Лаэма не было. Он прошел с ней весь путь вверх по крутому склону, показал ей цаплю, добродушно проглотил ее ядовитое замечание относительно природных явлений. И еще у нее возникло забавное ощущение, словно этот человек шутит и подсмеивается про себя. Вот этого она не понимала.
   И поэтому не понимала, отчего ей жаль, что его нет в лифте. Он проделал с ней весь путь. Он так старался сдержать это глупое обещание, которое он когда-то ей дал. Может быть, теперь он поймет, что его сняли с крючка. Признаться, она никогда и не стремилась поймать его на крючок.
   Так почему же ей так неуютно, что его нет рядом?
   Она встряхнулась, стараясь избавиться от этого наваждения, и вышла на этаже, где находилась кардиология – где лежала Роуз.

Глава 14

   – Прошу прощения, сэр, – обратился к Лаэму охранник. – Будьте добры предъявить свой служебный пропуск.
   – Служебный пропуск? – переспросил тот, глядя, как за Лили сомкнулась дверца лифта.
   – Да, ваш значок сотрудника больницы.
   – Дело в том, что я не являюсь сотрудником больницы.
   – Тогда, сэр, вам следует знать, что часы посещения начинаются с одиннадцати. А сейчас всего восемь сорок пять. Начинается врачебный обход.
   – Мне нужно повидаться кое с кем из детской кардиологии, – пояснил Лаэм. – Мне казалось, что время посещений здесь достаточно подвижно.
   – Это верно, сэр. Вы член семьи?
   – Нет, я просто близкий друг.
   – Но, сэр, в это отделение допускаются только члены семьи. В этом отношении у нас очень строгие правила. Очень строгие.
   Лаэм понимающе умолк. Не станет же он, в самом деле, спорить с охраной. Но ему непременно нужно попасть наверх, к Лили и Роуз. Он кивнул в сторону лифта:
   – Я вместе с той женщиной, которая уехала в последнем лифте.
   – Это такая маленькая с темными волосами, которая постоянно игнорирует меня? Не обращает внимания на мои сигналы?
   – Уф, возможно.
   – Это повторяется каждое утро. Словно меня здесь и нет вовсе. Да-да, я вас с ней уже видел раньше. Я вас особо приметил, потому что подумал: надо же, сам остановился.
   – Ну, нет так нет, – вздохнул Лаэм. – Не беспокойтесь.
   – Поймал я вас, поймал. Во всяком случае, одного-то уж точно.
   «Да, того из нас, который не является природным явлением», подумал Лаэм, вспомнив, как ловко Лили ввинтилась в толпу – ни дать ни взять водяной смерч. Высокая скорость, почти как у торнадо, а сила и того больше. Сначала медлит, набирая побольше мощи у самой поверхности, а потом вихрем взмывает к Роуз.
   – Вы можете подождать свою подругу в холле, – решительно сказал» охранник. – Но наверх без специального пропуска я вас не пущу.
   – А как его получить?
   – У доктора. Можно также заручиться разрешением пациента или его родителя. А лучше всего – подождать внизу.
   – Понял, – сказал Лаэм. – Спасибо.
   Но вместо этого вышел из здания. Пересек улицу, направился к бассейну и взглянул на памятник. Коснулся его рукой, думая, как странно, что кусок камня пережил стольких любимых им людей – родителей, Коннора. Потом перевел взгляд с бассейна на пруд вдалеке. Вглядываясь в тень, он попытался отыскать цаплю.
   Если она все еще была там, то довольно ловко от него спряталась.
   Лили не захотела ее разглядывать. Природные явления всегда так. Они слишком заняты выполнением своей задачи. Ураганы, водяные смерчи, тепловые волны, Лили Мэлоун. Она даже две секунды не отберет у Роуз – даже ради поэзии голубой цапли с глазами Лили в городском парке.
   Лаэм медленно направился вдоль западного края бассейна. Постоял в тени – не потому что солнце жарило, а потому, что ему хотелось спрятаться. Он, его брат и Джуд всегда гордились умением незаметно подкрадываться к существам дикой природы. Они умели тихо-тихо подплыть к стае финвалов, даже не потревожив их. Однажды Коннор подплыл к белуге и коснулся ее спинного гребня. А другой раз, в зимнее солнцестояние, они выследили снежных сов и подобрались к ним на расстояние всего пятнадцати футов.
   Он включил сотовый телефон и удостоверился, что тот работает, в надежде, что Лили хотя бы позвонит ему, если что-то изменится.
   Мысль о том, что Лили – природное явление, не раз приходила ему в голову. На самом деле она удерживала их неустойчивые, неопределенные и совершенно бестолковые отношения. Он вспомнил, как девять лет назад впервые увидел ее.
   Она въехала в город на раздолбанном старом «вольво», с дырявым дном и капотом, обмотанным проволокой, чтобы окончательно не отвалиться. У Лили были очень коротко стриженные волосы и очки, причем совершенно ей не нужные. Поскольку практически все дела в Кейп-Хок были сосредоточены в руках семьи Нилов, первой, с кем Лили пришлось общаться, оказалась Камилла, тетушка Лаэма, патриарх и владелица всей недвижимости Нилов. Лили искала жилье. Камилле это показалось странным: молодая, миловидная, а главное – чрезвычайно беременная женщина, скорее всего американка, желает поселиться здесь, в Кейп-Хок. Есть о чем потолковать за столом во время семейного ужина в пятницу. Несмотря на то что женщина изо всех сил пыталась скрыть свою беременность под просторной одеждой, это просто бросалось в глаза.
   – Главное – подешевле, – сообщила Камилла, – таково основное ее требование.
   – Где ее муж? – спросил Джуд, сын Камиллы.
   – Он рыбак, – ответила та. – Уходит в море постоянно и надолго.
   – На каком судне?
   – Вот и я спросила ее о том же. Но она, похоже, темнит. Может быть, это контрабанда наркотиков?
   – Наверное, он морской торговец героином, – без тени улыбки сострил Лаэм. Он не собирался на ужин – и никогда на нем не бывал, – но в тот раз тетушка почему-то настояла. Сидя рядом с Энн, он почувствовал, как она толкнула его локтем в бок. Но попала по жесткому протезу, и весь стол услышал стук.
   – Не паясничай, Лаэм, – сказала Камилла, раздраженно взглянув на невестку. – По правде сказать, я просила тебя сегодня прийти именно по этому поводу.
   – Вы полагаете, что я эксперт по контрабанде наркотиков?
   – Нет. Эта женщина ищет что-нибудь подешевле, и я подумала о той холупе, что стоит в дальнем углу твоего участка.
   У Лаэма в желудке все стало комом. То, что тетушка окрестила холупой, в детстве было для них с Коннором самым настоящим фортом. Со временем этот двухкомнатный домик родители превратили в очень приличный гостевой коттедж.
   – Может, сдашь ей свою хижину? Только сначала тебе нужно с ней повидаться. Если она тебе не понравится или ты что-то заподозришь за ней и ее мужем, тогда пусть подыщет что-нибудь другое. А знаете, что я думаю?
   – Расскажите, пожалуйста, Камилла, – сказала Энн.
   – Я думаю, что никакого мужа у нее нет. Сдается мне, она незамужняя мать!
   – Ах, как это низко, – фыркнула Энн.
   На этот раз пришла очередь Лаэма толкнуть ее в бок. Но Камилла приняла реплику Энн за чистую монету и мрачно кивнула:
   – Вот именно. Я думаю, она приехала в Канаду, чтобы воспользоваться преимуществами нашего здравоохранения. В Штатах оно ужасно. И хотя я не склонна помогать жуликам…
   – Но это все же лучше, чем контрабанда наркотиками, – вставил Лаэм.
   – Ты прав, дорогой. Ну, оставляю этот вопрос на твое усмотрение. Живет она здесь, в гостинице, в номере 220. Поведешь ее смотреть свою собственность?
   – Не забудь прихватить револьвер, – посоветовал Джуд. – Так, на всякий случай.
   – Перестань валять дурака, – сказала ему мать, позвала официантку и велела ей протереть десертные тарелки.
   Лаэм собрался в номер 220, но его остановила Энн.
   – Очень хорошо, что ты сегодня пришел на ужин. А то Джуд только недавно говорил, что ты как чужой.
   – Я оказался не в силах сопротивляться соблазну поужинать в обществе Камиллы, не устоял, – засмеялся Лаэм.
   – Ну, ясное дело. Ужин с Камиллой – кульминация недели, – поддержала Энн. – Мне кажется, все ее проблемы проистекают из того факта, что, выйдя замуж за Фредерика, она стала Камиллой Нил. Вот в чем корень всех проблем. Все это выглядит, как какая-то комедийная пародия.
   Они прикусили языки, оглядываясь, нет ли поблизости Камиллиных соглядатаев из числа любимых ею официантов и горничных, не подслушивает ли кто их разговор.
   – А теперь давай серьезно, – продолжала Энн. – Почему тебя так давно не видно? Неужели ты так увлекся той дамой-ихтиологом, специалистом по акулам, которая приезжала сюда прошлым летом?
   Лаэм покачал головой:
   – Нет, она просто коллега из Галифакса.
   – Она хорошенькая. И ты ей нравился, Лаэм. Мы с Джудом оба это заметили.
   Лаэм хмыкнул.
   – Ну ладно, по крайней мере ты на меня хоть не рычишь, как обычно, за мои расспросы по поводу твоей личной жизни. Я от души желаю тебе удачи на этом фронте. Ты мой любимый родственник.
   – Я тоже во всем желаю тебе удачи, – сказал Лаэм. – А теперь мне пора по делам.
   – Ах, да! Провести контрольный смотр загадочной незамужней контрабандистки.
   Лаэм шел по коридору, не зная, чего ему ждать, и просто торопясь как-то покончить со всем этим. Гостиница была большая, со сложной сетью коридоров и двумя большими флигелями. Комната № 220 находилась в самом дальнем конце одного из них, на втором этаже того фасада здания, который выходил окнами на парковку, а не на залив.
   Он постучался, ответа не последовало. Он предпринял еще одну попытку. На всякий случай посмотрел на часы. Половина девятого. Может быть, там уже спят? В Кейп-Хок мало что оставалось делать после ужина. Возможно, пошла прогуляться. Он наклонился ближе к двери. Из комнаты доносились какие-то слабые звуки.
   Затаив дыхание, он прислушался. Поначалу ему показалось, что это работает телевизор. Из-за двери раздавался высокий заунывный голос. Но звучал он как-то неестественно, не по-человечески, и скорее напоминал протяжный резкий клич морской птицы. Или пение кита, каким его обычно улавливает гидрофон. Но что-то подсказывало сердцу Лаэма, что источником звука было все же очень даже человеческое существо, а именно – женщина, и эта женщина плакала.
   Такого рода плач Лаэму довелось слышать единственный раз в жизни: это был плач мамы, когда погиб Коннор. Доктор Нил поднял руку, приготовившись постучаться еще раз, но остановил себя. Горе незнакомки за дверью выглядело таким душераздирающим и таким интимным, что нельзя было тревожить его. Поэтому он отошел от номера и решил прийти сюда снова завтра утром.
   Но ему не пришлось этого делать.
   Камилла оставила записку у него в офисе: «Можешь не беспокоиться по поводу сдачи жилья. Она уже нашла себе место где-то еще».
   У Лаэма отлегло от сердца. Что бы ни значили звуки за дверью, ему это было не по силам. Всю ночь он провел в раздумьях и сам себе велел не вмешиваться. Не потому, что боялся трудностей, а потому, что лучшее, что он умел делать и что ему всегда удавалось, – это не вмешиваться. Как, например, в случае с дамой-ихтиологом, о которой напомнила Энн. Джулия Грант. Она до сих пор пишет ему письма – вернее, писала, потому что в последнем письме было сказано: «Позвони мне, когда поймешь, что с людьми время проводить все же лучше, чем с акулами. Мне казалось, у нас есть шанс, но теперь я понимаю, что ошибалась. До свидания».
   Лаэм усвоил для себя, что лучше держаться на расстоянии от людей, даже – или особенно – от тех, кто тебе наиболее дорог. После смерти Коннора мамы как бы не стало. Не телом, а духом. Она была относительно спокойна, отстраненной, отрешенной, пока не добиралась до бутылки. Как ни старался Лаэм вернуть ее к жизни, напомнить ей, что он тоже ее сын, она ничего не слышала. На операцию потерянной руки отец повез его один. Мать даже помыслить не могла о том, чтобы ехать в больницу, где ей объявили чудовищную весть о смерти Коннора.
   И снова, шагая вдоль бассейна, Лаэм оглянулся через плечо все на ту же больницу. Теперь здесь были Лили и Роуз. Лили вела себя совершено иначе, чем его мама, по крайней мере внешне. Но он подозревал, что в душе у обеих дорогих ему женщин происходило нечто очень сходное. Они до такой степени любили своих детей, что жизнь их всецело была подчинена им.
   Цапля оказалась на месте, там же, где Лаэм и Лили видели ее по дороге в больницу. Тихо ступая под прикрытием тени, Лаэм подобрался несколькими шагами ближе. Цапля не шелохнулась. Она незыблемо сохраняла свою элегантную позу – голубая шея согнута, желтый клюв направлен книзу. Пруд казался неподвижным, словно стекло, но цапля уловила в этом покое какое-то движение, сделала молниеносный выпад, удар по воде, и вернулась в исходное положение, но уже с серебристой рыбой в клюве.
   Лаэм наблюдал за тем, как она проглотила рыбу и сразу же приняла прежнюю позу. Его охватило волнение и восхищение при виде совершенства природного механизма. В этом смысле Лили тоже принадлежала к природным феноменам.
   Лаэм подумал, что охранник в какой-то момент может уйти на перерыв, да и до начала времени посещений уже оставалось недолго. Поэтому он повернул назад к больнице, чтобы сдержать то обещание, к которому Лили его никогда не вынуждала и от которого то и дело уговаривала отказаться; но самому ему казалось, что выбора у него нет.

***

   Ежедневно Роуз сталкивалась с массой странных вещей, и сегодняшний день не являлся исключением. К тому времени, когда пришла мама, девочку уже перевели в детское хирургическое отделение. Она хорошо дышала, избавилась от пяти фунтов жидкости, и ее сердце и легкие, а также все прочие органы возвращались к норме. Но почему же ей так трудно улыбнуться? Даже маленькая-маленькая улыбка казалась неосуществимой.
   – Что-то не так, родная? – спросила мама, останавливаясь возле кроватки.
   – Нет, все хорошо.
   – Ты уверена? У тебя взволнованный вид.
   Роуз постаралась как можно сильнее изогнуть губы. Это не была настоящая улыбка, потому что шла она не изнутри. Но девочка не хотела, чтобы мама волновалась. Врачи постоянно говорили ей, что это очень хорошо, что она вообще чувствует, что она должна радоваться этим чувствам, даже если они не очень приятны – ну, например, если она загрустила, или рассердилась, или обиделась, или почувствовала к себе жалость, и все такое. Но что для Роуз было совершенно невыносимо – так это видеть, как от волнения у мамы на лбу появляются морщины. Потому она и скроила улыбку.
   – Мам, – сказала она, – Ты видела доктора Колвина?
   – Да. И он сообщил мне, что ты делаешь серьезные успехи. Еще я знаю, что он разговаривал с доктором Гарибальди из Бостона, чтобы примерно определить, как скоро ты сможешь туда отправиться.
   – Я не хочу в Бостон, мам.
   – Ну а как же иначе…
   Роуз сжала кулачки. Кончики пальцев пока оставались бесчувственными; они всегда были такими, потому что сердце качало кровь слабо и медленно. Кончики ее пальцев всегда имели забавный вид – они походили на крошечные ласты. Она старалась удерживать фальшивую улыбку на лице, но на душе у нее было тяжело.
   – Лето, – сказала она. – Первое лето Джессики в Кейп-Хок. Я уже вон сколько времени в больнице. Думала, что скоро поправлюсь, собиралась вернуться домой, а все никак не получается. Лежу тут, а мне так хочется на улицу, к Джессике.
   – Знаю, моя радость. Все обязательно произойдет. Для этого и нужна операция. Тебе поменяют заплату, и ты сможешь наслаждаться всеми радостями мира!
   Роуз уныло смотрела в одну точку. Ей хотелось верить в это. За все годы ей столько раз приходилось лежать на больничных койках. Она вспомнила, как ей было пять лет, и ей меняли клапан, и у нее начался эндокардит – заражение, свойственное именно людям с сердечными недугами. Несколько месяцев она пролежала в больнице, и ей вводили антибиотики в вену, и это пагубно сказалось на почках и печени, и волосы у нее совсем высохли и потускнели. И она стала похожа на соломенное чучело.
   – Джессика найдет себе новую лучшую подругу, – сказала она.
   – Нет, этого не произойдет.
   – Откуда ты знаешь?
   – Знаю, потому что лучшей подруги, чем ты, ей не найти. Ну разве кто-нибудь может тебя заменить?
   – Тот, кто не лежит в больнице.
   – Родная моя, почему ты в таком печальном настроении?
   Роуз несколько раз вздохнула поглубже, но удерживать улыбку на лице становилось все труднее. Как же ей не грустить? Такой чудесный, прямо волшебный праздник дня рождения – и вдруг отказывает сердце. Конечно, лекарства помогают, но почему-то ей все равно все время плохо. И вместо того, чтобы радоваться лету в Кейп-Хок, ей предстоит из одной больницы перебраться в другую – большую, в Бостоне. Джессика просто позабудет ее.
   – Это очень глупый вопрос с твоей стороны, согласна? – сказала мама.
   – Не согласна, – ответила Роуз, – вовсе не глупый. К сожалению.
   – Роуз, никогда ни о чем не жалей. Ты столько прошла и тебе еще столько предстоит, что неудивительно, если ты….
   Голос мамы дрожал и выдавал состояние такого расстройства, что Роуз чуть сама не заплакала. И в этот момент, взглянув через плечо мамы, она увидела в дверном проеме что-то такое, что вызвало на ее губах настоящую улыбку – первую за все время.
   На пороге палаты стоял доктор Нил, и в руках у него была огромная связка воздушных шариков. Ярких-ярких, всех цветов радуги.
   – Доктор Нил! – воскликнула Роуз.
   – Привет, Роуз, – сказал он, направляясь к ней и наклоняясь, чтобы погладить ее по головке. – Как поживает моя девочка?
   – Как я рада, что вы пришли!
   Она не могла поверить своим глазам. Почему мама ничего не сказала ей?
   – Ну конечно, пришел. А ты молодчина, Роуз. Я-то думал, что ты до сих пор в отделении для тяжелобольных, а мне в справочном сказали, что ты уже здесь.
   – Вы что, здесь в больнице с того дня, как меня привезли? – спросила Роуз.
   Он утвердительно кивнул. Роуз удивленно взглянула на мать, а та изо всех сил старалась казаться невинной.
   – А как же Нэнни и всякие акулы? Разве вам не нужно наблюдать за ними?
   – Нэнни сказала мне, что это важнее.
   – Киты не умеют разговаривать!
   – Мы с Нэнни общаемся на особом языке, – сказал Лаэм. – Это трудно объяснить тем, кому этот язык незнаком…
   Роуз протянула руку и коснулась его протеза своими бесчувственными пальчиками. В ее душе словно вспыхнула искра.
   – Мне кажется, что я тоже знаю этот язык.
   – И я так думаю.
   – Похоже, я здесь лишняя, – вмешалась мама. – Цапли, киты. Может, кто-нибудь поговорит со мной по-человечески?
   Роуз все слышала, но это мгновение принадлежало только ей и доктору Нилу. Она знала, что он понимает, что значит быть в больнице, испытывать страх оттого, что тебе не станет лучше, что ты всегда будешь иная, чем остальные. Она подняла вверх указательный палец. Лаэм посмотрел на него, на его расплющенный кончик. Она видела, как он посмотрел на иглу у нее на тыльной стороне ладони. Она даже заметила, что он видит катетер, спускавшийся из-под одеяла в пакет сбоку кровати, но ничуть не смутилась. Ей хотелось, чтобы он взял ее на руки, как будто он ее папа.
   – Я сегодня несчастна, – сообщила она.
   – Не может быть, – усомнился он.
   – Мне страшно.
   Он понимающе кивнул. Потом нагнулся к кровати и заглянул в глаза девочке. Шарики колыхались у него над головой. Он попробовал привязать веревочки к перилам кроватки, но ему никак не удавалось сделать это одной рукой. Роуз помогла ему. Их пальцы соприкоснулись, и девочка улыбнулась. Ей по-прежнему было страшно, но его присутствие невольно вызывало у нее улыбку.
   – Вы принесли мне шарики, – сказала она.
   – Принес.
   – Я думала, что шарики опасны. Потому что, если отпустишь веревочку, они могут полететь над океаном, а потом упасть, а морские черепахи подумают, что это медузы, и проглотят их, и умрут.
   – Ты правильно думаешь. Из тебя получится очень хороший океанограф. Вот я и решил, что если принесу шарики тебе, то все будут в безопасности.
   – Потому что я беспокоюсь о морских черепахах?
   – Да, – он взял ее за руку, – именно поэтому.
   Роуз закрыла глаза и почувствовала, как часто и легко бьется пульс. И подумала, что всему требуется защита, только по-разному. Маму нужно защищать от волнений, морских черепах – от воздушных шариков, а ее – Роуз – нужно защищать от всего, что может произойти в следующий момент.
   А доктора Нила от чего нужно защищать? Этого она не знала. Знала только, что от чего-нибудь, да нужно, поэтому пожала ему руку, давая понять, что она рядом.

Глава 15

   В Кейп-Хок пришло настоящее теплое лето, похожее на те, которые были знакомы Джессике. По утрам над скалами и соснами парила легкая дымка, чтобы вскоре рассеяться. Все было пронизано солнечным светом, с моря уже не дул бриз. Джессика ходила в шортах, надетых поверх купальника, но, вместо того чтобы идти купаться, она усердно трудилась.
   В одной руке она держала пеньковую торбу, другой собирала с земли сосновую хвою. Это была утомительная работа: пальцы были исколоты острыми иголками, но она не сдавалась. Согнувшись в три погибели, она ходила позади дома, прочесывая каждый дюйм. На опавшие листья и ветки она не обращала внимания и внимательно подбирала только длинные иглы белых сосен.
   Иногда ей попадалась короткая еловая или тсуговая ⁶ хвоя. Подобно соснам, это тоже были очень красивые деревья. Она находила много сосновых шишек, иногда совсем крошечных, как игрушечные ульевые печи. Шишки тсуги были ровные и аккуратные, и чешуйки прилегали одна к другой, как у плотных розовых бутонов. Найдя такую шишечку, Джессика опускала ее в другую торбу, перекинутую через плечо. Шишки белой сосны были длиннее, и их кончики, словно изморозь, покрывала серебристая смола. но такие шишки Джессика не собирала.
   По мере того как девочка прочесывала участок позади дома и низкорослую опушку скалистого леса, она думала о Роуз. Что сейчас делает ее лучшая подруга? Лучше ли ей? Вчера вечером одна из вышивальщиц звонила маме и Джессика слышала их разговор. Смысл его заключался в следующем: Роуз держится молодцом. Это, по-видимому, означало, что ей не хуже, но вместе с тем, однако, и не лучше. А потом Джессика видела, как мама зашла в Интернете на сайт доктора Хопкинса и что-то долго и озабоченно выясняла, о чем свидетельствовала глубокая тревожная морщина у нее на лбу.
   Джессика пыталась уговорить себя, что зачастую то, что говорят взрослые, не представляет важности. Она трудилась ради Роуз. Спина болела, пальцы саднило, но ее это не заботило. В Бостоне она посещала католическую школу, и монахини рассказывали детям о святой Агнессе и святой Агате, и еще о Жанне д'Арк – все эти совсем еще юные девушки пострадали во имя Бога. Ей вспомнились страшные истории о власяницах, о ложе, утыканном гвоздями, и об усекновении голов. Поначалу Джессике все это казалось чем-то неубедительным, неправильным и непонятным. Особенно власяницы. Ей никак не удавалось представить, что же это за вещь такая? Наверное, на вид она вроде шубы, а на самом деле – рубашка.
   Но потом девочка задумалась: может быть, в мученичестве все же есть какой-то смысл. Только не в усекновении головы, а в чем-то другом. И вечно у этих святых проблемы с демонами. Одна ирландская монахиня, сестра Игнасия, прямо-таки запугала детей до смерти рассказами о дьяволе. «Люцифер воплотился на этой земле, – бывало, говорила она своим скрипучим уиклоуским ⁷ акцентом. – Он так же реален, как я и вы. Мы сталкиваемся с ним ежедневно и должны сражаться, чтобы изгнать его из нашей жизни!»
   Джессика тогда поверила сестре Игнасии и призадумалась: что, если бы она сама пожелала добровольно пострадать или чем-то пожертвовать, а вдруг тогда ей удалось бы выгнать из дома Теда?
   В течение недели она пыталась не есть пирожных с корицей. Но Тед как был, так и оставался в доме, не выказывая при этом никаких признаков шевеления. Тогда Джессика решилась на то, чтобы пожертвовать пудингом во время школьного обеда. Еще она стала носить туфли, из которых выросла и которые жали ей в пальцах. Еще она стояла на коленях на голом деревянном полу до тех пор, пока не начинали ныть не только колени, но и бедра и позвоночник. Гвоздей в кровать она не вбивала, но однажды ночью попробовала поспать в ванной. Ее обнаружила там мама и решила, что у девочки приступ лунатизма. Она быстро, чтобы не увидел Тед, перенесла Джессику назад в кровать. Тед не любил ничего необычного. И желание Джессики поспать в ванной воспринял бы как личную пощечину. Поднял бы крик, а может быть, наоборот, замолк – с этими ледяными, злыми глазами. Джессике казалось, что она слышит его шипение: «Ты что, хочешь навредить мне таким образом?»